Физраствор

ФИЗРАСТВОР
(повесть в рассказах)

Егорыч

Тонкая струйка дыма. Ворох картонных папок на столе. Молодой человек протёр воспалённые глаза и отложил очередной лист. Всё в нём казалось унылым и усталым. Жидкая прядь светло-рыжих волос, очки в толстой оправе и вытянутый, по-птичьи, нос.
Размеренный шорох бумаги нарушил скрип двери. В кабинет вошёл пожилой низкорослый мужчина. Взъерошенная копна седых волос. Халат с оттопыренными карманами болтается на худых плечах.
– Приветствую, Павел!
– Добрый день, Анатолий Егорович! – оживился молодой человек.
– Скучаешь? – дед протянул дрожащую руку.
Павел со вздохом посмотрел на оттёкшее землистое лицо, отметил нездоровый блеск в маленьких глазах, и по резкому запаху перегара понял, что Егорович накануне сильно принимал.
– Оно не мудрено в таких казематах безвылазно сидеть! – суетился тот. – Скучна теория, мой друг, а древо жизни пышно зеленеет... Всё архивы изучаешь, вот папки натаскал. Тебя за ними и не сразу и разглядишь.
– О-хо-хо...
– Никакого парадокса, Павел, все стандартно. Скучно, – старик раскрыл верхнюю папку.
– А на мне это написано, скука эта?
– Оно, Павлуша, в умных глазах всегда всё написано! – Егорович рыскал глазами по кабинету. – А давай-ка ты время не трать на эту макулатуру, скатаемся в одну деревню. А?
– О-хо-хо...
– Тут не далеко. И случай интересный. Свежий воздух не помешает. Там заночуем! – говорил Егорович, будто о решенном деле. – За два дня и вернемся.
Старик закрыл папку, уныло осмотрел кабинет и уставился в окно.
– Сколько лет прошло, а вид все тот же, стена из кирпича, курилка и синяя скамейка, – покачал он головой, – Эх, сколько лет я просидел в этом кабинете! Даже тот же стул, всё тот же. Ничего не меняется.
– Так это ваш кабинет был? – удивлённо протянул Павел.
– Пять лет просидел, как ты, книжным червём.
– О-хо-хо...
– Всё! Насчёт руководства я уже договорился, выездную тебе оформили! – словно бы вспомнил Егорович. – Командировочные в кассе получи. Плащ-то есть у тебя? Погода мерзкая.
– Нет, плаща у меня нет.
– Не беда, у оперативников возьмём, народ этот запасливый. Через полчаса санитарка приедет, так что, собирайся! – старик вышел, оставив за собой распахнутую дверь. Проходящие сотрудники робко заглядывали в кабинет.
Анатолий Егорович слыл в коллективе человеком непредсказуемым и необщительным. А если встречался с кем и говорил, то, как правило, о бездарности коллег, за что и получил, в силу своей чудаковатости, незавидное прозвище «Леший». Начальство тоже сторонилось старика, изредка подсовывая безнадёжные дела и закрывая глаза на частый нетрезвый вид.  Острее запахло отсыревшей листвой. Вдали тонкой полоской растянулся тяжелый рыхлый туман. Катер, рассекая стеклянную гладь, скользил в горизонт. Брызги, ударяясь о прозрачный фонарь, собирались в долгие кляксы. В салоне было тепло и спокойно. Полицейские коротали время в пересказах забавных историй. Раскатом смеха заканчивалась история, затем следующая.
«Впереди идет ОУР, вечно пьян и хмур».
– Анатолий Егорович, а вы чего такой серьёзный, не смеетесь? – тихо спросил Павел.
– Я уже своё отсмеялся, Паша. Все эти истории еще при моей юности перелопачены донельзя, – он прикрыл глаза, будто бы успокаивая себя. – Всё циклично, меняются люди, а ситуации повторяются. А вся нелепость, что они несут и ей восторгаются, она мне так скучна, как вот... как вот та картина, что за стеклом.
– Ну, так же тяжело, без юмора.
– Юмор бывает разный... Вы Павел, развлекайтесь, у вас возраст такой, можно ещё.
Анатолий Егорович откинулся в кресле, повернул голову и закрыл глаза. А за окном скользили низенькие избушки, шлагбаумы, перелески. Появилась алюминиевая кружка, её передавали из рук в руки и отхлёбывали каждый понемногу.
– Что там?
– Водка там. Выпей. Мы на трупный выезд всегда немного принимаем, иначе тяжко становится. Настроение портится потом на несколько дней.
– Нет, не буду, спасибо. Смотреть на них у меня профессия, тренировка присутствует.
– Ну, смотри, дело хозяйское. Работаю уже восемь лет, всё привыкнуть не могу, – сам себе сказал средних лет полицейский, – Был человек, а теперь его нет. Тело есть, но не двигается. Спит, холодный, и не дышит. А вы ребята привыкшие, получается. Дед-то твой, знаю, поддаёт иногда, разбуди его, может, он будет.
– Не трогай его, пусть отдыхает.
– Ну, смотри, не застрять бы там из-за него.
– Из-за него уж точно не застрянем.
Лодка замедлила ход и уткнулась в пристань, кивнув корпусом. Открылся потолочный люк, по очереди потянулись люди. Сразу закуривали на палубе. Немного погодя, стали принимать конфискованную рыбу, заполняя мешками ряд сидений. Старик безмятежно спал, убаюканный качкой волн. Павел подвинулся к нему.
– День прошёл не зря, рыба есть, – похлопывая по мешку, улыбался молоденький полицейский. – Сейчас приедем, свежатины поедим. Сегодня изъяли, а девать её куда? Мужики уже на рыбу смотреть не могут, а нам в охотку.
– Приедем, поделим, – укутываясь в шинель, сказал усатый капитан.
Уставшие, мужики быстро уснули. Лодочник, сидящий в отдельном коконе, спрятанном в начале катера, петлял по водной извилине. Павел не спал. Он смотрел на проплывающий мимо ковер желто-красных листьев. Холодало уже по-зимнему и казалось, что жизнь тоскливо замирает, сдавая обороты.
Катер затормозил и подался назад, туго забурлив волнами под днищем.
– На месте, – констатировал кто-то из темноты.
– А ехать бы так и ехать, – отозвался другой.
Люди разминались, судорожно и громко зевали, и тянулись в звездный провал люка. Пристань наполнилась шлепками шагов. Павел и сонный Егорович последними загрузились в переполненную машину. Потом, долго прыгали на ухабах, а в немытых окнах качался мрак.
Новогодней ёлкой вспыхнули глазницы окон. Казалось, деревенские дома вкривь и вкось разбросаны во тьме.
Остановились на окраине. Изба, вросшая по окна в землю. Во дворе топтались угрюмые люди. Укутанные в платки, женщины обнимали друг друга и натужно рыдали. Мужчины, молча, дымили папиросами. Пахло Корвалолом.
Заскрипели двери, отворился свет в ночи. Круглолицый капитан, поправляя ремень, вышел во двор и встал напротив окружённой женщинами старушки. Он погладил усы, раскрыл планшетку, и, не глядя в глаза старухе, скупым формальным языком начал проводить допрос.
– Когда вы его видели в последний раз?
– Вчера вечером.
– В котором часу?
– Не знаю, для меня и время остановилось. Мил человек, ой, не знаю.
– Хорошо, он был трезв, когда вы его видели в последний раз?
– Нет, милок, пьяный он был. Два дня, как вернулся с города и уже не просыхал!
– А где мужчина, который его труп нашёл?
Вдруг старуха взвыла и, расталкивая людей, кинулась бежать куда-то в темноту. Женщины пошли на плач. Круглолицый милиционер сердито захлопнул планшетку, оглядел оставшихся людей и направился к бане. Перед баней стояли двое: участковый и оперативник. Круглолицый, не обращая на них внимания, прошёл в предбанник.
– Парни, пошли рыбу готовить, – белея лицом, вынырнул из тьмы белоусый капитан, – Участковый пусть останется с «трупниками». Сумка с рыбой и водкой у меня! – важно скомандовал он и обратился к Павлу с Егоровичем. – Ребята, как закончите, приходите, ждём. Изба у вас отдельная, отдохнёте.
Появился еще один полицейский, невысокий, карлик, по сравнению с белоусым.
– Участковый уполномоченный Шибаев прибыл на помощь «труп…», извиняюсь патологоанатомам.
– Это хорошо, что прибыл. Ты людей мёртвых видел? – раскладывая инструменты из сумки, спросил Анатолий Егорович.
– Видел, в Чечне был. Там видел.
– Тогда писать будешь, а я диктовать буду. Павел мне помогать.
Втроем пошли в баню. Сумрачное нутро её ещё хранило остатки тепла. Мокрый пол с бледно-зелёными листами берёзы успел остыть. На грубом деревянном полке лежал голый мужчина. Участковый встал в углу бани, опираясь на стену, стараясь не глядеть на труп. Анатолий Егорович и Павел возились с электрическим кабелем, затем раздался металлический вой – патологоанатомы принялись за работу.
С хрустом прошёл триангулярный разрез грудной клетки.
– Пиши! – Егорович начал диктовать, – Мужчина тридцати пяти лет, плотного телосложения. Кожный покров без ссадин, порезов.
– Без чего? – переспросил участковый.
– Без ссадин и порезов, – с удовольствием повторил Егорович. – Руки и ноги расправлены, отмечается закоченение конечностей. Имеются синие трупные пятна. Рот раскрыт, глаза закрыты.
Монолог Егоровича снова нарушил вой пилы, Павел принялся разрезать черепную коробку.
– Паша, ты не спеши, мы всё успеем.
– Анатолий Егорович, я всё подготовлю. Хочется успеть пораньше.
С глухим звуком резиновой присоски отпала черепная коробка. Растянутая кожа головы накрыла лицо трупа. Из головы Павел отделил мозг.
– Тысяча четыреста пятьдесят грамм, Анатолий Егорович.
– Хорошо, Паша, теперь сделай разрезы на предмет нарушений.
Тонкими дольками человеческий мозг, где, казалось бы, когда-то жили мысли, память человека, все его надежды и страхи, нарезался на кусочки, похожие в разрезе на белый гриб. Часть мозга отправилась в пластмассовое ведерко. Затем Павел принялся за сердечную мышцу.
– Сердце увеличенное, – продолжил Егорович. – Второй желудочек гипертрофирован. Участковый ты успеваешь?
Ответа не последовало. В углу бани лежал бледный милиционер, около него валялась планшетка. Павел подошел, взглянул на текст.
– Анатолий Егорович, он на мозге выключился.
– Оно и понятно. Не каждый вынесет увиденный голый мозг, хоть и на войне был, но тут у кого как…
Отяжелевшего участкового вынесли в предбанник, привели в чувство нашатырём. Откашливаясь, тот открыл глаза.
– Что случилось? – просипел Шибаев.
– Не выдержал ты, друг, маленько. Но ничего не переживай. Попей воды и ступай домой.
Участковый покинул баню. Павел озабоченно посмотрел на его шатающийся силуэт.
Темной струйкой кровь с живота медленно просочилась на пол.
– Паша, пиши, я всё сделаю, – спокойным голосом произнес Егорович. – Легкие имеют следы жидкости, гортань также в жидкости. Это, Паша, асфиксия. Никого криминала. Задохнулся он.
Пытливый Егорович констатировал верный диагноз. Вечером этот Иван парился в бане, в надежде отойти с похмелья, привезённого из Ханты-Мансийска. Повод у него был «существенный» - он героически вытерпел муки мочекаменной болезни и «обмывал» победу со своими приятелями. Как закончились деньги, поехал домой. Вдоволь напарившись и выпив все запасы домашнего спиртного, отправился в магазин за добавкой. Юный лёд, сковавший глубокую лужу, выдержавший шаг поскользнувшегося человека, под его тушей ослаб и продавился, в эту лунку Иван и нырнул лицом. Теперь его тело лежит в той самой бане, где день назад он пытался выдавить хмельную хворь.
Закончив с покойным пациентом, дождались прихода фельдшера Василия.
– Отчего он помер? Известно?
– От пьянки он помер.
– Это пациент мой, камень почечный был…
– Нет, брат, не твой случай. Рано тебе ещё свое кладбище открывать. Я тебя здесь раньше не видел. Ты тут, поди, новенький? ¬¬
Ответа не последовало. Передали документы фельдшеру. Молча покурили. Фельдшер остался при бане.
Дым печных труб тянулся к небу и наполнялся серебром бледной луны. Ясное небо отражалось искрящимися звёздами на зеркальной глади Иртыша. Ветер стих. Пар дыхания, танцуя, растворялся в промозглом воздухе. Пахло наступающей зимой. После позднего ужина, Павел и Анатолий Егорович расположилась в одной из изб. Хозяин был приветлив и выделил отдельную комнату с добрыми кроватями, застеленными толстыми одеялами. Но сон не шёл. Извертевшись, Павел повернулся к кровати Анатолия Егоровича.
– Ведь народ спивается, Анатолий Егорович!
– Спивается и кончает с собой в лужах всяких. Родился, жил и помер – за собой кроме бед ничего и не оставил.
– Как глупа смерть-то у этого человека.
– Смерть, Паша, уже и так устала собирать плоды нашей глупости, мне уж поверь. Я же наркологом начинал.
– Как наркологом?
– Лечил людей от «пьянки» и «наркоты». Думал, что у меня всё получается. Любил свою работу. А теперь… Сын у меня… от героина. Не уберёг. В себя перестал верить. Зачем лечить людей, если они сами хотят умирать. Пошёл в «трупники». Долго пытался забыться в вине, но не смог самого себя убить. Опыт наркологии тоже пригодился. Пару методик разработал. Но интереса к реализации не испытываю. Пусть мои приемники методы испытывают. А мне людей хоронить уже тоже надоело.
– И что вы дальше будете делать?
– Пчёл заведу. На природе жить буду. Природа – она вечна. А человек нет.
– Вы сегодня ведь не пили, а мне все говорят, что Вы пьёте.
– Я пил, что труд мой никому не нужен был. И не было умных глаз, чтоб меня заменили.
– А сегодня чего не пили?
– Уже той тоски нет. Уже всё хорошо.
– То есть, Вы нашли те самые глаза?
– Всё может быть Паша, всё может быть. Понимаешь, наша работа, очень простая. Она заключается в том, чтобы считать и понимать, отчего стадо падает. А теперешняя медицина всех хилых овец готовит для нашего подсчёта. Вот и вся логика.
– Но ведь так нельзя же. Должно же быть спасение!
– Всё может быть, Паша, всё может быть.
Тихий мрак ночи рассекла яркая вспышка. Вздрогнули на столе стаканы из-под выпитого чая. Подул ветер, забарабанил град по крыше. Анатолий Егорович поднялся и открыл окно. Вскоре вспышки прекратились, всё стихло, и темень снова съела дома.
– Поздней осенью – гром? Разве такое возможно, Анатолий Егорович?
– Всё может быть, Паша, всё может быть. Воздух-то, какой хороший, свежий. Хорошо-то как!
– А скажи, Егорыч…
– Спи, Паша, спи...

***

В дверь кабинета постучали.
– Войдите, – окликнул Павел.
Вошёл рабочий, которого Павел давно знал. Но теперь тот смотрел на него с некоторой робостью.
– Здравствуйте, Павел Николаевич. Вам велено передать бумаги. И табличку я уже прибил.
– Какую табличку?
– Вы потом посмотрите.
Рабочий подхватил стремянку и удалился. Павел взялся за принесённые им бумаги - кипа, а сверху записка. «Ничто не имеет начала и конца, лишь продолжение! Твой друг Егорыч» – прочёл Павел.
В стопке бумаг – химические формулы, методы дезинтоксикации и описание глубинных процессов по токсинам. Чем более Павел углублялся в чтение, тем более смятение овладевало им. Он вышел в коридор, но дверь кабинета Анатолия Егоровича была заперта, табличка снята. Павел стоял перед этой дверью и корил себя - закрутился, забыл, мог же хотя бы позвонить ему, узнать, что да как... Павел повернулся и с удивлением уставился на новую табличку, висящую на дверях его кабинета:
«Заведующий отделением токсикологии Андреев Павел Николаевич».

– Что ж ты за мудак, Павел Николаевич, – удивлённо воскликнул Павел, – Егорыча забыл. А где он, что он сейчас?
Егорович не брал трубку. На работе его не видели. Узнав в отделе кадров адрес, Павел отправился к коллеге. Дверь квартиры заперта, на звонок никто не отвечает. Павел отчаянно позвонил в другую соседскую дверь, никто не открыл. Затем позвонил ещё этажом ниже. Дверь открылась, из неё показался коренастый мужчина.
– Я вашего соседа ищу, Анатолия Егоровича.
– Это какой - такой ещё сосед?
– Из пятнадцатой квартиры.
– Увы, молодой человек, знать такого не знаю.
Отворилась ещё одна соседская дверь. Вышла женщина с мусорным ведром.
– Мне бы Егоровича из пятнадцатой.
– По имени не знаю, кто такой. Но вчера уже уехали полицейские и «труповозка». Выносили деда какого-то седого, на носилках. Но не живой, точно не живой.


Ангелы мои

 В фельдшерском пункте прохладно: трещали в печи дрова, на полу – раскалённый красными спиралями обогреватель. Заканчивался тихий рабочий день. Василий откровенно бездельничал, читая прессу, потерявшую актуальность ещё более недели назад. Заголовки газет клятвенно заверяли об обязательном скором благополучии и необходимости ещё немножечко потерпеть. И вновь потерпеть. Глядя на статьи, фельдшер иронично улыбался. Медицина всегда чувствительный показатель, по её состоянию можно без особого труда понять текущее положение и верность прогнозов. Поступление препаратов было скудное, львиная доля запасов пополнялась в вылазки в окружную аптеку, да и то за свой счет. Из всех новинок, что заботливо прислало государство в забытую Богом деревню – кардиограф и санитарная машина, произведённая при Советах.
Тянулась пустопорожняя неделя. Инъекции плановых пациентов – вот и вся работа. Пьющий в праздники по семь-восемь дней, народ всегда что-то преподносил тревожное.
За окном вспыхнули желтые огоньки. Слышно было, как то и дело животно взрёвывал какой-нибудь бугай. Уф, весёлый народ! Сделали из большой консервной банки и куска бельевой веревки незатейливый инструмент и тарабанят по дорогам, что и здесь доносится.
Раздался глухой стук в массивную дверь, обитую одеялом. Вбежал низкорослый щупленький мужчина, скудно, но тепло одетый. Это Тихон, послушник при местной церквушке.
– Тихон, что случилось? – вскакивая из-за стола, тут же спросил Василий.
Тихон в ответ замычал тревожно и стал разводить руками. Он был немым с рождения.
– Показывай, Тихон.
Мужичонка схватил фельдшера и повел на улицу. Во дворе фыркала паром тёмная лошадь, позади неё в полумраке виднелись нехитрые сани, устланные сеном. На санях, охая, лежал мужчина, закиданный тулупами. Василий узнал местного священника.
– Митрий Никитич, что у Вас случилось?
– Вася, умираю я, грудь жжет, дышать не могу, воздуху мне не хватает, – хрипел священник.
Василий и Тихон поволокли попа в помещение.
Хрип Митрия всё более усиливался, в глазах стоял страх. Тихон, мыча, вытирал ему слёзы снятой шапкой, держал за руку. Взгляд Никитича обратился на лицо Тихона. Тихон поднял голову. Большая слеза потекла по щеке Никитича.
– Ну, всё, Тихон, похоже, моя земная жизнь кончается.
– М-м-мы, – протянул Тихон.
– Никитич, мы ещё за тебя поборемся! – оттолкнув Тихона, Василий, принялся раздевать пациента. – Нет, твою мать! Не отдам я тебя! Все нормально будет, ещё увидишь!
На побелевшее, покрытое, от холода, пупырышками, тело, прилепились присоски кардиографа, заскрипели по бумаге иголочки, рисуя линии. Взглянув на показания, Василий тихо цокнул языком.
– Беда, Никитич, миокард у тебя.
– Помру я, Василий?
– Не в моё дежурство, Никитич, не в моё…
Отшагнув от пациента, Василий судорожно отыскал на полке три пузырька, жадно набрав в шприцы жидкость, не теряя минуты пронзил вену и ввел препараты.
– Рибоксин сердцу поможет, Реланиум тебя немного успокоит, а Гепарин тромбы рассосёт. Не переживай, вытащу тебя. Это же классический случай!
Дыхание Никитича выровнялось, хрип стих, на лице постепенно проступала безмятежность. Тихон рухнул на колени и посреди комнаты начал мычать, протянув сложенные ладони. Затем, судорожно оглядываясь по углам в поисках чего-то, достал нательный крестик и продолжил поклоны.
– Ну, уж извините, икон у меня нет, – с досадой произнес фельдшер.
– Неважно, есть ли иконы в доме, или нет, главное чтобы Бог был внутри человека. А икона – это лишь образ, – улыбаясь, шептал Митрий Никитич.
– Ну, если бы я в Бога по-вашему бы верил, то уже махнул на тебя рукой. Мол, на всё воля Божья.
Василий отошел в покосившийся тамбур и закрыл за собой дверь.
– У меня тут инфаркт на фоне ИБС. Мужчина, 62 года. Синеет уже. Хрип, боль в груди… Скорее! Какого? Что, уже летите? Чудно, садитесь на берег Иртыша. Повторяю – на Иртыш садитесь!
Фонарем посвечу… говорю фонарем. Занесло нас, буханка не проедет.
– В рождество ворота в рай открыты, я уйду спокойно, – сказал Никитич, поглаживая место укола.
– Никитич, ты ещё поживёшь, вот посмотри кардиограмму, она уже лучше прежнего. И хрип ушел. Сил набирайся, сейчас на вертолёте полетишь. А там, в центре, тебя подлатают, и будешь, как новенький.
– На праздник объелся я, Василий. Оттого и тошно и тяжко стало. Вина не пил, только сытно ел. Не грешил, праведный образ жизни вёл, а в праздник брюхо набил. Стало быть, грех от чревоугодия, бес попутал, от благого пути сбить хотел, видать.
– Ну, тут, Никитич, и религия Ваша и наука заодно, больному есть много нельзя, нагрузка на твое больное сердце, и так можно Богу действительно душу отдать.
 – А сердце у меня не больное, а полное печали за сумасбродства народа нашего, оно у меня за них болит, а не за себя.
– Ну, уж столь свят, то жить долго будешь, Никитич.
 Разговор оборвал телефонный звонок.
– Тихон, готовь лошадь, сейчас поедем. Санитарка не пройдет, снегу много.
Ясное лунное небо, сверкая точками, освещало белизну покрова, настеленного на рождественскую землю. Вдалеке были слышны звуки праздника: подвыпившие голоса, салютная стрельба, музыка. Василий хлопал по незадачливому карманному фонарю, который то и дело заедало.
– Ну, вот мои ангелы летят, чтоб меня забрать, господи Христосе! – благостно прошептал Никитич.
– Митрий, погоди с ангелами, это вертолет летит. Сейчас посвечу и сядет. Только фонарик барахлит: толи батарейки, толи выключатель.
Фонарик включился, выхватывая светом куски пространства. Гул вертолётного двигателя приближался, поднимая снежную взвесь. Упавшее судно окутали клубы снежного тумана.
– Вот они, твои ангелы, Никитич. Теперь ты, как у Христа за пазухой. До скорого! Будь здоров!
Выбежали санитары в тёплых белых одеждах, переложили пациента на носилки.
– Чего у вас тут?
– Инфаркт, документы я приготовил, вот они.
– А больной кто?
– Поп местный.
– Охренеть, и они тоже болеют? Извините батюшка, бес попутал.
Рёв вертолета усилился, и судно стало неловко подниматься вверх, постепенно сливаясь с темнотой неба. На берегу Иртыша, подняв головы, стояли два человека и лошадь.
– Во, блин, потух фонарик, долбаный Китай! – помолчав, ругнулся Василий.
Тихон, мыча, указательным пальцем потряс около губ.
– Ладно, Тихон не буду ругаться. Поехали по домам, поздно уже.
Спалось Василию тревожно, пару раз просыпался.
Мрак. В церквушке горел свет. Тихон бил пол немыми молитвами. В эту ночь он не спал.
Взошло солнце, отогревая окоченевшую от мороза землю, переливаясь радугой в отражённых снежинках.
Разбитый, фельдшер пришёл на работу. Около двери топтался Тихон со свертком в руках.
– Что это, Тихон?
Тихон молча раскрыл полотенце, достав икону.
– Я понял, Тихон, спасибо.
Митрий Никитич долетел до окружной больницы. Фонарик с новыми батарейками так и не заработал.


Грей

– Есть кто живой? – стучась в массивную дверь, Василий робко переминался в холодных сенях.
На стук никто не ответил. Постояв ещё немного, фельдшер открыл незапертую дверь.
– Здравствуйте… Я, было, начал думать, что дома никого нет, а потом, думаю, куда уйти можно с бедовой спиной. Я-то в первый раз у вас...
– Ну, проходи, проходи, дорогой! – кряхтел Федор Федорович, кривя лицо от боли. Спелёнутый шалью, он лежал на диване, вытянув прямые, как под напряжением тока, ноги. – Труба дело! Долбает сильнее, чем раньше.
– Ну, и года берут своё, а беречь себя нужно всегда. Переворачивайтесь-ка на живот, сейчас укол сделаю, немного отпустит.
Набранная струйка жидкости выпрыгнула из иглы. Три инъекции и спиртовой шарик.
– Не больно, Федор Федорович?
– Как оно больно? Я даже не почувствовал, толи спина так кроет, толи рука у тебя такая. Чаю хочу, жена ушла, будет не скоро. Попьем чаю?
– Не откажусь, спасибо. Сейчас подсуечусь, вы лежите.
Фельдшер Василий набрал воды в большой эмалированный чайник, чиркнув спичкой, выпустил из конфорки голубой цветок. Тут его внимание привлёк уголок какой-то карточки, воткнутой в стык отошедшей кухонной плитки. Это была фотография Фёдора Фёдоровича в обнимку с большим псом.
– Федор Федорович, какая у вас красивая собака!
– Это ты, про какую собаку говоришь?
– Да тут, у вас на кухне. Породы только не разобрать, – крикнул Василий, ставя на поднос кружки.
– А порода, Вася, это не собачья. А волчья.
Василий вошёл в комнату с подносом и фото.
– Как это, волчья?.. Волк? И вы улыбаетесь и обнимаетесь с волком? Ну, точно ведь. И каким-то довольным выглядит, прямо как собака, только покрупнее. И морда вытянутая. Жаль цвета не разобрать.
– Подай, мне фотографию, а то лежу, не поднимусь, понимаешь. А на Грея хоть ещё один раз глянуть.
Фото было чёрно-белым.
– И имя вы ему дали… Как его?.. Грей? – Василий сел на диван, передал фотографию больному.
– Да, это не просто волк или собака, это друг, настоящий… Друг, которого я сам потерял, своими руками... Да, Грей. «Серый» получается, с английского. Тогда модно было клички на английский манер давать животным. Сейчас, конечно, всё это смешно кажется, но тогда Тузиком или Шариком никто не называл даже цепную собачонку.
– Ты чай-то наливай, да и лимоном не брезгуй, – лицо Фёдора Фёдоровича уже растянулось в довольной улыбке, глаза ожили, брови с хмури сделались подвижными. Видно было, ему охота поговорить.
– Как это вы его добыли? – спросил Василий. Фёдор только этого и ждал.
– Ну, знаешь, власть была при Советах, ещё в перестроечное время. Зверя в лесах больше было, можно было бить глухаря в десяти минутах хода от деревни. Дичь будто домашняя была, как куры по окраинам ходили. Их и не били. Белка, да и та наглая, припасы со двора таскала. А зимой на тротуарах попадались заячьи следы. И вот тут повадились волки резать деревенскую скотину, пару раз попадались на глаза лесникам, на вырубках. Поговаривали, что будто в лесу находили останки нескольких оленей. Но людей эти волки не трогали. Местные егеря гонялись за волками, но ничего путного не выходило. Местные устали от падежа стада и ломанулись к председателю. Лес вроде, тайга, гуляй, где хочешь, а с законом тогда почтительнее отношение было, чем сейчас. А может быть, и люди совестливее тогда были. Председатель в район бумаги писал, и тогда только получили разрешение на отстрел. Собрались ханты и местные охотники. Я молодой да зелёный был тогда, первый раз на волка шёл. Весна, апрель. Ханты взяли следы стаи волков. Оказалось, что она ходит вокруг посёлка. На капканы этот хитрый зверь не шёл. Видать, чуял подвох. Устраивались засады, с наживкой со свежим мясом, всё бесполезно. Собаки теряли след, тревожно принюхивались и пятились, поджав хвосты. По возращении мы несколько раз находили в лесу свежие волчьи следы поверх своих же. Хитрый зверь ходил бесшумно, умел путать. Ханты подметили и решили сделать на этом засаду. Часть мужиков шла вперед, вторая чуть поодаль. Для подстраховки навстречу шли «боковые». Ну, план сработал.
Фёдор Фёдорович отхлебнул чай. Василий слушал молча.
– Ну вот. В тисках оказалась стая из семи крупных особей. Шесть голов сразили сразу, а вот седьмой, самый крупный, истекая кровью, успел убежать. Он-то и был вожак. Собаки шли по следу. Но и без собак видно ход волка: островки тающего снега, красные капли на них. Так и дошли до логова. Там, скаля зубы и впившись в приближающуюся толпу ледяными щёлками глаз, стоял вожак. Он защищал самку. Мы молча приблизились. Я был поодаль. Впервые шёл на волка, на первый край не пускали. И вот – оглушающая тишина. Снег. Его красно-оранжевые глаза. Ружьё. Волк кивнул мордой – раздался выстрел. Через минуту покончили с самкой – раздались ещё два выстрела. Мне было жалко зверей. Как сейчас помню – ушел к сосне подальше, отвернулся. Ханты орут, радуются. Потом слышу, притихли. Сердце кольнуло догадкой: там были щенки. Их они добили прикладами, а больших забрали на трофеи.
Отойдя в кусты, я стал раскуривать трубку. Хотелось отвлечься, было не по себе. Белый дымок тянулся из чаши трубки, растворяясь в прохладном воздухе. Во рту стало кисло. Сплюнув остатки табака, принялся чистить загубник тряпкой. Тут, как сейчас помню – наклоняюсь поднять тряпку, выпала из рук, а там серый клубок. Мыкается мордочкой в сапог, слепой ещё. Как здесь? Поднял я украдкой этот клубок и в рюкзак. Оставил молнию приоткрытой, для воздуха.
– И никто не заметил?
– Да я его сразу домой понёс, мимо мужиков. Лариса, супруга моя, сначала была против волка в доме, но как увидела – растаяла. Пушистый, беззащитный. Ну, кутёнок и кутёнок. Имя дали по цвету окраса – Грей. Сам его молоком из пипетки выхаживал. Потом, как подрастать стал волчонок, в ход пошло рубленое мясо. Нрав у него попался игривый, рос как обычный щенок, только быстрее собаки. Кусал мебель, рвал подушки. Гонял жирного кота. Смирно лежал на коврике. По нужде ходил во двор, когда на улицу падала ночь.
– А отпустить не пробовали? Дикий же зверь, ему, поди, неволя в тягость была?
– Было дело, однажды вывез я его в лес и отпустил. Грей жадно внюхивался в новые запахи. Потом вдруг резко встал и убежал во тьму. Я облегчено вздохнул и принялся идти домой. Отойдя немного, послышалось за спиной движение. Он торпедой нёсся ко мне, взвихряя толщи снега. Так и остался жить. Построили мы ему просторный вольер с металлическими прутьями и теплой будкой. До того он жил в доме – подальше от чужих глаз. Гостей у нас не было – жили скромно. К цепи Грея не приучали. Носил ошейник и редко ходил с поводком.
К лету Грей уже совсем походил на волка: вытянулся, окреп. Жил в вольере, спал в теплой будке. Ел что давали, был неприхотлив. Тихий, послушный хищник, как все собаки.
Знакомые повадились ходить смотреть на послушного зверя. Я обучил его командам: сидеть, стоять, подавать лапу. Только вот команду голос освоить не удавалась. Отличительная черта: у обычных собак в вольере остатки еды, разбросанный хлам, у волка же всё чисто, будто никто там и не живет. Тут я немного осмелел, стал иногда ходить с ним на поводке. С намордником, конечно. И на охоту! Вот где вышел знатный помощник! Нюх такой, что любая собака, будто с насморком: где лайка след ищет, то Грей по нему просто бежит. Собака после бега дышит громко, язык алый покажет. Волк нет. Была с ним одна только досада – изредка выл на луну в полнолуние.
– А народ что? Не боялся разве? Может, случаи какие бывали?
– В поселке к нему быстро привыкли и угрозы от него никто не ждал. Кроме поселковых собак. Когда мы с ним шли, собаки молча выгибались дугой и стояли без движения. Обычные собаки бегали, нюхали друг друга, но волка это не интересовало. Он всегда при мне. Только работа нас разлучала, но работа тоже любимая. Но была одна семья, да… Вон, через забор. Ну, Игорь, его жена Марина и дочь Нина. Вольер прямо к ним и примыкает. Как Игорь узнал про волка, стал язвить. Ходил с озадаченным видом, часто что-то невнятно бормотал себе под нос. Начал задыхаться, что с его тучностью только добавляло ему нездорового вида. Марина – та невольная женщина. Постоянно мужем битая, бегала по знакомым спасаясь от тирании. Затем утром приходила вновь, с надеждой, что муж крепко спит. Из красивой статной девицы за годы брака превратилась в засохшую каланчу с большими глазами. На была разговор неохотна, иногда даже заикалась. Нина – светловолосая девочка с синими глазами, совсем не в отца. И за это Марине доставалось: они с мужем оба черноволосые.
Как-то с утра иду кормить Грея, и вижу: лежат возле миски куриные лапы и головы. Грей нюхает, скалится, но не ест. Затем скрылся в вольере и упал у миски. Костей поел, перловки, в мясном бульоне сваренной. Вечером следующего дня входная калитка с ключа не открылась. Ключ проворачивался, но заветного щелчка не издавал. Толчок, ручка, калитка отворилась. Странное дело, замок сломался. Я удивился, но особого значения не придал.
Но в ту ночь не спалось почему-то. Тревога ширилась снежным комом, будила в потной постели, звала каким-то беззвучным голосом. От чего, куда? Непонятно. И день выдался неспокойным. Работа шла рвано, нервно. Вскакивал от надоедливого звона телефона. Аппетита никакого: выхлебал несколько чашек чая – не лезет кусок в горло, и всё.
Был конец рабочей недели. Лариса тут напросилась в гости к приятелям. Вечер, темнота, волк во дворе, вольер открыт. Сидим, болтаем, едим. Спокойствие постепенно вернулось. Тут слышим – шум какой-то на улице. Народищу собралось – полсела точно. Ну, вышли. Что такое? На Ларису бабы обрушились, рыдают, проклинают. Дед какой-то пьяненький кричит мне – «прибью тебя с твоей волчарой»! С ними участковый. За локоть меня хватает и повел во двор. Там Грей сидит, рядом с ним лежит курица. Вокруг следы и капли крови на обледеневшей траве. Грей сидел спокойно, увидев меня, подсел ближе. Толпа испугалась, отпрянула. Участковый доставил пистолет и наставил на моего Грея.
– Ну, так вот, Вася, – медленно сказал Федор Федорович, остекленело уставившись в одну точку, – Участковый сказал, что волк хотел убить Игоря. Ногу у него куснул сильно. Он за своей курицей пришел, а хозяина дома нет. Ну, Грей и защищал двор, стало быть.
– Любая собака бы сделала так же, хорошая собака… – задумчиво протянул Василий, отставив кружку. – А дальше?
– Ну, говорит, выбирай или я его сейчас кончу или ты его. А сам снял пистолет с предохранителя и целится. А у самого рука дрожит. Делать нечего. Пошёл в дом за ружьём, еле зарядил, руки трясутся, патроном не попадаю. Волка жалко, а человека ... От чужой пули… Нет ни этой участи для него хотел. Грей подошёл ко мне, сел. И смотрит мне в глаза. Такой спокойный. Мне даже казалось, что он меня о чем-то просит. Всё вокруг для меня перестало существовать. Я не слышал никакого шума, ничего. Лишь его глаза.
– И, что дальше? – чуть не пролив остатки чая, спросил Василий.
– Ну, как что… Я не знаю, сколько времени смотрел на него. И он на меня смотрел. Он такой спокойный был, а меня всего трясло. Он своим видом как будто говорил о чем-то, но я понять его не мог. Наставил на него ружьё и замер. Он смотрел на меня, не замечая ружья. Тишина. Он двинул мордой, я нажал на курок.
– Он умер?
– Он упал, не издав ни звука. Просто как застыл. Как будто просто уснул. Меня ещё больше затрясло. Во мне паника, ужас! Никогда такого не было. Савелий, милиционер этот, мне тогда сигарету протянул. Сигарет раньше не курил, трубку только, да и позже тоже. Стою, голову крутит, нутро мутит. А Грей на снегу лежит. Кинул на снег ружьё. Еле стою, дым пускаю. И тут Нина крадется.
– Это которая девочка соседская?
– Да, она самая. Нина Кривошеева. И говорит, мол, дайте волка посмотреть. Подходит и говорит, прямо, как сейчас помню: «Папа! Да какой же это волк? Это же пёсик. И почто мой папенька простой собачки этой побоялся?».
– Погодите, Федор Федорович! Ну-ка про этого папашу расскажите, как он там оказался.
– От дочки-то и стало известно, что Игорь этот сильно боялся Грея, хотя ни разу его не видел. Выходил из себя при вое волка. Дома грозился его убить, отравить. Да… разбросанная курятина отравленной оказалась. Ну и чутье у волка! Даже не тронул.
– Жалко пса… Как же дальше было?
– А вот дальше. Замок тоже он сломал, цыганским ключом. А когда мы в гости ходили, этот Игорёша решил подкинуть тушку курицы, чтоб выставить Грея вором. Волк вечером по нужде не закрыт больше обычного – мы же в гостях были. Да и не подумал я – беспокойный был. Грей поначалу ему ничего не сделал, просто смотрел. Тот как курицу кинул и давай бежать, тут его Грей за ногу схватил и держал. Долго держал. Только вот сам Игорь себе раны больше нанёс. Мне об этом Савелий потом и рассказал.
– Нет, вот же тварь, этот Игорь!
– Тут и не поймешь Василий, кто больше беды наделает или гордый хищник, или трусливый человек. А глаза Грея перед выстрелом помню: спокойные такие красно-оранжевые, будто слезой сейчас пойдет. И кивок этот, будто давай, тебе легче будет.
– Знатный пёс был.
– Да я и сейчас понять не могу, был ли он волк или пёс. Эх-х, после него не прижилась ни одна собака, много пород пробовал. То сбегают, то от болезней умирают, то чёрт знает, что с ними твориться. А вольер чистый все время, как будто там до сих пор живет мой Грей.
– Да, грустная история, Федор Федорович. Извините, мне уже пора домой. Вам как, полегче стало от укола-то?
– Да, спасибо, Вася, отпустило спину.
– Ну, это противовоспалительным спасибо скажите.
– А мне, Вася, кажется, что добрая память о верном друге…
– Как знать, как знать… Спасибо за чай, за историю.
Выйдя из дома, Василий задержал взгляд на крепком вольере. Действительно, там было чисто. На мгновение потянуло влажным запахом шерсти, показалось, что здесь ещё живёт кто-то. Отстрельнув через забор дотлевающий бычок, Василий вышел за калитку.


Брошу пить

Серые уроды сугробов кособоко таяли, обнажая рёбра земли. Под птичьей суетой ширилась суша и поднималась майская духота, брала призывным измором: открой окна, натяни на дверной проём желтоватый тюль и смотри, как раздувает он парус груди под влажными наплывами первого тепла. Захочется на свет – жмуриться забытому солнцу, вдыхать полуденный запах юной зелени. А тут каждый день – ни продохнуть – полон коридор болящих. Василий перебирал карточки. День тянулся спокойный. В глухую дверь неуверенно и мелко постучали, как горох рассыпался. На пороге стоял взъерошенный молодой мужчина, серый какой-то, потерянный. Будто его перекрутило в центрифуге.
– Я всё, я решил! – крикнул он, не глядя в глаза фельдшеру.
– Похвально. И что же вы решили? – как можно спокойнее ответил Василий, сожалея, что только что произошло приземление: он уже летел в своих разморенных мыслях, а его дёрнули назад.
Повисла пауза. Виновато пятясь назад, мужчина упёрся в запертую дверь и шарахнулся от неё. Спрятал в карманы руки и стал беспокойно озирать комнату медпункта. Василий посмотрел на него внимательнее: на вид лет тридцать пять, штаны в крупных швах, куцый клочок бороды.
– Ну, смелее, решительный, вы наш, – указывая на стул, зевал фельдшер.
– Я это, не перебивайте меня. Я п-п-п-утаюсь.
Мужчина нерешительно сел на стул, осмотрелся.
– Я решил бросить пить!
– Хвалю, как звать?
– Юра я.
– А я чем тебе могу помочь, Юрий?
– Я долго думал и решил, что больше не могу на неё смотреть. Противнее противного она уже.
– Она это…. Водка?
– И она тоже, – глаза уклончиво застыли на половых досках.
– Решил, значит решил. Не пей и делу конец. А я тебе, чем могу помочь... Юрий же, правильно?
Юрий заёрзал на стуле, сжимая непослушные ладони. Лицо краснело, щеки раздувались.
– Жарко тут-т-т у в-ф-фас, фуфайку сниму, – заикался он, едва нащупывая пуговицы.
– Если сейчас не поможете, то я всё, пр-ропал.
– Хорошо, хорошо. А теперь по порядку. Мешать не стану. Я сейчас дверь на ключ и обо всем расскажешь.
– Работаю я в школе, плотником. Раньше-то я не пил. Ну, честно не пил, ну не пил я!
– Хорошо, слушаю-слушаю, – в его тоне заиграла заинтересованность.
– Вот все думают, что я пьянь, рвань. Нос воротят, ни здрасте, ни досвидания. А как мебель, дом подкрепить, то сразу Юра-Юра. Во! Во где они у меня сидят!
Он прислонил дрожащую ладонь к кадыку. Красные глаза блеснули слезой, голос едва сдерживал плач. Губы растянулись, напряглись, затряслись. Достал тряпку, высморкнулся, вытер нос. На носу осталась чёрная полоса. Василий увидел грязную полосу, показал на своём лице, но тот не обратил внимания.
– Года три назад у меня сын на мотоцикле разбился. На перекрёстке врезался в машину на полном ходу, – глубокое и частое дыхание оборвало рассказ, мужчина начал задыхаться.
– Держи, и вот ещё таблетку запей, – Василий протянул стакан воды.
Юрий выпил воду, с трудом проглотил таблетку. Вытер слезу, отдышался.
– Курить на улицу, здесь нельзя – спокойно сказал фельдшер, глядя, как Юрий копался в пачке папирос.
Юрий посмотрел на пачку, на дверь, сунул руку в карман.
– У соседского паренька попросил мотоцикл. Соврал соседу. В первый раз в жизни он на мотоцикл сел. Я ж ему запрещал, мал ещё. А тут.
– Сколько ему было?
– Ему всегда двенадцать, двенадцать лет.
Юрий вновь уставился в пол.
– Пол у вас худой, хилый.
– Скрипучий ещё.
– Скрипучий… Вот и тогда куда себя деть я не знал. Всё как будто за стеклом, мне что-то говорят, а слов не понимаю, я что-то вижу, а разобрать не могу… Хоронили как? А я не помню, как. Говорят, я молчал, долго молчал. Сам я не помню. Всё жена…
– Сильно ударило. Психотравма это называется.
Юрий, не слыша фельдшера, продолжил, будто погнал с горы жаркий ком своей беды. Глаза подёрнулись стеклянной коркой, уставившись в невидимую точку.
– Она вскоре собрала вещи и всё. Я больше её не видел. Начал пить. В эти моменты было лучше. Пить я раньше не пил. Три года как. Вроде как вчера, но три года. Так и стоит этот мотоцикл, машина, забор с кровью, сын.
– Ну, всё, будем лечиться – Василий похлопал по плечу, – средство есть одно, мне его по блату дали. Очень редкое. Но тут нужна подготовка. Таблетку я тебе дал, сейчас она подействует, потом укол и «синьку» отрубит. Но ждать надо после таблетки полчаса.
– Вася, я не спешу. Куда мне спешить? Работы у меня тоже нет.
– Ты же сказал, плотником в школе.
– Работал…
– За пьянку выгнали?
– И за пьянку, и за правду.
– Это как?
– Алкаш-алкашом, но работу свою знаю точно. В школе ни-ни, как вечером – то моё. Денег никогда не хватало, а зарплату повысили, так на руки стал получать меньше.
– Алименты?
– Если бы. У всех в школе так. Зарплата выросла, а в карман шиш! Принялся я правду искать. Пошёл сперва в школьную бухгалтерию. А там бухгалтерша, холёная такая, пальцы толстые с золотым этим, как его… маникюром. Спокойно так этими пальчиками берёт мой расчетный лист, как какую-то мерзость, за краешек. Печать поставила и говорит «в другом месте правду ищи». Я, значит, в районное управление образования – ответ прежний. Дошёл до округа – бесполезно. Понял я что нас всех за дураков держат. Телевизор смотрю, а там президент умный такой, сука, сидит и на все вопросы отвечает. Ему вопрос про бюджетников, отвечает мол, обращайтесь, всех негодяев изловим и накажем. А тут все молчат, всем всё нравится, мне одному встряло. Написал я письмо. Может, был бы трезвый, всё иначе бы получилось.
– Кому написал-то?
– Президенту. По пьянке на сайте написал. Утром просыпаюсь, в телефоне СМС-ка: «Заявление принято». А трезвый уже, не до подвигов. Тут шумиха началась. Сначала приехала комиссия: бухгалтерия не спала двоё суток, засуетились. Второй нарисовалась трудовая инспекция и навесила кучу штрафов за «многочисленные нарушения». Третьим гостем пожаловала комиссия по культуре, раздавая замечания за неверную учебную программу. Вот-вот, и правда уже восторжествует: все чиновники скалятся, шипят. Поувольняли многих. В итоге оказалось, что зарплата действительно должна быть увеличена вдвое, но к получению – та же сумма. Ещё и часть зарплаты удержали за штрафы. Это наш тэбэшник оживился. Гноить начал за всё. На работе я ни-ни, а всё искал за пьянку поймать.
Юрий снова замер.
– Сука он, конечно. На чем я остановился? А, да. Ну, все уехали, а зарплата… Только это не конец. Приехали ещё. Корочками махали, я не запомнил, да и мне тогда имя-то своё вспомнить бы, – Юрий скорчил гримасу, развел руками. – Машут и говорят, что если бумагу не напишу, мол из «хулиганских» соображений, то в тюрьму...
– Ну, это вы махнули, конечно. Сейчас попробуй за что-то поборись.
– А у нас всегда так. Но где правда-то? Есть же она… Тогда я на работу не стал ходить, всё пропил. С полгода, наверно… Да, по осени дело было. Позвала меня учительница русского языка раковину поставить. Ну, мужа у неё нет, сама старенькая. Раковину ставлю, и в зеркало смотрю.
Юрий замолчал.
– Себя увидел?
– Да, и кем я стал. Нет, это не я, я же другой. Так дальше нельзя. Это пропасть. Я жить хочу, я, понимаешь, сыну резную оградку хочу сделать. Мальчишке. А то лежит, бурьяном порос – руки не доходят. Перед пьянкой всё думаю – вот, сейчас. А потом пьянка и пиши пропало. Мне плотничать хочется, руки тоскуют, во сне снится свежее дерево, запах его, рубанок!
– Сделаешь, я помогу. И таблеткой и руками.
Юрий поднял голову, посмотрел в глаза фельдшеру, протянул руку.
– Спасибо, мне уже лучше становится. Это всё от твоих таблеток.
– Да, они уже действуют.
– Ну, всё, пора. Только после укола пить нельзя год, выпьешь – смерть. И ни сыну оградки, ни дерева тебе.
Юрий лег на кушетку, спустил штаны.
– Коли Вася, не бойся. Сказал не буду, хода обратно нет.
Металлически выстрелила струйка из тонкой иглы, запахло спиртом. Мужчина поднялся с кушетки, прижимая место укола ватным шариком.
– Юра, препарат страшный, не пить, и лучше даже не думать о спиртном, ещё до конца не проверен, в аптеке такого еще нет.
– Название-то есть у него?
– «Плецебо фортэ», но не запоминай, не найдешь, секретное средство, нам, чтоб не забухали, начмед раздает. Так что молчи.
Лицо Юрия стало расправляться, как мятая салфетка, выпущенная из ладони. Из чёрточек рисовалось новое: прояснились глаза, распрямилась поперечная морщина на переносице.
Он неуклюже встал и вышел на солнце. Василий открыл окно, там, между рам, отогреваясь, пробуждались первые слепые мухи. Кувыркаясь, вставали на волоски лапок.
Следующим утром появился Юрий, неся на себе доски и инструменты.
– Я это, пол перестелю тебе, гнилой же. Вот с краской беда, нет такой краски.
– А доски откуда?
– Телевизор отдал, из долгов и на доски хватило, а чего мне смотреть, трёп там один. Теперь у меня ничего нет из вещей, но есть я.
– Не пил?
– Сказал, что не буду, – Юрий поймал хмурый взгляд фельдшера, – мне некогда, много дел, я слишком долго их откладывал.


Беглый француз

– Погоди, вместе стол унесем, – выкладывая охапку гвоздей на стол, торопил Юрий.
– Раз, два... Тяжёлый, зараза, – натужно протянул Василий.
Перетащили письменный стол в коридор. Массивный, он с трудом вошёл в дверной проём, пару раз стукнулся. Поставив стол на попа, Юрий вытянулся, схватившись на поясницу. Василий вопросительно посмотрел на него.
– Нет, ничего. Я по работе соскучился. С непривычки такую махину таскать, – отнекивался Юрий.
Василий вернулся в кабинет. На вышарканном линолеуме лежала белая пластиковая завитушка.
– А, вот где ты всё это время лежал! – радостно произнес он.
– А я думал у вас тут все стерильно…
– Это слуховой аппарат моего бати. Тут целая история.
– Ну, рассказывай что ли, работы много, пол до вечера перестелем. Всё веселее.
За окном сгущался смурной вечер. Уже выйдя в тёмный коридор, Василий вспомнил, что не выключил свет в кабинете. Пришлось возвращаться обратно. За спиной скрипнула дверь, высвечивая стеклярус пурги за спинами двух укутанных фигур. Лиц в темноте не различишь, но один был средних лет, здоровенный, в дутом пуховике, второй – черноусый, пожилой.
– Васёк, здорова! – не снимая обувь, накинулся первый.
– Андрюха, ты что ли? – обрадовался фельдшер.
– Что ни на есть я.
Обнялись.
– Каким ветром вас сюда занесло?
– Стало быть, южным, в вашу-то Тмутаракань.
– Здравствуй, Батя.
Василий протянул руку. Повисла пауза. Отец улыбнулся.
– Я тоби скильки раз, я тоби нэ батько, я тоби тата. Здравствуй, сынку. Яки ти став, – отец улыбнулся, по щеке блеснула капля.
Пока обнимались, с деда свалилась шапка. Он растерянно провёл по голове, усмехнулся.
– Вбьёшь ти менэ! Аж слухачовый аппарат упав.
– Как слуховой аппарат? Ты его носишь, тата?
– Як-як, старый, тож и слухачовый аппарат.
– Что ж вы за ним не следите, Фёдор Иванович. Не дешёвая вещь, – поругал Андрей, снимая шапку.
– Впало, таки шо. Пошукаем.
Троица принялась искать аппарат. Андрей, раздевшись, стал на карачки и шарил рукой по дощатому полу. Василий и Федор Иванович осматривали одежду, и место, где они совсем недавно стояли. Не найдя, уставились друг на друга.
– Ну шо, нема, так нема. Один лях, не наикраще з ним було. Яка букашка у ухе, – засмеялся старик.
– Тата, дальше пола не впадае, – оправдывался Василий.
Андрей рассмеялся, глядя на него улыбнулся Федор Иванович. Погасили свет и вышли из пункта. Лязгнул замок. Завёлся старый жигулёнок, закашлял дымом. Потянулась просёлочная ухабистая дорога – ничего сплошь не видать.
Добрались. За оградами в сырой воздух лаяли сонные собаки. Василий отворил дверь, запахло домашним.
– Ирина, посмотри-ка, кто к нам приехал!
– О! Андрюха, привет! – взвизгнула Васина жена Ирина, обтёрла о фартук мучные руки, поцеловала друга в щёку.
За Андреем вошёл Федор Иванович. Он молча посмотрел на неё. Ирина поприветствовала его, опустив глаза.
– Вечэр дорбий, доча, – снимая одежду, поздоровался отец.
 Гости прошли в зал, Ирина с Василием суетились между залом и кухней. В зале мигал телевизор. Ведущий с телеэкрана тараторил анонс новостей.
– Видключи, Андрийко, задолбав менэ цей клоун, –отмахнулся Федор Иванович.
– А как вы без слухового аппарата понимаете, о чём он говорит?
– А ей балакае брехню за краину, слухачовый аппарат для цейного нэ трэба. Харя бильше телевичидару, – ругнулся дед.
Посидели в неловкой тишине. В зал с тарелками вошёл Василий.
– Ну, доехали-то как, нормально? Дорога как?
– Не без приключений. Машина старая, у неё мост задний разъехался, я думал: «всё, приехал!». Но нет, отец у тебя нашёл какого-то сварщика и сам этот мост заварил. Руки-то золотые.
– Шо? – поморщился Федор Иванович.
– Руки, говорю у вас, золотые, – повторил громче Андрей.
Федор Иванович кивнул головой и посмотрел на руки.
– Вони не из золоту, а вони працувания за все життя, – тихо произнес он.
– Водителем если работает всю жизнь, тут хочешь - не хочешь всему научишься, – похлопывая по плечу отца, гордился Василий.
– Это верно. О! А бутылки? – подпрыгнул Андрей и скрылся из зала.
Василий сидел молча. Отец посмотрел на него.
– Вася, я уже не працую, инвалид, списали менэ, – нерешительно сказал отец. Вздохнул.
 – А что с тобой?
– Аварию зробыл, казать тоби ни хотил. Уси, я пэнсионер.
– М-да, батя, ой, тата.
Отец улыбнулся. Отворилась дверь. Андрей суетился в коридоре, шурша пакетами. Потом вошёл в зал и поставил две запотевшие бутылки водки.
– Вот забыли же. Зови Иру, давай за стол.
На кухне скворчала скорода, резались салаты, шипел чайник. Василий позвал Ирину. Она вышла в зал, поправляя каштановые волосы. Она была тоненькая, симпатичная.
– Ой, мальчики, на столе всё есть, а шампанского нет, – расстроено заключила она, окинув быстрым взглядом хаотично расставленные блюда.
–Ну, вот тебе на! – хлопнул себя по лбу Андрей, – совсем забыл, ты пьёшь же только шампанское.
Василий посмотрел на часы.
– Ну, всё, придётся ехать в соседнюю деревню, только там можно сейчас разжиться шампанским, в круглосуточном киоске, – надувая щеки, сказал Василий.
– Ну, поехали, чего делать, – засобирался Андрей.
Ирина встала из-за стола и ушла на кухню. Василий и Андрей стоя смотрели на Федора Ивановича. Тот блуждал взглядом по книжной полке, пытаясь старческим глазом рассмотреть название книг. Их взгляды встретились.
– Шо? – спросил Федор Иванович.
– Тата, пиихалы за шампанским, – громко сказал Василий.
– Як кому треба шампанского? – спросил отец.
– Ире, – ответил Василий.
Услышав ответ, отец сделал удивлённое лицо, затем будто плюнул. Что-то про себя проворчал, поднялся с дивана.
Машина по заснеженной дороге добралась до таблетки – круглосуточного киоска. Заветное шампанское лежало на переднем сидении. Василий и Андрей сели сзади. Ехать было весело – вспоминали былое, шутили.
– А помнишь ты же меня курить научил, там, в бывшем садике, на верандах!
– Помню, ты малой тогда был, во всём к старшим тянулся. А помнишь, ещё в первый раз вино пили? Название-то, сейчас вспомню… Погоди, погоди.
– Марион, красное. Всё я помню, Андрюха. Это ты же меня этой медициной заразил, со школы ей болел, а ты ещё учился.
– М-да, было время. Анашу ещё курили. М-да, время.
– Тата, останови, мы выйдем по-маленькому.
– Добрэ.
Василий с Андреем вышли из машины. Белым облачком колыхался дым из трубы, отражённый в свете автомобильных габаритов. Андрей, поправляя джинсы, стоял с сигаретой в зубах.
– Есть огонь? А то батя у тебя не курит и курить не дает.
– Сейчас в машине возьму, в куртке.
Василий открыл дверь. Покопался в куртке, отбросил её на кресло, лязгнул дверью, вышел к Андрею. Старый жигулёнок выплюнул струю дыма и тронулся с места. Огни габаритов плавно сходились в точку.
– Эй, старый, ты куда? Мы здесь! – крикнул Андрей.
Мужики рванули догонять машину – не тут-то было. Запыхавшись, перешли на шаг.
– А чего ты хотел, глухой как тетеря, почуял, что дверь закрылась и поехал. Не сердись на него, пожалуйста.
– Да я не сержусь, только мы в свитерах, куртки-то в машине и на улице не май месяц.
– Да будет тебе. Ты же сам врач, целый психиатр, и ещё ругаешься.
– Насчет врача: отец твой в передрягу попал, оперировать пришлось.
– А чего случилось?
– Он по городу на этой как её... говновозке ехал, на дорогу девочка выбежала, он тормозить, после дождя дело было, и зарулил в столб на полном ходу. Башку собирали. Долго рассказывать. Друг мой его собирал. Отец запретил тебе сообщать, боялся, что ты волноваться будешь. И что из этой дыры уедешь. Говорит, твоё призвание дороже его самого.
– Во дела, а я и вправду не звонил ему долго, тоже виноват. А тут вы ещё сами приехали.
За снежным пологим перемётом, за полоской темного леса, пульсировал свет. Там было тепло и светло, а тут темно и холодно.
– Слушай, Вася, тут такое дело. Уезжаю я.
– В смысле?
– Из России.
– Из России? Куда?
– Во Францию, там психиатры на вес золота, надоело мне за свои двадцать пять тысяч психов лечить. А ещё спрос в три шкуры, бумаги, волокита. И любая министерская вошь тебя за человека не считает.
– А там чего, лучше будет?
– Лучше, там же цивилизация.
– А у нас что?
– А у нас пародия.
– Ну, платить тебе будут больше, а бумаги-то никуда не денутся, и вшей таких там тоже много будет. И чего?
– Зато, буду я там, как белый человек.
– А тут ты какой? Зелёный что ли?
Василий засмеялся. Андрей стоял молча.
– Значит, в последний раз, может быть, видимся, небелый человек?
– Может быть, – вздохнул Андрей, отщёлкивая в снег комету бычка.
Вдали запрыгали два луча жёлтого света.
– О, кто-то едет. Давай, перегороди дорогу, ведь замёрзнем нафиг.
Подъехала машина, из неё, почти растворённый в свете фар, вышел человек.
– Мужик, довези, пожалуйста. Только денег у нас нет с собой, всё в машине осталось. Один Пень старый нас тут бросил.
– Пня и бачу, седайте, хлопци!
Василий повеселел и бросился обнимать отца. Андрей не двинулся.
– Сидай, француз, аки Наполеон не пидет до тебя.


Лесной Бахрон

Чёрный внедорожник подпрыгивал на толстых корнях, взбухших из влаги лесного дёрна. Серая просёлочная дорога, мозаичные тени скользят по кузову, за поворотом желтеет заимка. Доехали и встали покурить на солнышке. Распахнулись двери с тонированными стёклами, крупный, с иголочки одетый боров, облокотившись, сожмурился, отрывая фильтр. На подворье их встречал коротко стриженый парень, сутулый «восток» с доверчивыми глазами. Только подъехали, он засуетился: открыл багажник, собрал ружья, торопливо убежал с ними в охотничий дом и вернулся обратно. Боров курил, сладко тянулся и с наслаждением скользил глазами по чисто выметенному двору и стене собственного кирпичного особняка. Вдруг его придирчивый взгляд замер, уставившись на кедровую шишку, валявшуюся без дела посреди двора.
– Боря, а это что за бардак? – краснея от гнева, заорал боров.
– Щито слущилась, хазяын? – тут же подскочил паренёк.
– Ну-ка, глянь сюда! Ну, почему за порядком не следишь, а?
– Убиралися утрам, свэжий упал, не нада ругаться. Сейщас уберу, – согнувшись, он было потянулся за шишкой.
Боров тяжело задышал, отирая злую испарину, но глянул в сторону внедорожника и растянулся в фальшивой улыбке. Там, на переднем пассажирском, сидел и недоверчиво кривил тонкие губы пожилой мужчина в тёмных очках. На заднем – двое мужиков: молодой узколицый крепыш и ещё один здоровый тип, Карась погоняло.
– Боря, а лось где? – с той же подавляемой злостью спросил боров.
– Мишшя, лось там, лось – показывая шишкой в сторону леса, улыбался Борис.
– Ты эту корову когда кормил?
– Вичера ходил, соль давал, скущаль он фсе там. Животный же, – изумлено и как-то по-детски дернулись брови паренька.
– Соль, говоришь? Вот оно, как же… А, не ты ли, Боря, эту соль втихушку жрёшь, а? –неуёмный Миша опять начал багроветь.
– Мища, у менэ ест кущать. Ты менэ кущать возищ, не голотный. Соль там, иди. Там соль, – его работник показывал в сторону загона кончиком шишки.
– Короче, лося там нет, следов тоже, соли не видел. И кормушки тоже. А не пи… - оборвался боров на слове, заметив, что седой вышел из машины и идёт к нему.
– Михаил Юрьевич, будет вам! За шишку человека гнобить. Видно человек старателен, вы только посмотрите – тут всё как на продажу, как витрине. И эта шишка, смешно же. Хороший вы хозяин, Михаил Юрьевич. Вы человек значимый, депутат, сами же понимаете, какие люди для вас стараются – заискивая, улыбался старик, протирая влажной салфеткой свои чёрные очки. Его бесцветные заплывшие глазки выглядели неуместно беззащитно на дневном свету.
– Спасибо, Николай Игнатьевич, держим ухо востро, – изображая весёлость, проговорил боров, натягивая слащавую улыбочку.
– Что-то я после погони за этим вашим лосем проголодался.
– Сейчас всё сделаем, Николай Игнатьевич, обижаете, дорогой, – осторожно похлопав его по плечу, Михаил засеменил в дом.
– Боря, баню натопи, – крикнул он пареньку, уже стоявшему возле прохода.
– Там уже жарко.
– Кстати, лося там не было! Завтра съездим и проверим. А доски? Ты меня знаешь! – Михаил затряс кулаком.
– Там фс-ё – наивно улыбался сторож.
– Баню натопи, баня будет.
– Уже сделано, хазяын. Топися, к вашему пириезду топися.
– Мне этот боров дорого обходится, ты знаешь. В лес его, пои, развлекай. И тут ещё ты косячишь по полной… – сказал он, с ненавистью глядя на блаженную улыбку работника, – если разрешение не подпишет, то край мне и тебе.
– Какой разрешение? Мищя, у тебя все есть, какое тебе разрешение хочешь? – смеялся сторож.
– Комплекс построил торговый, а он … Да ну тебя! – плюнул под ноги.
Михаил срезал путь. Следы примяли кусты брусники, затемнели на сером пороге летней кухни. Табачный дым вырвался в открытую дверь. Оконные стекла задребезжали от грома музыки: были приглашены два худеньких скрипача, которые на протяжении вечера должны были беспрестанно пилить мелодии. Наконец, музыканты были отпущены, в чаду сигаретного дыма и жаркого началась попойка.
– Аба! Н-у наконец-то, скрипки деда этого поперек уже, тоже мне культура!
– Это, какого? Мороза что ли? – смеялся узколицый крепыш.
– Ну-ну, Мороза…Он таких нам подарков наделает, – Михаил стоя, ковырялся пальцем в тарелке, – если всё ровно будет.
– Михась, харэ базарить! Ровно, так ровно. Не менжуйся. Люди мы солидные, скажи Петро? – вопросительное выражение вытянуло узкое лицо.
– А чё, Карась, дело базарит. Кипиша нет, лох наш. Откуда он знает про барыжное место из говна палок … – прервался Петро на смех.
Всех прорвало на смех.
– Всё, давай завязывай ржать, дед идёт! – шикнул Михаил.
– У-у! Как у вас тут весело, аж с домика слышно, – улыбался старик.
– Да тут анекдот вспомнили старый.
– То-то, бывает. Мне расскажите?
Ответа не последовало.
– Значит, матершинка. Понятно… Может, быть, чаю! – старик показал руку с вытянутым большим пальцем и мизинцем.
– Так бы сразу, Николай Игнатьевич! Борю – за водкой, из озера пусть несёт, холодную. Тут и плов Боря сварганил, по своему родному рецепту. Мясо, жаркое, из… как его там?
– Са-га-й-ча-ти-ны – медленно кивал головой узколицый Петро.
– Из дома привёз, с юга – Михаил тряс указательным пальцем.
С минуту явился сторож с двумя бутылками.
– Боря, а где всё остальное?
– Хозяина, носить, холодный надо. Болеть не будет никто.
– Серь-ёзно? – протянул хозяин.
 Глубокие лобные складки окропились росой пота.
– Михаил Юрьевич, непременно холодную, непременно. Всё верно ваш человек говорит, – распечатывая пробку, улыбался Николай Игнатьевич, – вот бы мне такого помощника, чудо, а не человек.
Михаил, глядя в глаза Борису, крутил пуговицу его фуфайки. Молча постояв так, жестом отпустил его.
 – А мы, Николай Игнатьевич, других и не держим. Всё что у нас есть одно лишь чудо и золото. Мы же правильные люди и всё у нас правильно. Не зря предвыборную компанию в этом году начинаем. Многое предстоит сделать.
– А я и не сомневаюсь. Дай Бог местечко занять, человек вы видный и честный, это я сразу понял. Тут неудачникам места нет. Я по своему опыту скажу: все, кто чего-нибудь добились уже правильные. А кто нет, тот не с нами, – поднял рюмку старик.
Опустели первые бутылки. Сторож принёс пару запотевших склянок. Затем ещё. И ещё. Ранее не куривший Николай Игнатьевич мял заканчивающуюся пачку. Он плакал, пил, курил, и снова плакал.
 – Ну что же за жизнь у меня такая? Как собака безродная мотаюсь. Дома нет. Денег нет. Всё на чемоданах.
– Ну, это как посмотреть! Есть же свои плюсы, Кол-л-я, Николай Игнатьевич?
– Можно Колей, так лучше. А то бухать и по отчеству! Фи!
– Мы можем вам помочь, деньгами, конечно. Люди мы не бедные, а вам мотаться за копейки... – щупая невидимую купюру, кивал Михаил.
Николай Игнатьевич потянулся к висящей гитаре, старика качнуло, инструмент с грохотом ударился. На шум явился Борис.
– Тебя не звали, тебе чего? – рявкнул Михаил.
– Я тута рядом стоял, ждал вас. Громко бабах! Баня – тепло.
– Карась, разберись! – махнул Михаил, опрокидывая рюмку.
Карась и Боря вышли на улицу. Лес нависал сзади плотным полотном. Смеркалось. Карась, идя рядом, посматривал и хмурился.
– Ну, говори, чё хотел, – сжимая скулы, спросил Карась.
– Баня жарко, а никто не идет.
– Какая баня? Ты чего гонишь? Ты чего! – сжимал кулаки, становясь в боксёрскую стойку, ругался Карась.
– Воффа, я не драца-а. Ты меня послушай, ты в баню идешь? – держа за плечо, тихо спокойно спросил Борис.
– А, это ты Боря, Борян! А, нет, не будет бани… Всё, спать. Всем спать! Туда не ходи, базар там серьёзный, не мешайся. – Карась перегородил собою проход.
– Надо хозяынэ спросить – противился сторож.
– Ты хочешь ****юлей получить? Михась бешеный, тебе оно надо? Это я сам от него уже за… Спать, – запугивал Карась, замахиваясь горящей сигаретой в лоб сторожу.
Карась вернулся в дом. Борис стоял и смотрел в большое окно желтой кухни. Николай Игнатьевич барабанил ложками по столу, как дитё. Пётр бренчал по струнам на гитаре. Михаил встал, его шатнуло, упал на выключатель и вырубил свет. Поднимаясь, Михаил встретился взглядом со сторожем и оскалился.
Тихо, чтобы не докучать хозяину, Борис ушёл к себе и провалился в сон. Вдруг, его подбросило, как бывает, когда засыпаешь после тяжёлой работы. За окном монотонно урчал генератор. Ухнуло сердце и стало как-то не по себе. Сон уже не шёл. Борис оделся, открыл дверь сторожки. На лестнице громко курили мужики.
– Ну, вот, на ловца и зверь бежит! – иронично оскалился Михаил.
– Какой зеверь, Мища? Что случился? – щуря глаза, недоумевал Борис.
– Лось, такой, двуногий. Соли хочешь, лось? – хозяин встал в стойку, побагровел.
– Не лось, я чилявэк – бил себя в грудь сторож.
Трое молча скалились.
– Некрасиво, Борис, вы поступили. Мы честный народ, уставший от работы, от суеты, в баню собрались, а там что? Что?! А там холод собачий, а мы же не собаки какие-то, – по-доброму проговорил Николай Игнатьевич заплетающимся языком.
– Вофке Карась сказал – банэ нет. Он, спросите его. Он не мешай говорил, – беспомощно оправдывался Борис, скользя по лицам.
– В общем, Боря, не мешать, да?! А ты мне мешаешь! Лося не придержал, соль воруешь, бензину на тебя не напасёшься, жрёшь в три горла, и кругом шишки. А теперь баня. Я тебе говорил. Коля вот теперь недоволен, значит. А я ой, как недоволен.
– Типлё будет, бистра, – Борис хотел пробраться в проход к бане, но тот был загорожен мужиками. Петро с размаху всадил кулак ему в живот, как в тесто. По телу прошла бессильная боль.
– Михась, смотри, он ещё убежать хотел, во, мразь! – пытаясь вернуть равновесие, рычал Петр.
– Молоток, Петруччо!
На металлическом молотке хищно блеснул отблеск луны.
Сторож, глядя на него, полусидя, попятился назад. Николай Игнатьевич отошел в сторону.
 – Я чистить зубы и спать – намеренно развязно бросил Николай Игнатьевич, как для самого себя.
Пётр схватил сторожа за шиворот олимпийки.
 – Ты мне все дело хочешь испортить! Ну, получай! Когда заживет, будет каждый шаг для тебя наука, – рявкнул хозяин, размахнувшись. Он ударил по ноге. Хрустнула кость. Стены сотряс крик. Веерообразно полетела кровь на обитую красным деревом лестницу во второй этаж.
– А, ты ещё и орешь, сука! Сейчас мы и это испра-а-вим.
Хлёсткий размах молотка выбил зубы, превратив лицо в кровавый овал. Второй удар попал по виску. Петра шатнуло от удара, он отпустил сторожа. Тот упал на пол, дыхание забулькало красными пузырями. Михаил добавил ногой по ребрам.
– Михась! Хватит! Убьёшь же его!
– А кто их считает, скот этот? – безразлично отбросив молоток в сторону, ответил Михаил.
Поднялся влажный ветер, засеребрилось влажное травяное море. Нарастающим стрекотом заиграл оркестр невидимых сверчков. В зеркальном отражении озерной глади белыми точками пульсировали звёзды. В голове глухо билось сердце, каждый удар тяжело отдавался эхом в правом виске. Волосы засохли красной коркой. Грудь, хрипя, вздымалась, испуская глухой кашель. Липкий язык, нащупывая что-то новое, тёплое, резался об осколки зубов. Правый глаз заплыл, левый смутно выхватывал куски света.
Борис попытался встать, беспомощная нога свисала торчащей костью. Боль стиснула зубы, но он не издал ни звука. Борис пополз на бледный свет фонаря сторожки. Он полз по влажной траве и боль его остывала.
Беспомощная ярость не давала остановиться, провалиться в манящее тёмное забытьё. Лестница далась легко. Мужчина ввалился в сторожку, упал на свой коврик, такой, как добрые люди стелют собакам. Стены наполнились глухой молитвой, ровной, грозной, сдержанной. В горле булькало и от запекшейся крови рот почти не открывался. Несколько раз поклонясь в сторону одного из углов, Борис встал.
Подпрыгивая, добрался до ящика. Вынул из ящика однозарядное ружье для промысла, пару патронов. Перед выходом остановился напротив зеркала. Он долго смотрел на себя. На лице застыло безразличие: нет страха, нет боли. Борис собрал выступившую на лице красную жижу и несколько раз провел пальцем по зеркалу.
Дверь отворилась одним толчком. Михаил спал, сидя в углу стола, задрав голову. Лицом вниз, за столом спал Николай Игнатьевич. В пяти шагах спали двое парней на кровати, укрывшись одеялом. Звуки шагов растворились в храпе. В воздухе смердело выпивкой и одеколоном вперемешку с потом. Борис, допрыгав до стола, наставил в коленку Михаилу ствол. Толкнул ружьём. Боров заворочался и забормотал невнятное. На второй толчок он опустил голову и открыл глаза. Осоловело уставился на коленку и молниеносно побледнел. Сторож в последний раз посмотрел в глаза хозяину, что-то сказал и нажал на курок.
Хозяин запрокинул голову и замер. Из ноги багрово хлынула кровь. Сидящий рядом старик махом отлетел в угол комнаты, накрылся одеялом.
– Ради Бога! – взвизгнул он, – не надо, парень!
Вскочили Карась и Петро.
– Эй, Борюсик, ты чего это? А? – улыбаясь, шептал Карась.
Парни попятились в угол, ближе к двери. Борис наставил ствол в пол и правой рукой пошарил в кармане. За спиной раздались три выстрела. Его качнуло, и он упал ничком. Два седых облака тянулись из воронённых стволов. Из окровавленной руки на пол выпала шишка.
– Вызовите скорую, суки! Обосрались, что ли. Быстро тряпками заработали, воду тащи сюда. У-у-у, тупорылые! – обхватив бурую от крови штанину, корчился на полу Николай.
Побледнев, Петро стащил с себя рубашку, она была в кровавых брызгах. Набрали воды, отмыли пол и лестницу. Карась трясущимися руками пытался приподнять хлипкое, ещё тёплое тело Бориса. Руки всё никак не складывались, распадались в стороны. Наконец, зафиксировав руки на животе с помощью скотча, надели на труп чёрный мусорный пакет и впихнули в багажник. Вызвали скорую.


Родинка

Василий легонько толкнул незапертую дверь. В коридоре встретила Ирина, помогла снять тяжелые сапоги, унесла в стирку грязную одежду. Вернувшись, чмокнула в губы.
– Ну, наконец-то. Пойдём ужинать! Устал?
– Уф! Запах-то какой, аж живот крутит, с такой-то голодухи! – внюхивался он.
– Ополоснись, и давай за стол, – улыбнулась жена.
Зашаркали тапочки. Хлопнула дверь ванной комнаты, зашумела вода. Накинув халат, он прошёл в зал. На столе дымило жаркое, запечённая курица, отварной картофель, зелёный лук. Потела бутылка французского коньяка.
– Что за повод? – потирая руки, спросил Василий.
– Ну, а чтоб покормить мужа, разве повод нужен? – шепнула Ирина на ухо, чмокнув в щеку, – из леса приехал, я скучала, – добавила она.
Василий недоверчиво ухмыльнулся.
– Что-то я не припомню, чтоб из «походов» ты меня так встречала, – сощурился он. Змейка неприятного безотчётного холодка скользнула вдоль позвоночника.
Ирина виновато отвела глаза, и уткнулась в пустую тарелку.
– Ой, а про хлеб забыла. Вот я растяпа, – вспорхнула она, и вмиг вернулась со свежим хлебом, – Вот, сама пекла, кушай-кушай, дорогой!
Он стал жадно есть мясо, хватать куски горячего хлеба, запихивать в рот зелень. Она сидела рядом, ничего не ела, и только смотрела щенячьими глазами, как он уплетает. У него шевелились уши, и она разглядела на них несколько противных волосков. Родинка, а из неё волоски. Улыбнувшись, она перевела взгляд на глаза и замерла, растянув красный рот в улыбку.
– Вот, запивай, может тебе коньячку? Пока тебя не было, я тут раздобыла, сказали что настоящий, стоит целое состояние.
– А зачем такие траты-то? – Василий перестал жевать.
Ирина обняла мужа, приластилась головой на грудь.
– Может, хватит нам с тобой жить как кошка с собакой?
– Может, и хватит, только тут не понятно кто собака, а кто кошка?
Она подняла голову, их глаза встретились. Ирина расплылась в улыбке.
– Чур! Я кошка! – рассмеялась она.
– Тогда я пёс, – улыбнулся Василий.
Ирина громко засмеялась и замяукала, выставив согнутые ладошки. Василий уставился на неё, замер и по-собачьи пролаял.
– Ну, какой ты, Вася, дурачок! – выдохнула она.
– Чего?
– Салат на губе, – Ирина потянулась ладонью к губам, Василий двинулся ей на встречу, обнял и крепко поцеловал.
– Дурак, фу! Измазал меня! Лучше бы и правда принёс котёнка. Я бы назвала его Василий. Вот Надьке парень недавно котёнка принёс, шотландского…
Ирина стала вытираться полотенцем, Василий, чувствуя неловкость, смотрел на жену. Она один раз тихонько скривилась.
– Шотландского… А, ты чего себе шампанского не купила? – ухмыльнулся он.
Ирина, замолчав, отвернулась, обняла колени, и прижалась к спинке дивана.
– Ну, чего опять? – дрогнул его голос. Клацнула зажигалка.
– Мне надо тебе кое-что сказать, – отрешённо проговорила она.
Василий развернулся, сложил руки в замок, выдохнул, – Выкладывай, что у тебя там на этот раз.
– Ну, не у меня, а у нас, – Ирина повернулась, поглаживая руки мужа, – Вот смотри!
Её рука скользнула в карман халата, явив белую бумажную полоску.
– Две полосы, – держа в руках бумагу, удивленно сказал Василий.
– Две, – повторила она.
Василий выдохнул, потянулся к рюмке и одним глотком опрокинул светло-коричневую жидкость. Занюхал рукавом.
– Ну, ты, мать, даёшь! – вставая с дивана, пробасил он, – Ты же таблетки пьёшь!
– Пила, они кончились, деньги чего на них тратить-то? – жалобно протянула Ирина.
Василий с нервной улыбкой заходил по комнате. Ирина смотрела на мужа – карие пуговицы бегали по слезливым глазницам.
– Ты чего? Не рад? – в её голосе заиграла жалобная нота, – Я так ждала малыша, а вот он, Бог подарил нам его, и ты, и ты… ему не рад!? – переходя на истерику, протянула Ирина.
Василий остановился, медленно присел на диван, встретил щенячьи глаза, – Да как не рад? – ухмыльнулся он.
Она осторожно подсела к нему и прижалась. Василий затушил сигарету и погладил тёмную голову жены. Белая штора вздувалась под наплывами ветра.
– Можно было не тратиться на этот пир, а тихо мне обо всём сказать, зачем это всё? – пробормотал он.
– Я хотела праздника, у нас и так всё хмуро, живём на болоте, ни торговиков, ни развелекух, один банкомат и забулдыги, – Ирину понесло, – А я хочу в кинотеатр, хочу с подругами, я жизни хочу, понимаешь?
–А кто её не хочет? Все хотят. Про болото это ты верно говоришь. И тут и так с ума сходишь, а с малышом совсем… – Василий запрокинул голову, – Да и я тоже уже устал.
 – Ну, ты вспомни! Ты мне говорил, что на один год сюда, а потом обратно приедем, а прошло? Полтора, – игриво тыкая в бок мужу, сказала Ирина.
– Полтора? – переспросил Василий усталым голосом.
Ирина бойко кивнула головой, – Вот так вот, Вася, полтора.
– Надо подумать – грустно улыбнулся Василий.
– А чего тут думать? – ласково переспросила Ирина.
Она потянулась ладонью к затылку, ловко сбросила на стол резинку, распустила волосы.
– Позвони начмеду и скажи, что уезжаем, – подмигнула она.
Василий оцепенел. Он жадно смотрел на неё. Поменялся в лице.
– И что я скажу? – он встал и снова заходил по комнате, – Я уезжаю, ага? А вместо меня кто сюда поедет? И где мы будем жить в этом Челябинске, опять у твоих родителей? – он встал перед ней руки в боки.
Ирина, сидела и молча улыбалась мужу. Затем поднялась и обняла его.
– Дурашка, первое время поживем у моих, на скорую пойдёшь, там квартиру снимем, появиться бэбик, всё наладится, – Ирина гладила мужу лицо, – А чего толку тут пропадать-то? Алкашня тебя топором тут зарубит, помнишь, как две недели назад? То-то же.
– Что за повадки. Если с топором, то сразу спьяну, – освободился от объятий Василий, – Манифест шизофрении у него был, больной он.
– Ну, я тебе что говорю, тут одни психи да алкаши, ну поехали! – жалобно стонала Ирина.
Василий подошёл к шторе, всматриваясь в окно, спросил, тяжело выдохнув – А что, в крупном городе алкашей и психов не бывает?
– Конечно, они тоже там есть, – обнимая сзади, ластилась Ирина, – Но там же жизнь, а здесь болото, лягушки …
Она развернула стоявшего в исступлении мужа. Он стоял, молча всматриваясь в стену. По-кошачьи ловко, она расстегнула пушистый белый халат, тот лениво сполз на пол, Ирина предстала нагишом. Схватив мужа за руку, потянула к упругим соскам, Василий оживился. Ирина, не теряя мгновенья, сбросила с него халат.
Они жадно целовали друг друга, крепко обнимались. Он коснулся губами за ушко, она визгнула от удовольствия. Комната закружилась, заскрипел деревянный пол, они в такт жадно дышали. Затем, не отрываясь друг от друга, неуклюже переползли в спальню. Там, будто долго боролись, крича от ударов. Били в стену кулаками, рвали наволочки. Бархатная штора танцевала на ветру.

Бледные низкие тучи пронзало утреннее солнце. В доме, как водится летом на Севере, стоял холодок. Василий шумел на кухне, возился с чайником. Над чашками истончался белёсый пар. Отхлебнув глоток, Василий взвыл от боли. Сказалась поездка - пульсировал простывший коренной зуб. Раскрылась домашняя аптечка. Не найдя обезболивающего средства, Василий сделался хмурым – ящик на работе, до работы ещё дойти надо, а зуб болит, и болит сейчас. Вдувая холодный воздух и шипя, он успокаивал боль, но тут его осенило – в куртке, во внутреннем кармане, лежал таблистр. Куртка сохла на вешалке. В кармане пусто, ни таблеток, ни спичек!
– Ну, бабьё! Всё им не ладно, опять же всё постирала, не глядя! Намокло, и выкинула, – кряхтел от боли Василий.
Василий, морщась от боли, копался в мусоре. Забелела упаковка, он жадно её вытянул.
– Может, стирка смыла всё, – он с надеждой раскрыл картонную коробку.
На свет явились бумажные полоски, запакованные в плёнку. Примечательными в этих кусочках бумаги были двойные полоски. Василий не поверил глазам, будто ему чудится. Помотав головой, он снова открыл глаза – полоски были прежними.
– Вот же, шельма! – сидя перед мусорным ведром, злился на себя Василий, – бэбик, вот же я дурак!
Смяв коробку, он бросил её в ведро и пружинисто прошёл в кухню. Сел за стол. Ирина вошла, беззаботно улыбаясь. Сняла с мокрых волос тюрбан полотенца, повесила на крючок. Он смотрел на неё холодными глазами.
– Мне такой сон снился, дорогой, мы в парке с коляской такие идём, малышу солнышко светит, а он такой щурится, – пролепетала она и принялась расчесывать волосы массажкой. Дорогой ты чего спал плохо?
Василий не реагировал на её слова, он сидел молча, оперившись в больную щеку.
– А я вот прекрасно спала, давно так не спала, наверное, с нашего знакомства первый раз, – добавила она и недоуменно посмотрела на мужа. – А, понятно, ты думаешь чего на работе сказать! Ну, ты не расстраивайся, я всё понимаю, и они всё поймут, – погладила по плечу, – Заживём, Васёк!
«Васёк» не реагировал, его грустные глаза смотрели на выступавшую из окна песчаную змею – делая поворот, огибая берега, плыл Иртыш.
– Я сейчас яичницу заварганю, – зашустрила Ирина, доставая сковороду и одновременно включая воду.
– Не надо яичниц, – спокойно сказал он.
– Ну как знаешь, – со смешком глянула через плечо Ирина.
– Вот глянь-ка на это, – Василий положил на стол упаковку с набором полосатых бумажек.
Ирина обернулась и замерла, несколько раз глупо моргнув глазами и теребя мочку уха. Василий смотрел не моргая.
– Скажи мне, зачем весь этот цирк? С этим столом, с этими полосками, все эти сцены? Зачем? – он, не рассчитав силу, глухо удалил по столу.
Испугавшись, Ирина отскочила к стене, глаза округлились.
– Зачем? Зачем! Я тебе скажу зачем! Я хочу жить в городе, хочу жить жизнью, радоваться. А здесь чего? Стану бледной такое же, как и все тут, поганкой, и сдохну тут, и ты тоже тут сдохнешь! Думаешь, я не вижу, каким ты уставшим приходишь? Думаешь, не вижу? А зачем мне всё это? Человек рожден для радости, понимаешь? Для радости.…А отсюда все сбегают, даже та собака, что ты взял, и та сбежала, уезжать нам надо. Я же хотела как лучше…
Василий поднялся со стула, молча посмотрел ей в глаза. Её губы сжались в злую нитку, руки дрожали. Нечто отвратительное сверкнуло перед ней – мочка уха мужа, родинка, неопрятные волосы вокруг. Перед ней стоял страшно чужой человек.
Из окна тянуло утренним холодком. Василию захотелось поскорее закурить на воздухе, стало не уютно и зуб заболел как будто ещё больше. Надо было идти на работу.
– «Линда» отплывает в два, деньги, где лежат, сама знаешь. Ключ под коврик, прощаться не приходи, – буркнул он, надевая свитер.


Под стеклянным шаром

Осенью над самой водой воздух голубоватый и твёрдый. Лодка скользит по нему и кажется, что ты такой пластмассовый человечек в стеклянном сувенирном шарике из Геленджика.
– Ну, прёт же! Вот движок – чумовой, с ним хоть куда! – улыбался Шибаев, прибавляя скорости.
Василий с Шибаевым тихим утром вышли порыбачить по реке. Один смотрел на белую змею пены, раздувающую капюшон под днищем: хвост её медленно таял, проходя сквозь ряску. Второй был весел, травил анекдоты, играючи управлялся с лодкой. Ветер хлестал по щекам. Поднявшийся порыв встречного ветра играючи снял с Василия кепку, побарахтавшись на водной пене, скрылась из виду.
– Не переживай, Васёк, я тебе новую куплю. Ещё поворот и мы на месте.
Натужный рык лодочного двигателя сошёл на ежовое фырканье, прокашлявшись, смолк. За борт булькнул якорь. Суденышко медленно развернуло против течения. Шибаев, озираясь по сторонам, открыл дверцу, достал сеть с крупными ячейками, принялся скреплять за деревянную метку.
– Рыбы будет, ваще, огонь! – сказал Шибаев.
Василий мысленно надел на рыбацкую «горку» Шибаева служебный китель и, представив эту картину, улыбнулся.
– Спасибо, Ильяс, но я на удочку, – мотнул головой Василий.
– Дык хоть на плевок, ты мне только с сетями помоги.
Василий неумело взял в руки сеть и стал разматывать.
– Смотри как надо, так вот, и она поплыла, она, Вась, сама плывёт, и грести не надо. Вот до чего японские сети-то хороши, – словно маленькому ребенку Шибаев объяснял Василию.
– Тебе кружок надо открывать, – сострил Василий.
– Ага, «Юный браконьер», – покатываясь со смеху, ответил Шибаев.
Лодка раскачалась, круги по воде плавно потянулись к берегу.
– Ильяс, а ты не боишься, что самого тебя на этом деле поймают? – щурясь от бликов воды, спросил Василий.
– Меня?! – возмутился Шибаев, – да кто меня тут тронет, я же здесь власть.
– И рыбы всласть, – добавил Василий.
– Да ты прям поэт!
– Ага, без котлет.
Сети, белея пенопластом, выпрямляясь, тянулись по течению. Рядом с лодкой сонно покачивался красный поплавок. Медленно зажигалось, наливаясь желтизной, осеннее солнце, ползло к зениту. Василию становилось спокойно и весело на душе. Хороший, всё-таки, мужик Шибаев. Хоть и мент.
–Ты мне вот, Вася, скажи, горькую будешь? – шаря в сумке, спросил Шибаев.
– Нет, Ильяс, не буду.
Шибаев отложил коричневую сумку из кожаного заменителя. Его рука нырнула во внутренний карман куртки.
– Может, сижку? – выставив пачку, поинтересовался Шибаев.
– Нет, спасибо, я не курю уже.
– И давно ты это… ну перестал? – удивился Шибаев.
Василий отвёл глаза от поплавка, – Две недели, как она уехала.
– Да, ладно, – вопросительно протянул Шибаев.
– Ну, как-то так, – ответил Василий и в конце цыкнул.
– Во, дела! А я смотрю, какой-то ты стал другой, толи грустный, толи спокойнее. Я тут вспомнил, по телику видел, что если грусть в себе держать и, там, не бухать, по девкам не шляться, то депрессия придет, а там край…
– И это мне мент говорит, и кому? Медику? Шибаев, смотри меньше телевизор. Ну, поспокойнее я стал, никто мне мозг не выносит. Пришел домой, поел, поспал и слава Богу, снова утро.
Шибаев недоверчиво вытянулся в лице. Поймал серьезный взгляд Василия и продолжил, – Ну вам там медикам виднее.
– Я вот, Ильяс, у тебя никогда не спрашивал, но всё-таки: у тебя ни жены, ни подруги, – спросил Василий, перекидывая удочку.
Шибаев неловко хмыкнул, потом улыбнулся и сделался серьезным.
– Да была у меня баба, но не дождалась. Гулял много. Потом встретил, вроде нормальная, вся такая красивая, хорошая, – Шибаев заурчал при воспоминании.
– И чего?
– Год жили нормально, потом покусывать меня стала, то одно, то второе. Я всё отмахивался, мол, перебесится. Но, нет, не перебесилась, я взял её и на кладбище вывез, – Шибаев стыдливо прятал лицо.
– Ну, и чего? – сплывая на червяка, спросил Василий.
– Она плачет, орёт. Жалко мне её стало, дуру…
– Ну?! Не томи ты душу!
– Да пожалел я её. Дал в морду, домой к матери увёз.
– И чего?
– Чего-чего! На поплавок смотри! Клюёт, раззява! – потянулся к удочке Шибаев.
Поплавок бойко дергался, Василий уже рисовал себе в уме большую рыбину, да не тут-то было. На крючке нервно болтался ёрш с фалангу большого пальца.
– Во! Царь рыба! – чуть не падая от смеха, ерничал Шибаев.
– Ну, бывает, – грустно выдавил из себя Василий, насадил червя и снова закинул удочку.
На плеск воды упала утка. Она мирно кружила по глади, не обращая внимания на рыбаков. Мужчины притихли.
– Сейчас бы ружьё! – шепнул Шибаев.
– Да оставь ты её в покое, – Василий отломал кусок хлеба и кинул в сторону птицы.
Утка, немного покружив, подплыла, схватила хлеб, и поднялась в небо, исчезая в низких тучах.
– Человек с оружием в руках – птица далеко держится, а без ружья – с руки кормится. Странное дело, – философски заметил Шибаев.
– Это всё от человека зависит, – добавил Василий.
Стих ветер, река замерла зеркалом. Они шутили, так подбадривая друг друга. Время сонно дрейфовало, сжавшись в точку. На рыбалке оно самое дело, придуманное за былое выдавать. Шибаев, налитый задором, махал руками, толкался, весело пучил глаза.
– Ну, ты даешь! – подтрунивал Василий, едва сдерживая хохот.
– Армейский юмор, он такой, – вытирая глаза от смеха, сказал Шибаев, – Давай сети поднимать, – добавил он.
Из воды потянулись ячейки. В них извивалась рыба: поблёскивал карп, нельмы, окуни, щуки. Шибаев стал задорно выхватывать из воды рыбу.
За поворотом реки заурчал мотор.
– Вася, не из нашей деревни, скоростная «Ямаха». Окружники! Тащи сети быстрее! – настороженно встав, скомандовал Шибаев.
– Может, ну её, эту рыбу?
– Рыбы никогда не бывает мало, тащи!
Сеть легла седым горбом на карму, в ней, задыхаясь на воздухе, лежала рыба. Из-за поворота скользнул катер. Шибаев смотал якорь, завёл мотор. Лодка разогналась. Они полетели, едва касаясь воды. От скорости на Василия налетел страх, но Шибаев орудовал уверенно. «Ямаха» не отставала. Шибаев повернулся, ругнулся в сторону преследователя. В этот момент Василий что-то кричал, Шибаев его не слышал.
– Бревно-бревно!
Лодка подпрыгнула, грохнулась корпусом, завалилась на бок, мотор смолк. Шибаева подбросило, и он от испугу выпучил глаза.
– Раззява! Бревно плавало, – потирая от удара шею, ругался Василий.
– Какое? – потерялся Шибаев.
Позади них заглох мотор катера.
– Вот, вы касатики и попались! – деловито цокнул человек в зелёном камуфляже, – сейчас осмотр, протокол.
Человек перелез в лодку, ногами растолкал рыбацкую утварь. Глянул в сумку, найдя нераспечатанную бутылку, удивился и кинул её за борт.
– Кто такие? Где работаете?
– Дык местные, безработные, – подмигивая Шибаеву, ответил Василий.
– Безработные? – переспросил инспектор.
– Ага, – виновато протянул Шибаев.
 Инспектор прошёл к Василию, глянул под ним и вновь удивился.
– Так чего, придурки, убегали? Из-за одного ерша? Вот придурки! – его злоба перешла на смех, – вот придурки!
Он обратно перелез в катер, завёл мотор, и, прощаясь напоследок, покрутил пальцем у виска. Забурлил мотор и катер стёрся из виду.
– Это сейчас что такое было? – выпучив глаза, спросил Шибаев.
– Рыбинспекция, хантовская.
– Это я понял, а рыба где?
– Чего Ильяс, видать, ты не всему тут указ. Выбросило рыбу, когда на бревно налетели.
Шибаев оглушено осмотрелся, не было видно ни инспектора, ни сетки с рыбой. Только спокойная вода золотится горбатыми спинками волн. И тишина.

Человек-медведь

ГАЗушка фыркала серым облаком, прыгала по сопкам Васюганских болот, оставляя за собой параллельные, затягивающиеся торфом и водой, борозды. Барабанил вечерний дождь. Коротенький дворник скрипел по стеклу. Болото взбухало, покрываясь прозрачными пузырями.
В салоне вездехода тарабанил двигатель. Пахло соляркой и горчило маслом. Долго ехать так было невозможно – открылись боковые дверцы, в них полетели капли дождя и куски торфа. Пассажиров качало.
– Дык чего ты там говорил про этого медведя? – крикнул Шибаев на ухо старому ханту, уцепившись за ручку упора.
Хант, убаюканный качкой, округлил глаза, помолчав немного, ответил:
 – Он ещё не медведь, но уже не человек.
Участковый нахмурил лоб, уставился на ханта, толкнул фельдшера в бок, – Слышь, Айболит, ветеринаром будешь?
Как только тронулась ГАЗ-ушка, Василий забился в угол и уснул. От толчка он зашевелился.
– Да хоть гинекологом, только спать дайте! – огрызнулся он сквозь сон.
– Опять не спал всю ночь? – Шибаев продолжал подтрунивать.
Фельдшер поднялся, открыл сонные глаза, зевнул.
– Ну, типа того. Долго ещё телепаться в этой коробке?
– Уже скоро будем, – Хант посмотрел в окно.
Болотоход вскарабкался на крутой лог, развернулся, громко рыкнул, испустив клубы дыма, и замолк. Шибаев спрыгнул, поправил фуражку, огляделся.
– Люки законопатить! Места глухие, не хочется из-за пропавшего аккумулятора пешком домой топать, – затягивая ремень с кобурой, добавил он, – дед, сколько шёл до нас-то?
Хант был мужичком низкого роста, со скрученной спиной и обвисшей, будто моржовой, кожей на лице. Он упал на мокрую землю, беззвучно молясь. Мужики переглянулись в недоумении. Шибаев подошёл к старику, вытянул руку для толчка, но водитель ГАЗушки Ринат его остановил. Шибаев выпучил глаза. Водитель поднял палец и поднес его к губам:
– Не мешай, ритуал у них такой, духов за нас всех просит, чтоб не остались здесь.
– Вот те на! Чего мне бояться, нас вон тут четверо, и оружие есть! Глупости всё это, – скривился в усмешке Шибаев и махнул рукой, – басни Крылова, да и только.
– Два дня и две ночи, – сказал вдруг Хант, вставая с земли и отряхиваясь.
– Вот тебе делать нечего, дед, как по лягушкам топать?
Старик помолчал, встретился с участковым взглядом, ответил:
 – В человека дух вселился, кто его убьёт, в него этот дух и переселиться. Беда!
Шибаев от ответа изменился в лице, пропала улыбка, забегали глаза, но через секунду вновь выправился.
– Лесные сказки, ерунда!
Василий поднял мешок, взвесил его, оставил, а потом взял другой, что был поменьше.
– Вот, дед, держи, полегче вроде будет, – сказал он, протянув мешок Ханту.
Старец окинул Василия доброй улыбкой.
 – Спасибо тебе, добрый человек, только я не дед.
– Как не дед? – удивился фельдшер.
– По-вашему, я Арсений, мне тридцать две зимы, – Хант, не переставая улыбаться, принял мешок.
Вместе они поднялись на пологую гору. Тяжело под дождём шумела тайга. Играл озорной ветер: с листвы падали капли, волновалась высокая болотная трава.
– Знак хороший, – сказал Арсений.
– Чего тут хорошего? Сапоги на половину в глине, еле шаг делаешь, – возмущался Шибаев.
– Тайга вас приняла, помогать нам будет, – ободрял путников Хант, – Скоро на стоянку придём. Ночь спать будем.
Глина сменилась дёрном, затем зеленой травой, тогда идти стало легче. Пройдя очередной склон, они увидели хантыйскую стоянку: три юрты, два костра и пасущиеся олени. Навстречу вышел кривоногий и худой парень с длинным ножом на ремне, поверх одежды. Осмотрев путников, он остановился на Шибаевском ПМе, улыбнулся и принял мешок у Арсения.
Ханты о чём-то бегло поговорили на своём языке, парень пальцем указал на ремень Шибаева и засмеялся, но старец покачал головой и показал на Василия. Парень вытянул лицо и замолк, и, постояв немного, побежал к юрте, приподнял шкуру и крикнул туда. Никто не вышел. Он посмотрел на старика, тот махнул, и парень отошёл от юрты. Шибаев выпустил мешок, схватился за кобуру, но та не открывалась. Потянулся двумя руками – бесполезно. Тогда, быстрым движением снял кобуру с ремня, дёрнул замок и достал пистолет. Парень недоуменно посмотрел на Шибаева, что-то пролепетал по-своему старику, и потянулся к ножу.
– Оружие убери, нет там человека-медведя, там охотник, – спокойно сказал Арсений.
Парень замешкался секунду, но, завидев знакомый жест старика, задвинул нож.
– Предупреждать надо, а-то духи, медведь… и ещё бормочите по-своему, не разобрать, – ругнулся Шибаев, пытаясь запихнуть в непослушную кобуру ПМ, смахнул рукавом выступивший на лбу пот. Широко зашагал к юрте, постоял у неё немного, оглядел стоящих, хмыкнул и скрылся в тень. Спустя две минуты, вышел на улицу и позвал фельдшера.
– Успокоительное у тебя есть? – спросил шёпотом.
– Есть, сейчас дам, он совсем худой? – копошась в ящике, побеспокоился Василий.
– Мне сначала, потом этому чудику, – продолжил шепотом.
– А тебе зачем? – улыбнулся фельдшер.
Шибаев ничего не ответил, взял протянутую таблетку, сунул её в рот, раскусил, сглотнул и, ругаясь, сплюнул.
– Чего встал? Иди, там псих тебя ждёт, – скомандовал он.
Василий поднялся, посмотрел на Шибаева, затем на Рината, на пляшущие языки костра, вздохнул и вошёл в юрту.
Там под тяжёлыми шкурами трясся кто-то бородатый, длинноволосый. Он пытался пить молоко, но оно проливалось мимо. Это, конечно, был человек. На шее краснела повязка. Он казался простуженным: его бил озноб. Маленькие чёрные прыгающие точки на больших белых глазницах. Он что-то ритмично, но слабо бормотал.
Василий спокойно подошел к охотнику, но всё нутро его противилось, хотело убежать. Такое было с ним впервые: тело мелко заколотило, спина взмокла от мгновенно прокатившегося страха. От напряжения он сглотнул подступающий к горлу ком и опустил медицинский ящик на землю.
Подойдя ближе, он смог расслышать слова: «адведь, едь, адведь…». Фельдшер схватил лицо охотника, не заметив реакции глазниц, достал шприц, набрал ампулу, стравил воздух, воткнул в тело иглу. Тот от укола дернулся, но тут же замер. Василий убрал шприц, обнял голову пациента, как это делает мать с перепуганным ребенком, поглаживая волосы шептал: «Ну, всё! Будет, сейчас отпустит».
Через некоторое время содержимое ампулы с бело-зелёной этикеткой «Эглонил» начало работу: охотник отходил от озноба, ритм фразы рвался, пульс выравнивался. Василий поглаживал его. Необъяснимым образом пациент в руках будто передал тяжесть страха своему спасителю и, снявши тяжёлую ношу, провалился в сон. К нему потянулись две прозрачные трубки капельниц.
– Ну, всё, перекур! – фельдшер, разминая сигарету, шепнул про себя, выходя из юрты.
Перед костром сидели Шибаев и Ринат, о чём-то громко шутили. Василий подошёл к костру, сунул ветку и подкурил от неё.
– Ну чего там этот человек-медведь, совсем сбрендил?
Василий выпустил облако дыма, посмотрел на землю около сидящих. На тряпке лежала нарезанная колбаса, куски хлеба и початая бутылка.
– Пьёте? Спросил Василий.
– Я нет, место для хантов святое, а Шибаеву пофигу, он налегает.
– Шибаев, вот ты дурень, после успокоительного алкоголь! – ругнулся в сигарету Василий.
– А так даже лучше! А-то от ваших сказок сам заговариваться стану, –сказал Шибаев.
Василий смотрел на пламя, оно танцевало, выхватывая лица из бледной темноты белой ночи.
– Вот что я вам скажу, человек этот с приступом испуга, истерия приключилась, – задумчиво сказал он.
– Как это?
– Ну, что-то его напугало до чертиков. Я такого раньше не видел. Но вот странное дело, кожей его страх понимаю. Боится он чего-то или кого-то, – растягиваясь на земле, заключил фельдшер.
Шибаев приподнялся.
– То есть, этот чудик не тот человек-медведь? А тогда где он? – в его голосе забегали нотки страха.
Позади послышался едва уловимый хруст надвигающихся шагов. Все тут же замерли. Шибаев пощупал себя по боку, не найдя кобуры подпрыгнул.
– Нет, это не человек-медведь, – сказал Арсений, протягивая Шибаеву черный треугольный предмет.
Шибаев робко протянул руку и принял предмет. Это была кобура. Проверил пистолет, наличие патронов – всё было на месте. Громко выругавшись, замолчал.
 – Тебе мой сын Альвали не доверяет, говорит, ты человек хороший, но связался с сильными духами зла, – присаживаясь, объяснил старик.
Шибаев выдохнул, задвинул на лоб фуражку и, шипя, протянул: – Ещё раз кто-нибудь табельное тронет, то я!..
– То, что ты сделаешь? – спокойно спросил старик. Ответа не последовало, и тогда он добавил, – Будь осторожен.
Встала безветренная тишина.
– Он проспит часа два – не больше, проснется, покрепче будет, тогда и узнаем, что было, – кидая окурок в костёр, сказал Василий.
Арсений вынес вяленого мяса, Ринат приготовил чай, Шибаев вылил водку на землю. Перекусили. Из юрты послышался шорох. Василий поднялся и вошел в юрту. С минуту он вышел и подозвал всех в юрту.
На шкурах сидел мужчина, он был слаб и худ. Арсений крикнул что-то и через миг Альвали принёс миску оленьего молока. Мужчина жадно глотал содержимое миски, не проливая ни капли. Вытерся, откашлялся, протянул руку и хрипло пробасил: – Дима.
Дмитрий поведал о своей истории. Приключилось всё неделю назад. Собрались знакомые охотники отдохнуть в лесу. Все они были городские, с одной организации. Подали заявления на короткий отпуск. Не без труда, но их отпустили. Сыграло обещание привезти трофеев из леса. Один из охотников прихватил с собой сына двенадцати лет. Добрались с геологами, договорились, что через пять дней они вернуться. Поселились в избушке на высоком логу. Рыба шла, дичь били. Всё было хорошо, но в один день случилось то, что навсегда изменило их.
Утром один из охотников заметил свежий лосиный след и предложил тропить добычу. Все вместе они отправились в лес, оставив мальчишку на берегу – удить рыбу, знатно у парня это дело получалось. Долго они лося выслеживали, но его след потерялся. Досады не было предела, старший ругался, обвинял всех. На шум вышел медвежонок и уселся перед охотниками, внимательно принялся их разглядывать. Но держался на расстоянии – охотники к нему, он от них, они отходили – медвежонок не отставал. И взял азарт верх над старшим из них, наставил ружье, да нажал курок. Медвежонок проурчал, упал. В кустах захрустело, но вскоре стихло. Довольные охотники разделали добычу, рассовав мясо и шкурку в мешки. Потом пошли к избушке. Подтрунивали друг друга. Особо весел был старший, звали его Вадимом. А сына его Ярославом, стало быть, звали Яриком.
Как до избушки дошли, Вадим кричит сына, похвастаться трофеем. Сын поднялся с берега и бежит к отцу. Тут в кустах у берега поднялся шум – на берег большая чёрная медведица вмиг выпрыгнула, схватила его пастью за шею и уволокла вверх по течению.
Охотники бросились заряжать ружья. Отец принялся догонять медведицу, даже не взяв ружья. Он бежал, кричал, тропил по следу, но тщетно – в траве след сошёл. От горя отцу места не было, он вернулся в избушку, молча взял капканов, ружьё, снарядил патронов и исчез в лесу. Охотники хотели остановить его, но горе добавило нечеловечьих сил – рыча почти по-медвежьи, он растолкал их и ушёл в лес.
Прошло двое суток: ни отца, ни мальчонки не было. Охотники ходили по лесу в поисках, но ничего не удавалось найти.
В один из дней, когда пошли вновь на поиски, они о чем-то говорили и не услышали, как из-за куста что-то одного оглушило по голове, второй упал. Первым и был Дмитрий. Отходя от удара, он слышал рык, а как зрение начало проясняться, увидел, как его друга едят.
Страх быстро вернул ему силы, и он смог приглядеться – на четвереньках рвал зубами человеческую плоть, громко рыча, человек. И этим человеком был Вадим. Опешив от увиденного, он из последних сил выдавил из себя имя друга, но тот, услышав шум, быстрым скачком с четверенек бросился на Дмитрия, вцепился в горло. Всё в глазах сделалось темным, он ослаб.
Пришёл в себя Дмитрий в землянке, под недавней жертвой оборотня. Покинув берлогу, он побежал, что было мочи, вниз по реке. Сердце бешено билось, голова отяжелела, страшно хотелось пить. Он упал от слабости на землю, подполз к берегу, принялся руками загребать воду, жадно её пить, как из воды прямо перед его лицом что-то поднялось. Из-под коряги всплыло частично лишённое кожи, вспухшее тело Ярика. От ужаса Дмитрий хотел было крикнуть, но вырвалось другое: «адведь, едь, адведь».
– И сколько ты времени шёл до Арсения, ну, досюда? – ошарашено спросил Шибаев.
– Не знаю, я даже не знаю, спал ли я, или же всё это мне сниться, – уставившись в невидимую пустоту, ответил Дмитрий.
– Ну, стало быть, это обычный людоед, а не медведь. Тогда будем брать, чего делать-то? – поднялся Шибаев и осмотрел всех вокруг.
– Но с медвежьей силой этот человек, – сказал Арсений.
Услышав Арсения, Дмитрий замолчал и будто одеревенел.
– Ребята, психотравма у человека, идите на улицу, он ещё слаб. Давайте-ка, вон отсюда! – скомандовал фельдшер.
После укола Дмитрий снова уснул, во сне он был безмятежен, и, похоже, отдыхал в первый раз за время скитаний. Чтоб не нарушать покой больного, Василий, Ринат и Шибаев уселись на лежаках из шкур около юрты. Они молча смотрели на небо и каждый думал о чем-то своём. Но каждый из них, в конце концов, задавался вопросом о пределах нашего разума и как он может помутиться от горя. Стояла тишина, изредка пофыркивали олени, костер стих и готовился истлеть.
– Как ты думаешь, его можно будет вылечить, когда мы его поймаем? – спросил Ринат Василия.
– Это вопросы к психиатрам, я-то обычный сельский фельдшер, но думаю, что нет, – не поворачиваясь, ответил фельдшер.
– Я вот боюсь, как бы башкир палить не начал. Если чего, просто не убил бы его, если поймаем его конечно, –сказал Ринат.
– А ты сам-то не башкир? – буркнул Шибаев.
– Нет, я татарин.
– Ну спи тогда, татарин.
Ринат и Шибаев заснули: Ринат храпел, Шибаев дергался во сне. Василий не мог уснуть, он уже давно не мог уснуть ночью, то мысли, то пациенты.
Захрустела трава, послышались мягкие шаги. Олени замолчали. Тревожная тишина зазвучала в ушах. Василий вжался в шкуры.
– Не спишь, лекарь? – протянул Арсений.
– Ну тебя, напугал. Чего крадёшься? – фыркнул Василий.
– Сон хрупок, не хотел будить, но я знал, что ты не спишь, – присаживаясь рядом, шёпотом сказал Арсений.
– Я вот всё думаю, откуда ты всё знаешь, и про этого человека в горе, и про этого Диму, и как ты два дня шел. Откуда, ответь, мне! – приподнялся фельдшер.
– Знать не обязательно, нужно слышать. Духи, природа… они разговаривают с нами, а мы не слышим, надо слушать. И всё. Они про тебя тоже много чего сказали. Они смотрят, они говорят, они помогают. Спи, хороший человек. Завтра у тебя будет тяжелый день.
– Погоди, я толь… – Василий огляделся, но никого не увидел.
Наутро, покрепившись, все трое в сопровождении Альвали выступили к месту, указанному Дмитрием. К той самой берлоге. Арсений, оставаясь ухаживать за Дмитрием, что-то сказал Василию на ухо. Тот утвердительно кивнул головой и похлопал по плечу старика.
Альвали искусно находил тропы, вёл к ручьям, отгонял ядовитых змей. Идя вдоль опушки, он вдруг напрягся, пригнувшись, достал нож и подошёл к высоким травяным зарослям, тихо поманив путников. В траве, на земле лежала большая чёрная медведица с глубоким порезом в груди. По оставленной крови на траве Василий предложил, что она мертва с вечера.
– Стало быть, достал он её. И, значит, сам неподалеку, – передёргивая затвор, шёпотом сказал Шибаев.
Ринат побелел. Альвали передал Ринату палку с привязанным острым ножом. От оружия в руках Ринату стало немного легче.
Они крались вдоль чащи, шаг в шаг. Было так тихо, что можно было услышать дыхание впередиидущего. За деревьями показалась чёрная нора. Альвали ножом указал на нору. Все одновременно почувствовали напряжение. Шибаев стоял весь мокрый от пота, Ринат тряс в руках палку. Василий присел на корточки. Вперед пошли участковый и паренёк.
Через дюжину метров на них выскочило нечто быстрое, сильное: оглушило Альвали, Шибаев пальнул, но был откинут. Его пистолет отскочил вниз по траве. Нечто на четвереньках прыгнуло в нору и там затаилось. Василий повернулся, но Рината не было, на земле лежала палка с торчащим ножом.
Он достал приготовленный шприц. Подойдя к лежащим, знаком показал не шуметь, и пошёл к норе. Сзади послышалось: «Ты куда прёшь, идиот!?».
Подойдя к норе, Василий остановился, прислушался. Оттуда исходил рык, временами срывающийся на плач. Отчего-то страха не было, но что его вело, он по сей день не знает. Присел у входа берлоги, достал сигарету, закурил, затянувшись пару раз, сказал:
– Вадим, я знаю, ты ещё человек. Ты плачешь человеком, злишься зверем, но врага твоего уже нет. Ты его победил. Мести больше нет. Сын нашелся. Отпусти зло. Я доктор, это лечится. Останешься зверем, так знай, я тебя не боюсь, – Василий сидел и курил сигарету, говорил спокойно.
Со стороны выглядело странным: врач перед логовом зверя сидит и спокойно беседует с одичалым людоедом. Кто из них был в этот момент разумнее?
Живым его взять не удалось, но и мёртвым тоже не дался: то, что осталось от Вадима, протянуло окровавленную руку. Рука крючковато сжалась и ослабла. Всё произошло тихо. На землю упал наполненный шприц с иглой.
На место зачастили службы, поднялся шум, о случае прознали журналисты. Вышли жёлтые статьи, но ни в одной из них не было написано о главном: творящих зло способно проучить только зло. А стало быть, всё повторится.


Плавучая клиника

На пристани, около пришвартованного судна, толпились люди. Огромный, в три этажа, корабль поблёскивал бортами, солнечные зайчики лизали стёкла. Змейка очереди медленно вползала на борт. Мужчины курили в отдалении, женщины толпились, ругались и судачили. У одной глухо плакал на руках ребёнок.
– Тоже мне, врачи называются, всё он слышит и понимает. Глухого нашли, ага сейчас же!
– Ой, не говори, на всё воля Божья, ты к Прокофьевне сходи, она заговоры всякие знает, поди, чего наложит и будет он слышать, вот те крест, – женщина начала креститься, но, заметив фельдшера, остановилась, – Ой, Вася, проходи, проходи, дорогой! А ты чего, дура, тут мокроту наводишь, пусти же человека!
Василий, поднимаясь по трапу, молча улыбнулся. Вход перегородил щуплый матрос с колпаком на голове.
– Фамилия? – не отрываясь от списка, деловито кинул матросик.
– Павлов.
– Ага, есть такой, – матросик всё же оторвался от бумаги и заметив белый халат расслабился, – стало быть, из наших, из фельдшеров?
– Стало быть, из ваших, – улыбнулся Василий, – А мне в какой кабинет?
Матросик выпятил грудь, медленно поднял руку и провёл ею по жиденьким усам.
– Это у вас, у сухопутных, кабинет. А у нас – каюта!
– Хорошо, моряк, какая каюта?
– Двести двадцать тр-ретья, – рыкнул матросик.
Фойе, увешанное плакатами с мультяшными монстрами, изображающими болезни, дальше – белоснежный коридор и металлическая лестница, ведущая на вторую палубу. Через щель незапертой двери каюты номер двести двадцать три, виднелся мужчина преклонных лет, внимательно читающий медицинские карточки. Василий осторожно постучал в косяк. Мужчина поднял голову.
– Мне назначено, – Василий отклонился, посмотрел вновь на номер каюты, – в двести двадцать третью.
– А вы, голубчик, по какому вопросу? – мужчина принялся внимательно всматриваться на посетителя.
– Я фельдшер из местного ФАП, моя фами…
– Павлов, не так ли? – старик вытянул седые брови.
– Верно – изумился Василий.
Старик встал изо стола, прихрамывая сделал несколько шагов, – Да присаживаетесь, коллега, – и протянул руку.
– Вы уж меня извините, немного не по себе, что вы меня вызвали, хотелось бы узнать… – продолжая стоять неуверенно, объяснялся Василий.
– Голубчик, вы эти карты узнаете? – старик махнул ладонью в сторону двух рядов разноцветных общих тетрадей.
– Конечно, а чего их не узнать? Я их бывало и вечерами клеил, новые заводил, да много чего ещё. От старого фельдшера наследие такое вот, – Василий растерянно улыбнулся.
Старик вернулся за стол. Молча выдохнул.
– Да, вы садитесь, уважаемый, садитесь, не переживайте вы так. Собственно, вот по какому вопросу. Уф, извините, меня старого дурака, невролог я, Николай Петрович, присаживайтесь, коллега!
Василий, не отрывая глаз от доктора, подошёл к стулу, неловко нащупал спинку.
– Стало быть, ходим тут по Иртышу, Оби и прочим речушкам из года в год. И тут бац! Мне такое сокровище в руки попадает! – Едва скрывая радость, рассказывал старик.
– Сокровище? – повторил Василий.
– Именно и непременно, именно так! – твердил невролог.
Лицо Василия замерло в изумлении.
– И где вы его нашли, в картах, что ли? – фельдшер продолжал прибывать в недоумении.
– Эх, – старик локтём оттолкнул кипу тетрадей, – Что же вы так? Оно сидит напротив меня и глазеет.
Василий покраснел, руки сковало, лицо вытянулось вопросом.
– Ну ладно, голубчик, будет вам. Я смотрел карты ваших больных и обнаружил след руки мастера, – старик на последнем слове потряс пальцем в воздухе.
– Мастера? – переспросил фельдшер.
– Ну да, мастера, малость, конечно, не отёсанного, но уже мастера, – старик снял очки и потер воспалённую переносицу, – я в неврологии более сорока лет и редко такое встречаю.
– И чего вы там встретили? – чуя возможный подвох, Василий сложил руки в замок.
– Ну, как? – невролог потянулся к зелёной тетрадке, нашёл страницу, погладил по середине, – вот, любопытнейший случай: у пациента «районка» нашла остеохондроз, а вы диагноз отвергли, – старик вопросительно поднял глаза из-под роговиц очков.
Василий вспомнил пациента, освободил руки, подвинул стул, – Ну, а как же? У пациента продолжительные боли в области спины, ему ставили остеохондроз, кстати, это такой, как мне видится, общий термин, впрочем, как и ВСД. Но я-то человека знаю, он, наверное, один у нас такой, всё бегает, прыгает и самодельные штанги таскает. Какой там остеохондроз? При пальпации обнаружил патологию печени, отправил на УЗИ, а там… – Василий смолк.
– А там рак, – старик продолжил оборванную фразу.
Василий отвёл глаза, вздохнул, качнул головой, – рак.
– Ну, вы голубчик, не волнуйтесь, я думаю, подлатают вашего физкультурника, будет прыгать-бегать, – невролог махнул рукой, – нормально всё с ним будет.
– Возможно, – грустно вздохнул фельдшер.
Старик поднялся, открыл шкаф, блеснули две рюмки.
– Ну, давайте, стало быть, за знакомство. Да и вам немного успокоиться бы, а то я вас, старый дурак, напугал поди ещё, – старик плеснул из маленькой бутылки.
Фельдшер жестом отказался. В каюте запахло лимоном. Невролог опрокинул рюмку, легонько её вернул на стол, закусил долькой цитруса, сморщил лицо.
– Ну а что, поделаешь? Издержки профессии, – старик вопросительно развел руками, не получив ответа, продолжил, – Ну, а иначе никак.
– Я полагаю этот случай банален и не заслуживает такого внимания, – вновь складывая руки на груди, потупил взгляд Василий.
– Возможно, но факт удивительный, бывает больной уже и ходить не может, а местные ему мази назначают, а так глядишь малой кровью, и жить да жить ещё, – старик облизал палец от лимона, скорчился.
Василия начало отпускать чувство смущения, его взгляд прошёлся по каюте. На стене –старые грамоты, едва различимые сертификаты и прочая бумажная почетность. На другой стене: молоток Тейлора, колесо Вартенберга, что-то от старины Бабинского и прочие орудия эскулапа. На стоящем рядом со столом сейфе – покрытый пылью ноутбук.
– Ну, так ещё случай разберём, мужчина с неопределенными болями головы обратился к вам, вы ему назначили лечение Карбамазипином, НСВП, велели не выходить из дома три недели. Дык вот, спрашиваю, как вы, извините, сельский фельдшер, разглядели воспаление троичного нерва и почему такой срок дали человеку на реабилитацию, ведь по формуляру через неделю, – старик, дочитав лист, ударил кулаком по дубовому столу, – черт, возьми!
Василий от стука вздрогнул, опустил глаза, замолк. Старик все же настоял на ответе, фельдшер выпрямился на стуле.
– Боли лица не статичные, постоянно меняющие локацию, то нос болит, то зубы, то уши, бывали и мигрени. Человек с ума сходил. Ну, а по определению все симптомы – невралгия троичного нерва. Назначение считаю корректным. А про срок, надует и опять по новой, да и от работы пускай отдохнёт, и так чуть ли счёты с жизнью не свёл.
Старик вновь удивился, пролистал пару страниц, отложил тетрадь, цокнул языком. Снял очки и посмотрел в иллюминатор. Почесал морщинистый лоб и уставился на фельдшера.
– Какая-то знакомая школа, мне сдаётся, где-то я уже встречал, – невролог надел очки, – вы уж простите старого дурака, мерещится всякое.
Старик открыл следующую тетрадь, хлопнул в ладоши и вскрикнул:
 – Ну, вот же!
От фразы Василий чуть не подпрыгнул. Он внимательно наблюдал за стариком. Молчание длилось мучительно долго, фельдшер, не в силах одолеть собственное любопытство, подошел к столу.
– Случай снова парадоксальный, вы юноше поставили эпилепсию, даже без исследований! – старик уже привычно хлопнул по столу.
– Из рассказа его матери, да и по тому, как мальчик себя ведёт, видно, что личность деформируется по эпилептическому сценарию, этим конечно уже психиатрия занимается, но самой болезнью – неврология. Прописал антагонистов, седативных, и направил на дальнейшие обследование. Ну, а там, сами видите, не промахнулся, – спокойным голосом рассказывал Василий, ведя пальцем по неразборчивым строкам.
– Стало быть, малец долго будет жить, может, и обойдётся всё малой кровью, – упирая лоб рукой, шептал старик.
– Относительно комфортное жизнебытие, – усаживаясь на стул, на выходе дополнил Василий.
Старик выпрямился, седина бровей прыгнула вверх, морщинки лба распрямились, на лице растянулась широкая улыбка. Он ещё раз внимательно посмотрел на фельдшера.
– Простите меня, старого дурака, надо было сразу спросить вас об этом. А где заканчивали ваши курсы? Случаем там не было среди преподавателей такого … Как его, ну этот… «жизнебытие»? – старик уже не хромал, он махом встал и очутился возле фельдшера.
Василий от неожиданной прыти старика немного испугался, но доброжелательность его лица отогнала нарастающее гнетущее чувство.
– В Екатеринбурге, а про жизнебытие, то у нас был такой Роберт Айра..
– Айратович, – старик перебил молодого коллегу, – вот же старый чёрт, а я-то голову всё ломаю! Роберт, старый хер, так и знал! Ну, рассказывайте, ну-же, давайте!
– А чего рассказывать? – смутился Василий.
– Да всё! Как вы тут очутились? Куда хотите расти дальше, а про Роберта я сам могу всё рассказать, замечательный человек, – невролог наполнил рюмки, жестом подозвал к столу.
Василий привычно отказался, но старик заявил, что не желает такого более слышать и настойчивее требовал рассказа. Василий немного помялся, пригубил рюмку. Затем неспешно поведал о выборе профессии, об учёбе, об общем друге – старине Роберте, и о том, как его занесло на берег Иртыша. Лицо Николая Петровича становилось всё более задумчивым, он качал головой, поджимал челюсть кулаком и внимательно слушал, лишь изредка отвлекаясь на рюмку. Василий к алкоголю более не притрагивался.
– Так и работаем, ни рентгена, ни УЗИ, в общем, нифига у нас нет, – Василий грустно выдохнул.
– Давай-ка, пока мы здесь, ты всех своих к нам отправляй, я капитану скажу, день ещё тут проболтаемся. Придумаю сейчас чего-нибудь, – Николай Петрович подошёл к телефону, поднял трубку, что-то буркнул и скоро вернул на место, – Давай своих всех к нам, договорился.
– Вы уж извините меня, Николай Петрович, но я вынужден вам сознаться, напугали вы меня своими расспросами, – виновато сказал фельдшер.
Невролог потёр бороду, повел головой, улыбнулся, – Это ты меня прости, сказывается мой опыт, я же на аттестации, председатель комиссии по врачам, ещё и преподаватель. Вот и мотаюсь: то кафедра, то медицина катастроф, то тут на «Пироге», то ещё чёрт знает где. Стало быть, все эти бездари – это тоже моя боль, а их немало, друг мой! И немало ошибок наделали.
– А проверять выпускников моего друга дело пустое! Я в Москве, он в Свердловске, ох, извиняюсь в Екатеринбурге. Разлучило нас, ну да ладно!
– Москва и наша глушь, вы-то чего тут забыли? – тихонько спросил фельдшер.
– А что Москва? Там шумно, душно, клетки бетонные, а тут тишина, простор, и воздух-то какой! – Николай Петрович открыл иллюминатор, жадно вдыхая воздух, – красота!
Василий встал, переминаясь с ноги ногу от неловкости, посмотрел на старика, – Извините, может быть, я пойду, сами говорите, всех сюда.
Невролог стоял не отвлекаясь, любовался видом бескрайнего Иртыша. Василию стало неудобно уходить не попрощавшись, он откашлялся.
– Извините, что вас отвлекаю, – мялся фельдшер.
– Не стоит, я всё слышал. Время уже позднее, давайте пациентов с утра приводите, сами отдохните лучше, и вот ещё.
Николай Петрович похлопал себя по карманам, затем принялся искать что-то в шкафу, но, не найдя, продолжил:
 – Настаиваю на росте карьеры, могу вас определить на повышение, отучитесь… извините, визитки куда-то запропастились, но найдете меня в этом вашем, Интэрнэте, – старик небрежно махнул в сторону лежавшего ноутбука, – завтра, всех завтра!
Спустившись на нижнюю палубу, Василий позади себя поймал глухой ритмичный звук, обернулся. Это была светловолосая стройная медсестра, заметив фельдшера, она улыбнулась и первой спросила – больной, вам помочь?
– Ну, какой же я больной? Я фельдшер, вон у меня халат такой же белый, как у вас – балансируя между недоумением и симпатией, сказал Василий.
– Ну, не знаю, – хихикнула она, – вы уж очень на больного похожи, – медсестра протянула тонкую кисть, – пойдемте, я вам кое-кого покажу.
Медсестра держала его за руку, вместе они осторожно подошли к овальному зеркалу. Она медленно его развернула, – вот, полюбуйтесь.
На него смотрело серое помятое лицо с торчащим длинным носом и мешками под глазами.
«Я загнался, и рожей далеко не Ален Делон! М-да, хороша Маша, да не наша», – с досадой проскребла в голове мысль. Он грустно подмигнул зеркалу.
– Меня Алёной зовут, –представилась медсестра.
– Ва.. Василий, Вася, – прохрипел он неловко, в горле пересохло.
 Зеленоглазая Алёна посмотрела на него по-доброму. И повисла такая приятная тишина, заслоняющая от шагов бесчисленных пациентов. Они просто стояли и смотрели друга на друга. Василию начало казаться, что его покачает на неподвижном корабле.
– А стоматологи у вас тут есть? – прикладывая руку к ноющему зубу, спросил он.
– Конечно, есть. У нас тут самые лучшие стоматологи. Больно не будет, я обещаю – окончив, она залилась тонким смехом, погладила его по руке, и добавила, – пойдём, трусишка.




Клоп

Вдоль высоченного кирпичного забора поблёскивают обтекаемые, как шарики нефти, авто. Асфальтовые дорожки, газон. Впереди – высоченный куб особняка. Окна его темны, тревожный лай собак отскакивает от стен.
Хозяин выходит не скоро – низкорослый и пузатый, натянув масляную улыбку, он бежит навстречу гостям.
– Какие люди! – лопается от удовольствия хозяин, – Ну, вот сюда… Осторожно, лестница… Вот так, мужики… да я сейчас посвечу.
В зале уже ломился от еды большой стол. Выпили, стали жадно накладывать салаты, потихоньку шутить.
– Шибаев, а где твой друг? – не вставая, спросил хозяин, – или ты не передал ему моё приглашение?
– Друг? – отводя вилку, буркнул Шибаев.
– Ну этот, ну как его там?.. Лекарем тут у нас…
– Павлов, что ли? – сухо спросил Шибаев, глядя на котлету.
– Павлов, а ну да, он.
– Сказал будет. Но я на него не рассчитывал бы. В последнее время странный он какой-то.
– А тут не все ли мы странные? – вытирая масленые губы, засмеялся хозяин.
Посмеялись. Снова звякнули рюмки, захрустели огурцы. Хозяин уплетал жареную рыбу, озираясь исподлобья на гостей. Нагнеталось нехорошее молчание, в котором резко выделился треск электрического камина и глухой бой массивных напольных часов. Оленьи рога, чучела глухарей. На стене с десяток безвкусных картин. Прямо за спиной хозяина – огромный портрет высокого, подтянутого и широкоплечего охотника с собаками. На его фоне хозяин – ещё меньше, ещё пузатее и лысее, лицо опухшее.
В дверь робко постучали.
– О! Какие люди! – встав из-за стола, засуетился хозяин. – Ну, Миша, проходи, дорогой! Чего стоишь?
Гость мялся, продолжая стоять на месте.
– Василий.
– Василий! –ударил себя по лбу хозяин, – ну как же, как же, Василий, как я мог забыть, – Штрафную опоздавшему!
– Ну, я не опоздал, собственно, только с работы, – вежливо отказался Василий.
– Место нашему пахарю! – разошелся хозяин.
– Да я-то какой пахарь? Фельдшер обычный.
– Мы все тут и пахари, и фельдшера, и лесники, и учителя… Или я вот, – хозяин, обнимая за плечи, повёл гостя за стол.
Василий сел между Шибаевым и каким-то незнакомым мужиком, который, видно, уже изрядно принял. Вяло пожал руку, улыбнулся и подпёр щёку. Продолжая уплетать угощения, все посматривали на Василия.
Встал хозяин, ударил несколько раз вилкой по вытянутому бокалу.
– Ну всё! Весь, так сказать, бомонд в сборе! – хозяин пытался шутить, – Торжественно открываем наш вечер, га-а-спода!
Загалдели. Оживился и сосед: вытаращил глаза, неспособный твердо держать голову, вновь облокотился на руку, о чём-то бойко шумел, но речи разобрать никто не мог. Василий сидел молча перед пустой тарелкой.
– Ты чего? – спросил Шибаев, метнув взгляд на пустую тарелку.
– Ага, я сейчас – вздрогнул фельдшер.
– Давай налегай, и это уже не работа, – Шибаев подвинул хрустальную рюмку.
Василий посмотрел на неё, затем медленно перевел глаза на Шибаева. Ильяс улыбался.
– Клоп тебе не простит штрафную, – шепнул на ухо он, поднял голову и растянул улыбку.
– Клоп – это он что ли? – шепнул Василий Шибаеву, указывая пальцем на хозяина.
Шибаев кивнул, толкнул Василия в бок и прошипел, – Давай не выпендривайся, будь как все.
Василий выдохнул. Поднялся, нагреб салата в тарелку. Клоп, завидев вставшего гостя, вскрикнул
– Э-э, не хорошо! Я-то про тебя и забыл. Штрафную! Ну-ка, давай!
– Штрафную! – загудели остальные, – Штрафную!
Василий медленно потянулся к стакану с морсом, на что Клоп рассмеялся, – Ты бы ещё молоком! Василий покраснел.
– Он это, – прервал галдёж Шибаев, – Не пьёт он, бросил.
Все вопросительно уставились на Василия. Тот медленно краснел.
– Бросил, что ли? Зашитый? – снисходительно улыбаясь, спросил хозяин.
– Он-то особо и не пил, развелся так и вовсе перестал, – похлопав Василия по плечу, сказал Шибаев.
– Вы уж извините, на самом деле, не пью, – Василий тихо вернулся на стул.
– Во, дела! – пальнул худой мужичонка с длинным носом, – Не сходится что-то!
– Чего у вас не сходится? – удивился Василий.
– Ну как? – худой недоуменно развел руками, – Три раза разводился, но пить так не бросил!
Поднял голову сосед: – Сдаётся, Филимонович, не в бабах проблема, а в твоей дурьей башке!
Поднялся хохот, кто-то выдержал и захлопал по столу.
– М-да, тебе-то, лесничий, советы только и раздавать, поди родился уже мертвецки пьяным.
Лесничий покраснел, прослезился, шатко вставая со стула оглянулся, – Эх, вы! Махнул рукой и, хватаясь за стены, вышел из зала.
 – Олег Филимонович, – протянул руку Василию, – извините этого старого дурня, наслышан про вас.
Клоп поднял бокал, постучал вилкой, гости не реагировали на звук. Встал длинноносый: – Тихо все, человеку дайте слово сказать!
Гвалт за секунду смолк. Клоп продолжал стучать по стеклу. Затем отложил бокал, выправил плечи – Я вас здесь всех собрал для того чтобы сообщить одну новость, – Клоп оглядел сидящих, – к нам едет…
– Ревизор! – гаркнул кто-то за столом.
– Тьфу тебе на язык, дурень, Макарыч, – Клоп, расстегнул верхние пуговицы рубашки, глотнул воды, – не пугай так, идиот!
Клоп отдышался, продолжил – Едет Поплавский, надо организовать явку на выборы, за какого кандидата голосовать нужно вы уже и сами знаете. Собственно, Поплавский будет главой района и у нас всё будет хорошо. Население подготовьте, не знаю, обещайте чего угодно, но чтоб Поплавский остался наш, поняли?
– А чего тут не понятно? – потянулось из-за стола, – Не бои-ись обработаем, как умеем.
Клоп зорко вглядывался в поисках говорившего, – Не надо как умеем, надо как надо! Значит так! Кто с пенсионерами работает, говорите, что он наш отец родной, менты, мол, это его заслуга, что живем в мире… учителям – что книги и парты за свой счет нам поставляет, медици…
Повисла пауза. Василий смотрел на Клопа.
– …ну, там что-нибудь придумай, – стыдливо отвел он глаза.
Шибаев толкнул Василия в бок – Пойдем, выйдем.
Вышли во двор, расположились в беседке около вольера. Тут же меж прутьев высунулась приветливая морда собаки. Василий протянул собаке конфету.
– Чего звал? – не глядя на Шибаева и увлеченно наблюдая за собакой, спросил Василий.
– А чего там сидеть? Морды пьяные смотреть? Опять мы всем всё должны. Клоп всех давить будет – потому что не будет Поплавского, то Клоп сдуется.
– А почему его Клопом назвали?
Шибаев рассмеялся.
 – Народ его так назвал, уже и не помню кто, какой-то шутник, так и прижилось. Сколько клоп крови не выпьет, а не лопнет. Так он тут уже с десять лет поселением руководит. Вон, смотри, какие хоромы выстроил! Не то, что у меня…
– А чего у тебя?
– Да… сравнивать нечего. У меня дом казённый, похуже вот этой собачьей будки.
Собака виляла хвостом и смотрела ласково через решётку.
– А этот лесничий, ну, тот что?.. – поинтересовался Василий.
– А ты про этого, дык на нём тут многое и сходится. Клоп и Поплавский по документам лес делили, меж своими за копейки, а когда вкус почуяли, то лес как будто в раз и сгорел. А всё это через лесничего. Лес пилят, деньги считают, а лесничий пьёт. Конвейер!
– И это всё ты знаешь и ничего не можешь с этим поделать?
– Моё дело Вася, знать, а «делать» это для других людей.
– А этот носатый, это кто такой?
– Местный серый кардинал, без него тут ничего не происходит. От запаса с «материка» горючки, до строительства – всё через него. Не советую с ним портить отношения.
– Настолько страшен?
–Ну, страшен ли, не страшен, а люди в розыск, как «потеряшки», попадают.
Заслышав шаги, переглянулись.
– А, вот вы, голубчики, – мягчил в голосе Клоп, – а я вас искал. У меня дело к вам э-э…
– Василий, – ухмыльнулся Шибаев.
– Да, да верно, Василий. Илюша, извини, у меня личное к Василию.
Шибаев встал, огляделся и направился к затухающему мангалу.
– Василий, вы уж меня извините, вы пока не совсем вхожи в нашу компанию, ничего дурного не имейте себе ввиду. Мы обычные люди, хотим, чтоб всё также дальше хорошо и шло. Вот я вас и пригласил познакомиться, а то вы как отшельник себя ведёте.
– Спасибо, конечно…
– У меня к вам просьба, – Клоп оборвал Василия, – я стар и нуждаюсь в помощи.
– И как я могу вам помочь?
– Болезни меня доканывают. А вы зарекомендовали себя как хороший специалист.
Василий удивлённо взглянул на Клопа.
– Вы, право, себя недооцениваете. А про болячки свои жалобить буду – печень никудышная, поджелудочная…
– И давно это у вас?
Клоп сидя вытянулся. Ухмыльнулся, – с Чернобыля, получается.
– Как это, с Чернобыля?
– Работал там председателем в одном поселке, грохнула эта чертова станция, и все мы под заражение попали. Пришли солдаты, сказали: «готовьте вещи на неделю». Ну и вот.
– И остались здесь?
– Собственно говоря, да. Длинный рубль, свежий воздух.
– Ну, и как тут Чернобыль связан с вашими болезнями?
– Да возьми и сам погляди.
Василий протянул руки, ощупал печень, дотронулся до склер глаз, помял шею.
– Заправляйтесь! Я конечно по лучевым делам слабо чего представляю, но хочу вас спросить одну вещь пикантную, позволите?
Клоп неловко застёгивал штаны.
– Ну если в медицинских целях, то давайте.
– Вы так называемые «радионуклиды» водкой выгоняете?
– Да, каждый день по двести грамм, как мне и советовали.
– А кто вам советовал?
– Врачи.
Василий тяжело вздохнул.
 – Если бы у вас последствие лучевой, то вас бы уже не было. «Насоветовали» вам бред, тот же обычный морс полезнее при этом. А все недуги у вас от пьянства, бросите «выгонять нуклиды» и перестанет всё болеть. Алкоголизм у вас, батенька, обычный ал-ко-го-лизм.
– Но, позвольте, как же это так? – Клоп стоял в недоумении, держа в руках брючный ремень. Протянув для пожатья руку, Василий зашашал к мангалу, бросив напоследок:
 – Где меня найти вы знаете.
Пахло дымом и специями. Мерцали угольки.
– Холодно. Может по домам? – Шибаев протянул шампур со скворчащим мясом.


Аскорбинка

– Вот вам, Ольга Петровна, перед сном за полчаса под язык. А красные запивать два раза в день: утром и вечером. И через неделю, непременно, на приём, – Фельдшер посмотрел в глаза пациентке, – Буду ждать. Только, пожалуйста, не волнуйтесь, давление дело такое, – Василий скривил улыбку.
В коридоре брякнула дверь, затопали шаги.
– Есть кто живой? – беспомощно крикнул кто-то.
Василий поднялся со стула. Растерянно озираясь, вошёл Клоп.
 – Ну, слава Богу, Вася, ты на месте! Беда, Вася-я!
Пациентка суетливо забегала глазами, Василий погладил руку Ольги Петровны, – через неделю, не волнуйтесь только, ради Бога. 
Клоп презрительно цыкнул на пациентку. Она поднялась, прихватив сумку,  и спешно скрылась в коридоре.
– Попла-авский! Поплавский! Он это… – Клоп, размахивая руками, захрипел.
–  Выпейте, –  Василий протянул стакан. 
Клоп жадно сделал два глотка, вытер рукавом испарину, выдохнул.
– Походу мотор у нашего благодетеля встаёт. 
– Какой мотор? – щурился фельдшер.
Клоп хотел было дать какое-то объяснение, но в коридоре поднялся шум: многоголосно ругались и тяжело топали. Двое крепких парней тащили  мужчину.  Василий скорым жестом указал вошедшим на кушетку.
Надувая щеки, как это делают роженицы во время схваток, Поплавский быстро глотал воздух и пучил глаза. На губах играл старый, глубокий шрам. Бледный, лысый и потный, с бегающими зрачками, он, видно, был только с какого-то важного мероприятия – чёрный лоснящийся пиджак топорщился на мощных плечах, верхние пуговицы чёрной рубашки наскоро расстёгнуты, растянута удавка галстука. Трясущимися руками он шарил по груди.
– Чего с ним? – прищуриваясь, Василий начал осматривать пациента.
– Приехал, нормальный он был, с избирателями пошёл на встречу, а тут вот те на – «кондрашка», –  тарахтел Клоп.
Василий распахнул рубашку. Пятачок стетоскопа быстро пробежался по татуированным звездам на груди. Больной съёжился.
– Опять? – волновался Клоп.
– Холодно, ****ь! – прошипел Поплавский.
Василий  посмотрел на лицо пациента, – Поднимайтесь, только медленно.
Блестящий пятачок пробежался по спине: остановился пару раз между куполами  и застыл у лика женщины.
– Ложитесь!
Василий сделал пару шагов, потянулся к ручке кардиографа, но, почувствовав сверлящий спину взгляд, повернулся: рядом с Клопом, бесшумно сидел на развернутом стуле какой-то носатый мужик. У двери топталась молчаливая парочка парней.
– Больному нужен покой, посторонние на выход, – распутывая провода, холодно сказал Василий.
Клоп виновато потоптался, носатый кивнул мужикам на дверь. Трое молча вышли. Поплавский снял куртку.
Хрустнула упаковка одноразовой бритвы, зашипела пена. Больной в ответ недовольно стиснул зубы. Станок проскрёб квадраты лысой кожи. Электроды, залепленные белым пластырем, потянулись к электрокардиографу.  Василий, заметив что-то неладное, прервал печать, затем ещё раз проверил электроды, и вскоре вновь иголки зашуршали по бумаге. Присев за стол, он принялся разглядывать полоску желтой бумаги. Задумчиво погладил себя по двухдневной щетине, молча улыбнулся.
– Ну, и чего там? – хрипел пациент.
– Можете рубашку накинуть, – не глядя, заключил Василий.
– Так чего там мне, амба? Ну, не томи, Айболит! – Поплавский пытливо смотрел на Василия.
– Поправьте меня, пожалуйста, если я окажусь не прав, – начал фельдшер, – У вас сон в последнее время плохой, повышенное потоотделение, повышенное артериальное давление, – на этом моменте Василий, прервался, разглядывая округлый живот пациента, – А если немного отдохнуть, то силы возвращаются, но всё равно этого не достаточно.
Поплавский недоуменно кивнул головой. 
– Воды пьёте много, одышка, а сейчас у вас именно с неё началось, – Василий сделал паузу, словно изучая реакцию на сказанное им, но гримаса пациента была неизменной, –  головокружение, сердцебиение, нехватка воздуха… – продолжил фельдшер по-лекторски сухо.
– Короче! – Раздалось за спиной, – Ж-жить-то он будет?
Василий развернулся, подошёл к носатому, похлопал по плечу, – Будет - будет, не переживайте. – Открыл стеклянную створку, достал шприц и ванночку. Хрустнула ампула. Шприц, шипя, всосал жидкость. Взмахом  кисти фельдшер стряхнул мелкие пузырьки. Протер изгиб локтя спиртовым шариком, и вонзил в татуированную кожу металлическую иголку. Одно мгновение и поршень шприца уперся.
– Придержите, – глухо сказал он Поплавскому, наложив на синюю паучью сетку ватный шарик.
Спустя короткое время, Поплавский облегчено вздохнул, лицо его порозовело, дыхание выровнялось, глаза устало глядели вокруг.
– Пронесло? – сонно протянул Поплавский.
– Ну, вроде, да, – выбрасывая шприц с упаковкой в ведро, ответил Василий.
– Слушай, а чего ты мне вколол? Расслабляет так, – зевнул пациент.
Фельдшер подошел к больному. Осторожно поводил ему указательными пальцем перед расслабленными глазами. Это действо показалось Поплавскому забавным, он ухмыльнулся. Зашипела груша монометра.
– Да, по сущности ничего особенного, внутривенно бензодиазепины при панических атаках.
Поплавский изменился в лице: от приятной усталости не осталось и следа.
–  Бензин? Паника? Ты совсем охренел? –  он хотел было подняться, но, качнувшись, упал обратно, –  обколол, сука!
Носатый деловито откашлялся. Василий посмотрел на него. 
– Кардиограмма чистая, рубцов нет, миокард не проглядывается. Давление в норме. Паническая атака это.
– Ты уверен? – сухо спросил носатый.
Василий кивнул головой. Носатый достал пачку, потряс сигарету, поднёс ко рту, но, посмотрев в угол, замер и вернул в пачку. Василий успел заметить улыбку на напряженном лице, которая тотчас исчезла, придав сидящему прежнею серьезность.
– Эй, Айболит, какая паника? Д-да ты знаешь, какими делами я ворочаю, сколько я, таких как ты, пережил, а?  Я с «губером» говорю и у меня даже жилки не трясутся. Ты чего мне тут, колхозник, втираешь? Давай вертолет и в округ! – Поплавский искусно злился, пытаясь запугать фельдшера, лицо его вытягивалось подобно омерзительной змее. 
Василий присел на стул напротив, устало снял белую шапочку, скрестил ладони, – Вертолёт потом на меня повесят, да и вам ничего не угрожает, – пытаясь сохранить спокойствие, Василий говорил, как бывалые врачи: сухо и цинично, – да и не угрожало, собственно, – добавил он.
– Эй, ветеринар, я в последний раз спрашиваю – вертолёт будешь запрашивать? – Поплавский говорил серьезно. Это был уже не разговор больного с врачом. Говорил руководитель с подчинённым.
– Нет, не буду, вы здоровы, –  на последнем слове на Василия упала тяжесть каменной плиты, –  нет, не буду, –  повторил он.
Поплавский поднялся с кушетки, посмотрел на фельдшера в упор, сжал кулак, отвел локоть по-боксерски вправо. В этот момент отворилась дверь.
– А полегче нельзя?
Все повернулись. Возле носатого стоял Шибаев. Носатый вяло протянул ладонь.
– Здравствуйте, – формально сказал Шибаев, коснувшись козырька фуражки.
Поплавский застегивал рубашку, поправлял штаны, – А вы, товарищ полицейский, возьмите себе на заметку о неоказании медицинской помощи надлежащим образом. Вот я, понимаешь, с инфарктом поступил, а он меня аскорбинкой лечит.
– Как это понимать? – Шибаев вопросительно посмотрел на Василия.
– Да не так это было, – словно оправдываясь, бубнил Василий.
– Как было и как надо – разберётся комиссия, а тебя… я обещаю! Из медицины вышвырнут. Сопьёшься и сдохнешь! Я слово держу… Панический, сука!
– Попрошу без выражений, – Шибаев сделав полшага и остановился.
– В общем, если подтвердится – хана тебе. И вот ещё, держи рот на замке, узнаю, – Поплавский кивнул в сторону носатого, – не дурак, сам понимаешь.
Повисла пауза. Василий смотрел на Поплавского и ему было слышно, как гуляют его напряженные скулы. Прервал паузу носатый, – Нам уже пора.
Поплавский спешно вышел, напоследок бросив взгляд Василию.
Носатый, застёгивая куртку, переглянулся с Шибаевым и повернулся в сторону угла за кушеткой.
– Икона красивая, – поднимаясь, сказал он, – ну, если ты прав, лезть не стану, а там –  как сам вырулишь. Удачи! – бросил он, закрывая за собой дверь.
– Чего, Вася, не можешь по-людски, всё на рожон лезешь? Чего натворил, давай рассказывай, – присаживаясь за стол, вздохнул Шибаев.
– Я ничего, лечил человека, который и в помощи-то не нуждался, – поникшим голосом отозвался Василий.
– И чем это ты его лечил?
Устало опустив глаза в пол, он потер ладонями лицо, выдохнул.
 – Аскорбинкой…

Шмурдяк
– Василий! Добрый день, это заместитель начальника по медицинской части Щербатов беспокоит, – раздалось в трубке.
– Слушаю, Игорь Валентинович, – лицо Василия сделалось напряжённым.
– Ну, дел ты натворил, Васёк. Тут такой шум из-за тебя стоит, всех на уши подняли, – продолжил Щербатов.
– А, собственно… – уронил Василий.
– Поплавский привёл сюда весь Минздрав, они копают на всех. В общем, собирай-ка списки по прививкам, табель, журналы пациентов и дуй ко мне, чем скорей, тем лучше, отмазывать тебя будем. Всё, мне некогда, до скорого…– оборвалось гудками.
Василий собрал указанные замом толстые папки, сунул в пакеты и отправился домой. Надел выходную одежду.  На пирсе скучала парочка пассажиров.
– Здравствуйте, теплоход был?
 – А чёрт его знает, – зевнул один из ожидающих, – сам подошёл минут пять назад, они – то раньше ходят, то позже, бардак! – плюнул пассажир под ноги.
«Успел, значит», – немного отлегло на душе.
Осенний Иртыш переменчив: от штильных гребешков может перейти в ярость, начать подбрасывать любое суденышко, как бумажный кораблик. На этот раз всё обошлось – поигрывали и серебрились на сером солнце беспокойные волны, до шторма было далеко. В душе Василия со скрипом разжалась натянутая пружина. Он смотрел в иллюминатор, отматывающий киноленту затянутых дождём лысеющих деревьев и редкой травы. Внутри поднималась надежда, что всё уладиться. Этот странноватый толстяк Щербатов его выручит.
– День добрый, мне к Щербатову, – мялся Василий перед миловидной секретаршей.
Она деловито поправила очки без диоптрий, медленно поднялась и молча прошла в кабинет.
– Проходите, – пригласила она.
Василий прошел за дверь. За столом сидел Щербатов. Внешне он был похож на большую картофелину, неуклюжую и бесформенную. Даже нос у него был в виде картофелины. Он сидел весь красный, нервно поглаживал маленькие ладошки.
– Добрый день – Василий протянул руку.
Щербатов засуетился – стал прибирать разбросанные листы на столе. Потом, будто опомнился, протянул дрожащую ладонь.
– Слушай, вот ты маху дал! Самого главу чуть ли нахер не послал! – сказал он добродушно, но, всё-таки, какие-то нотки лести пробежали, и Василий их поймал, –  Вася я за тебя! Давить этих гадов надо, давить!
Повисла странная пауза. Василий и Щербатов молча смотрели друг на друга. Щербатов вдруг покраснел.
– Да я, собственно, по инструкции всё делал, никакого предвзятого мнения у меня к нему нет. Да и не злой я на него. Для меня все больные одинаковы.
– Нельзя так думать – тряс щеками Щербатов – Нельзя. Плесень надо истреблять! Вот посмотри, что он тут про тебя написал.
 Трясущимися руками Щербатов передал листок, – Вот, почитай!
Василий склонился над бумагой. Из неё он вычитал, что в ту смену был пьян, когда единолично явился Поплавский, и как долго он будто уговаривал осмотреть себя, и только когда окончательно надоел с просьбами, фельдшер осмотрел его и сказал, что всё нормально. Также Василий узнал, что пациент не услышал, как ему быть дальше, так как врач крепко уснул на стуле.
– Я же знаю, что всё не так, Вася, я знаю какой ты хороший специалист. Таких у нас нет больше. Я спасу тебя. Напишу-ка на тебя характеристику начальнику. Он сейчас в отъезде. Как приедет, он эту писульку прочитает – благо верит он только бумажке, а вот этому липовому шмурдяку разве поверит?  – хлопнул в ладоши Щербатов, отбросив лист с жалобой.
Слово «шмурдяк» звенело в ушах Василия, от чего-то оно усилило тревогу, но виду он не подал. Да и как тут быть, если его целый зам хочет «отмазать»?
– Вот тут документы принес, – Василий вытащил из пакетов папки.
– Очень хорошо. Бумага для нашего тирана – это сила, без неё разговора не получится. 
– Спасибо вам, Игорь Валентинович, что помогаете мне.
– Ну, ничего-ничего, мы своих не бросаем.
***
Минула неделя напряженного ожидания. Василия вызвал к себе начальник медслужбы.  Дорога выдалась тревожной: рейс отложили, пришлось дожидаться следующего, Иртыш болтал кораблик из стороны в сторону, темным покрывалом сгустились тучи, лил сильный дождь. Василий взял на пристани такси и через четверть часа был в приёмной начальника. Вместо миловидной девушки у начальника сидела доброжелательная женщина в возрасте.  Начальник был занят, секретарша предложила чай, но Василий вежливо отказался. За дверью Александр Сергеевич громко на кого-то ругался. Пружина сжималась.  От неподвижного сидения у Василия начала затекать спина и шея.
– Здесь? – рявкнул громкоговоритель конференцсвязи.
– Да, – услужливо ответила женщина.
За дверью послышались быстрые шаги, отворилась дверь.
– Ну-с, – рассматривая Василия с головы до ног, прогундосил начальник, – проходите.
Александр Сергеевич Осинцев был от природы сухощав, носил очки, от нервных переживаний лицо его имело множество глубоких морщин.
– Ну, чего стоишь? – выдвигая стул, сказал начальник.
– Спасибо, – ответил Василий.
– Рассказывай, чего там у тебя случилось, меня уже Минздрав с прокуратурой задолбали, – ну, смелее!
– А чего там рассказывать? – не зная с чего начать, ответил Василий, внутри его трясло, трясло от неизвестности исхода. Наконец он взял себя в руки, начал: – Ввалились они вчетвером. А этот Поплавский с панической атакой был, ещё он про миокард орал.
– Миокард, говоришь? – перебил Александр Сергеевич, – продолжай.
– Да, вы же сами знаете, чуть чего у них, у больных, сразу сердце. – Василий поймал удивленное лицо начальника, полоски морщин сложились у него на лбу, – Я ему седативных вколол, а он как узнал, что он панический, стал мне угрожать.
– Доказать есть чем?
– Доказать? – вполголоса переспросил себя Василий.
– Ну, записи какие-нибудь, не знаю, свидетели – начинал расходиться Осинцев.
– Свидетель есть, он под конец пришел, это наш участковый. Он и заступился за меня, так бы, – Василий горько выдохнул, – побили, или убили.
В кабинете повисло молчание. Александр Сергеевич листал бумаги, прочитав какую-то бумажку скривился в пол-лица. Василий пытался прочитать на этом непроницаемом лице исход своей участи.
– Эти могут, – прервал тишину начальник, – эти всё могут, и убить, и закопать.
Василий вытянулся в лице. Начальник как-то иначе, расслабленнее посмотрел на него. Встал, открыл окно, затянулся сигаретой.
–  А ты знаешь, что было дальше?
– Нет.
– Вызвали вертолёт у МЧСников, долетели до окружного центра и там ему поставили диагноз миокард, – выпуская колечко дыма, сказал Александр Сергеевич.
– Как миокард, я же собственными глазами видел на ленте – синус в норме, да и прочее… – привстал от напряжения Василий.
 – Сядь – прозвучало резко, как приказ, – Сядь.
Василий вернулся на стул. Перед глазами из памяти летели нити чёрных точек ленты кардиографа, весь тот день пролетел за один миг. Василия затрясло.
– А свидетель точно есть, не придумал? – сухо спросил Александр Сергеевич.
– Точно, – кивнул головой Василий.
– Беда, Васёк, и кто-то встрянет, и не один, – начальник тушил сигарету в пепельнице. – Я ознакомился с делом, у меня есть своё видение на ситуацию. Может, есть что сказать?
– Нет, – обреченно выдохнул подчиненный.
Осинцев сел на стул. Он долго смотрел на Василия, тот мялся, не зная, куда девать руки, едва заметно ерзал на стуле, был бледен.
– Волнуешься?
– Да, а ну как не волноваться если на тебя... – Осинцев оборвал Василия жестом.
– Ты вот это зря так волнуешься, – успокаивал Осинцев, – кардиограмму я смотрел, сравнил с той, что передали они, это два разных человека, да и сердечный больной из Поплавского не выходит – мал артист в нём. Я больше за тебя волновался. Люди они серьёзные, на башку отмороженные.
– То есть вы всё и так знаете без меня? – не веря своим ушам, воскликнул Василий.
– А ты думаешь, я тут сижу и бумажки только читаю?  – Осинцев встал, нажал на кнопку связи, – Лидочка, чаю с сахаром и печенье.
Подошёл к Василию, сел рядом.
 – Я тут как на перепутье: либо сукой стать и всех гнобить, либо быть врачом и спасать людей. Но спасать сейчас всё труднее. Да успокойся ты уже.
Принеся поднос с кружками и сладостями, бессловесная Лида спешно вышла.  Василий потянулся за чаем, отхлебнув, спросил:
– Всё по документам указывает на мою ошибку, и как мне теперь быть?
– Про миокард в округе забудь, я разберусь, за деньги они там и миокард коленной чашечке поставят. Лучше спасибо деду скажи, за тебя слово говорил, все уши прожужжал, мол, в глуши гения прячете.
– Деду? – недоумевал Василий.
– Ну, этот, как его там, с Пирогова, с плавполикники.
– А…– улыбнулся Василий.
– Ну, вот видишь, уже настроение другое, видел бы себя со стороны, мать моя женщина!
– Вы тоже хороши, грозный такой…
– Ссучился, так ты подумал? 
Василий пожал плечами, – Не знаю, страшно было.
Они пили чай, Василий налегал на сладкое. Осинцев встал и прошёл на место. Полистав бумаги, вынул какую-то.
– Вот погляди, что про тебя тут ещё пишут,– начальник протянул бумагу с бланком больницы.
Василий отставил чашку начал читать: «Довожу до Вашего сведения о действиях сотрудника Павлова Василия Федоровича... Систематически приходит на работу в состоянии алкогольного опьянения, журналы учета пациентов не ведет, отчеты вовремя не сдает, сорвал привычную компанию. Разведен, жена не вытерпела пьянства и уехала. С пациентами груб…  Прошу принять меры. Подпись: заместитель нач.меда Щербатов И.В.»
– Ну, как тебе писулька? – поинтересовался Осинцев.
– Да как же так? Он совсем другое говорил, – схватился за голову Василий.
– И бумаги учета забрал, верно? – добавил Александр Сергеевич, подмигнув.
– Верно, – обомлел Василий.
– Развести тебя хотели, и, причём, дешево, – Осинцев грыз карандаш.

Василий встал, передал бумагу. Выдохнул, – И как мне дальше быть?
– Тебе, Василий, – Осинцев выдержал паузу, – тебе… Вот тебе бланк, иди на склад и получи оборудование, что сможешь увози сейчас, остальное отправим. Попадаешь ты под программу датирования фельдшеров на селе. И вот ещё! Надо у тебя открыть стоматологический кабинет, но вот беда, в твою глухомань никто не поедет, есть кто на примете?
– На примете? – переспросил Василий, – А есть, из той же плавполикники –  Алёна, стоматолог.
– Дай её номер, я свяжусь – Осинцев приготовил лист с карандашом.
– Давайте, я сам сначала, там личное.
– Ну не стану мешать, – ухмыльнулся он.
– А как же вы? – спросил Василий.
– А я буду искать нового зама и отбиваться от Минздрава. А ты давай дуй на склад, время позднее, как бы порожняком не поехал. 


Мешочек
Скользкая тьма прокралась из-за леса, вспыхнули желтые глазницы домов. Подул порывистый ветер, сбивая стройные столбы дыма над печными трубами. Собачий лай и лязганье цепи. Долго не унимается лай. Кто-то, стоя у калитки, тревожно кричал. Хозяин, надев калоши, отворил дверь.
– Убери пса! – раздалось в темноте.
– Шибаев, тебя какой черт принёс? – щурился Василий.
Василий придержал цепь, пропустив гостя, загнал собаку в будку. Пожали руки.
– Откуда у тебя псина? Страшная такая, жуть! – Шибаев просачивался во двор, неловко брякая стеклом в пакете.
– Да проходи, да мой это пёс, нашелся он.
Шибаев сделал несколько шагов в темноте и замер.
– Как это нашелся?
– Долго рассказывать. Ты проходи в дом, видишь, льёт как из ведра.
Шибаев снял плащ, на его плечах сверкнули погоны, зажелтели пуговицы кителя.
– Чего в форме? Случилось чего? – разуваясь, спросил Василий.
– Я так, если можно так сказать, по срочному делу, сразу, как приехал – к тебе, – Шибаев протянул чёрный пакет.
Василий смотрел в глаза улыбающемуся другу, тот отчего-то виновато косился.
– Ты же знаешь, не пью я.
– Тут такое дело! Без трех капель и не разобраться, – Шибаев похлопал по плечу, – разговор есть.
Василий прошел в кухню, нарезал нехитрые закуски и вернулся с тарелками в зал. Шибаев сидел отрешённый, увидев Василия, механически улыбнулся.
– Да ты садись, новости у меня есть, не зря же я в район ездил. Можно сказать, по твою душу только там и был. Он потянулся потянулся за огурцом. – Голодный, как собака.
– Не томи, давай выкладывай, чего у тебя там.
Шибаев хрустнул огурцом, выпучил глаза и театрально протянул ладони.
– И так гостей с хорошими новостями встречают?
Василий откупорил пузатую бутылку, плеснул две низенькие рюмки.
– Совсем другое дело, – Шибаев потёр руки, – ну, давай по маленькой.
Шибаев опрокинул рюмку, Василий сидел, держа свою в руке.
– Давай ты тоже – требовательно кивал рукой Шибаев.
Василий поморщился, выпил прозрачную жидкость, занюхал огурцом. Шибаев нервно поглаживал кулаки.
– Твоё дело по Минздраву закрывают, теперь ты там вне обвинений.
– Это хорошая новость, – выдохнул Василий, – а то я тут как на иголках сижу. Спасибо!
Шибаев надкусил помидор, отложил его в сторону, – ну, только это не всё.
– Чего там ещё? – Василий недоверчиво скривил лицо.
– Есть тут одна проблема, наш Псенко на короткой ноге с Поплавским, – Шибаев нервно тыкал указательным пальцем в клеёнку.
– Псенко. Разве такие бывают фамилии? – улыбнулся Василий.
– Такие бывают целые генералы, не то чтобы фамилии, – прикусывая губу, ответил Шибаев.
– Ну, и чего там твой Барбоскин?
– Барбоскин, а-а, – Шибаев засмеялся, – надо будет ребятам рассказать, вот смеху-то будет!
– Ка-роче!
Звонкая тишина и первая рюмка ударили Василию по голове. В голосе послышались яростные нотки. Он в последнее время сильно раздражался при упоминании фамилии «Поплавский».
– Короче, ну так давай короче. Доложил наш генерал наверх, что в нашей хилой деревне появился наркоторговец, – Шибаев деловито сложил ладони на колено, покачал носком ботинка.
– У нас? – усмехнулся Василий, – Откуда у нас это? Тут каждый второй от пьянки мучается где бы и на что опохмелиться. Ой, не смеши.
– Да, у нас, – Шибаев хмурил брови. Лицо окаменело. – И знаешь, кто стопроцентный подозреваемый?
– Не знаю, а чего так на меня смотришь? Будто я приторговываю.
Шибаев тянул.
– Ты, Вася, ты и есть тот самый подозреваемый.
– Бред! – прорычал Василий.
Раздался стук кулака о стол. Тарелки с рюмки вздрогнули.
– Успокойся, и я тоже знаю, что бред, – Шибаев достал пачку сигарет, вопросительно махнул ею. Василий одобрительно кивнул.
– Ну, пусть доказывают!
– Они-то чего хочешь докажут, – раскуривая констатировал Шибаев.
– Как это?
– А вот так. Утром проснешься, а у тебя на пороге стоят маски-шоу и в доме найдут наркотики, – выдавил он упавшим голосом, выпустив струю голубоватого дыма.
– Какие у меня наркотики? – негодовал Василий.
– А вот эти!
Шибаев встал, отложил сигарету, полез в карман и достал белый мешочек. Он был похож на сахарную пудру.
– И ты с этим пришел ко мне? Не боишься? – на грани паники, с насмешкой спросил Василий.
– А кого мне бояться? – мешочек вернулся в карман.
Василий потянулся к бутылке, разлил рюмки. Цокнул языком и улыбнулся.
– А, ты рыбалку нашу помнишь? Или забыл уже? Ну и ты баран, Шибаев!
– Ну да, есть такое, – лицо Шибаева обмякло, исчез горделивый вид.
Шибаев поднял рюмку. Выпили не чокаясь.
– Это тебе твой Барбоскин дал?
– Да, прямо из сейфа вытащил, – в полголоса басил Шибаев.
– И чего дальше? – злился Василий. Я от таких новостей трезветь начинаю.
– Ну, какие есть. Дался тебе этот Поплавский, отправил бы его на вертолете и сейчас не было бы этих проблем. Связался ты с этим куском…
– Говна?
– Говна. Какие планы-то сейчас?
Василий, помолчав, взял пульт и выключил телевизор. Глубоко вздохнул.
– Ты знаешь, я тут в плавклинике познакомился с Алёной, – Василий закрыл глаза, будто погружался в мечтательный сон, – Ну, вот она скоро приедет, у нас будет стоматологический кабинет, понимаешь! Она такая! Ты бы знал, но узнаешь скоро. Она настоящая, понимаешь?
Василий рассказывал о цвете волос, о том, как от неё пахнет, о голосе, что напоминал ему пение птиц, но только слов этих Шибаев не слышал – его голова была занята совсем другим. Он молча и поглаживал карман… за время что я его знаю, не видел его таким счастливым. Или это водка его взяла? Псенко, ах, этот Псенко! Они, когда с Ириной приезжали он был бодрый, но не счастливый. Выделялся из всех деревенских. Знать, выучился. Но была у него какая-то грусть в глазах. А теперь этой грусти нет. И что у него? Наркота! Как она ляжки жжет, палево, вот я дебил тащился по городу, по всей ментовке. Наверно так в глазах выглядит надежда. Из местных ни у кого такого уже давно нет, да и было ли? Ему сейчас хорошо, а мне? А мне-то как? Без работы я тоже тут сопьюсь и как быть. А ведь надо мной Псенко, и я ему обещал.
Пока Василий рассказывал, улыбался, теребил взъерошенные волосы, рука Шибаева скользила в складках кармана.


Возвращение Никитича

Как водится, в этих местах осенний дождь зарядил на неделю, а может того и больше. Грунтовые улицы скрылись под нескончаемыми лужами. Капли разъярённо долбили о подоконник, отпрыгивая, налипали на стекло, растворяясь в мутном потоке, сползали вниз.
Скрипнула калитка. Жалобно тявкнула собака, зевнула и обратно втянулась в будку. В дверь постучали. Василий, скривившись от боли в висках и придерживая на лбу полотенце, пошёл открывать.
– Никитич! – обрадовался он, и хотел было обнять гостя, но молния головной боли снова прошибла его.
Никитич понимающе улыбнулся, – Я тоже рад тебя видеть, Вася.
Никитич был без бороды, широк в плечах, куда-то делся его живот. Будто умытый и свежий стоял он перед ним, и, казалось, за время отсутствия помолодел лет на десять. 
– Куртку не вешай, давай я её на батарею положу, а то совсем мокрая, – Василий смахивал капли на пол.
Никитич прошел в зал, сел в кресло. Ожидая, он осматривал комнату: взгляд недолго зацепился на книжной полке, на наспех прикрытой шторе, пробежался по неубранному столу и завяз на полу у ножек стола, где со вчерашнего дня стояли пустые бутылки.
– Вижу, вчера хорошо развлекался, Василий, – с прищуром улыбнулся Никитич, – Отчего же ты так? – он смотрел на полотенце.
– Да, – махнул Василий, – вчера меня Шибаев арестовывать приходил.
– Во дела! – выпустил Никитич, – Что делается на этом свете? Шибаев? Во дела! – Никитич потянулся было перекреститься, но его будто что-то одернуло. Он поймал на себе взгляд Василия и добавил, – Отчего же так?
Василий сидел на стуле. Опухшее лицо, на голове всё тоже мокрое полотенце. Из шорт торчат худые ноги, живот впал, волосы всклокочены. Осознавая незавидный свой вид, он неловко поддёрнул под собой плед.
– Да, там долго рассказывать, – потупил он взгляд, – ты лучше расскажи про себя, как ты? Как себя чувствуешь?
– Я-то, спасибо тебе Василий за заботу, после операции пошел на поправку, два месяца в округе лежал, епархия меня определила на отдых. Я сколько служил, а не знал, что священники имеют свой дом отдыха, там и отходил потихоньку.
– Дом отдыха? – удивился Василий.
– Да. Правда в этом доме меня тоска, Вася, одолела, – вздохнул Никитич.
– А отчего же тоска? – снимая полотенце, спросил Василий, – вид у тебя будь здоров, всем бы так!
– Братии мои, что там были, всё о Боге беседы ведут, все пристойные, аки святые без пятнышка, а как по парам разбредутся, так всё про деньги и про счет этим деньгам речь имеют. Вот и меня это огорчило. Убранство в этом доме богатое. Да обманом пропитано всё!
– Дык тоже люди же.
– Дело Божие от мирского отличается, священник не может жить в грехе, да и перед Богом как ответ держать? – волновался Никитич.
– Ну, средь вашего брата есть же люди! – Василий явно отходил от похмелья, его голос звучал громче, – Вот ты, Божий человек, Никитич!
Никитич съёжился, – Ну и пример ты нашёл.
– Ну, знаешь, тоска с этого и начинается, – Василий говорил, будто вёл приём.
Никитич поднял голову, нахмурил брови, кивнул головой – Всё ты верно говоришь, меня ещё в больнице тоска эта доставать начала. Прогуливаться стал, хожу по городу, а город весь потоком машин едет, люди злые, всё куда-то торопятся. Сидят в этих банках консервных на светофоре, лица серые, точнее даже не лица, а так, серое что-то. Я стою на этом светофоре, вглядываюсь, хочу понять их – они такими родились, или такими стали?
– И что понял?
– Люди рождаются людьми, а город силы из них выпивает: утром на работу, вечером с работы, жизни никакой, только колесят в этих железных гробах, не замечая жизни. А жизнь она, остановись ты на миг, и вот она, совсем рядом. Она даже в душном городе есть, её мало, но она есть. А всё в город тянутся, в эту суету, за деньгами… и что они потом?
– И что потом?
– А потом они стоят на светофоре, а на них таращится дед, и всё понять их не может.
– Ну, какой же ты дед? – подбадривал Василий. – Ты вон какой, получше меня выглядишь, – Василий рассмеялся. Откашлявшись, добавил, – Философия какая-то получается невеселая у тебя, Никитич.
– А чего тут грустного и веселого? Как к этому относиться, так и будет. Я всё про жизнь эту думаю, а ведь никто не замечает её. А эта жизнь и есть Бог. Растворенный во всём, и в нас, стало быть, тоже.
Василий задумчиво смотрел на Никитича. «Может быть, он и прав  – в каждой крупице есть жизнь, а кто эту жизнь родил – вот вопрос…» – тяжелела мысль в его голове. Еще раз откашлялся.
– Как добрался-то хоть? – попытался он сменить тему.
– Добрался нормально. Ты лучше скажи, когда хозяйка придёт, а то я тут похоже засиделся – Никитич погладил подбородок, словно там всё ещё была борода.
– Развёлся я, Никитич.
– Во дела! – удивился Никитич, помолчав немного, добавил, – Я-то думаю, как-то у тебя по-холостяцки.
– Такие дела, – Василий тяжело выдохнул, – Тут такой водоворот у меня был, даже не водоворот, а целый какой-то физрастор получился. По твоим канонам, то бесы испытывают меня, а может уже и испытали.
– Ну, уж коли так, знать после испытания Бог дарует что-то великое, – Никитич говорил, не глядя на собеседника, будто слушала его вечность или пустота.
– И что же твой Бог может мне даровать?
– Любовь, любовь, Вася. Только её, – Никитич привстал с кресла.
– Складно у тебя получается, похоже, что так и будет. Ко мне едет женщина, у нас тут стоматологом работать. Может быть, и сложиться что-то у нас…
Помолчав немного, добавил:
– Никитич, а сегодня же воскресенье, утро, а ты не на службе. И не в одежде церковной, как её там… ряса, что ли. Отчего так?
– Я, Вася, не работаю в церкви больше, понимаешь, потерял Бога я, и вновь в люди иду, чтоб его найти, только теперь уж навсегда, по-настоящему. Понимаешь?
За окном редел шум дождя, остервенелые капли уже не долбили о подоконник, а ударялись мягче и серебристее. Светлело. Прозрачнели набрякшие синим тучи, золотясь по каёмкам. Василий открыл форточку, впуская разреженный умытый воздух.