Милосердие в аду. Часть четвёртая. Глава 8

                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом

                Часть IV

                Глава 8
   
 
                Запах пачули


Плотный лист фотографии был аккуратно уложен между приказом о награждении и зелёной тетрадью. Отто стоял в дверях и смотрел куда-то перед собой, не замечая стрелка  Бома  и пытающегося протиснуться ближе Генриха Краузе.
— Господин капитан, прошу прощения, вы уверены, что вам не нужно вместе со стрелком Бомом пройти до комендатуры? — вкрадчиво спросил Краузе.
Они мешали. Всё вокруг задерживало.
— Да. Спокойной ночи. Я пойду один.
Дверь нехотя закрылась. Его оставили в покое.
«Скорее. Тушите свет. Ну же!»
С ним рядом, в тёплом кармане у сердца и, словно обволакивая со всех сторон, — что-то происходило. Свет автоматной очередью потух в коридоре и во всех палатах. Редкие снежинки кололи щёки. Он слышал, как пульсировала кровь в сосудах шеи. Со всех сторон навалилась темнота. Но очень скоро он уже различал голубоватую дорогу — прямую, с чёрными стволами лип и тополей по бокам, как будто охраняющих её покой
и тайну.
Отто ступил на тропинку рядом с отмосткой стены лазарета и тихо, бережно, удерживая в себе торопливо стучащее сердце, начал понимать, что не сможет просто так дойти до здания комендатуры. Нет. Он должен был опять вспомнить всё. Сейчас. Немедленно.
Отто, медленно ступая в мягкий снег, побрёл по ночной дороге, погружаясь в странное ощущение несвободы. Воспоминания, именно сейчас, в эту лунную волшебную ночь, воспоминания о лучших и роковых минутах его жизни сами чередой врывались в него и проносились, как сновидения в залах дворца мимо Герды и ручной вороны... «Чтобы... чтобы...» — он понимал, что это нужно, что недавно пережитое что-то изменило в его жизни, что-то добавило, и главный вопрос: «Почему так случилось?» — именно сейчас мог получить разрешение. Рука потянулась к фонарику на груди. Пальцы коснулись холодного угла корпуса, тумблера и отскочили. Эту темень с голубоватой загадочной дорогой нельзя было разрушать.
Он шёл крохотными шажками и даже не шёл, а плыл в воспоминаниях о Кэт.

; ; ;

В церкви святого Патрика было гулко и почти пусто. Отто, единственный сын и последняя веточка рода, сухощавый, утративший стройность, ушибленный и растерянный от всё ещё не принимаемого неожиданного горя, стоял возле открытого гроба и дослушивал бормотание священника.
Где-то в холодных пределах в углу стояли сотрудники из министерства юстиции, знавшие отца, и совсем незнакомые.
Отходил от гроба с чувством уже не сына. Вступал в одиночество.
— Господин капитан! Очень прошу вас... уделить нам немного времени, — достиг его ушей медленный звучный голос, с усилием гнущийся в нежность и что-то отеческое.
Это стоял высокий плотный господин в чёрном пальто и с касторовой шляпой в руке. Отто не всматривался, но ощутил основательность и важное спокойствие чиновника. Что-то было знакомо. И что-то уводило в сторону к двум его спутникам. Худенький юноша пожирал его восторженными глазами и... Его мгновенно уколол открытый, ясный, полный искреннего сострадания взгляд прозрачных бирюзовых глаз хрупкой девушки.
Отто весь вечер вспоминал этот взгляд и никак не мог понять, как может человек так просто и глубоко переживать чужое горе.
— Господин капитан, вы не помните меня? Вы вместе с Августом, с доктором Хагеном, приходили к нам. Правда, лично вы приходили всего один раз. Это было сразу после восточной кампании.
— Да, простите. Вспомнил. Вы с моим отцом...
— Вилли Шмидт, бургомистрат Баварии, друг вашего отца. А это дети мои — Кэтрин и Эрих. Их вы точно не помните.
Отто не мог собраться с мыслями.
— Господин капитан, примите наши глубокие соболезнования. С Августом меня связывает очень многое. По существу, именно поэтому я просто обязан сказать вам несколько слов.
Вилли Шмидт смотрел на Отто очень внимательно и говорил с паузами, словно никак не мог уяснить для себя что-то важное в личности офицера, стоявшего перед ним.
— Уважаемый Отто, — позвольте так, — до последних дней мы... были определённым образом связаны. Август после увольнения со службы навещал меня неоднократно. Когда заболел, и уже не было возможности выходить... Вы были, кажется, на учениях.
— Да.
— Так вот. С Августом мы вели переписку. Вот, собственно, причина, по которой я беспокою вас в эту трагическую минуту.
Отто рассеянно слушал, невнимательно смотрел и только иногда отвлекался на необыкновенное чувство теплоты в синих прозрачных глазах Кэтрин, на которые невозможно было не взглянуть.
— Господин капитан, письма Августа у меня. Они таковы, что не могут быть в моём доме. Выбросить их не в моих принципах. Я прошу вас посетить мой дом и принять от меня бумаги вашего отца. Вот моя  визитка. Сообщите по телефону,  и мы решим, когда состоится ваш визит...
Через две недели Отто входил в гостиную, которую сразу узнал по старому белому роялю в углу. Бросились в глаза его трещинки, жёлтые тени на боках и сошедшая местами медь на педалях. На рояле часто играли, и он сам казался членом этой семьи.
Старый Шмидт видимо запретил всем домашним мешать их встрече. На круглом столике меж двух кресел лежала пачка писем, перевязанная золотистой ленточкой.
Шмидт предложил закурить и, разминая сигару, сверлил Отто своими глазами примерно так, как это было в церкви две недели назад.
— Господин капитан, — начал он официально, — вы знаете, что послужило причиной смерти вашего отца?
— Да. Сердечный приступ. Он страдал сердечной недостаточностью.
Брови Шмидта вздрогнули, и лицо стало выражать скорее мрачную настороженность.
— А его увольнение?
— Папа стал чаще болеть и решил уволиться, герр доктор.
Шмидт положил незажжённую сигару в пепельницу и быстро заговорил.
— Господин капитан, я не знаю, в какой мере ваш отец делился с вами своими взглядами. Но его увольнение было связано с невозможностью продолжать выполнять свои профессиональные обязанности адвоката министерства юстиции в нынешних условиях. В его письмах изложены все его тревоги и опасения за будущее нашего общества. Вот, возьмите. Я всё сказал. Если вы не разделяете его взгляды и настроены иначе, вы можете идти.
Отто видел напряженное выражение лица старого Шмидта, колючие глаза, в которых мгновениями проступало сожаление и... симпатия.
— Можно я останусь?
Лицо Шмидта просияло. Он что-то коротко пробормотал.
— Конечно. Отто, дорогой мой, вы позволите мне немного по-отечески относиться к вам? Кэтрин испекла восхитительный яблочный штрудель. Я приглашаю вас попробовать его за чаем, и вы расскажете нам о себе.
...Отто говорил о себе. О войне. О своей работе. Он не говорил — за него что-то говорил немолодой капитан. А сам Отто сидел рядом с ярким, невыносимо ослепительным солнцем. Он не мог взглянуть на неё. Только на мизинец, который она отводила в сторону, удерживая чашку, можно было смотреть без боли, открыто.
Он что-то отвечал и видел, как удивлённо поднимались брови старого Шмидта, и как пыталась скрыть свой смех, отворачиваясь и обмахиваясь салфеткой, фрау Шмидт.
«Когда это началось? Перед свадьбой.  Именно  тогда».
Отто остановился. Где он стоял на дороге, было непонятно.
Но дорога вела прямиком, не сворачивая, к площадке перед комендатурой. Вокруг, с боков и сзади, стояла тьма. От него вперед шёл голубой луч пути. Он мог, ничего не опасаясь, плыть дальше по этой ночной голубой дороге, под русскими звёздами, проявляющимися из-за сплетений чёрных ветвей, и свет их, неясный, волнующий, живой, как будто плыл вместе с ним  и вокруг него.
Как сладко. Как горько было сознавать, что Кэт снова с ним. Ещё не всё сказано. Не всё прояснилось. И милые мгновения открывались каждый раз с новой стороны...
Когда проходили необходимые процедуры перед регистрацией брака в Ратуше, за внешним спокойствием он ежеминутно сознавал своё счастье. Ходил с ним в груди, ощущая его, как ценный подарок в кармане кителя.
Чиновник с ледяными и совершенно пустыми глазами задавал уточняющие вопросы. Отто знал одно — его жизнь становилась по-настоящему полна. Любовь, нежность, счастье. Нет, ещё что-то было огромное и не поддающееся выражению словами. У чиновника за столом ничего этого не было.
Кэт вышла из кабинета врача в задумчивости. Потом эта задумчивость проявлялась в виде ироничной улыбки.
Только сейчас, только в это тяжёлое время, он так хорошо понимал её смущение.
— Отто, они сказали, что у нас большая разница в возрасте. Хаген был рядом с ней молодым и счастливым. Кэт поняла тогда, что лучше не продолжать. Летели счастливые дни. Сейчас, как из мозаики, он перемещал камешки, складывал, и сама собой создавалась полная картина её сомнений.
— Отто, а ведь мне посоветовали сменить партнёра.
— Поскольку я являюсь счастливой обладательницей, — она зажмурила глаза так, что у него дрогнуло сердце, — «шкатулки сокровищ предков», то мне лучше выбрать другого партнёра.
Волноваться, оскорбляться, возмущаться было поздно и ни к чему. Она смеялась. И смеялся он.
— Отто...
Его любимая была на первом триместре беременности. Шёл дождь уже третьи сутки. В доме было тихо и полутемно. Камин горел. Потрескивали дрова. Поступали первые  сводки  боёв  в Польше. Первые погибшие. Эрих был там.
— Отто, ты знаешь, он ведь был совершенно спокоен.
— Кто?
— Чиновник, врач в Ратуше. Когда советовал мне другого партнёра. Он так и сказал: «Как человек я вам сочувствую, но как чиновник, как государственный служащий...».  Отто не отрываясь глядел в большие, прозрачные, чуть удивлённые глаза и погружался в их голубизну. И знал, что её мир, как вселенная, — неохватен и непостижим.
— Я тебе никогда не говорила, почему мне было так неприятно.
— Почему?
— Потому что он был спокоен. Он делал свою работу. Если бы по инструкции нужно было предложить мне на выбор пятерых кандидатов к моему замужеству, как быков, он бы позвал. Или нет, — он бы позвонил в колокольчик. Ты ведь помнишь, маленький, медный с зеленоватой каёмкой от окисла. Они бы вышли. Было бы  нужно в  обнажённом  виде  —  вышли  бы в обнажённом. Для выбора.
Милая жена готова была расплакаться. Отто нежно обнимал её головку, прикасался к локонам и целовал в висок.
— Это у меня от отца. Воображение, — говорила Кэт, успокаиваясь.
— Отто, но я не совсем неправа. В войсках СС запрещено вступать в брак позже 25 лет. И... много чего ещё.
Он не совсем понимал её тогда, но глубже, чем когда-либо, понимал сейчас.
— Отто, милый, что они делают со страной? С моей Германией. Неужели ты не видишь. Они не остановятся.
Кэт склонила голову и уже не удерживала слёз.
«А я о стране не думаю», — честно сказал себе Хаген.
На востоке Европы продолжалась «странная война». От Эриха приходили письма — восторженные, с множеством восклицательных знаков. Старый Шмидт теперь всегда пребывал в хмуром угнетённом настроении и ни с кем не хотел общаться. Только Кэт, когда Хагены приезжали в его дом, удавалось разговорить отца. Вилли Шмидта трогала только одна тема — новый вздорный указ фюрера, новая филиппика Геббельса, новые выражения, уродующие немецкий язык, и очередные потери общих знакомых. Уезжали в Париж, в Швейцарию, даже в Америку. Кого на этот раз арестовало гестапо. Кто умер в Дахау «от сердечной недостаточности». Кого вызывали на Briennerstrasse 20. Горестные вести совершенно непонятным образом объединяли отца и дочь.
С Отто старались не заговаривать об этом. Первая об этом незаметно постаралась Кэт. Она знала, что муж не одобряет то, что происходит в Германии, но считает, что это необходимо для порядка и выведения страны из кризиса.
В последний месяц беременности, когда Кэт ходила с осторожностью, медленной горделивой походкой и с робкой радостью говорила, как стучит ножками и переворачивается их Мики, в этот последний месяц периоды грусти и подавленности стали ежедневными, и это всё больше тревожило Отто. Беспокоило серьёзное отношение Кэт к политике.
Он уже ясно понимал, что его милая сказка-жена имеет устойчивые и куда-то развивающиеся представления о происходящем, в отличие от однообразной восторженности её матери. Более того, он видел, что Кэт знает о его взглядах и, не желая спорить, уходит от разговоров о том, что говорили Гитлер или Геббельс или Гиммлер на последнем съезде. Откуда- то она добывала сведения, кого и в какой лагерь отправили    и как поступили с их семьями. Каждый раз при упоминании об этом Кэтрин замыкалась на весь вечер и сидела у окна или в своей постели и просила: «Дай подумать». Отто с удивлением видел, что почти каждый день в её комнате появляются «Volkische Beobachter», «Vorarlberger Tagblatt» и даже «Der Sturmer».
Дни сменялись днями, и это не могло оставаться без какого-то  разрешения. Отто видел и  понимал, каким разговором  и какими словами можно было попытаться успокоить жену. Но говорить то, с чем не соглашался, — он не мог.
В начале марта пришло известие о смерти сына Розины Людвига в ходе операции против партизан в Польше.
После похорон домой возвратились поздно. Кэт устала, её ноги отекли. Она попросила лимонного сока с водой и сахаром и захотела посидеть в тепле у камина. Отто уложил её ноги на пуфик и укрыл вторым пледом.
Огонь потрескивал в камине, и по комнате распространялся запах прогорающей с шипением липовой коры. Две свечи ровно горели на каминной полке. Ни о чём не хотелось говорить. В тишине было слышно лишь, как горничная Люси заканчивает уборку на кухне.
— Отто, это не кончится просто так, — из полутемноты донёсся голос жены.
— Милая, нам нужно думать о тебе и Мики. О нашем доме.
— Нет, — прервала его Кэт, что случалось редко, — это происходит уже сейчас с нами.
— Как... что происходит?
— Уничтожение Германии. Отто замолчал.
— Отто, у нас будет семья. Если Создатель позволит, у нас будет ещё маленький. Дети будут расти. Мы будем стареть. Но у нас будет дом. Наш дом. Семья. То, чего ты был лишён из-за раннего ухода твоей мамы. Пусть на небесах ей будет хорошо. И папе твоему... Наш дом. Ты чувствуешь. Но и вся наша Германия — это тоже дом. Не чувствуешь?
Помолчали.
— Даже если ты скажешь, что чувствуешь, я не буду... думать так, как думаешь ты.
— Как?
— Отто, милый мой, дай мне ещё стакан. Побольше воды, поменьше лимона. И сахар. Маленький перестал крутиться, но ему нужен сахар. Вот так. Спасибо. Слышишь? Он тоже хочет меня слушать.
Отто глупо смотрел на неё.
— Не слышишь. Ты это не можешь слышать. Сядь поближе и одну свечку затуши. Я хочу тебе и ему тихо говорить.
Свеча мерцала, пока он пододвигал своё кресло. В полутьме её голос без усилия исходил из груди, словно из тайных пределов сердца. Она говорила полушёпотом, и даже еле слышное бормотание было понятно им обоим.
— Мы с мамой,  папой  и  Эрихом  три  года  назад были в Хайнбурге. Летом. Как-то так получилось, что вышли на берег Дуная. Там пляж галечный, и можно было найти свободный тент для всей семьи. Эрих хотел купаться. Но только намочил ноги и дальше не полез, когда присмотрелся и увидел, какое там течение. Я  сидела  в  полном  покое  под  зонтиком у самой воды. Ела яблоки и думала. Думала. Поставь стакан туда. Спасибо.
— Я смотрела на воду. Сначала никак не могла понять, какого цвета была вода. Это была не муть. И не прозрачная. Вода лазурно-зеленоватого цвета. На середине реки водяные струи неслись, как змеи, перекатывались и были при этом восхитительно спокойны. Сидя на берегу, было так необычно- нестрашно видеть перед собой несущийся сгусток гигантской энергии. Вот я и подумала: что вызывает этот поток воды? Передо мной Дунай. Вот он. В потоке воды, несущейся мимо меня. Что вызывает поток? Причина этого. Ты можешь сказать?
— Перепад уровней воды.
— Конечно, перепад уровней, — опять перебила его жена, — и перепад уровней, и глубина, и количество воды. Да-да. Как  в жизни. Степень развития, промышленность, население, рост ВВП. Да-да. Даже больше. Отто, милый, это всё можно потрогать. Дно. Камни. Измерить величины. Наши заводы. Наши образовательные учреждения. Но есть ещё что-то, что потрогать нельзя. Река несётся мимо меня за счёт кинетической энергии, накопленной километрами, сотнями километров этой лазурно- зелёной мощи дальше, выше, вверх по течению. Её — кинетическую энергию потрогать руками нельзя. Вывести формулу может быть и можно, хотя оч-чень сложно, но потрогать нельзя. Мы тоже движемся за счёт энергии, накопленной нашими родителями, дедами и прадедами, всех тех, кто делал нашу страну. Их течение сейчас несёт нас за счёт кинетической энергии, которую мы не можем потрогать. Но она есть. Отто — это главное! Это сердце народа. Его многие чувствуют, а многие — нет. Вот вода у берега в заводи, где мальчики ловят рыбу. Там вода движется лениво. Но это тоже Дунай! Однако та вода не знает, что она — часть величавого потока. Она думает мелко, мутно, и ей плевать на всё. Отто, наша река направилась по неправильному пути. Нас закрутило и выбросило на что-то пустое и мелкое. Мы можем плыть на лодке, и повсюду достанешь дна веслом. Мы меряем свои черепа линейками. Мы разделяем людей по степени чистоты крови и вычисляем процент по количеству в родстве браков с евреями, славянами, цыганами. Мы называем людей социальными дебилами за то, что они не знают дней рождения Гитлера, Геббельса и Геринга. После этого социальных дебилов стерилизуют. Мы жжём на площади книги классиков и заключаем в тюрьму тех, кто держит у себя... «Республику ШКИД». Ты читал эту книгу? Русский автор Пантелеев. Писал о бездомных детях. Лежит у нас дома. Придут — арестуют. Это наша река? Я плыву в мутной жиже   и ничего не могу сделать. Мы плывём без течения. Нас болтает из стороны в сторону, так как под нами нет глубины. За нами уже никого нет. Нет их энергии, опыта, культуры. Скоро не будет. И не мы воюем, а нами воюют. И в этой жуткой тёплой воде мы плывём с теми, кто считает, что это и есть Дунай. Это и есть Германия. Что она именно такая! И все сыты. Награбленным. Все громко поют и танцуют, славя того, кто снизу толкает нашу лодку, и готовы убить всякого, кто назовёт нашу реку помойкой. Ты разве хочешь, чтобы наш сын стыдился пожалеть кого-то, не имел чувства сострадания, чтобы за его спиной не было опыта, культуры и образа мыслей родителей  и всех, кто плывёт за нашими спинами? Но так будет. В мутном стоячем мелководье  он  будет тем,  кто окружает его. И  мы   с тобой не в силах будем что-либо изменить. Просто... Просто, — её голос дрогнул, — неужели после этого мы захотим заводить ещё одного Мики? Или Гретхен.
Впервые в жизни Отто ничего не мог возразить и отчасти признавал справедливость её утверждений.
Теперь его молчание не было возражением. Теперь она чувствовала его своеобразное согласие.
— Отто, — вдруг раздался совсем близко какой-то другой, не опечаленный, а молодой голос Кэт. До замужества. И как будто до встречи с ним.
— Отто...
Ему даже показалось, что она прищурила смеющиеся глаза.
— Почитай нам сказку.
— Какую?
Кэт улыбалась. Глаза просохли от влаги, светились и поблёскивали, отражая огонёк свечи на камине.
— Сходи в мою комнату. В тумбочке у кровати лежит Андерсен.
В этот вечер Отто прочитал всю сказку «Снежная королева».
«Не торопись», — только сказала вначале Кэти. Но Отто уже несколько лет читал лекции  и  знал,  как  лучше  обращаться с текстом и своим голосом.
С первых абзацев сказка поразила его своей простотой, чистотой и искренностью. Он читал, сам себе удивляясь, почему так давно не перечитывал её.
Кэт затихла, отодвинулась дальше в кресло, в тень от абажура включённой настольной лампы, и не слушала его. Она наблюдала и решала какую-то свою тайную задачу.
— Отто, как ты сказал? Можно ещё раз? Мики просит. Отто, тая от счастья, повторял фразу. Он всё, конечно, понимал. Конечно, этой сказкой Кэт хотела объяснить ему, какая льдинка была в глазу у наци. И у многих других. Может быть, немножко и у него. Но объяснять ничего не нужно было. Он всё понимал и соглашался. Сейчас у камина Кэти, Мики и Отто переживали удивительный кусочек жизни Герды и Кая и именно сейчас были  счастливы от того,  что  все вместе неслись  в потоке быстрой глубокой и самой лучшей реки на свете.
— Отто, ну ещё раз. Это самое главное.
— «Если не будете как дети, не войдёте в Царствие Небесное!»
На следующий вечер Кэт уже заранее усаживалась в кресло у камина. В 8:55, за пять минут до вечерних новостей.
Морда Геббельса молчала. Отто вновь с наслаждением укрывал пледом со всех сторон свою любимую, целовал её и её упругий животик, брал с каминной полки томик Андерсена    и вновь читал «Снежную королеву». Двадцать семь минут жизни, прожитой в сказке, словно показывали, как можно жить, если думать, как одно существо. Может быть, всё будет хорошо. И мы останемся, как Кай и Герда. Даже посреди вьюги из осколков разбитого зеркала.
Тот последний раз, когда Отто читал сказку, — запомнился на всю жизнь. Кэт была особенно оживлена. Лицо её сияло.
— Отто, читай, а за Герду говорить буду я.
И в течение всего текста, слово в слово, каждую фразу Герды — свободно и естественно проговаривала Кэт. Она знала сказку наизусть.

; ; ;

Отто шёл и не чувствовал холода, хрупающего снега под сапогами и редких снежинок. Он шёл, приподняв голову, с блаженной улыбкой, прикрыв глаза и слушая ещё раз нежный тихий голос: «Кай, милый Кай! Наконец-то я нашла тебя!»
Нога провисла и Хаген, взмахнув руками, повалился вниз, чувствуя твердь земли только слева за спиной. Канава была неглубокой. Он успел удержаться и съехал со склона. Сапоги проломили с хрустом тонкую корку льда и погрузились неглубоко в мягкую незамёрзшую грязь.
Капитан осмотрелся. До здания комендатуры оставалось метров тридцать. Он вылез из канавы на твёрдое место и прошёл к деревьям.
«Ничего. Здесь напрямик ещё и ближе будет».
Голубоватые стены флигеля и административного корпуса  с чёрными пятнами окон были совсем недалеко, и он решил пройти меж деревьев напрямик. «Какая разница, где выбираться из канавы ещё раз, здесь или там». Но идти так скоро к себе сейчас не хотелось. Огляделся. Место показалось особенным. Вокруг него, как живые, в круг стояли чёрные стволы деревьев. Над ним в центре круга, в который рвались скрюченными пальцами голые ветки клёнов, лип и тополей, смотрело на него тёмно-синее кружащееся звёздное небо.
 
Он подошёл к ближайшему стволу и прижался к мягкой мшистой коре руками и горячей щекой. Снял фуражку и вдавил себя лбом в холодную душистую кору. Пахло мхом, прелыми листьями и грибами.
— Стоять! Стреляю без предупреждения! Не двигаться! Кто ты? — раздался с дороги голос Марэка. Щёлкнул затвор карабина.
Отто успел включить на груди свой фонарик и ответил.
— Марэк, это я. Решил пройти напрямик. Не волнуйтесь. Идите.
Патруль замешкался. В лунном мерцающем свете были видны две серые фигуры и их колеблющиеся движения.
— Господин капитан, разрешите спуститься к вам и помочь дойти.
— Не надо. Я немного постою. Идите, — уже с прежней строгостью ответил Отто и патруль сразу двинулся по дороге.
Нельзя было возвращаться в свой кабинет, не пережив сейчас, здесь, в кругу молчаливых и мрачных деревьев-исполинов  ЭТО.
Отто снова снял фуражку и прильнул к мягкой, мудрой, пахнущей грибами коре старой липы. Что-то изменилось в нём за последний месяц, и сейчас ЭТО становилось другим. Каким? Для этого нужно было ещё раз его пережить.
ЭТО произошло во второй половине марта, когда на улицах давно сошёл снег и сквозь холод и сырость при каждом вдохе чувствовались первые запахи весны. Кэтрин собрала последние прошлогодние листья клёна во дворике отцовского дома мужа на окраине Мюнхена. Сюда уже была доставлена новая деревянная кроватка из бука, прибавлено дров на всю весну и сделано многое-многое другое, чтобы маленький Мики воспринимал мир вокруг себя в тепле, ярких цветах, ласках мамы, нежном тембре отца, читающего сказки уже наяву под  треск  и шипение еловых шишек в камине.
Кэтрин перестала читать газеты. Ей наконец стало казаться, что Отто изменился. Стал к ней ближе. Он умел удивительно артистично читать. По нескольку раз были прочитаны «Огниво», «Гадкий утёнок». Теперь с наслаждением Отто уже пятый вечер читал ей сказку о стойком оловянном солдатике.
В этой сказке реальным было всё. И его роль в этом мире, его воинское призвание, и его любовь к тому, что недоступно, но так необходимо.
В ТОТ вечер Отто возвращался на своём стареньком «Опеле» воодушевлённый тем, что с завтрашнего дня ему предоставлен отпуск в связи с предстоящими родами жены. На заднем сиденье машины покачивался и подрагивал большой букет жёлтых тюльпанов рядом с корзиной яблок.
Было около шести вечера.
Кэт сидела перед потухшим камином в тёплом пальто нараспашку, укрыв живот пуховым платком и шарфом. В их доме было паровое отопление и тепло было всегда.
Кэт ждала его и, видимо, уже долго сидела в кресле в тёплых сапожках.
Отто почувствовал дрожь в груди. Кэт смотрела мрачно.
— Ты готов? Ехать.
Отто не понимал чего-то, но подбежал к ней и осторожно помог подняться с кресла.
— А... что... вот так? А вещи? — бормотал он, оглядываясь. Кэт неуверенно стояла на ногах.
— Боже, как бьётся! Отто, мы едем к папе. Помоги. Всё. В дороге.
Двухэтажный особняк семьи Шмидта, влиятельного городского чиновника, располагался в центре города, на Sendlingerstrasse. Отто медленно проезжал по узким, тихим улицам и поминутно оглядывался на жену. Она неподвижно смотрела вперёд, и каждый раз Отто, оглядываясь, видел её строгий профиль и сухие, круглые, наполненные синевой глаза.
— Мама звонила. Папа уволился с работы. Ему плохо. Вызвали врача. Что-то случилось. Больше ничего не знаю, — отрывочно произносила жена, чтобы не расплакаться.
Отто молча довёл машину до резной металлической ограды дома.
— Не ходи со мной. Хочешь — подожди. Или я на такси вернусь. Может быть это... очень семейное, — сказала она и сухо добавила, закрывая дверь, — не сердись.
Через полчаса подъехал новенький лимузин доктора Бехера.
Через час открылась дверь, и на лестнице показалась его задумчивая фигура.
Отто вышел из машины, чтобы встретить врача.
— А, это вы! Здравствуйте, — лицо доктора оставалось озабоченным и недовольным, — хорошо, что не заходите. Он очень расстроен. Даже Кэт не может успокоить. Что? Гипертонический криз. Опять. Третий за неделю. Нервы ни к чёрту. Так  и до инсульта недалеко. Что же нам всем теперь... — он   с опаской взглянул на Отто и буркнул, — прощайте!
Через несколько минут вновь открылась дверь. Отто вышел из машины и поспешил встретить жену на верхней ступеньке лесенки у порога, поддерживая её при каждом шаге. Кэт сутулилась, смотря под ноги и опуская сколько возможно осунувшееся постаревшее лицо.
— Сюда?
— Туда.
Она осторожно улеглась на заднем сиденье машины и весь путь молча, с тоской поглядывала в окно. Мюнхен был хмур   и озабочен. Вернее, не беспечен. Но улицы всё равно были чисты. «Аккуратность пропадает последней», — думала Кэт.
Отто в сотый раз, в тысячный раз вспоминал каждую секунду этого вечера. Всё было в последний раз. Кэт за его спиной. Её грустный взгляд в окно. Короткий, как запятые, звук её шагов в пустой полутёмной гостиной...
Хаген стоял, придавив себя спиной к дереву, окружённый чёрными стволами. Деревья спрашивали: «Что было дальше?».
«Дальше?»
— Если можно, тёплого молока с мёдом. Я, кажется, продрогла, — задумчиво проговорила она и прошла в свою комнату.
Через несколько минут Отто проходил с подносом мимо камина. На мраморной полке задвинутая к стене лежала книга Андерсена.
Кэт в розовом тёплом халатике уже сидела в своей постели, подтянув на себя одеяло и обложившись подушками.
Всё было плохо.
Хотя в том, что старый больной человек вышел в отставку, — глядя со стороны, — не было ничего особенного. Но тревога, как большая чёрная и тяжёлая птица, висела над ними, не позволяя что-то рассудить и доказать друг другу.
Кэт промокала вспухшие от слёз губы и щёки. Смотрела серьёзно и... «окончательно».
«Сказки кончились», — только подумал Отто.
— Он мне ничего не сказал, — начала Кэт притихшим голосом, отрывисто и с паузами, как разговаривал её отец.
— Жалел меня. Просил уйти домой. Но... Ты знаешь, почему я не шла? — вдруг обратила на мужа сверкающие громадные голубые глаза. — Я почему-то думала, что нельзя уходить, что я его больше не увижу.
Личико её опять скривилось болью. Глаза наполнились слезами. Она вытащила из рукава розовый батистовый платочек и приложила его к глазам. Тонкий запах пачули от надушенного платка дошёл до Отто, словно договаривая невысказанное.
— Ему очень плохо. Очень. Ты же знаешь, он не просто начальник отдела статистики бургомистрата. Вся Бавария   в цифрах проходит через него.
— Он сам ушёл?
— Сам. В том-то и дело. Сам. Это и страшно.
Кэт попыталась сесть повыше. Всё ей мешало и чего-то недоставало.
— Опять ворочается, неспокойный. Всё знает. Всё понимает. Вот. Так лучше.
Она с грустью окинула взглядом всю комнату. Вспомнила  о цветах, которые так и остались лежать в гостиной на столе.
— Мама мне всё сказала. Оказывается, он готовил отчёт за первый квартал. И к нему как-то попали цифры по всей Германии. Отто, он увидел цифры  ежедневно  уничтожаемых  в польских концлагерях и их планы, расчёты. Папа не мог дальше быть хоть немного к этому причастен. Он сказал, что боялся умереть там же от инсульта, потому что почувствовал слабость в правой ноге, и у него появилась  «смазанность»  речи. Кругом наци. Всегда нужно радоваться.
Она замолчала, не в силах найти точные слова. Глаза что-то искали по углам в комнате.
— Быть циничным. Вот что было нужно. В более точном значении — лицемерным.
Она задышала глубже, чтобы успокоиться и высказать самое главное.
— Отто, там в тумбочке достань сухой платочек. Лучше два.
— Отто, я боюсь. Я боюсь рожать. Я боюсь здесь жить. Я не могу здесь жить. Мой ребёнок не будет здесь жить, оставаясь таким, каким мы хотим его видеть.
Что-то освободилось в ней. Кэти заговорила вновь, выск зывая давно передуманные мысли.
— Это не стремление к порядку. Это совсем другое. Это мышиный король захватил наш дом. Это совсем другая сказка. Отто, — она с мольбой заглянула мужу в глаза, — как ты  не чувствуешь опасности? Твой отец умер, потому что вынужден был уйти. Мой отец тоже может умереть. Но дело даже не в том. Они выжигают всё под собой. Если ТАК могут поступать со своими, что они сделают со всем миром? Мой сын, наш Мики через пять лет будет взят фактически на их воспитание. Это сейчас как-то уклоняются. Через пять лет уклоняющихся — в лагерь. Пополнять статистику. Наш Мики будет маленьким болванчиком. А мы... Мне страшно, когда я вижу масштаб убийств во всём мире. Каждая тысяча, каждая сотня тысяч сожжённых в печах придаёт им всё большую смелость. Ты понимаешь, в чём, в какой воде мы плаваем, в какой луже скоро будем болтаться со своим воспитанием и культурой, Отто?
Её голос сорвался.
— Не нужно. Успокойся. Прошу, помолчи хоть немного для успокоения. Для Мики.
— Для него помолчу. Я не знаю, куда идти, где скрываться. Кругом всё завоёвано и  скоро  везде будут наци.  Что  нам, в Америку бежать? На Луну?
— Прошу тебя, выслушай. Кэт наконец замолчала.
— Завтра я увезу твоих в Баден. Здесь, как только ты родишь, и всё уляжется, будем решать, как переехать в Швейцарию. Всем. Это трудно. Но выполнимо. На тот случай, если... действительно... всё так оборачивается.
Отто говорил то, что нужно было сказать сейчас. В эти минуты совершалось странное превращение. То, что сегодня ещё с утра было невозможно себе представить, сейчас выглядело неминуемым, единственно правильным и даже долженствующим быть именно таким. Расставание с Германией. С родовым домом. С профессией. Всё как-то надорвалось, и по их сердцам уже обозначилась будущая линия полного разрыва. И раз высказав эту мысль, с каждой секундой они уже вступали и частичками себя уже жили в этой реальности.
Кэт успокоилась и уснула так быстро, что Отто не успел отодвинуть кресло и лучше укрыть одеялом. Сон сковал обессиленное переживаниями тело.
Отто вышел во дворик. Курил. Слушал тишину ночного Мюнхена. Тридцать лет назад отец решил переехать из Берлина сюда. Могила матери осталась на берлинском кладбище. Отто вдыхал пряный холодный ночной воздух и думал о том, что утром всё может успокоиться и остаться на прежних местах.
«Шмидты — эмоциональные люди. Они не воевали, не знают человеческого остервенения, жестокости, низости, которые он видел в первой восточной кампании. Но войны проходят,  и люди снова добреют».

;  ; ;

— Отто, вста-авай! — откуда-то из гортани вырывался её крик. Кулачки толкали и больно упирались в грудь.
— Отто!
Над ним тряслась голова жены и на одеяло капали слёзы.
— Что?
— Вставай! Вставай!
Кэти не могла наклониться ближе и, изгибаясь сколько возможно, будила и плакала, не утирая слёз.
Отто никак не мог подняться. Кэт держалась за него, чтобы не упасть.
В окна били прямые лучи полуденного солнца, простреливая половину комнаты.
— Сядь туда, к столу. На стул. Успокойся же. Что случилось? Отто бестолково выбрался из-под одеяла и, обнимая, целуя спутанные локоны любимой, осторожно довел и усадил её на стул.
— Арестовали!
Кэт закрыла лицо ладонями. Прислониться было не к чему. Она выгнулась и приложилась к стене.
— В гестапо. У-утром. Мама звонила. Отто! — она пыталась вывернуться.
Хаген взял китель.
— Умоляю тебя, сделай что-нибудь! Я умру. Я не могу так жить. Отто.
Никогда в жизни он не слышал и не мог себе представить эти раздирающие сердце приниженные, словно с колен, слова умоляющего любимого человека.
— Кэт, выслушай меня! Нельзя так! Я еду. Тебе  нельзя! Она поднялась и, чуть не споткнувшись, упала на его грудь.
— Кэт, милая моя, немедленно успокойся. Слышишь? Немедленно, — повторял Отто и нежно гладил её затылок, шею, расправляя и прижимаясь губами к её мягким прядям волос.
— Слышишь? Я еду. Я дам поручительство. Не поможет — обращусь к моему генералу. Но я знаю, что под моё поручительство его отпустят. Он же не государственный преступник. Бургомистрат поджечь не собирался.
Она икала и всё ещё подрагивала на его груди.
— Только не нервничай. Ладно? Прошу тебя. Сейчас нельзя. Она ответила движеньем головы и, уткнувшись в рубаху, притянув на себя обшлага кителя, затихла, горячо дыша в самое сердце.
— Хорошо? Я сразу позвоню. Привезу его домой и сразу позвоню. А вечером отвезу в Баден. А лучше, они сами уедут. Мне нельзя отходить от тебя.
Она не могла  оторваться от него.
— Милая. Милая моя.
Отто уже совсем спокойно гладил её по голове и чуть-чуть прижимал к себе.
— Милая.
Кэти отделилась, пряча лицо, шагнула и села на кровать. Больше он ничего от неё не услышал.
Мотор старого отцовского «Опеля» прогрелся. Отто надавил на педаль сцепления и оглянулся к двери дома. Тёплые лучи весеннего солнца слепили и закрывали всю видимость. Машина тронулась, и он увидел, как Кэт ступила на землю за порогом, наклонила голову и немного изогнулась, чтобы разглядеть его в машине.
 
; ; ;

Операция длилась около пяти часов.
Медсестра подошла неслышно и тихо сказала, не принимая ответа.
— Вам нужно пройти к врачу.
Отто шёл за ней по коридору, но в противоположную от родильного отделения сторону. Халат, косынка, подкладные плечики на  халате, как погоны... Медсестра шла медленно   и, казалось, равнодушно. Отто следовал покорно, оглядывался назад и чувствовал с неприязнью, как что-то простое и мелкое может свободно управлять им и вести сколько угодно по длинному, уже утерявшему «медицинские признаки» коридору. Идти не хотелось. Он как будто отрывался от жены, отдаляясь, прошагивая крашеные коричневые чиновничьи панели на стенах, очереди цветочных горшочков и, конечно, портреты фюрера  и его сподвижников.
В кабинете доктор был один. Он стоял у окна и, видимо, давно ждал Хагена.
Короткие полоски стриженых усов... Чёрные блестящие глаза за стёклами очков.
— Господин капитан, вам надо быть мужественным. Дальше пули-слова сыпались уже в его мёртвое сердце.
Доктор объяснял, повторял, рассказывал вновь, пытаясь подробностями медицинских приёмов успокоить капитана, принудить его думать, сопоставлять.
— ...Ребёнок был уже мёртвый.
— ...Сильное обвитие пуповины.
— ...Так бывает, когда плод очень активный и много двигается.
— ...Очень редкий случай самого неблагоприятного исхода: ягодичное предлежание.
— ...Это когда вместо того, чтобы идти головой, в этом месте оказываются во время разрешения ягодицы.
— ...Были очень трудные роды, потому что воды отошли ещё по дороге в роддом. Мы получили вызов в два часа пополудни.
— ...Большая кровопотеря.
— ...Пришлось делать кесарево сечение.
— ...Мы долго боролись с кровотечением. Ваша супруга не смогла прийти в сознание после наркоза.
— ...Никого нельзя винить в том, что произошло.
— Хотя...
— Что значит «хотя»?
Доктор печально глядел на полуубитого им офицера. Но он не мог не сказать всего.
— Господин офицер, я всего лишь могу высказать свои сомнения.
— Говорите.
— Это только то, что меня... смутило.
— Я требую! — Отто мгновенно вскипел от слова «смутило».
— На какой-то момент мне показалось, что она не хотела рожать. Вот и всё.
— Как... это бывает?
— Она не хотела тужиться. Совсем. Плакала и вела себя не совсем адекватно. Но это, повторяю, не имело решающего влияния на печальный исход. Господин капитан, примите мои соболезнования...
«Это всё?» — словно говорили деревья вокруг.
«Всё? Не знаю. Я всё ещё думаю, что на тысячную долю и я виноват в этом».
«Как?»
«Не знаю. Не могу думать по-другому».
Он, наконец, выдохнул и сделал несколько шагов вперёд   к самому центру круга. Сверху синий звёздный круг теперь выделялся ярче, и очень хотелось ощутить, что кто-то смотрит оттуда и хочет что-то сказать.
«Конечно, виноват» «Как, в чём, ничего не могу понять, когда начинаю говорить» «А если не говорить, то... как это выразить».
Синий круг неба медленно опускался. Но так опускаться он мог бесконечно.
«Она была права. Во всём, что говорила. Она всё предчувствовала правильно. А я нет. Я был и есть часть той силы, которая пожирает и нас самих».
В первый раз за всё время после смерти жены Отто высказал себе это сам твёрдо и отчётливо.
Деревья отпустили его. Отто ступал осторожно в глубокий снег, на каждом шагу попадая на новую неровность под ногами. Только к концу пути он привык к «непредсказуемости русской земли». Вблизи флигеля он решил прекратить поиск удобного места, приподнял полы шинели и спустился на узкое дно канавы. Хруст, чавкание грязи под сапогами, несколько взмахов рук и он уже был наверху.
Что-то ещё оставалось недосказанным. Что-то важное. Ради чего он прошёл бы ещё раз свой мучительный путь.
На часах было час тринадцать ночи. Отто вступал в свой кабинет, и ему казалось, что он ходит ровно.
Тепло от печки охватило и обняло, будто существо, соскучившееся и давно ожидающее его. Широкий диван был приготовлен ко сну. Гельмут  принёс и  уложил  между диваном  и голландкой, вокруг которой русские предусмотрительно расположили и прибили к полу металлические листы, несколько берёзовых поленьев в два ряда. Сейчас не просто хотелось спать. Сон сам уже наполовину захватил его, и Отто, не сопротивляясь, механически снимал с себя фуражку и шинель. Хотелось тепла, покоя и согласия с собой.
Он отвёл руки денщика.
— Сам. Сам. Иди спать.
Гельмут не уходил и в недоумении смотрел на капитана.
— Позвольте сапоги.
— Гельмут, иди спать. Я сам.
Нос и щёки были, как ледышки. Пальцы, обжигаясь, жадно захватывали тепло и гладили узор белых плиток.
Отдышавшись, Отто понял, что вёл себя не совсем верно. Шинель, шарф, фуражку и даже китель, впрочем, можно было и снять самому. Но сапоги. Они были вымазаны глиной, из которой во все стороны торчали скрюченные листья и ветки. Отто постоял, переминаясь. Белая простыня и откинутое одеяло так страстно звали, что он сел, осторожно вытянул ноги из грязных сапог и поместил их ровно на верхний слой берёзовых дров. Тело, освобождённое, лёгкое, в мягкой пижаме, со стоном облегчения присело и повалилось к подушке.
«Сейчас усну. Вот сейчас. Как хорошо».
«Хорошо», — пробудило его.
«Что же я должен был решить? Почему я был виноват. Почему?». Ответ давно бродил и прятался в его голове, но сейчас приходил, как лодка неминуемо подходит к берегу.
«Я виноват. Я никогда об этом не думал. Ведь я ушёл, уехал спасать из гестапо её  отца.  Она  осталась дома  одна.  Вместе с горничной. Почему я никогда не думал о том, что думала она тогда. Она думала только о том, что отца не отпустят, а Отто, дающий ручательство, будет арестован. Или сразу или позже. Или, если отца в этот раз выпустят, то всё равно арестуют через короткое время. Как это всегда бывало. И как это на самом деле случилось. И тогда придут за Отто. А после Отто придут за ней. Кэт не сможет лицемерить. Её заберут тоже. Ребенка отвезут в Лебенсборн (34). Это будет типичный Бом через несколько лет. Мама? Её образ рассыпался в пыль. За ними всеми, как удочкой из воды, вытягивался и пропадал Эрих. Вот о чём думала Кэти, когда  осталась одна. И это была правда.   И с этим она ехала в роддом».
«Как я мог пропустить это? Нужно было... представить... её сердце. И всё открывалось сразу!»
«Я виноват?» «Да, я должен был чувствовать так же, как она. И тогда её тревоги были бы разделены со мною, с самым близким для неё человеком на земле. И ей было бы наполовину легче. Она любила меня. Но я должен был говорить искренне. А я не мог врать. Я успокаивал её и твердил о том, что всё целесообразно, и задавливал её в её отчаянии. Это делал я. Кэт, прости меня!»
Отто, уставший, измученный сегодняшним днём, чувствовал себя раскрытым и беззащитным перед какой-то новой правдой. Он говорил себе с той самой искренностью, с которой много лет назад, всего  один  раз  в  жизни,  искренне молился Богу в Соборе святой Ядвиги и просил не забирать его мать. Тогда казалось, что Бог услышал его. И сейчас послышался шорох и дуновение тепла коснулось его щёк.
Кэти?
Из черноты что-то достигало его. То, что сейчас говорила она ему, то, что он должен был, обязан был понять... Мысли, обжигая грудь, заговорили, словно подталкиваемые её.
«Неужели... Неужели ты знала тогда... что я после твоей смерти... что всё так случится... и я уйду на фронт. Кэти!»
Он всматривался в шевеление чёрного сгустка перед собой, обрывками осознавания не веря в происходящее.
«Кэти, ты? Что? Скажи, умоляю, скажи».
В груди вновь что-то  заговорило, отдаваясь в голове.
«Ты спасала меня. Меня одного из всей... нашей семьи».
Она была здесь. Совсем рядом. Запах пачули, еле слышный, достигал его лица.
— Кэти! — позвал Отто и вытянул руку, хватая пустоту.
Капитан встал, шагнул к выключателю. Свет открыл пустой кабинет. На дровах стояли грязные сапоги. Глина потрескалась и листья дуба, досыхая, издавали прелый лесной запах с едва уловимыми нотами пачули.
В дверь постучали; она отворилась. Гельмут стоял на пороге и спросонья чего-то не понимал. Напротив него так же молча босыми ногами на  холодном  полу  стоял  комендант в пижамных штанах и рубахе.
Наконец денщик спросил:
— Не могу ли я что-то сделать, господин капитан?
— Да. Принеси стакан воды. Отто стоял на том же месте.
Гельмут, подавая стакан, умоляюще проговорил.
— Могу ли я взять сапоги? До утра я их приведу в порядок.
— Да, возьми.
Денщик ушёл.
Отто сделал глоток, подошёл к дровам и вылил на них оставшуюся воду.
Кэти не возвращалась. Но напрягать внимание и звать её — уже не было сил. Хаген повалился на подушку и, накрываясь сном, как тёплым одеялом, с улыбкой ответил себе:
«Я бы мог вместить в себя всё, что и главное — как переживала Кэт. Но тогда бы у меня лопнуло сердце».

34    Лебенсборн — был создан в 1935 году в составе Главного управления расы и поселений для подготовки молодых «расово чистых» матерей и воспитания
«арийских» младенцев.