Рабочий войны

   
               


                Мы сидели с отцом на лавочке возле дома и неспешно обсуждали домашние дела.  Была середина лета, у меня были каникулы,  моей ежедневной  обязанностью было – накосить свежей травы для  нашей единственной коровы. Везде трава уже высохла, приобрела проволочную жесткость, но я на велосипеде  по лесным тропинкам добирался до мест, где  в низинах трава оставалась  зеленой.    Отец был на пенсии, продолжал трудиться на железной дороге, работой по домашнему хозяйству сильно меня не загружал.
               С далекого военного аэродрома взлетали реактивные  истребители, закладывали вираж над нашим поселком и исчезали  вдали. При развороте, они казалось, на миг зависали в синем безоблачном небе, от надсадного гула все вокруг мелко вибрировало.
         – При взлете двигатели у них работают в усиленном режиме, – сделал я глубокомысленный вывод, когда мы в очередной раз обрели способность слышать. Восемь классов в школе и пара познавательных книг,  позволяли считать себя знатоком авиации.
         – На «форсаже» взлетают, – спокойно произнес отец.
         – На каком «форсаже»? – изумился я. Слово было знакомое. Из авиации. Но откуда его знает отец, с четырьмя классами образования, родом из глухой деревни, где до сих пор  дороги определяются только по отсутствии на них  растительности. Его биография была перед глазами, он всю жизнь везде числился  «рабочим» и книжками про авиацию, точно, не увлекался.
         – У всех самолетов военных имеется такой режим работы мотора, – так же спокойно, даже лениво продолжил родитель, – на взлете, чтобы тягу увеличить.
          –  Откуда ты про это знаешь? 
          – В войну летал на Илах.
          – Летчиком!?
          – Стрелком…. Мастером по вооружению был. А летать приходилось, потому что  людей не хватало.
          –  Как это? Мастером по вооружению.
          – Самолеты к вылету на бомбежку готовил. Бомбы подвешивал, пулеметы обслуживал. Отвечал за все то, чем самолет воевал.
         
          Я знал, что отец прошел всю войну. Воевали, или говорили что они воевали, все папаши моих одноклассников и соседей, и вообще, все пожилые мужики. Это было естественно, но почему-то, эта тема никогда не обсуждалась среди нас - их детей. Нет! Прошедшей войной было наполнено все наше детство.  Сразу за станцией  Мекензиевы горы когда-то проходила линия обороны. Из окопов и блиндажей еще не были полностью убраны военное железо и человеческие кости. Здесь воевали и погибали, какие то незнакомые безымянные люди, и представить на их месте своих родителей было невозможно. Подобное в детскую голову даже прийти не могло. В фильмах фашистов всегда побеждали сильные, мужественные герои, совсем не похожие на родителей, которые были слишком уж обыкновенными.   Если речь, все таки,  заходила о войне – они отмалчивались или переводили разговор на другое. Когда по телевизору обвешанный медалями и значками ветеран начинал рассказывать о лихих атаках  и героических буднях …  отец упирал взгляд в пол, сдавленно произносил невнятное ругательство и выходил из комнаты.   Понятно! Там же настоящий герой, а у самого всего три медали и ни одного ордена, а   у соседей – фронтовиков  и того меньше.
          
             – Слушай мама, ведь вы с отцом войну пережили, – это открытие стало не давать мне покоя, – почему никогда не рассказываете, как тогда жили? Ведь молодыми в то время  были.
               Мать скорбно поджала  губы, – всех моих женихов  на войне попабило, никто целым не вернулся.  Иван, что с конца улицы, гармонистом был на гулянках – слепой пришел.  Зачнет он под окнами  «страдания» играть, все ждал, что  выйду. Ведь я ранее всегда  песни пела под его гармонь. Так я забьюсь дома в угол, уши зажму и плачу. Жалко его было….  И себя жалко.  Сколько подружек в девках  остались.
            
            –  ... Всю войну прошел ни разу немца, наверное, не видел.  Просто работал! Был бы пулеметчиком или артиллеристом, сколько бы немцев покрошил, – сделал я заключение об отце, навеянное фильмами про войну.
              – И отцу твоему приходилось убивать.  Только не на войне.  Двоих застрелил. Как  мне рассказывал – так  сам  как  не свой был.  Не дай бог, кому такое пережить.
       
            – Пап, а как это можно убить двоих и тебе, что, ничего за это не было? – сразу сунулся я с расспросами.
        Отец  с досадой махнул рукой,  – мать рассказала?  – Так и убил! Деваться было некуда. Не я их, так они бы меня.  Что за это было?  Отпуск  объявили. 
         
         Вот это да!  Родители были абсолютно неконфликтными людьми, как и  наш  дедушка, Филипп Романович.  У дедушки эта черта характера была особенно заметна. Когда он видел какое то безобразие, заметно  огорчался,  охал, тихим голосом произносил: – Зачем вы это делаете? Почему? – И  смотрел укоризненно, не мигая,  на нарушителя. Через это, а, главное, через его общеизвестную честность, по словам матери, их даже раскулачить не решились, хотя дед всегда был единоличником и в колхоз не вступал.  Приходили всякие «уполномоченные» во двор, в большинстве случаев  –  знакомые из их района, кричали, руками размахивали в глаза деду старались не смотреть и уходили ни с чем.  А то и загодя предупреждали о том, что наранее придут с обыском.  А тут убийство!
       – ... Отпуск?
       – На срочной  это было. Еще до войны.  Когда я служил на Дальнем Востоке в стрелковом полку.  Вокруг лагеря были с заключёнными. Когда у них кто-нибудь убегал, в полку всегда усиливали охрану складов. Командиры нас предупреждали, что беглецам нужно оружие, одежда, продукты, и взять все это те могут на  наших складах. Особенно зимой.  Почему зимой бежали – не знаю. Леса кругом.  В тот раз тоже предупредили: «Побег!  Бдительность усилить»!
           Ночь. Зима, снегу навалило, поземка крутит. Я в тулупе и валенках по тропинке около склада хожу туда-сюда.  Заряженную винтовку со штыком к себе прижимаю, как начальник караула велел.  Лампочка на столбе в стороне чуть светит.   И, вот, веришь, спиной почувствовал.  Поворачиваюсь, а он уже рядом,  ножом  замахнулся. Хорошо, я  готов был -  сразу выстрелил. Его откинуло.  Я  опять  крутанулся, а тут второй  набегает. Над головой что-то держит. Куда там – перезаряжать!  Только винтовку крепче сжал.  И он сам прямо на штык напоролся…
         
           Отец хрипло прокашлялся.  Я понимал, что так  выражается крайняя  степень волнения.
          – Так и проткнул насквозь? – я завороженно смотрел на отца.
          – Не помню….  Наверное!  Я его держал на штыке, пока начальник караула на выстрел не прибежал. Я и так  тогда сильным был, а со страху сил еще прибавилось.
           – И тебя наградили? 
           –  Командир полка вызвал к себе. Расспрашивал. Потом стакан водки налил, заставил выпить и приказал, чтобы меня две недели никто тревожил. Вроде, как отпуск получился… При  части.
 
           – Да наш папка молодец! – заявил я  матери, когда она налила мне супа, а сама напротив, подперев щеку, – Двух «зэков» завалил.  Наверное, бандиты были. Почему медаль не дали?
            Мать покачала головой, – может и бандиты. Только у нас в районе, сколько человек  перед войной забрали?  Так и сгинули без весточки. Может они в тех  лагерях  и мучились.  Разишь можно человека убивать руками, от этого любой отуманеет!  Вон, отец тогда чуть не поседел. Наверное, он тебе не говорил, что тот заключенный, который  проткнутый, на штыке  умер не сразу. Кричал сильно. Бился бедный.  Со штыка соскочить хотел.  Руками все тянулся к его лицу…. Вот ведь как получилось!  И отвернуться было нельзя.

            Человек долго взрослеет, если у него нет к этому побудительных причин.  Проще задержаться в детстве и перекладывать проблемы и ответственность  за поступки на родителей. В четырнадцать лет  ты так  напичкан нравоучениями, что  думаешь, будто  все взрослые  этой морали следуют.  В этом возрасте  война представляется  приключением, где положено совершать подвиги, а умереть невозможно, потому что это было бы глупо и несправедливо.  И вот оказывается, твой собственный отец, в шлемофоне и летных унтах и комбинезоне,  летал на боевые задания и сбивал вражеские самолеты. Почему же он  выучился  только на мастера  по вооружению, а не  на летчика?  И отец стал  скупо  рассказывать, видно понял, что я понемногу  взрослею и  появился неподдельный интерес к его жизни.
         
          –  Какое училище? Какие летчики?  Я вернулся в деревню из Армии, перед войной мне было  двадцать пять  лет, и ума у меня хватило только на то, чтобы  окончить курсы трактористов. На большее образования не хватило и терпения.  Молодой был, погулять хотелось. 
         – Так ты училище до войны закончил?
         –  ШМАС – школу младших авиационных  специалистов. Перед самой войной послали в эту школу. Повезло, военком был близким знакомым матери. Он еще в империалистическую и гражданскую  воевал. Всегда говорил, что обязательно будет война с немцами и предлагал меня в эту школу послать, военную специальность получить. Это сейчас я благодарен ему, он мне фактически жизнь спас. А тогда, что ты!  Ни в какую!  Мне солдатской службы хватило.  Хорошо, что он видел, какой я дурак и не стал ждать моего согласия.  У меня девушка была, жениться собирался, поэтому хотел сбежать из этой школы. Так этот военком, уж не знаю как, сделал так, что меня посадили на гауптвахту и на занятия какое-то время водили под конвоем.  Я злился на него и на мать.  Злился, пока война не началась.  Из деревень молодежь выгребли в первую очередь. И на передовую.  А я на  учебе.
              Почему выгребли? Были же и добровольцы.
              Может и были. Врать не стану. Но я на войну посмотрел еще на срочной.  Тогда на границе с Японией конфликт военный был. Наш полк в полном составе туда отправили. Выгрузили на какой-то станции рядом с  Владивостоком, и мы пешком шли несколько дней по дороге. Одна туда дорога шла, все по лесу, среди сопок.   Мы идем, а навстречу машины и подводы с ранеными и убитыми. Раненые, у которых  только руки-ноги  перевязаны, кричат нам: «на смерть, мол, идете, измена кругом».
           Командиры наши между собой  переговариваются, что на какую-то гору гонят и гонят людей с одними винтовками. Ни самолетов у нас нет, ни пушек.  Так что путь был невеселый, кровь в жилах стыла от вида побитых людей.  И день, и ночь везли их, мы уж с судьбой смирились, как поступила команда: « поворачивать назад».  Сменили командующего, он вызвал самолеты и  быстро закончил эту войну. Вот так! Может и хорошо, что пешком пришлось добираться. Без нас справились.
               Ту дорогу я на всю жизнь запомнил, так, что учиться стал усердно. А когда окончил школу, мне  звание «сержант» присвоили и в запасную часть направили.  Учили на бомбардировщике ДБ – 3, которые потом стали называть ИЛ-4, но в начале войны  их  много пожгли,  а механиков с них собирали в этих частях.
          – И чем вы там занимались?
          –  Самолет изучали. Я, как в войну ИЛ-4 увидал, так сразу не узнал. И кабина для штурмана другая и пулеметы. Рядом аэродром был, так мы там сами и переделывали самолеты и ремонтировали. Инженеры с авиационного завода руководили.  Строго все было. Многие механики и мастера с фронта сюда попали – в резерв, а некоторые еще  финскую войну застали.  Так они критиковали наши самолеты:  «моторы были ненадежные, приборов нужных на них не было, летали без прикрытия истребителями на малой высоте… ». Сегодня сказал что не то,  через два-три дня его уже на фронт отправляют. И не к самолетам, а в окопы. Потом зачитывают перед строем, что «такой-то» убит. Следили за ними даже там.
         Поэтому, боялись все, дорожили своей службой,  как-то узнавали  кто докладывал начальству.  Вроде спит тот, а ладонь под ухом держит горстью, чтобы лучше слышать, о чем другие в казарме говорят.  Потом утром глядь, а он в уборной на ремне висит. Человека два так  повесились.  Нам говорили, что сами они, но все знали – это им так отомстили. Были среди нас  отчаянные ребята, готовые на все…
      
          Потом самолетов в войска стало поступать больше и нас стали забирать в экипажи. Меня долго не трогали, я был на хорошем счету, не отказывался ни от какой работы, самолеты трактором таскал.   Потом и меня с командой послали в действующую армию. Новые полки   формировались и летчиков туда старались набирать из Гражданской авиации. Я попал в двадцатый полк авиации дальнего действия. Весь полк летал на ИЛ-4.
           Моим командиром был Лосев Алексей Петрович. Летчик опытный, уже в годах, до войны на похожих самолетах летал. Хороший человек!  Всю войну с ним прошел. С его самолетом, хотя он потом эскадрильей командовал. Своих подчиненных всегда защищал перед начальством.  Очень его уважали, и мы, и командование. Сначала его, вроде, разок подбили, на вынужденную садился, а потом  все - ни разу.  Гибли, в основном, молодые летчики. В первых десяти вылетах. Если после десяти вылетов выжил, то потом его сбивали очень редко. Опыт на войне – большое дело. Летали ночью, на большой высоте. Там их никто достать не мог. На бомбежке страшно было, когда над целью курс надо было выдерживать, а по тебе зенитки  стреляют.  Летчикам такие маленькие  белые таблетки давали перед вылетом.  Если примешь - страх пропадает. Молодые ими пользовались, опытные старались без них обходиться.
        – Ты так говоришь, потому что сам летал на бомбежку? Раз знаешь про страх и таблетки.
        – Чего я там летал! Несколько раз, когда стрелка перевели от нас, а нового не прислали и потом, когда людей стало не хватать.  На ИЛ-4  было три пулемета. У штурмана - впереди, стрелка – радиста - сверху, крупнокалиберный, и один ШКАС, который стрелял взад и вниз через люк в полу. Вот за этим пулеметом я и сидел.  Если пулемет опускался в люк, то пока его снова не поднимешь, вылезти из самолета было никак  нельзя.  На Крым летали, Севастополь бомбили перед наступлением наших войск. Полку за это было присвоено название  - «Севастопольский», а звание – «Гвардейский» он получил еще раньше.
          
           Я с трудом представлял, как можно стрелять назад через люк в полу.
           – А как же прицеливаться, голову, что ли, высовывать наружу?  А самолеты  как увидишь, если они сзади налетают?
          – Прицел имелся специальный. Перископический. Смотришь вниз и видишь, что сзади.  Как в зеркале.  А про самолеты  верхний стрелок должен предупреждать, его пулемётная турель колпаком прозрачным прикрывалась. Только я немецкие самолеты в небе в этот перископ никогда не видел. Только на земле - сбитые и сожженные.  Командир не любил связываться с истребителями. Он говорил: «наше дело бомбежка, а этими «мессерами» пусть молодежь занимается».  Обычно, немецкие самолеты налетали когда мы домой возвращались.  Тогда Алексей Петрович приказывал мне поднять пулемет, закрепить его  и самому привязаться. Потом такие виражи закладывал, что не сообразишь:  где верх,  а где низ. Люк был с окошком, ближе к хвосту, поэтому меня мотало по отсеку и било о железки. Только что небо было видно, через секунду уже деревья прямо под нами мелькают. Хорошо что летали в теплых комбинезонах и было не так больно. Всю душу вытряхнет, но от самолетов отцепится. Два мотора! Скорость такую наберет, что истребители нас теряли. 
           Подлетаем к своему аэродрому, а командир смеется, мол, после вас самолет мыть не придется? Потом говорит стрелкам – «постреляйте немного, а то в рапорте будет нечего писать».  Хороший летчик был…. Ни к кому не подлаживался, за наградами не рвался, летал на бомбежки, как на работу. Нам всю войну зарплата на книжку шла, а за каждый вылет дополнительно доплачивали. Хватило потом, когда домой вернулся, все налоги за сестер  в колхозе заплатить.

         Через несколько дней я опять пристал с расспросами.  Отец ворошил скошенное сено за двором и присел отдохнуть на скамеечку.
        – А на войне можно было тоже присесть отдохнуть если устал?  Как сейчас.
        – Строго все было. Самолет должен был всегда готов к вылету. В любой момент. Бомбы тяжелые. Сотку еще можно было поднять вдвоем, а которая двести пятьдесят – только катать. Свой самолет приготовишь, зовут другой делать. Пока все не будут готовы – никакого отдыха. Летчики днем отдыхали. Им тоже доставалось.   Было такое раньше - отказал один мотор или его подбили - экипаж имеет право покинуть машину. Считалось, с одним мотором самолет - не жилец. Потом один привел такой, подбитый, на свой аэродром и посадил.  Сразу приказ: « Самолет с одним мотором не бросать, бороться за него сколько возможно». 
             Бросил! – под суд пойдешь!  Особый отдел за этим следил. С бомбами подвешенными садиться было нельзя. При посадке могли сорваться с зацепов. Хотя, некоторые отчаянные садились. Мой командир так садился.
            – Чего, это он? Такой опытный, и сажать самолет с бомбами!  Сбросить не мог где-нибудь?
             – Не мог, значит. Не получалось сбросить. Иди теленка домой приведи.

            
              – Не любит отец про войну рассказывать, – заметил я матери, когда мы остались вдвоем.
– Будто и не был на ней.
                – Да разве можно про то, что хорошее сказать! Страсти какие.  Когда люди друг дружку бьют чем попадя. Тут вон за драку милиция забирает, а там, наоборот, хвалят за смертоубийство.
                – Так отец только бомбы подвешивал. Сам говорил. Как на работе.
                Взгляд матери, казалось, прошел сквозь меня и устремился в пространство.
               –  Через эти бомбы отца расстрелять сулились. Командир его спас. А так бы и убили свои. А ты говоришь – работа!
               
                Опять свои! За что? Хоть бы, про какой свой подвиг рассказал. Медали ведь за подвиги дают. А у него их несколько.
               Отец нехотя заговорил. – Какие подвиги? – У летчиков – сделал десять вылетов на задание, жив остался – орден. А нам медали, если все у них хорошо.
                – Значит, у тебя не все было хорошо, раз расстрелять хотели.
                –  Мы тогда уже наступали. Как сейчас помню, наш полк ночью Щецин бомбил и мой командир доложил, что у него бомба не вышла. По рации,   когда возвращался.
                – А с бомбами садиться нельзя! – это уже я усвоил.
              – То-то и оно!  Тут нормальная бомба при посадке срывается с креплений, были такие случаи, а там аварийная!  Что с ней – неизвестно. Пока Алексей Петрович летел домой, а лететь ему надо было часов пять, виноватого уже нашли.   Тут ведь как!  За каждым из мастеров и техников  был закреплен самолет, но обслуживали они звено из трех самолетов. Бомбы мы подвешивали все вместе, иначе – никак.  Оружейниками на других самолетах были молодые ребята, а я над ними  старшим поставлен. Когда на моем самолете лебедкой бомбу подымали, погнули «блок-контакт» бомбосбрасывателя. Может, кто это и видел, но мне не сказал. Бомба висит на двух зацепах, как положено, повреждение не заметно.  Над целью летчик нажал копку «сброса», пиропатрон в «блок-контакте» сработал, а силы его не хватило чтобы бомбу освободить. Рычаг заело. 
          
           Это все потом определили. А тут, сразу: «дорогой самолет, считай,  потерян». А  самолет этот  мой и я старший в бригаде.  Вся ответственность на мне. 
          – Не проконтролировал как положено, а может специально подстроил, чтобы самолет погубить, – кричит  на меня  майор из «особого отдела», а с ним еще и другие офицеры из штаба. За  не боевые потери очень строго наказывали. Помощники мои в один голос – ничего не знаем, помогали и все тут.
        Меня никто не слушает. Что ты! Брат ты мой! Специально, не специально – какая теперь разница, результат будет один. Покричали и в землянку посадили под охрану часового.
           – Ты жив, Агафонов, пока самолет летит, – говорит мне этот майор, – преступление налицо, но повода расстрелять тебя пока нет. Подождем, пока самолет упадет. Экипаж уже получил приказ: «над аэродромом всем покинуть машину на парашютах».
            
        Да-а-а.   Сижу я в этой землянке и слушаю, как самолеты утром с бомбежки возвращаются. Оконце маленькое вверху было. Считаю! Издали - чуть слышно. Я ведь знаю сколько улетело.  Что такое? Вроде все сели. Ошибся, думаю, шуму много, когда "Илы" на посадку заходят и над аэродромом кружат.  Уже развиднелось. Все жду, когда за мной придут. День проходит, за окном снова темно - забыли обо мне. Я извелся весь. Спать не могу, хотя до этого всегда хотел выспаться. А тут  пропал сон. Никто не кормит, через окно кусок хлеба бросили. А чего, думаю,  кормить – раз приговоренный!   Наутро опять самолеты прилетели с задания. А я все сижу.  Уже и думать перестал.
         
            И тут, дело к вечеру, открывается дверь в землянку и заходит Лосев. Веселый, такой.
           –  Григорий Иванович! – говорит, – я тебя вторые сутки ищу, а ты тут отдыхаешь. Кто работать будет? А ну  марш к самолету!
           Я ничего понять не могу, – там же часовой! Как я могу? – а тот смеется.
           – С часовым я договорился. Он тебя пока отпускает.  Иди, приведи себя в порядок «гвардеец», поешь и на работу.
             Отец в волнении поскреб заросшие щетиной щеки.
             – Хороший человек был мой командир. На войне  это редкость.  Похожих на него и не встречал потом.
              Помолчал, думая о своем.
             – Может, через меня он и самолет не бросил. Знал, что за такое мне сразу – трибунал. А я с ним с самого начала был. Да и его бы не похвалили. Он ведь машину перед полетом проверял, подвеску бомб тоже.…  Да…. Мне потом товарищи рассказывали: – Экипаж над аэродромом выпрыгнул, а Лосев полетел на полигон, где молодые летчики бомбить учились и стал там  самолет трясти. Бомбардировщик тяжелый, уж не знаю, как это можно делать. Перегрузками хотел бомбу оторвать. Та - ни в какую!  Так он по рации связался со штабом, чтобы посмотрели снизу, как она висит. Штатно, или как?   А сам низко пролетел. Светло уже было. Командование дало команду:  «покинуть машину», ответственность с себя сняло,  а  что летчик не послушался – его проблемы. Ну, товарищи его  сказали: «Вроде на своем месте…. Держится»!  И командир решил садиться.
             
         Ему полосу освободили, самолеты, что близко стояли откатили и он пошел на посадку. Как аэродромная команда ни ровняла взлетную полосу, маленькие ямки на ней  имелись, особенно утром, когда приземлялся  весь полк.  Специально колеса шасси на Илах стали делать больше, чтобы меньше сотрясало. Сколько раз все видели, как садятся самолеты, но то, как это сделал Алексей Петрович на двухмоторном бомбардировщике – было впервые. Конечно, самолет был без бензина и бомб, но разве это главное! 
          
        Говорили: - он зашел издали, на малой высоте, шасси выпустил и все закрылки, нос задрал. Моторы ревут, а скорость падает. Никогда не видели чтобы ИЛ так медленно летел. Как-то удерживал самолет «стоймя» до последнего. Коснулся хвостом земли, стал на колеса и  сразу остановился. Почти без пробега.
 
             Мне до сих пор трудно представить такую посадку. Самолет –  не вертолет, только скорость держит его в воздухе.   И, тем не менее, офицер сознательно пошел на риск, поставил свою жизнь на край, чтобы спасти своего подчиненного – моего отца. Не каждому так везет с командиром.  Понятия «война» и «убийство» - тождественны. Так войну по своему понимала моя мать.   Честные и смелые  убивают врагов, а трусы и мерзавцы – своих.
 
              Что дальше? Я говорил, -  на фронте наступление было. Мы все  вымотались. Спали урывками, как придется, рядом с самолетами. С причинами ЧП разобрались, видно было, что бомбой крепление придавили. Самолет цел. Зачем куда-то докладывать? Со мной не знали, что делать. Лосев авторитетом взял:
              – «Пусть работает под мою ответственность. Расстрелять его всегда успеете». – Наверное, добился, чтобы меня освободили, а мне тогда показалось, что он пришел и сам приказал часовому меня отпустить.… Так уважал его.
            
             Я в пулемет ленту прилаживаю. Патроны крупнокалиберные, 12.7 миллиметров, лента тяжелая, а главный инженер полка снизу кричит:
                – Агафонов! Тебя же расстреляли. Как ты тут оказался? – Поневоле дыхание сбивается. После землянки арестантской все никак отойти не мог. Не поймешь, шутка это, или нет. Ночью продолжал ждать когда придут за мной...  Что я после деревни?  Малограмотный. Образование – четыре  класса.  На самолетах всегда самую тяжелую работу делал. Офицеры долго надо мной подшучивали. Удивлялись, что я все еще живой.  Потом, как-то забылось.
 
              Молчаливые и безотказные  в Армии всегда ценились. Это я узнал потом по собственному опыту. Расстреливать таких  без веских причин – себе дороже.  Взорвался бы самолет, едва ли кто осмелился бы отца защищать.  Доказательства:  преступления ли, невиновности – уничтожены. Трибунал просто обязан был бы назвать преступника. Хотя бы в назидание другим. А тут возобладал здравый смысл. Обошлось, и слава богу! И так в Гвардейском полку происшествий хватает! Зачем городить «дело» себе на голову. – Зам. по вооружению! «Ваша недоработка. Принять меры к недопущению впредь…»
            
           А отец уже не пояснит детали и мелочи, из которых складывалась жизнь. Наградили Лосева за спасение самолета? Или наоборот? Приказ нарушил…. Бомба не вышла! А какая?  С внутренней или внешней подвески? Какой был ее вес? Сто, двести пятьдесят, пятьсот килограммов, чтобы оценить степень риска летчика? Хотя, какая там степень! Куски самолета были бы разной величины, и все.
            
                – А что, с бомбой, это был единственный случай когда ты так переживал. Остальное время нормально служилось.  После пережитого, ты, наверное, более внимательным стал? – решил я продолжить непростую тему.
               –  Да, как это, стал?   Всегда внимательными были. Перед вылетом экипаж   самолет принимал, в журнале у механика расписывался. Не дай бог, что не так. Полет отменят -  неприятностей не оберешься. А когда улетят, сердце не на месте. Механики за моторы волновались, за приборы, а я все переживал, что пулемет заклинит или с бомбосбрасывателем что не так.  Только после войны отлегло. А еще, так же страшно было, когда мы на Западную Украину перелетели. Но там по другому поводу.
               
               – Опять наступление! Наши войска вперед быстро идут. На бомбежку над  своей территории долго лететь приходится. Надо перебазироваться. Самолеты на новый аэродром первые перелетают, летчики стараются обслугу с собой забрать, чтобы было кому  машины поручить на новом месте.  А остальные по дорогам добираются. Колонна на километры растягивается. И в тот раз так было. Меня с механиком командир в бомбовом отсеке перевез.       
               
              Как потом рассказывали, регулировщики колонну на другую дорогу повернули. Наши регулировщики! По-русски говорят, в нашей форме. Разве  поймешь, что они в засаду заманивают? Пол колонны в лес втянулось, пока начальник штаба, он в середине был, увидел - на его карте другой маршрут показан. Он движение остановил, узнать, почему свернули, а в лесу сразу пулеметы застрочили и гранаты стали рваться. Бензовозы загорелись, машины с боеприпасами, что не успели использовать. Народу некуда было деваться.  Охрана кинулась туда, а «бандеровцев» этих у дороги уже нет, издали стреляют. Много тогда погибло.
          Когда в бою – это понятно.  Идет война.  Кто – кого. А тут людей убили на освобожденной территории... Когда начали подвозить убитых и сожженных летчики прямо не в себе были.  В дальней авиации смерть всегда далеко происходит, а тут – вот она. Свободные экипажи без машин, товарищи из медчасти - легкораненые, девушки оттуда и из столовой, водители.  Все знакомые, молодые. Как одна семья были. 
         
          Начальство  сюда перелетело на «транспортнике», многие механики тоже, чтобы сразу самолеты к вылету готовить. Самолеты все целы, но полк стал небоеспособен. Наши, кто посвободней, ездили с охраной и «особистами» собирать, что осталось от колонны. И по деревням проехались. Несколько человек у нас пропало, среди мертвых их не оказалось. Думали, может держат  где в плену.   Никого не нашли, хотя знали, что местные засаду устроили. Когда охрана выручала колонну, нашли убитого с оружием. Как-то  выяснили, что он из соседней деревни. Наше начальство просило, чтобы солдаты прочесали там лес  и уничтожили  бандитов, но им отказали. «Все войска далеко впереди. Наступают. С фронта снимать  никто не позволит». Тогда с этой просьбой обратились к командующему фронтом, и тот сказал:
          – Ваша часть  пока не воюет. Самолеты и экипажи целы! Оружие у вас есть. Вот сами и разбирайтесь с теми, кто убил ваших товарищей.   
         
           Как полк дальней бомбардировочной авиации  может наказать бандитов в лесу? Никто об этом не говорил, но летчикам ничего объяснять не надо было. За всю войну никогда так много не хоронили, как в эти дни. У многих слезы на глазах -  так переживали.
         Мне некогда было горевать. Целый день  машины с бомбами разгружали, а ночью самолеты охраняли по очереди.  Кассетные авиабомбы до того мы редко получали, все больше фугасные и осколочные,  а тут, ближе к концу войны, стали их больше завозить.  Вот эти бомбы нам и приказали цеплять.  В каждой  бомбе, как в бочке, около ста маленьких бомбочек помещается, и каждую надо подготовить отдельно и в кассете закрепить. Муторное это дело – снаряжать кассетные авиабомбы и опасное. Сто смертей в одной.  От такой нигде не спрячешься.
       
            Два звена слетало днем на задание по два раза. Недалеко было. Летчики со штурманами потом молчали. Один стрелок-радист нехотя  рассказал:
           – Открытые села не тронули, бомбили те, что в лесу, где колонну пожгли.  Потом на бреющем прошлись по дорогам…
          Я смотрю, ленты пулеметные пустые. И у штурмана, и у стрелка. А в каждой по пятьсот патронов было.
      
           Под утро, мы с напарником в окопчике сидим, охраняем, чуть живые. Слышим, кричат: «бегом к штабной палатке»! Дали нам вместо винтовок автоматы и в машину легковую посадили нашего начальника разведки охранять. Надо ему докладывать, как вчера отбомбились наши самолеты. Меня спереди посадили, рядом с шофером, а товарища – сзади, рядом с майором. Выехали двумя машинами,  другая – грузовая, из аэродромного обслуживания. Приехали в какой-то город маленький. К нам сел военный комендант города и пожилой гражданский,  в грузовик - солдаты с автоматами. Пока ждали и грузились, хоть поспал немного, да и с солдатами спокойнее стало. Меня спереди оставили, а товарища в грузовик пересадили.
          
        Проехали по дороге, где нашу колонну разбили. Что целое было на другой день вывезли, а сгоревшие машины в канавы столкнули. С одного боку дороги выше было – оттуда стреляли. Этот гражданский и говорит:
        –  Предупредили, что бомбить будете, так мы своих людей  убрали. Кого знали по селам.
           Наверное, он из новой власти был, местный, с нашими войсками вернулся.  Серьезный мужик, видно, привык командовать. Потом в деревню заехали. Хозяйств немного и все на расстоянии одно от одной. Не как у нас, чтобы забор к забору. А я гляжу, на улице кое-где ямки маленькие. Воронки, значит, от бомб малокалиберных что я вчера в кассетах к самолетам подвешивал. Дома целые, только в  окнах стекла выбиты. И так жутко мне стало! Не сразу! А потом, когда из машины вышли.
        Солдат с краю деревни поставили, от лесу, а офицеры на дороге остались. Они по хатам пошли, а мы дворы осматриваем.  У нас в деревне на дворах всегда шум стоит, а тут тишина. Вот же свинарник, вот птичник – хоть бы какой звук. Присмотрелся – все мелкими осколками посечено. За сетками куры битые лежат.  Не знаю, может крупную скотину они в лесу спрятали, мы по сараям не смотрели. Заглянули за дом, там, в огороде мужик лежит, к заборчику привалился. Через разбитое окно видно, как за столом в хате кто-то сидит, как заснул.
             
         У нас в деревне, когда свою скотину забивать время пришло, всегда забойщика вызывали. Известный человек в районе был! Поили его, деньги давали, чтобы он твоего теленка зарезал.  У самих руки не подымались на это дело, уходили со двора, чтобы криков не слышать.  Корова не курица – все понимает. Плачет, когда остается с чужим человеком. А тех, кто сам резал свою животину – не жаловали. Даже побаивались.  Не может нормальный человек насильную смерть видеть.  А тут, от твоих бомб и люди и животные мертвые валяются. В чем они были виноваты?
         
        Конечно, тогда наше дело было маленькое.  Делай то что тебе велели и не рассуждай. Офицеры тихо переговариваются, нам не слышно. Прошли эту  деревню, в другую поехали. Там, то же самое – тишина мертвая, только хата одна догорает. Никто не тушил. Собаки привязанные во дворах мертвые валяются. Что тут сказать!  Площадь поражения одной кассетной бомбы -  тысяча квадратных метров. А их сколько побросали! Экипажи опытные. Да еще озлобленные. Когда ехали,   рядом с  дорогой два человека лежат. Кто такие? Комендант говорит, – потом разберемся. Мы голодные были, тушенку американскую с хлебом нам в дорогу дали, так в глотку ничего не лезло.
          
             В машине, эти, которых мы охраняем, видно, разговор продолжают. Гражданский говорит:
             – …    Привыкли здесь к войне. Воевали с поляками, русскими и между собой. Очень разные люди.…  Вместе с немцами евреев всех постреляли.    
             –   Почему же с немцами не ушли? – Наш разведчик интересуется. – На что надеются?
             –  Это поначалу, немцы освободителями считались, потом разладилось у них.  Если бы не наступление Красной армии, немцы всех этих националистов вычистили бы.  Любой власти с ними только морока. Еще с гражданской тянется. У многих, кто сейчас в лесу,  хозяйство на хуторах, родня.  Жалко бросать. До войны НКВД их не тронул, надеются и сейчас помилуют. Главное, с оружием на глаза не попадаться. «Мы партизаны, говорят, с немцами воевали».
              Офицеры спрашивают: – Расстрел колонны, недавнее нападение на станцию – это почти военные операции. Не похоже на простых бандитов.
               – Так они и есть – армия украинская. Вернее, что осталось от нее.  При оккупации в подполье была, в лесах, у немцев склады оружием и продовольствием грабила. Немцы с ними боролись, идейных расстреливали безжалостно. А когда дела на фронте у них пошли плохо, союзниками стали, вредят нам, где могут. С немцами как получается: пришли – ушли, а советская власть навсегда.
            
         Я с интересом слушаю эти разговоры.  Нам говорили, что наша Армия освобождает народы, а на  солдат бандиты нападают. А кто эти бандиты, почему нападают? Шут его знает.  Только я себе думаю – наши самолеты два бомбовылета совершили. Не могли же они только две деревни бомбить? А те про какой-то район в лесу говорят. Вестей оттуда ждут.
              –  …Не ожидали такой помощи, хоть и вызвана она была вашим горем,– продолжает гражданский, – самолеты очень кстати оказались. Банда рассеяна по лесу. Двух раненых чекистов ночью привезли. Они говорят,- здорово бандитов потрепали.  Поверьте, нашей крови в этих лесах не меньше.
             А скажите - комендант обращается по имени отчеству к гражданскому – не  жалко людей на хуторах. Как потом с людьми разговаривать?
          -– Жалко...? Конечно, жалко! Только мою семью никто  жалеть не стал.

       Гражданского высадили около города. Комендант говорит:
       – Ему труднее всего. У нас солдаты, а вокруг него люди разные крутятся. Доволен он, что самолеты ваши тех людей в лесу побили, а он, как бы, не причем. Политика! На фронте проще чем здесь. Сам гражданскую застал. Поганое это дело - против «своих» воевать, жестокость запредельная. Мстят друг другу без конца.  Сейчас он похороны организует, придумает, что сказать. Я охранять буду.
         
          Мы переночевали в комендатуре, а утром в нашу машину сел наш майор из «особого отдела». Он, оказывается, раньше сюда приехал. Прошло уже несколько месяцев, как он хотел меня расстрелять, и все это время я его только издаля видал. Старался на глаза не попадаться. А тут мы прямо столкнулись, и он  стал возмущаться.
            – Что! Другого не нашли! Где это видано – приговоренный охраняет начальника «особого отдела!».
           Офицер, что с нами был, говорит ему, что бойцы из охраны – кто погиб, другие заняты оказались. Вы же знаете!  Самолеты обслуга с летчиками охраняет.
           Тот не унимается. Автомат силился забрать. Похоже, ночью выпил хорошо. Потом успокоился. Хоть и тихо они говорили, но я понял, что они свой рапорт командованию обсуждали.
            « …Не надо, мол, про эти хутора и деревни. Накрыли такую-то  площадь,  человек пятьдесят бандитов уничтожено. Остальные рассеяны…».         
          
          А автомат тяжелый, непривычный мне, меж колен мотается вместе со мной и машиной. Как ствол на майора наклонится, так он орать сразу чтоб убрал.  Пока не заснул.  По дороге наши войска шли. Мы к колонне пристроились. Грузовичок аэродромный, чем-то груженый, за нами  ехал. Так и доехали.
               – А войну в Германии закончил?
               Нет!  В  Польше. Оттуда летали бомбить Германию. Аэродром был недалеко от города Любек. Офицеры туда ездили,  рассказывали, какой это большой город, а мы, солдаты только издали видели.

                _______________
            
           В конце семидесятых, когда смыслом жизни многих участников войны стали воспоминания, ячейка ветеранов нашей железнодорожной станции пришла в возбуждение. По каким-то причинам  эта организация состояла сплошь из отставных мичманов, и их мундиры, надеваемые по праздникам, год от года все более провисали под весом всевозможных значков. Кто-то из них проведал, что мой отец получает тройную пенсию. Вернее - основную пенсию и две надбавки. Одну – как участник войны, другую – как освободитель города-героя Севастополя, где он  в то время и проживал. Это выглядело оскорблением и насмешкой над «настоящими ветеранами», к коим те себя причисляли.  Тема всевозможных льгот и надбавок была среди них  преобладающей. Пенсии относительно небольшие, работать они не приучены, а тут налицо такая несправедливость -  явный обман государства.
         Во все компетентные органы были отправлены тревожные письма, похожие на доносы:  «среди нас  - самозванец».  Снизойти до работяги, самим разобраться на месте  мелочная спесивость не позволяла.   
              Отцу пришлось оправдываться. Писать в Министерство обороны, центральный архив – Подольский,  откуда пришло подтверждение его боевого пути. Боевого! Не он сам выбирал место службы. Судьба и разные люди посчитали, что на этом месте от него будет больше пользы.
         
             Сразу после окончания войны, представители авиазаводов ездили по авиационным частям и предлагали работу. Опытных специалистов  не хватало, а тут – профессионалы, учить не надо. Отцу тоже предлагали поехать, зарплату сулили высокую. Отказался! Деревня манила. Пол гектара огорода! Потом жалел о своём отказе. 
 
              А насчет того, что фронтовики не любят  вспоминать войну, так это объяснимо. Жизнь на войне ничего не стоила, и каждый, рано или позже, готовился умереть. Уцелели, потому что товарищ рядом, на секунду  раньше тебя выскочил из окопа в атаку, и первая вражеская пуля ему.... Потом бежать вперед, выгадывая, чтобы впереди всегда была чья-та спина.…   Или, может быть, пускай – непреднамеренно  пристроиться за первой линией окопов, где также летали пули и снаряды, но при этом конкретно в тебя не целились….
         Совестливые люди это понимали. Понимали, что в первую очередь гибли смелые и ответственные, а они такими  были не всегда. Желание выжить –  естественное стремление любого живого существа, тем более, человека.   Даже если это не так: – не уклонялся, не прятался –  всегда присутствует вина перед погибшими. «Я – Герой, живой вернулся с войны  с наградами!  А те, кто погиб рядом со мной, или калекой стал? Они – кто?»


               
                Владимир Григорьевич Агафонов