Ещё один отрывок из романа За гранью хрусталя

Следующим интересным фактом устройства мира оказалось его постоянная повторяемость и самотождественность. На бесчисленном количестве планет, вращающихся вокруг бесчисленного количества звезд, происходят одни и те же представления с участием если не одних и тех же, то уж очень похожих существ. Причем даже языки, на которых говорят человеческие существа в разных мирах, тоже одни и те же. И есть среди этих языков языки, как назвал их Леха, «имперские». На этих языках говорит много людей в разных мирах. А есть языки (как тоже сказал Леха) «неимперские». На этих языках говорит мало людей. Последнее показалось логичным и Лиде. Причем народы, говорящие на языках, близких к «имперским», начинают вдруг (то есть совершенно необоснованно с, так сказать, объективных точек зрения) создавать империи. И наоборот, когда язык империи начинает уходить от «имперского», империи начинают таким же не слишком обоснованным образом рушиться. Как вы думаете, дорогой мой читатель, к каким языкам относится русский? Сдается мне, вопрос в сложившейся ситуации можно считать риторическим. Если честно, это все пахло тем еще шовинизмом. А что делать? Наши друзья (и Лида, и даже Леха), наверное, и сами бы в это не поверили, если бы не оказались в этом самом Хрустальном (с большой буквы) мире, говорящем исключительно на русском языке.
Теперь, собственно, о Хрустальном мире. Оказалось, что миры можно подразделить на «идеальные» и «неидеальные». Причем подразделение это идет не в смысле «хорошо-плохо», а в смысле «упорядоченно-неупорядоченно». Идеальные миры говорят на одном языке, одном из «имперских». Впрочем, это Лехино суждение было недостаточно обоснованным. И он даже признал сей факт, ибо по одному замеру никак нельзя делать глобальных выводов. Но сознание требовало хоть в какой-то степени завершенной картины. И такое завершение представлялось не менее логичным, чем какое-либо иное. Также вполне логичным выглядело и то, что русские ребята попали в русский мир. Конечно, отправлять русских к французам, французов – к немцам, а немцев – к русским было бы прикольнее, но всё же чуть менее логичным.
Возвращаясь к «имперским» языкам, Леха не исключал, что на самом деле есть миры, и, может даже, гораздо более развитые, говорящие на других. Но где-то так далеко, что, есть ли они, нет ли их, для него, Лехи, никакого значения не имеет.

***
- Помнишь Тургенева. "В дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, ты один мне надежда и опора, о великий, могучий русский язык"?
- Там еще было "правдивый и свободный".
- Точно. И меня память иной раз подводит.
- Просто наша Аннушка, Анна Павловна, именно на этих словах всегда внимание заостряла.
- Анна Павловна... Платиновая блондинка со стройными красивыми ногами?
- Точно! Ты ее помнишь?
- У меня вообще неплохая память.
- А про "правдивый и свободный" забыл! 
- Так то "правдивый и свободный", а то платиновая блондинка. Не знаю, какая она была с профессиональной точки зрения... А собственно, какая разница? Я практически не помню нашу Тамару Викторовну, хотя педагогом, уверен, она была очень даже неплохим. А вот Аннушку помню, хотя она в нашем классе никогда не преподавала. Правда, интересно? Так вот, о чем я? Сам Тургенев часто думал на французском. Это видно по строю его мысли. Но не важно... На самом деле, ты не поверишь, но русский язык – это больше, чем просто язык. Вполне возможно, что именно благодаря ему Россия на самом деле богохранима.
- Думаю, иностранцы с этим не согласятся.
- Возможно. Тем не менее, это так. Я много думал над этим. И до попадания сюда, и, конечно же, здесь...
- О чем, об этом?
- О языке..., о выражении мысли..., о понимании... Это трудно выразить... И понять.
- Хорошо сказано!
- Я пытался... Но здесь действительно непростой вопрос. Скажи честно, тебе это интересно?
- Интересно.
- Тогда я попытаюсь объяснить... По меньшей мере, то, что считаю, что понял... – после каждой фразы Леха делал паузу, собираясь мыслями. – Помнишь новую историю академика Фоменко?
- Это уже никому не интересно, - чуть ли не фыркнула Лида. – Пройденный этап.
- Я не об отношении к ней околоинтеллектуальной публики. Мне на нее, на публику эту,... В общем, ты меня поняла. Я о самой теории. Конечно, натяг громадный, конечно, так не было. Но обрати внимание, на самом деле повторяются не только отдельные факты, но целые цепочки. Фоменко пытался из этого сделать вывод, что события не повторяются, а многократно переписываются. На самом же деле они именно повторяются. Дело в том, что всех возможных вариантов не так уж и много. И все повторяется, дабы быть реализованным полностью, - Леха действительно все больше и больше повторялся, что как нельзя лучше иллюстрировало лейтмотив его философии. – Еще в книге Екклесиаста сказано: "Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под Солнцем", - произнесено это «проповедническим» тоном, настолько не вяжущимся со временем и местом, что Лида невольно заморгала, как бы сбрасывая наваждение; Леха заметил это и, усмехнувшись, попытался чуть «сбавить» тон, но это у него не слишком хорошо получилось. – И во всем есть Промысл Божий. Нельзя выдумать какую-то религию. Нельзя придумать новый язык. Все искусственные языки так и остались искусственными, а самозванные религии – сектами. Даже символы, и те повторяются одинаково.
- Ну, это ты хватил. Вот в «Коде да Винчи»...
- «Код да Винчи», что это?
- Да, ты не мог видеть фильм, но роман, кажется...
- Нет, не читал. Так что там?
- Как раз о символах. Скажем, свастика была в Индии. Или вот ку-клукс-клановский колпак – всего лишь символ непоколебимости христианской веры ...
Леха рассмеялся.
- Чего это ты?
- Да твои примеры... Совсем как в «Новых амазонках», ты помнишь этот фильм (?), когда в качестве примера мужчины-ученого один из героев назвал Марию Склодовскую-Кюри.
- Имей совесть.
- Ладно, объясню. Индусы, те, что использовали свастику, как раз создали классическое расистское государство с арийцами во главе, относительно которого немцы отдыхают. А ку-клукс-клан... Ты, должно быть, читала «Унесенные ветром»?
- Читала.
- Дальше объяснять надо? В основе ку-клукс-клана при его основании, - Леха так и сказал «в основе... при его основании», - стояли не ублюдки-люмпены, а самые, что ни на есть благородные люди, можно сказать цвет нации конфедерастов. Нет, конфедералов. Чёрт...
- Я поняла.
- Отлично. Так вот, это были самые добрые и непоколебимые, - Леха несколько натужно произнес это слово, чуть не сделав в нем ошибку, - христиане, и защищали они своё. Все благородные джентльмены романа оказались там.
- Кроме Ретта Батлера.
- Я сказал, джентльмены. В фильме хороший момент был, когда эта дура что-то трындит о бесчувственности мужа, – при этих словах Лида гневно нахмурилась, – думая, что тот идет на какое-то дурацкое собрание, когда с его женой чуть такое, –  Леха выделил это слово, – не случилось, а тот кладет за пояс револьвер. И его лицо... Не то чтобы воодушевление... То не воодушевление. И не то чтобы обреченность. Хотя и это тоже есть. В конце концов, это «собрание» оказалось последним в жизни Фрэнка Кеннеди. Хотя для Скарлетт он был почти никем...
- Я не совсем поняла, причем тут русский язык? – несмотря на изначальный неподдельный интерес к вопросу, Лида также неподдельно начинала терять терпенье; Леху действительно всё время заносило не в ту сторону.
- Да, чувствую себя Артуром Шопенгауэром... – несколько (и даже более, чем «несколько») нескромно подытожил Леха. – Когда его просили в двух словах рассказать о его философии... Но я попытаюсь. Ты читала Ивана Ефремова?
Столь резкий перескок собеседника от Маргарет Митчелл к Артуру Шопенгауэру и, в конце концов, к Ивану Ефремову в другое время мог бы и удивить Лиду, но не сегодня.
- Шопенгауэра нет, Ефремова да, - просто ответила она. - «Лезвие бритвы»...
- Точно. Еще «Туманность Андромеды», «Таис Афинская», много чего. Но ты права, «Лезвие бритвы» – по сути, его главный роман. Он достаточно много самоповторялся, Но сейчас не о том. Была у него такая небольшая повесть «Сердце змеи», там первый раз земляне встретили чужой космический корабль, ждали, какими будут его обитатели, спорили. Гадали, вдруг они окажутся какими-то рогатыми-хвостатыми чудовищами. И вот один из героев – а точнее голос автора – заключил, что чудовищам там не место. Это низшие твари разнообразны, а чем выше организация, тем меньше свобода выбора.
- У Ефремова, кажется, было сказано чуть не так...
- Хорошо, что ты вспомнила. Не суть важно, как это сказано. Мы с ним говорим разными словами, но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются, – легкий холодок пробежал по Лидиной коже при этих Лехиных словах, уж больно уверенно они были произнесены и что-то ей напомнили; между тем Леха продолжал. – Ефремов, конечно же, не пионер в этом вопросе, да и для меня это даже в детстве не было откровением. К тому времени я успел прочитать достаточно по биологии и палеонтологии.
- Вообще-то Ефремов был профессором как раз в этих вопросах.
- Я знаю. И никак не собираюсь с ним о них, о вопросах этих, спорить. Или ты думаешь, что пара популярных книжек сделала меня в собственных глазах крупным специалистом?
- Как тебе сказать?.. – на щеках Лиды появились игривые ямочки.
- Вообще-то, не скрою, в семь-восемь лет подобные мысли меня посещали, – Леха усмехнулся. – Но не сейчас. J'ai beaucoup chang;. И довольно давно. Иван Ефремов был хорошим специалистом и умел выделить суть. В общем, мои ему респекты, и оставим его в покое. Тебе о чем-нибудь говорят такие фамилии как Геснер, Линней, Кювье, Блюменбах, Сент-Илер, Ламарк?... Ладно, не суть важно. Сейчас мы о другом, – тут Лида хотела было уточнить, «мы – Николай Второй?», но прикусила язык, даже не спрашивайте, почему; между тем Леха продолжал, –  Действительно, чем выше организация, тем меньше возможных вариантов. Еще Кювье утверждал, что не бывает рогатых хищников. Он ошибся во всеобъемлющем обобщении, но в принципе был почти прав.
- Гениально. «Ошибся в обобщении, но в принципе...»
- Не придирайся. Ты поняла меня.
- Поняла.
- Вот и ладушки... Еще, знаешь, прочитал я как-то в «Русской мысли» рассказ некого Андрея Царева «За одну чашечку кофе».
- Андрей Царев? Не слышала.
- Да я тоже раньше не слышал. Да и рассказ простенький. В духе Роберта Шекли. Когда-то в «Юном технике» такие рассказы читал. Два перца получают какую-то вещицу, которая оказывается гораздо подлянистей, чем казалось на первый взгляд. Но все по-доброму, как у Шекли.
- А «Русская мысль» – это та белоэмигрантская?
- Она самая. Я сам удивился. Но с другой стороны фантастику писали и признанные классики. Вот Алексей Толстой или Ги де Мопассан.
- Мопассан фантастику?
- Писал... Но слабую. Известен он не ею, – Леха понимающе ухмыльнулся. – Не суть важно. Рассказ тот, Царева в смысле, зацепил меня тогда. Заставил задуматься. Я его не раз вспоминал, уже будучи здесь. Там у него интересная идея  проскочила. А что, если информация на самом деле ограничена. И всё в принципе может самоорганизоваться только по очень ограниченному числу каналов. И любой путь неизбежно приведет к одному и тому же. Как в том анекдоте о сепараторах.
- Что за анекдот?
- Не помнишь? Старый анекдот. Работает мужик на заводе, который якобы сепараторы выпускает. Стащил с работы детали и вот, возмущается. «Как это они из этих деталей сепараторы делают, ума не приложу. Как ни собираю, всё пулемёт получается!»

 (…)

***
- Сами собой растут кристаллы одинаковой правильной формы. Так же и языки складываются сами собой, но по каким-то не слишком многочисленным каналам. В мирах без благословения, где сила мысли каждого субъекта ограниченна его черепной коробкой, но в полной мере реализуется свобода воли, там возможно очень много субвариантов, там происходит «обкатка» разных возможностей, в мирах же идеальных все канализируется только по кристальным каналам.
- Не верю. Ты посмотри, сколько языков! Только в нашем крае чуть ли не каждое село...
- Это-то да, но посмотри на ограниченность применения подавляющего большинства из них. Причем ограниченность, я бы сказал, фатальная. А есть языки имперские. И их совсем немного. Обрати внимание на латынь. Это безо всякого сомнения имперский язык. На нем говорили в Древнем Риме, на нем же говорила элита Священной Римской Империи. 
- Средневековая латынь отличалась...
- Сдается мне, не настолько существенно, как об этом пишут. А вот древнегреческий от новогреческого, тот очень даже сильно. Как и значение Древней Греции от значения Греции новой.
- Почему же? И «имперские», - Лида подчеркнула это Лехино слово, - языки меняются. Ты вот хорошо понимаешь то же «Слово о полку Игореве»?
- Это неживой язык. Причем то, что мы читали в школе – это был уже перевод с одного неживого книжного языка на другой. Кстати, ты, должно быть, читала Баркова?
- Это матерные?... – Лехин перескок был опять более чем удивителен.
- Именно так. Они самые...
- Ну, читала. А чего ты вдруг вспомнил?
- Да так. Сами-то стихи ни то, ни се, те же Русик с Колей Максудовым в седьмом-восьмом классе писали о том же, примерно на том уровне, но не в том дело. Просто это восемнадцатый век. Чем хорош Барков? Он не выпендривался. Это как раз старый добрый, можно даже сказать, «добросовестный, ребяческий разврат». Без извращений, декадентской эстетизации и прочей фигни. И говоря о простых и приземленных вещах, Барков делал это простым языком. Тем, которым разговаривал в обычной жизни. Если убрать мат и не акцентироваться на предмете, там же нет никаких заморочек. Впечатление, что писал одноклассник. Вот что главное! Значит, в середине восемнадцатого века, по меньшей мере, в окружении Баркова язык практически не отличался от нашего! И ничего не говорит о том, что и за сто лет до Баркова что-то было существенно не так.
- Все равно не могу поверить.
Действительно, сказанное Лехой напрочь перечеркивало то, чему ее учили в университете, и никак не могло уложиться в голове сразу.
- А русский язык – это не просто язык, – между тем продолжал Леха. – Не случайно Шпенглер писал о России, как о новой культуре. Да, ты не читала Шпенглера?
Лида отрицательно повела головой и нахмурилась.
- Странно, что ты читал.
- Мне самому странно. Судьба все время сводит меня с германистами. Видимо, в этом есть Промысел. Кто-то свыше начертал мне путь... Ладно, был на Алтае среди организованных нами в трудлагерь бичей один профессор. Среди бичей один профессор, - повторил Леха, подчеркивая каждое слово, и как-то обреченно вздохнул. – По ассоциации со Шпенглером вспомнил. Сколько вечеров мы провели за разговорами! Русик-Гитлер потом к нам тоже присоединился. У него ведь мама – немка.
- Серьезно? Я не знала.
- Да, из наших, тех, что еще при Екатерине... За что его Гитлером, как ты думаешь, прозвали? Иногда выдавал на немецком такое... Да еще с его заводным темпераментом... Но причем здесь Русик? – Леха сбавил тон. – Насчет того профессора, главное, мы видели друг в друге человека.
- И?
- Он научил меня многому. Естественно, не всему. Я – не Эдмун Дантес, а он не аббат Фариа. У меня было неплохое университетское образование, я знал и кто такой Мартин Хайдеггер, и что Навуходоносор писал на глиняных табличках, и чего только не... И не двадцать лет он меня учил, а меньше года. Да и вообще, я был не заключенный, а, скорее, вертухай. То есть правильнее было бы сопоставить меня с маевским Шеттерхэндом...
- Кем?
- Был такой писатель Карл Май. – Леха вздохнул, пытаясь не перейти на менторский тон. Как часто его удивляло невежество собеседников. Тем не менее, он всегда старался войти в положение и не демонстрировать превосходства. – Он написал много книг про индейцев, в том числе "Виннету". Главный герой его книг – молодой образованный немец на Диком Западе. Шеттерхэнд – его прозвище. Означает "разящая рука". Или Шурхэнд – "верная рука".
- Что ты нудишь?! Я помню кино с Гойко Митичем. Да и как вы с Ромкой, Магой, Димкой и Стасиком носились по двору с улюлюканьем, тоже помню. Ты, кажется, как раз и звался «Верной рукой».
- Умница! – Леха улыбнулся. – Я уж сам забывать начал. А ведь в этом что-то есть, что даже тогда я звался не индейцем, но бледнолицым другом. Да...
- Но не знала, что это какой-то Карл Май.
- Скорее всего, ты соединила воедино несколько фильмов, - как всегда не мог не позанудствовать Леха. – Гойко Митич – хороший актер и успел много где сняться. И в ФРГ, и в ГДР. А насчет имени Карла Мая, после войны его не то чтобы запрещали, но обычно немножко замалчивали. А все потому, что Гитлер обмолвился, что это его любимый писатель.
- Русик?
- Какой Русик?
- Гитлер?
- Вообще-то Адольф.
Тут Леха чуть не покатился со смеху. Лида даже обиженно скривилась.
- Лидочка, прости, просто не смог удержаться, - оправдывался Леха сквозь непрекращающийся смех. Представил себе указ президента: "за то, что балбес и лоботряс Руслан Ханалиев по прозвищу Гитлер назвал "Виннету" своей любимой книгой, запретить все произведения Карла Мая ныне ..." 
Леха как-то странно оборвал фразу, снова покатился со смеха, и на этот раз смех оказался заразительным.
- Ладно тебе, мы просто о Русике говорили. Любой на моем месте мог ошибиться. А тот профессор. Что потом?
Леха вдруг изменился в лице. Веселость уступила место даже не грусти, а какой-то безысходной безразличности.
- Его убили.
- Как? Кто? – Лида тоже изменилась в лице и изумленно захлопала глазами. Столь резкий переход был за пределами допустимого.
- Другие бичи. Наверное, сочли за стукача. Ты прости, что говорю спокойно. Так много моих бывших знакомых и даже друзей уже в земле, что начинаешь смотреть на это философски. Будь она, эта философия, неладна. Ладно, - Леха опять попытался изменить тон.