Пандемия 1, 2

1.
Много ходит разных слухов о новом опасном вирусе. Называют азиатскую кобру, яд которой будто бы, мутируя, беспрепятственно поселяется в теле человека и душит его.

С того часа, как в Нью-Йорке объявили карантин, в городе все стало стремительно и неотвратимо меняться. Закрылись многие магазины и рестораны.
- Нет, я спрашиваю, с чего все скрейзились? Мойте руки и пользуйтесь кошер! - негодует в телефон на плохом русско-еврейско-английском моя квартирная хозяйка Нора.
Выхожу на улицу, поворачиваю в сторону метро. Все сидят по домам. Пустынные улицы и переулки Бруклина с покрытыми пылью машинами. Холодное мартовское утро. "Тюх-тюх-тюх,"- зовёт в кустах друга ((или подругу?) какая-то птица (или птах?).  Кругом ни души. Люди выползут ближе к обеду. И будут идти (надо же размяться!) по тротуарам, не глядя друг на друга, без обычного приветствия. Завидев идущего навстречу, сойдут с тротуара и поспешно перейдут на противоположную сторону улицы. Эпидемия страха.
В голубой дымке утра где-то впереди до самого конца улицы блестит пустынный асфальт. Но в этом тихом солнечном воздухе уже разлит эликсир смерти.

Я, Влад Мишин, студент факультета романо-германской филологии московского вуза и поэт-переводчик, оказался в эти страшные дни заточен в Нью-Йорке.
Начало было бездумно-весёлым. За полгода до последнего семестра нам предложили летнюю практику в скаутском лагере в Нью-Йорке. Я, не раздумывая, согласился.
Город ошеломил своей непохожестью и ежесекундной изменчивостью. Но разбросанный по частям на атлантическом побережье, он ничуть не показался мне похож на яблоко. Скорее напомнил треснувший на плечах рослого индейца рождественский цветастый пиджак с оторванными рукавами и карманами.
После нескольких часов возни с подростками оставалось много свободного времени. Я сообразил, что могу подработать, и устроился официантом во французский ресторан "Брассери Сентрал" в Мидтауне. Хозяину понравился мой французский, и он предложил мне работу менеджера.
Подобралась отличная команда - студенческий срез мира. Шон из Канады и его подруга Лана из Белграда (как-то вчетвером мы оказались в Гринвич-Вилладже, и я был потрясён, как ловко Шон перешёл с английского на арабский и выторговал у уличного продавца серебряные подвески для своей Ланы),  Диана из Буэнос-Айреса, Омар из Сиднея, наш бармен Эндрю из Тулона (как он умел поджигать шот! Все посетители ресторана вставали с мест, чтобы увидеть, как пляшут в руках его ром и ликёры. Его не интересовали девушки. Каждый вечер, не спуская с него глаз, отирался у стойки некий Томми, молодой художник граффити из бруклинского Бушвика). Наконец, моя Лучана из Бергамо. Звучало как поэма. У поэмы были огромные серые глаза. И ещё она умела делать самые большие чаевые. Стоило ей подойти к столику и поднять на клиента глаза, как у того мгновенно возникало желание взять у ней номер телефона. И Лучана (не терять же ей чаевые, размер которых она уже видела в его глазах) давала ему номер запасного телефона, который был навсегда отключён.
Я сошёл с ума и тайно ревновал её к этим нью-йоркским котам.
От станции Шипсхед-бей я еду до центра. В вагоне непривычно пусто. Два-три плохо одетых человека. И словно из вагонного окна я смотрю на себя вчерашнего ...

... Сумасшедшее Нью-йоркское лето. Взявшись за руки, мы гуляем с ней по Бродвею, проходя порой за день по сорок улиц...

Выхожу в Аптауне на станции "Площадь Колумба". Иду по знакомым и опустевшим дорожкам Центрального парка. Сегодня холодно. Утреннее солнце испарилось, пока я ехал в метро. Серое низкое небо. Атлантический ветер качает голые деревья с сухими и похожими на трупы птиц комьями листьев. И только серые тощехвостые белки, как большие крысы, мелькают на мертвых газонах. Куда-то делась утиная пара, которую я заприметил здесь неделю назад на Малом озере...  А-а, вот знакомая беседка с деревянными скамейками и сонетами Шекспира. Я читал их вслух, а Лучи повторяла за мной. У ней чудовищный английский, но он делает её неотразимой. Когда мы вышли из шекспировского сада, прямо из кустов вылетел на нас огромный красный ястреб. И кинул её в мои объятия... А потом мы поехали в Мидтаун, лежали на парапетах плазы Рокфеллер-центра и, держа друг друга за руку, слушали, как падает из стен вода...

Лето уходило. Улетели Эндрю, Диана, Омар. Шон и Лана ещё задержались. Лана заканчивала какие-то курсы медицинских сестёр.
И мы не могли расстаться друг с другом, и все тянули с отъездом. Ещё месяц, ещё неделю, говорили мы и, наконец, решили остаться на зиму. Мы сняли квартиру в бейсмонте бруклинского частного дома. Стояла страшная духота. В квартире не было кондиционеров, и мы на ночь открывали форточки на окнах, ушедших наполовину под дом. Где-то рядом дышал океан, и этого было достаточно. Мы были счастливы. Вставали поздно, и в выходные дни снова ехали в бушующий центр города, где мешались с толпами у барных стоек и потом бродили по каким-то узким улочкам, пропахшим сосисками на гриле и жареными орехами. Там, за придвинувшимися друг к другу небоскребами, не видно солнца. Улицы вечной тени...

В последние дни февраля Лучана получила известие о внезапной болезни матери и улетела в Милан, пообещав вернуться при первой возможности. Между тем мир накрыла тень чумы. Со всех концов света поползли слухи о небывалом вирусе.
Я ждал сообщения, ждал звонка. Я каждую минуту заглядывал в свою почту. Однажды ранним утром Лучи позвонила. Она плакала. И я не знал, как утешить её. Как утешить девушку, у которой умерла мать и которая в данный момент по ту сторону океана? Я что-то бормотал. Кажется, спросил, когда она прилетит. Лучи сказала, что сдала тест на вирус и ждёт результата. Она уверена, что все в порядке. И скоро вернётся в Нью-йорк.
И я снова ждал.

Закрылись все рестораны на Бродвее, и не стало там привычных запахов жареных орехов и сосисок на гриле, словно их стёрли.
Я подрядился развозить еду из маленькой бруклинской кофейни. После обеда снова  поехал в центр Манхеттена. Вышел на Первой Авеню. Возле большого здания госпиталя с десяток фургонов на колёсах. И только когда увидел, как санитары с носилок перекладывают в них накрытые тела, понял, что это дополнительные морги.
От санитаров отделилися один и приблизился ко мне. Поверх маски на меня смотрели красные отёкшие глаза Ланы.
- No! No! - вскричала она и отпрянула, заметив моё движение к ней.
- Как ты?... Как Шон? - бормочу я.
- Шон... Шона нет больше, - говорит она и уходит.

С отупевшей головой дохожу до Седьмой Авеню. Стою на углу у Таймс-Сквер. И зрительная память выплёскивает мозаику из плоских азиатских скул, лоснящихся на солнце пейсов, бритых татуированных затылков, пергаментно-чёрных африканских ягодиц и голых животов с пирсингами. И в этой мозаичной толпе - мы с Лучи, и её тёплая кровь перетекает в мою ладонь...
Открываю глаза: пусто, ветер с грохотом несёт пустую банку из-под пепси-колы.

Три дня назад с утра увёз судки с ланчем одному старику на Бруклин-Айленд и, как положено, оставил все под дверью. Вчера подъехал с новыми судками, а вчерашние так и стоят нетронутыми. Сегодня поднялся на лифте и столкнулся с полицейскими, что выносили накрытое тело. Цифры умерших в городе растут. Ещё до двоих клиентов, которым не было и пятидесяти, я не достучался. Трупный воздух ползет по городу.

Бродвей пустеет. Я один брожу в его пустотах и слышу стук моих ботинок по асфальту. Выхожу на 34-ую стрит. Сегодня она светится насквозь  до самого океана. Нет, Нью-Йорк больше не напоминает мне рождественский пиджак. Он вытянулся и стал похож на продолговатый и наглухо заколоченный ящик. Над ящиком низко опустившееся небо. Отменены все авиаперелеты. С перебоями работает интернет. Перегруз. Очевидно, из-за того, что все сидят по домам.
И по-прежнему молчит Лучана.

Конец марта. По воздуху между пустотами Бродвея летает мелкий колючий снег. Его трудно назвать снегом, но всё же... Грохочущая в черноте подземка выносит меня наверх, в бруклинский квартал. Не хочется идти в подвал-квартиру. Долго брожу по берегу. Вода бронзовая от того, что сегодня закат над Гудзоном желтушного цвета. Кажется, здесь Эдгар По слагал своего "Ворона"?

И душой из этой тени
Не взлечу я с этих пор.
Никогда, о, nevermore!

О, nevermore, - повторяю я, улыбаясь странному и пошлому совпадению.

Начало апреля. Холод. В парках все ещё голо. Вместо деревьев в городе цветёт смерть. Неделю назад получил из Тулона объемистый цветной конверт. В нем оказалась коробочка с серебряным браслетом в форме цветущей ветки сакуры и сентиментальной надписью изнутри: "I miss you." Я почти догадался, кому это предназначено и ждал объяснения. Наконец, заработал интернет. Эндрю просит отыскать его друга в бруклинской больнице на Хамильтон Авеню и передать ему эту коробку.

Добрался на велосипеде до больницы на Хамильтон. Долго ждал доктора. Тот появился облачённый в несколько халатов и мокрой, очевидно, из-за пота, маске. Услышав имя Тома С., ткнул рукой в список на стене и, сказав "I'm sorry", ушёл.
- На какое кладбище увезли Тома С.? - кидаюсь я к санитарам, что выносят носилки за носилками.
- Какого числа он умер? - спрашивает один вместо ответа. Услышав дату, коротко бросает: "Харт-Айленд."
Это в Бронксе.

На следующий день через весь Манхеттен еду на восточную окраину Бронкса. Там в полутора милях от берега на острове есть кладбище для бедных. Говорят, там лежат серийные убийцы, наркоманы и растлители. Сегодня к ним присоединятся ещё сотни и тысячи удушенных неизвестным вирусом.
Идёт погрузка на паром, охраняемый полицейскими в масках. Издали смотрю, как с глухим стуком ставят гробы один за другим. Ледяной ветер прибивает волну за волной к моим ногам. Я весь продрог. Наконец, размахнувшись, швыряю подарок Эндрю в воду. Коробочка скрывается, через секунду всплывает и, покачиваясь на волнах, медленно движется в сторону острова. Надеюсь, там она отыщет своего адресата.

Разумеется, я сообщу Эндрю, что передал браслет Томми. А правду я скажу ему позже, в другой раз... Сегодня у меня нет сил. Я устал и буквально падаю на сидение вагона. Наконец, поезд выносит меня под ночное небо. Вечерний туман срезал верхушки Манхеттена, оставя уродливые половины зданий. Нью-Йорк, развалившись на части, тухлой рыбой лежит у бушующей воды.
И здесь, в пустом вагоне, вдруг до меня доходит страшный смысл молчания Лучи. Я чувствую смертельную усталость и свою неуместность в этом городе. Меня знобит. Наверное, простыл там, на ветру у пролива. Надо напиться горячего имбирного чая.

- Да ты же ж совсем белый! - ахает Нора, пятясь назад и, схватив сотовый, скрывается в недрах дома. Я пью имбирный чай. Я совершенно один в мире, и меня трясёт. Последнее, что я вижу, подняв голову, это ночь, которая чёрной кровью сочится в мое подвальное окно. Чёрная ночь накрыла нашу любовь, Лучи.

Сквозь озноб и приступы тошноты чувствую, как двое санитаров в масках помогают мне выйти из дому и забраться в белый фургон…
Я в госпитале, в длинном коридоре на низкой койке. Справа от меня, на расставленных далеко друг от друга койках, покашливая, переговариваются по-испански ребята из латинских кварталов. Слева, продавив койку до пола, громоздится большое тело чёрной женщины... Мне что-то колют в вену, и я тону в невыносимо тесных объятиях сна...

... Мы, Шон, Лана, Эндрю и девушка с солнечным именем - все в чёрных рубашках и белых галстуках - сервируем длинный стол. А на стульях вместо клиентов венки...

Вздрогнув, я просыпаюсь.
- Привет! - машет мне бородатый белый мужчина с соседней койки. Вчера его не было.
 - Я тебя знаю, - говорит он, тяжело дыша и улыбаясь. - Ты из ресторана " Брассери"... Там, знаешь, работала  девочка... с итальянским акцентом... Глаза-а, - мечтательно говорит он и, наткнувшись на мое молчание, откидывается на подушку.
А утром он просто не проснулся.

Через пару недель меня отправляют долечиваться домой. Слишком большой приток тяжёлых больных. И я бреду домой, замечая, как мелкая апрельская зелень уже прошила кустарники вдоль улиц Бруклина.
- Ты таки выкарабкался, о кэй! - радуется Нора, вглядываясь в меня и на всякий случай не приближаясь. - Ну, звони маме и передай привет! - говорит она, хотя ни единой секунды не была знакома с моей мамой.
Я собираю сумку. От слабости у меня ещё дрожат ноги и трясутся руки, но уже ничто не остановит и не задержит меня здесь. И даже если придётся ждать в аэропорту сутки, неделю, месяц, я буду ждать. Я жив. Жив! И это для меня сейчас самое главное событие в мире.

Когда самолёт набирает высоту, я смотрю вниз. Город лежит подо мной как гигантский корабль с развалившимися после крушения бортами. Океан разметал его по воде...
Но я знаю, что время вернёт кораблю прежнюю форму. Улягутся все страсти и страхи, утихнет боль от потерь...
И тогда в чьей-то умной голове родится вопрос: а кто выпустил кобру?

2.
Кате только четырнадцать, и она любит шоколад.
До того, как в городе объявили режим самоизоляции, она бегала по утрам. Началась весна, и старый каштан у подъезда обвесился крупными, с детский кулачок, бутонами. Так было каждую весну, но теперь этого никто не замечает.
Нарушился обычный порядок жизни.
Теперь она перестала по утрам бегать. По ночам не спит и встаёт  раньше всех. Обнажая бледный от бессонницы рот с брегетами, зевает и молча пьёт горячий шоколад. Краешком уха она слышит, как взрослые за столом, уткнувшись в свои мобильники, обсуждают цифры заболевших и умерших на планете. Цифры растут. И это страшно.

Делать уроки Катя не спешит. Завалится с сотовым телефоном за угол огромной клетки с попугаями и замрёт там надолго в своём кресле. Сквозь прутья клетки видно только, как пальчики её торопливо набирают буквы, отвечая кому-то. Час, другой...
Потом она появляется из-за клетки и, снова зевая, привычно шлёпает босыми ногами к кухонному шкафу, шелестит фольгой, добывает шоколад, набивает рот. Наконец, вздохнув, садится за компьютер и выводит на экран геометрические фигуры. Такой урок, один на один с экраном, кажется ей ненастоящим, понарошку...

Обед. Стучат ложки и вилки. Теперь от скуки замечается то, чего раньше не замечал. Напротив Кати сидит дед. Лицо его кажется сегодня неприятным. Проглотив кусок, дед пытается поправить во рту протез и долго ищет его языком. Он один смотрит в тарелку и шумно вытягивает из ложки горячий суп. Другие в доме, и в соседних домах, и во всём городе, едят, уткнувшись в свои телефоны.
- А сладкое? - напоминают Катя и Женька, её братишка, после того, как размазали по тарелке гречку и рыбу. Потом оба с удовольствием проглатывают остатки вчерашнего шоколадного бисквита.

Сегодня катина очередь чистить клетку, но не хочется. Зачем, когда в мире пандемия? Она подходит к клетке и долго рассматривает на свет узкие изумрудно-черные пёрышки, выпавшие из хвоста её любимицы Изи. Нет, лучше помогать маме на кухне готовить пирог с яблоками. А там возле мамы Женька с лицом победителя, усердно мешает тесто, и дети ссорятся, отталкивая друг друга и напоминая, кто вчера помогал маме и чья теперь очередь.
И дед, желая тоже казаться полезным в хозяйстве, крутится за спиной. Наконец, хватает ведро и несется к мусоропроводу, где беседует с соседским сыном-студентом, возвращается обратно и, насвистывая себе, спешит на балкон. Как-то недавно он обнаружил в балконной нише несколько старых клубочков бельевой верёвки и затеял плести гамак. Давно, в годы войны, еще мальчишкой, он увидел в зарубежном фильме, как его ровесник лежал в гамаке под пальмами. Но, пока рос, мечта  детства заснула в нём на долгие годы, а в конце жизни вдруг опять проснулась. И теперь каждое утро все в доме , открыв глаза, видят, как на балконе из рассады торчит дедова голова в очках.

После полдника с яблочным пирогом детям напоминают о заданиях по живописи и музыке.. Но катина кисть, нырнув в краску, неожиданно падает из рук ее  и - рисунок испорчен. Женька с лицом приговорённого к казни плюхается на табурет перед пианино, и пальцы его, не слушаясь, все норовят убежать в сторону, увлекая за собой и уродуя знакомую мелодию. Мама, устало махнув рукой и сдерживая слезы, уходит в свою комнату. Они с папой работают "из дому" - на компьютерах.
Ближе к вечеру все начинают поглядывать на часы в ожидании курьера из ресторана, который оставляет под дверью пакеты с горячим ужином.
Сегодня куриные ножки и картошка под чесночным соусом. Все едят долго и отрешённо. Дед встаёт последним, несколько секунд, тяжело дыша, выжидает, когда изо рта его вырвутся наружу утробно-рокочущие звуки один за другим и освободят его. На вопрос мамы: "Папа, ты опять забываешь пить таблетки?" машет рукой и уходит в свою комнату.

Вечерний фильм с семьёй перед телевизором уже не праздник, как бывало раньше. В вспыхивающей от экрана темноте слышен хруст шоколадных чипсов. Но где-то над головой чёрной тучей неподвижно висит мысль: что такое обрушилось на нас? Почему? И за что? И когда это кончится?

Неужели мы только недавно выходили на улицу, вдыхали дождь и ветер? И были совершенно беззаботны. ..
Так идут часы, дни, недели. Прошло уже три месяца, а все дни похожи друг на друга. Как один день, заслонённый серой тенью оскалившейся над миром чумной крысы.
Завтра откроются глаза, и снова встанут перед тобой надоевшие стены и углы квартиры. Компьютер, почти тиран, почти насильник...
И все чаще глаза устремляются к окну. Там ещё мелькают кусочки прежней жизни: шевелятся деревья, проносятся птицы - слава Богу.

За обедом дед объявил, что гамак его уже готов: сегодня последний узелок затянул. Но как-то без радости сказал. Ушёл и лёг на свою кровать. Ужинать не стал, пожаловался на боль в груди...
И когда следующим утром все встали, то постель деда оказалась пустой. Ринулись на балкон. Там, свернувшись калачиком, как мальчишка, лежал дед в гамаке. Он весь пожелтел. Разросшаяся рассада казалась гигантским венком вокруг него.
И в эту минуту каждый понял: до сих пор они жили лишь в предчувствии горя, а само горе, вот оно, только сейчас шагнуло в их дом.

2020 г.