этюд

Я  опустился на высокий мартовский берег, остекленный беззвучием сельского простора.

Вдали мерцал багровый  купол церкви с  черненым закатным крестом.  На заднике тянулись размытые влагой поля, топорщилась  тугая обойма  леса, гирлянда электрических огней уходила  на пологую гору.
 
В усталом  русле стыл мрамор реки, соединившей концы света.
 
Свистнули тугие  крылья. Селезни гнали серую утицу, ловко менявшую углы свободы.
 
Речной всплеск обнаружил темную полоску выдры, уносимую вязким течением. Выдра резко нырнула, изменив движение воды. Она искала рыбу, она была конкретна.  Захваченный врасплох  голавлик завис на острых зубах. Первый.

Над  выдрой   мелькнула  двойка  титановых чаек.  Прощально кликнув,  птицы  с маху проткнули натяжение воды гладкими до звона  телами. Они тоже захотели гуляющей рыбки.
 
На подсыхающей отмели слонялись  зеленые и фиолетовые вороны.  Они чеканили  старый перламутр   мидий, копались в мотках тинной нити и колюче ерошили перья  на гладких чаек, ухвативших на проточной  глубине  апельсинных  окуней.

Вороны  налетели на  смеющихся чаек, однако быстро отстали, разрывая  сельскую благодать  электричеством  гортанного грая.

Вечерний мир протиснулся в узкое зеркало воды, обернувшись лунным серпом из  тягучего жидкого золота.   

Взмахнув пуховой рябью  крыльев,  взмываю в небо  неслышной совой. 

Если бы я был писателем, то сочинил рассказ об увиденном.

Но я обычная ночная птица, которая не спит и обводит звездный мир молчаливым взглядом.