Шумела в поле злая осень

Шумела в поле злая осень

     - Ууу какой маленький!!!
     Майор Полищук с удивлением глубоко вниз смотрит на Толика. Бывший старший сержант Толик в неизменной для "войны" зелёной БАМ-овской куртке и аккуратно подстриженной гладко зализанной на бок рыжей причёске затравленно смотрит в заоблачную высь на майора.
     - Так… здравия желаю, товарищ майор - безошибочно вверх отвечает бывший старший сержант Толик.
Но майор его уже не видит. Да и сразу то, наверное, не особо. Полутораметровый Толик на глазах становится ещё меньше. Хотя, куда меньше то? Не исчез бы совсем.
Секунду назад майор здоровается с нами, и глядя на Ваньку Болдовского грохочет:
     - ЗдорOво, ребята! Ух какие же вы! Ух молодцы! Огромные то какие! Аж завидки берут! Гренадёры прямо!
     У майора линялые, слегка навыкате глаза. Их оттенок добросовестно и давно выстиран водкой, а выражение обезличено безупречной службой в рядах доблестных. Голос густой низкий, с легко узнаваемой хрипотцой. Майор высок и подтянут. Серое слегка одутловатое лицо всегда гладко выбрито и не акцентировано обезображено остатками былого интеллекта. Это его нисколько не портит, даже наоборот. Речь построена на совокупности армейского жаргона, громогласных войсковых команд и скрипучего не по возрасту стариковского смеха. 
     Майор - наш любимый преп по войне. На студенческом сленге так называется обучение на военной кафедре. "Война" - придумано не нами. Курсов наверное за тридцать до...
     Товарищ майор, в одной ему присущей манере, читает на кафедре "Общевойсковую подготовку" и "Гражданскую оборону". Экзамен, кстати, довольно сложный - шестьсот вопросов. Так что редкая птица даже с разбегу долетит.
В восемь тридцать утра стоим вдоль стены в коридоре военной кафедры института ожидая начала занятий. Кафедра в первом корпусе, сразу слева от центральной лестницы в полуподвальном помещении.
     Рядом со мной стену подпирает Кирьяныч. Стоит тихо обнявши портфель и задумчиво, сказал бы художественно, надувает пузыри жевательной резинки. Пузыри звонко лопаются иногда прилипая к носу. Серый продолжает надувать их с завидным упорством. Вдоль по коридору к нам подтягивается Гусь. Гусь слегка помят и заспан, хотя умыт и причёсан. Ни слова ни говоря, становится рядом. Молчим, терпеливо ожидая звонка. Наконец звенит. По одному начинаем вползать в аудиторию и неспешно рассаживаться.
     Входит майор. Командир взвода командует:
     - Встать! Смирно! Товарищ майор, класс для занятий построен! Докладывает студент Кулаков.
     Демидыч из бывших армейских. Здорово это у него получается. Натренированно так, вышколенно!
     Паровозный гудок майорского голоса басит: 
     - Здравствуйте товарищи студенты!
     - Здравия желаем, товарищ майор! – стройно надрывая глотки в ответ ревём мы.
     Стены кафедры ощутимо подрагивают в такт приветствию. Даже маршал Жуков на стене качает головой.
     - Вольно, садитесь.
     - Вольно, садитесь - горным эхом вторит Демидыч.
     Учебный взвод повторно рассаживаeтся. Майор терпеливо ждёт, заложив руки за спину, задумчиво глядит в окно. Затем, без присущего лирического вступления, всё так же глядя в окно произносит:
     - Тема сегодняшнего занятия - автомат Калашникова. Автомат Калашникова, пожалуй, самое знаменитое оружие на Земле. Ему нет равных по количеству стран, где он принят на вооружение армии. Многочисленные реплики этого стрелкового оружия выпускаются по всему миру.  Автомат даже изображен на госсударственном гербе Мозамбика.
     Встречаюсь взглядом с Гусём. Мозамбика! Во как оказывается! Гусь под ладонью тихо шепчет:
     - Это их серп и молот, по аналогии. Раз уж автомат переняли.
Опускаю голову и прыскаю. Майор свирепо смотрит в нашу сторону. На мгновение замолкает, затем продолжает:
     - Автоматическое действие АК основано на использовании энергии пороховых газов, которые отводятся через боковое отверстие в стенке канала ствола. Ударный механизм куркового типа и все детали автоматики компактно собраны в ствольной коробкe.
     Постепенно отключаюсь. Улетаю в пространство. Начинаю бездумно чёркать в тетради, попеременно глядя в окно. Мой взгляд рассеянно скользит по аудитории. Скоро в лагеря на два месяца. В Горьковскую область, в H-скую часть, в палатки. Там из нас зделают настоящих офицеров советской армии. Из меня, Гуся, Кирьяныча, и даже вон из Лaвинского слепят. После экзамена конечно.
      Гляжу на Лaвинского. Полногубый Лaвинский еле достаёт ногами до пола, сидя на стуле за партой. А тут - офицер!? Солдатик оловянный! Таких мундиров то и не шьют, не говоря уже о сапогах. Они ему точно, как рыбацкие бахилы будут. По самое это - по немогу.
     Вспоминаю, как Гусь изображает Лaвинского, сидящим на стуле с большой цветастой кружкой молока в малюсеньких руках. Гусь-Лaвинский аппетитно пъёт молоко, урчит, и от удовольствия болтает в воздухе ногами и головой. Молочные усы широкой белой полосой окаймляют его верхнюю губу. Картинка не для слабонервных. А тут в офицеры.   
     Да и из меня какой к хренам лешим военный? Не люблю дисциплину и строем. Тошнит! Наизнанку, с детства.
     - Для пристрелки автомата Калашикова - монотонно читает майор - из толя или рубероида вырезать квадрат.
     Чертит подобие квадрата мелом на доске, делает многозначительную паузу.
     - Размерами двадцать пять на тридцать пять.
     Класс на секунду замирает. Бедолага Осадчий решается поправить геометрическую неточность майора.
     - Товарищ майор! Это же прямоугольник!
     Лучше бы молчал Пифагор хренов, Лагранж новоявленный! Успеваю подумать - ну сейчас будет. Гусь одним дыханием произносит:
     - Тишина в зале. Представление начинается!
     В аудитории зависает нездоровая, густая тишина. Кажется она даже имеет цвет, и довольно неприятный. Майор раскачивается на носках спиной к нам, лицом к доске. Зыбкая пауза длится секунд десять. Вижу, как в правой опущенной руке майора крошится кусочек мела. Белые пылинки мелким снежком безнадёжно и долго падают на пол. 
     - В уставе ясно сказано. Обращаясь к старшему по званию солдат сначала должен назвать себя! Студент такой-то! Студент Осадчий, вам ясно?!
     - Так точно товарищ майор! - с дрожью в голосе произносит Осадчий.
     Майор медленно поворачивается к нам. Его лицо спокойно, ни единый мускул не напряжён. Отчётливо напоминает посмертную маску Тутонхамона. Преп даже не глядит в сторону бедолаги Осадчего. Осадчий краснеет, толстые линзы его очков начинают густо запотевать. Майор медленно, танковой походкой, продходит мимо и останавливается позади обречённого бедолаги. Профессиональный армейский тяжёлый взгляд монотонно высверливает в затылке Осадчего две огромные дыры. 
     - По вопросу о пристрелке автомата Калашникова отвечать будете вы! – негромко и членораздельно, прямо в дыры произносит майор.
Осадчий неуверенно и шатко поднимается. Ноги полусогнуты, зад слегка отклячен назад.
     - Так ведь это-же прямоугольник, товарищ Майор! - неуверенно бормочет вконец напуганный Осадчий.
     - Отставить!
     Майор слегка багровеет, но так же спокойно и чётко повторяет команду:
     - Отвечать будете вы!
     Осадчий глупо молчит. Затем с блуждающей улыбкой на кислой физиономии, по-ослиному упрямо стоит на своём:
     - Но ведь это всё-же прямоугольник...
     Сказанное звучит абсолютно не хуже чем:
     - А, всё-таки, она вертится!
     Притихшая аудитория с интересом наблюдает за развитим спектакля. В зале даже не шуршат конфетными бумажками. Джордано сегодня явно в ударе! Хорош! И инквизиция, ну просто блеск! Oтчаянно хочется аплодировать. Гусь, скрестив на груди руки, откидывается на стуле назад и замирает в позе театрального критика в шестом режиссёрском на премьере. Кирьяныча давит мелкий смех.
     Гляжу в глаза майора. Ага - в озёра синие! Внешне военпреп по-прежнему спокоен, но легко угадывается, что планка несётся вниз с катастрофической скоростью и с не менее катастрофической высоты. "Пусть сильнее грянет буря!" - неукротимым потоком проносится в голове.
     Майор коротко, громогласным и низким пароходным гудком басит в ухо Осадчему:
     - Студент Х--ЕВ!!!
     Звуковая волна всею мощью накрывает Осадчего. Ошалелый очкарик даже пригибается к парте вниз, пытаясь закрыть голову руками. Осколки взрывного смеха безжалостно секут аудиторию. Партер рогочет дико и безудежно, галлёрка неумолимо рушится вниз. Минут пять жестокая лавина смеха всепожирающим смерчем терзает всё вокруг. Наконец тишина. Майор ровно продолжает.  Осадчий жалобно облизываетcя. Я опять скучаю.
*
     В плацкартных всегда ужасающий запах. Уже не говорю об общих. Там, вообще, вонючая портяночная смерть. А мы едем, едем, едем. В далёкие... Добираться почти сутки. И без противогазов. Жуть безпросветная. Если бы не водка, и не знаю даже.
Майор там в купейном с коньяком и другими кафедральными, а мы здесь с сержантиком из части в которую едем, припасённой водкой, и, прихваченной в дорогу нехитрой снедью.
     Сержант сидит отдельно в первом отсеке. Нас тревожит не часто. Чего ему? Следить за порядком? Так у нас и так полный армейский. Окопались намертво, в полный профиль. На бруствере в строжайшем порядке, водка, пиво, консервы и прочее вооружение. Полный боекомплект. Отразим любой натиск, даже в глубоком окружении. Глубочайшем.
     Сержант - гвардеец приблизительно одной с нами возрастной категории. Командовать не рискует. Навесим ведь на раз. Сержант это прекрасно понимает. Безполезняк. Так, приставлен конвойным сопровождением для острастки. Наши послеармейские отслужившие поднесли ему уже несколько раз за содружество родов войск. Сержант весел и широко разшнурован.
     Студенческий старшина Демидыч вялым челноком мотается по вагону вперёд-назад. Зорко следит за нарушением безобразия. Покрасневшие глаза Демидыча уже врядли что либо фокусируют. Проходя мимо, сквозь пшеничные усы бессвязно бормочет:
     - Кому сидим, мужики, кому сидим!? 
     А мы сидим и не кому, а сами себе. В нашем отсеке полнейший нарзан. Лёшка Килиянчук проникновенно так по белорусски выводит:
     - Чому так горко не могу я зразуметь.
     Гитара откликается ему ладно в унисон. Лёха круто играет и знает множество песен Песняров. Почти весь репертуар. Мы их любим. Классные ребята. И песни довольно трогательные, и западают.
     - Пойшла, николь ужо не вернешся Олеся. Бывай смуглявая коханая бывай.
     Двадцать лужённых глоток изо всех вокальных со старанием выжимают в замутнённое вагонное пространство:
     - Стою на ростанях былых, а с поднябе-е-сья. Самотным жавронком...
     Поют даже безнадёжные инвалиды слуха и голоса. Наконец песня затихает, но уже где-то там далеко позади, подхваченная порывами летнего ветра сквозь открытое вагонное окно. Вслед за песней в открытые окна тянется сигаретный дым. Позади, всё дальше, остаётся Москва. Впереди Горьковская область, Дзержинск, показательный учебный полк железнодорожных войск и лагеря. Вот и вся наша недолга.
     Нетвёрдо поднимаюсь. Идти через пол-вагона в самый конец. Гусь вопросительно нечётко, но понимающе осматривает меня перед выходом. По глазам читаю: - "Дойдёшь?" Проверяю крепления парашюта. Поднимаю к голове правую руку со сложенными вместе указательным и большим. Слегка покачиваю ею. Всё тип-топ, первый пошёл.
     В глазах не резко, но ноги держат надёжно и стойко. Бреду, хватаясь за всё, что хватается. Постоянно задеваю плечами чьи-то носки. Особой брани вслед не несётся. Интересно, знают ли проектировщики вагонов, что на верхних полках едут не только дети?
     В каждом отсеке та-же картина. Ну блин! Вы что сговорились все что ли? Как будто и не выходил из своего. Столик, водка, закусь и пьяные, но свои рожи. Где-то настойчиво предлагают:
     - Вадь, а Вадь, бухнёшь с нами?
     На секунду замедляю движение.
     - Ну, что-бы все! А особенно за наши доблестные… ик... вооружённые силы!
Резко опрокидываю чайный гранчак. Водка уже совсем не обжигает. Не закусываю. Уже не лезет.
     - Спасибо, мужики! Увидимся завтра.
     Выхожу из гавани в открытый простор вагона. Вагон неумолимо штормит. На одном из боковых внизу кто-то отчаянно ловит варёные яйца. Белые эллипсоидные кругляши бешено катятся по откидному столику в такт вагону, но ловкий, всё-же, умудряется поймать два из трёх. Фартовый! Думаю под столиком уже можно отыскать почти все его гастрономические припасы.
     Плохо вижу. Зрение раскалибровано. Мне невмоготу. Скорее бы дотянуть. Наконец дверь в конце вагона. Жму ручку. Ещё! Отсутствие удачи. За дверью ватерклозета кто-то загруз. Осязаю надолго. Выдвигаюсь дальше, в тамбур. Ветренное и по-адски шумное межвагонье встречает дикой прохладой и необузданным ветром. С трудом балансируя, рассупониваюсь. Здорово нарушена координация. Опираюсь спиною на дверь. Неудержимо сквозь вселенский грохот течёт туда на быстро убегающие шпалы, рельсы и щебёнку. Нутром осознаю, где именно находится человеческая душа. Мне явно легче.
*
     - Рота подъём! Давай, давай, шевелись тетери сонные!
     А чтоб тебя! Орёт то как поц мамин! Такая рань! Дурень невозможный!
Сидя на верхней, натягиваю влажную гимнастёрку и брюки. Прыгаю вниз в сплошную кутерьму. Гусь с Кирянычем уже выбегают из палатки. Наскоро мотаю портянки и натягиваю сапоги. Слава богу начистил их вчера с вечера и подшился. Пилотка, а вот она! Выбегаю в раннее сырое утро, в строй. На ходу затягиваю ремень. После меня ещё несколько запоздалых.
     Солнце еле-еле над верхушками сосен. Комары появятся позже и на том лады. Перекличка. Чуть замедленно отзываюсь на фамилию отрывистым я. Короткое местоимение ещё раз тридцать звучит над утренним лесом на разные лады.
     - Значится так, товарищи студенты! Распорядок дня на сегодня. До обеда строевая подготовка, после, по обстановке. Вопросы есть? 
     Мы хмуро согласны. Да и особого выбора нет. Пол-дня печатать шаг на плацу удовольствие тоскливое. Да и погодка обещает быть не из пасмурных. Это означает, что моя пропитанная ночной влагой гимнастёрка, очень скоро трансформируется в гимнастёрку пропитанную полуденным потом. Уже не говорю о моём филигранном умении крутить портянки. Мозолей на ногах не избежать.
     Пытаюсь настроится, как всегда перед стартом. Жара, комары, строевая, наряды по кухне, остальные армейские прелести - это когда нибудь неизбежно кончится. В жизни, как хорошее так и не очень, когда нибудь заканчивается. И что сука характерно, как говорит один из наших, довольно неожиданно.
     Физзарядка в стильной форме одежды номер два - с голым торсом. На ногах облегчённые спортивные кирзачи-кирпичи. Несусь проклиная всё и вся. Ненавижу бег во всех его проявлениях. И ветки эти чёртовы всё норовят пощёчин нахлестать. Бегу грузно - у меня кости тяжёлые. Хотя плыть могу километры и без остановки. Впереди маячит мокрая спина Гуся и пару десятков таких-же голых и мокрых спин. Позади тяжело сопит Илюха. Представляю что у него в голове по поводу этих инквизиторских истязаний.
     Как-то Гусь сдавал за меня на первом курсе зачёт ГТО по лыжам. Родом я из многоснежной напрочь завьюженной Молдавии. На лыжах до этого никогда, даже в глаза. Снег в школе только на картинках. Мол, дети, вот это белое и есть снег. На зачёте я должен был дойти до края леска и повернуть за угол. Там Гусь. Эти четыреста метров оказались моей самой тяжёлой дистанцией в жизни. Доплетаюсь, нападавшись немыслимо, отдаю свой номер и лыжи Гусю и жду, трясясь от холода, пока он преодолеет этот пятикилометровый марафон. Ближе наверное от Солнца до Земли. Эх, вот и сейчас бы так! Да ноги не отстегнуть. Придётся домучиваться. 
     Наконец умываемся, прилизываемся и нестройным стадом плетёмся в столовку на завтрак. Столовая на пятьсот, столы на десять, масла на день двадцать. Есть категорически не могу. Запах беспредельно непригодный. Из бачка с кашей, как из ведра, что пол моют. Плющу масло ложкой по ржаному ровно так, но без энтузиазма. Посыпаю сахарком. Запиваю жиденьким бромированным чаем. Если позже не заправлюсь реальным съедобным в полковом ларьке – каюк, до вечера явно не дотяну.
Слабонервные всё-же едят. Голод - не тётка. Бачок наполовину пустеет. Мне невмоготу, подташнивает. Выхожу на улицу, сажусь на скамеечку и тихо закуриваю. Беломор крепок и ощутимо приятен. Солнышко ещё ласкает, но это пока. Я блаженно щурюсь.   
     - Ну что, нажевался?
     Илюха мостится со мною рядом и закуривает на брудершафт.
     - Угу. По ноздри! - бодро отвечаю я и гоню сквозь них тонкой струйкой едкий дым.
     -  В обед смотаем в ларёк хоть хапанём чего сьедобного. Ты как?
     - Дай дожить, оптимист еловый. Пожуём, увидим.
     Постепенно в курилке собираются все наши. Эдакий хоровой утренний ротный перекур. Ловим последние свободные минутки сегодняшнего тихого утра. Уже начинает понемногу припекать. Говорим мало и нестройно.      
     - Пашку то вчера майор заловил. Прямо у лаза в заборе. Всю водку oтнял, а провиант оставил.
     Пашка делал вчера марш-бросок в город, в самоволку за водкой. Ребята его снарядили на спецзадание и с надеждой отправили. Надежда вместе с водкой скоропостижно скончалась и, как водится, последней.
     - И как майор прорюхал то, чертяйка!?
     - Не иначе кладанул кто. Иудушка! И быть по-другому неможет!
     - А водку майор, как вещдок унёс, ага? И в сейф спрятал! Потом с другими препами на вкус пробовать будут. Водка ли. - скалится Гусь.
     - Конфискует гад - мямлит Пашка - и язвит при этом, мол Перевозкин, с вас сто грамм и пончик. Пончик возьмите себе, а остальное реквизирую по указу от тридцать восьмого. Гы-гы-гы!
     Мы тоже гы-гы. Уныло смеёмся вяло и без энтузиазма. Это даже и смехом то назвать нельзя. Жаль. Так бы вечерком хоть немного оттянулись по сто пятьдесят на каждое физическое лицо. Да, что называется, явное посещение неудачи.
     - Рота, становись!
     А слышится – рвота. Ну вот. Началось веселие.
*
У меня ужасно саднит левая. Стёр наверное уже до крови. Ладно в сапоге не хлюпает. Второй час под палящим солнцем.
     - Левой, левой! А-раз, а-раз, а-раз два три! А-раз, а-раз, а-раз два три! Левое плечо вперёд марш!
     Молодой лейтёха, приставленный к нам из части старается вовсю. Года на два старше. Сам наверное только после училища. Худющий, кадык в грудь упирается. Упорствует резво так с весельчинкой и неподдельным задором. От кокарды и до каблуков.  Нас увлечь хочет. А нас сейчас увлечь можно только в пивную, но только, чтобы очень холодное, чтобы зубы сводило и много. Очень много и не разбавленное.  Можно и без рыбы, с одной крупной солью.
     Бля как хочется! А в моих глазах лишь грудь четвёртого справа, прозрачные солёные капли, да в бильярдный шар бритый затылок впереди идущего.
Рота отважно печатает шаг и стройно до одури кричит боевое Ура. Наши кованые сапоги мощно чеканят асфальт, остатвляя на нём отпечатки славы. Пустые отчаянно-зелёные трибуны с гордостью глядят на защитников Отечества. Профиль мудрого Ленина над трибунами неотступно и цепко следит за строевой. Нарисованный вождь явно политически удовлетворён. Ведь эти сплaчено и неумолимо идут в светлое будущее по указанию его вытянутой правой.
     - Правой, правой, а-раз два три!
     И никакой ляд их не остановит, разве что край плаца, или внезапная команда лейтенанта!
     - А теперь с песней. За десять метров до трибун по моей команде. Но что-бы весело!
     Cтараемся изо всех отмеренных нам природой и сейчас заголосим так - в Америке услышат и до основания содрогнутся.
     - Запевай!
     Синхронный взмах наших мускулистых жилистых рук, единый поворот круто стриженых голов, равнение на трибуны! Ну сейчас грянет! Наконец, гремит наша взводная строевая. И как гремит! Хор Александрова - жалкие неумёхи с блёклыми голосовыми! Сам Иосиф Кобзон совместно с политбюро и чувством глубокого могут гордится нами. И по праву!
     Америка дрожит! Сопот, Юрмала и Сан-Ремо у наших воистину кирзовых сапог! И навечно! Аминь!
     - Шумела в поле злая осень
     Pаз, два!
     - С деревьев падала листва
     Pаз, два!
     - Их было только двадцать восемь
     Pаз!
     - А за спиной была Москва...
     Плац в резонанс вибрирует мощному шагу. Делаем второй заход с песней. Строевая звучит по-прежнему браво и неутомимо. Наконец долгожданное:
     - Взвод, стой! Вольно, разойдись!
     Неужели конец? Взвод понуро бредёт к курилке. Вытираю лоб и лицо пилоткой, затыкаю её за ремень под пряжку, напрочь расстёгиваю воротничок. Затем сажусь, прислонясь спиной к дереву, закуриваю и закрываю глаза. Неровности коры нудно упираются в спину. Нет желания шевелится.  В ошалевших ушах всё ещё глубоким эхом тянется:
     - А за спиной была Москва! Москва! Москва... А-раз, а-раз, а-раз два...
*
     Поезд не изменился нисколько. Маловероятно, что поезда могут быть настолько похожи. Кажется и вагон тот же. Только полустанки мелькают в обратном порядке, да колёса выстукивают гораздо веселее, и другую чечётку.
     - Назад-домой, назад-домой, назад-домой.
     У нас загорелые обветренные лица, слегка огрубевшие руки и отвердевшие мозоли на ногах. Весу на мне в половину. Да и не только на мне. Моя небось удивится, но уверен узнает. Ждёт небось.  Вот появлюсь:
     - На нём защитна гимнастёрка.
     Да и я уже хронически скучаю. 
     Ночь вокруг и над нами. Тот же ветер врывается в вагонные окна, обрывая короткие лоскуты грязных занавесок. Те же стаканы позвякивают в такт перестуку колёс. Наконец-то оно закончилось. Так же внезапно, как и началось.
     Нам оставили армейскую форму и кирзовые сапоги. Мы, как заправские краткосрочно укороченные дембеля возвращаемся назад к себе по городам и весям в мирную жизнь. Те же люди, разговоры, песни. Но мы - другие, уже другие. Что-то изменило нас. Там. И навсегда. Необьяснимое, но ощутимо-важное. Как воздух и хлеб. 
     Поезд высыпает нас в ночь на мокром после дождя Курском. Мы рады. По-настоящему рады и немного грустны. Там-же на Курском у таксиста докупаем водки. Шашечник в пол-часа завозит в район ВДНХ. Общага на Космонавтов молча встречает пять одиноких фигурок с вещмешками за спиной.
     Уже поздно. Скорее рано. Всё глубоко спит. Этажи пустые и неуютные. Так бывает дождливым вечером в парках поздней осенью перед закрытием.
Не спится. Мы ещё там. Там в сырых горьковских лесах. В линялых армейских палатках. На раскалённом августовским солнцем плацу.
     Расслабленно пьем водку. Много и с охотой. Пьем и вспоминаем. Вспоминаем то, что осталось далеко позади. Ощущаем то, что навсегда весомым и значимым грузом осело в нас и уже не уйдет никуда. Мы не хотим, вряд-ли cможем уйти оттуда, хотя, физически уже давно ушли.
     Гусь молча встает и пошатываясь выходит в пустой полутёмный коридор. Его левое плечо по-ходу вытирает широкую волнистую полосу на белой стене. Генка неуверенно отряхивает гимнастёрку, оборачивается, и, мутно улыбаясь, глядит на нас сквозь открытую в коридор дверь.
     - Рота, становись!
     Он цедит это сквозь зубы тихо, но зло и зверски убедительно. Нас всего пятеро. Неполные две шеренги по три. Ни секунды не задумываясь, молча выходим по команде. Надеваем ремни и пилотки. Оправляемся. На короткую секунду замираем перед движением. Еле слышно выдыхаем. Всё становится на свои места.
Мы снова в строю. Пускай не полном, но строю. Плечом к плечу. Как всегда вместе. Первый шаг и в унисон:
     - Шумела в поле злая осень
     - С деревьев падала листва
     - Нас было только двадцать восемь
     - А за спиной была Москва...
   
Вадим Бодня
Чикаго
Июль 2008 г.