Отражение крыл

дневник политической ссыльной


             Ч А С Т Ь  1. Быстротечное лето

О чем нашепчешь ты мне, быстротечное лето?  О чем напоешь мимолетом в огненной суматохе дней? Из каких неуловимых нитей соткут твои дни слова и фразы?
Нужно войти в колею. Нужно в русло войти. Тогда снова появятся слова и фразы.
                ____________________

«Как хорошо, что я еще здесь» – подумалось в феврале, когда за окном лежали снега, и таким необыкновенным показался вкус свежего молока и кофе. Но как, однако, много всего произошло за несколько месяцев с той поры. Как будто в отместку за сиюминутное, светлое, крутое решение…
Нужно читать по вечерам. Хоть не успеть прочесть всего, пропитанного свежим воздухом перемен, что вышло вдруг в периодике за этот год. Роман Булата Окуджавы… Та же лирика, те же песни, но только в прозе. Что сверх того – лишь ослабляет текстовую ткань. Историзма – ни капли, все о себе. Но отчего это все они в отставку у него уходят, все «каются». Поручики, жандармы – то смеются, то стыдятся своей миссии. Наивный все-таки подход к попытке «понять» – вообразить себя на месте этих поручиков. Тут-то и получается нечто милое, но совсем не то, что существует в реальности. Да, не надо пытаться себя вообразить на их месте – все равно ничего не получится.
                ___________________

Одутловатое лицо жандарма в красных погонах. Краснощекого деревенского парня. Еще точнее – деревенщины. Невыразительное лицо с приплющенным носом.
– Пишите заявление!
Что он, и кто он? И что может добавить «сверх»?
«Хороший парень», – так мне о нем сказали.
– Да, и еще… справочку, что вы в отпуске. И характеристику с места работы…
В клуб – не вовремя: там производственно-семейный скандальчик.
Дальше – на велосипеде… Встреча с напарницей в магазине.
«Я – в отпуске. Как одной работается? Не увольняйся пока…»
Снова – в клуб за бумажкой. И снова – в милицию перед концом рабочего дня.
Не вовремя…  Сначала – кабинет закрыт, «он во дворе, подождите». Но, не найдя во дворе, обратно в кабинет…
Он, должно быть, не ожидал, что справочку с места работы я принесу в самом конце рабочего дня, что распахну дверь в кабинет как раз в тот момент, когда хмурый человек в штатском (хмурый тип с усами и в штатском), перегнувшись через стол, ухватит за краешек мое заявление.
Не вовремя. Сердито-растерянно-вежливая мина – на лице.
-  Мы тут ваше заявление рассматриваем… Вы не написали фамилию и адрес людей, у которых собираетесь остановиться.
Фамилия… Им нужна фамилия…
– А если напишу – и все равно не отпустите?
Пожатие плеч.
Хмурый взгляд служаки третьего отделения Его Величества канцелярии…
Нет, это у Его Величества – третье. А здесь оно – первое. Здесь оно – главное. Самое устрашающее. Страх и «что изволите?» всюду, где возникает хмурая тень…
Но только отчего же они всегда такие хмурые?..
Одутловатый деревенский парень в красных погонах покажет мое заявление на следующий день с кратким росчерком пера:
«Отказать!»
И спрячет в толстую папку…
В такие минуты ссыльный, должно быть, острее ощущает свою неволю…
Но нет. Ссыльный в какой-то степени – куда свободнее вольного.
Возвращение домой. Улыбка. И – медленное погружение в ту летаргию, где день сольется со днями, сутки с сутками, и вновь, как парение крыл – течение твоего срока.
Я войду в полыхание огненных ветвей. В прохладу маленькой избушки на краю леса. В теплоту и ясность закатов. В неторопливую усталость огорода, в ливень березок у обрыва. В яркую голубизну дней. Их так мало в этих краях – жарких летних дней. Каждый на счету, как драгоценный увесистый бисер. Так что даже – не выбрать отдельного факта, события… Только – зыбкость, шаткость, холодок неизвестности, неопределенности  – от  нетвердости самого пространства и времени. 
Теплая вода в реке. Крапива. Книги. Чистое питье. Забытье…
У заключенного есть одна иллюзия: свобода. Ожидание ее, ожидание конца срока. Её утрачивает со временем тот, кто обрел это зыбкое подобие свободы. Равно как утрачивает ее в емкой внутренней трезвости – долгосрочник.
Так лучше. Так проще. Так – не разобьется иллюзия…       
                ________________

Берег реки под крутым обрывом. Остывающий вечер, тепло, голубая гладь. Большой пес привязан на поводке к коряге. Лохматый, черный – он ложится у воды, опускает лапы  в вязкий песок. Он тяжело дышит, не может отдышаться. Маленькая черная собачка и черный щенок бегают у воды. А небо бесподобно-неподвижно. Почти без облаков. Какая-то лодка медленно тает вдали. Противоположный берег еще освещен, а этот уже в тени.
Если ступить на вязкое дно реки и медленно плыть к середине, то тебя отнесет течением вниз, и когда ты ползком выкарабкаешься на берег по глинистым уступам, то нужно будет пробежать вдоль него вверх по течению. А потом пробежать  мимо черного пса, и дальше по пустынной косе у кромки воды, чтобы снова войти в воду. Маленькие собачки плывут за тобой следом.
А потом, сидя у воды, долгим взглядом можно смотреть в догорающее небо.
Черный лохматый пес натягивает поводок. Он побежит вереди тебя вверх по песчаным отвесам. Очаровательный альпинизм! Почва скатывается из-под ног осыпью вниз, удерживаться приходится за ненадежные комья. Куда дальше? Если вверх – слишком круто, сорвешься. Вбок – да слишком уж почва не тверда под ногами.  Ну вот, не хватало здесь еще нерешительности – вперед, а дальше, зажмурив глаза, вскарабкаться и выкарабкаться…
Щеночек остается визжать внизу. Не удается вытащить его из ямы. Он выкарабкается сам быстро и догонит лохматого пса на лесной тропинке.
В лесу – запах свежей земляники. Щенок тявкает и рычит. Лохматый пес ложится в густой траве у забора. Щенок и маленькая собачка лакают воду из миски. А вечер мягок и тих. И комары и мошка, впивающиеся в тело, ничуть не мешают этой тишине…
                __________________


Дни смешались, даты не имеют значения. Обрывки строк всплывают в сознании, и, подобно падающим звездам…
Нет, ни ирония, ни игра не смогут стать моей речью. А потому – молчание.
Молчание – ибо к чему готовить очередной мелко исписанный блокнот в жертву дракона…
«Что за дракон, кого это вы имеете в виду? На что намекаете?..»
«На что это она намекает, а?»
«А вы знаете, что для оскорбляющих намеков есть определенные статьи уголовного кодекса?..»
                ___________________


Речь – это все-таки для общения. Для того, чтобы человек – человеку… Человек человека понял. Не Слово – речь.
Слово может быть и безмолвным.
А речь – это и материя. Это – для людей и между людьми.
Но когда связь с миром людей оказывается вдруг утрачена, когда слишком глубокий разрыв образуется между тобою и временем, современностью (а значит и современным языком, определенным языком), тогда…
Вот что нам лектор говорил в университете. Апофеоз зари абстракционизма (нонконформизма?) – это квадрат, просто черный квадрат. И это – картина, произведение искусства. Но что же это такое? Художественный образ? Или разрушение образа? Это всё сразу: и отказ от действительности, и охват всей действительности (обобщение действительности), и – признание себя побежденным действительностью, и – осознание себя свободным от нее.
Конечная точка. Растворение. Исчезновение. Разрушение образа.
Ну хорошо, это – о речи, но только в живописи.
А что такое – плод, который должна принести смоковница?
И что такое Дон Кихот, как будто не приносящий ничего, кроме смешного и нелепого?
Библейская целостность реальности. Твердая связь с землей и деланием. Нет места здесь эллинистической раздробленности. Есть земля. Есть корысть. Не дика – нормальна и реальна мысль о воздаянии (к толпе обращенная, да нет же – и к ученикам…)
Но эллинистическая раздробленность, помноженная на библейскую целокупность…
В каждой эпохе, в каждой культуре – свой стиль, но не привела ли к отказу от стиля совсем себя утратившая эпоха?
Черный квадрат, на котором не изображено ничего – не итог ли всей нашей цивилизации?
Но это – один полюс. Молчаливое созерцание, насыщенное бездонным содержанием (но не имеющее выхода в реальность) – это полюс другой.
Преодоление определенности. Преодоление стиля. Бытие – вопреки действительности.
Где итог – молчание. И тяжек этот итог.
Ибо – как удержаться на грани? Сохранить концентрацию содержания внутреннего, сути самой – вопреки опустошающего действия потерявшей образ действительности?
Как – не стать высохшей, не приносящей плода смоковницей, но – источником быть?..
                ____________________

Ссылка – это тот же сюрреализм. Между реальностью, окружающей ссыльного, и им самим – такая пропасть, что впору и окончательно отпасть от реальности. Отделиться. Отгородиться. В себя провалиться.
И личность, раскрывающаяся в тюрьме, сникает, стихает – в изгнании. Стихи, стихия, стихийность, вовне рвущаяся – это поэтика застенка. Уверенность, твердость, стойкость – формула его.
Неуверенность, провал вглубь, отсутствие твердой почвы под ногами – неуверенность во внешнем, в соприкосновении со внешним – формула изгнания.
Тюрьма – вектор вовне. Тюрьма – стрела.
Изгнание – ровная вертикаль.
Слово – вопреки речи.
Речь – вопреки слову.
                _________________


Мотоцикл разогнал такую скорость, что, казалось, вот-вот сорвется с ровной глади асфальта – оторвется от нее – и полетит.
Небеса, облака вместе с ветром рвались навстречу, сдирали шапку с головы, так что приходилось придерживать ее рукою.
Только зажмурить глаза…
Мотоцикл и ровная дорога – как-то это не по-российски.
«И какой русский не любит быстрой езды?..»
– Не люблю, когда едут быстро, ох, как не люблю… – дядя Володя затянулся дымком, и добродушная улыбка скользнула по потемневшему лицу сельского жителя.
– Не люблю, когда быстро. Люблю, чтобы тихо…
Он откинулся на траву, лениво потянулся.
– А облака-то плывут – одни навстречу другим…
– Как?..
И смех непроизвольный.
Смех подхватила и племянница дяди Володи, и жена его – тетя Зина с пропитым лицом в складках.
– Ну во-от, на облака загляделся. Ему лишь бы облака, о сене и думать забыл.
Посмотреть на небо…
– А ведь и правда – одни облака другим навстречу.
 И, чуть серьезнее:
– Это потому, что пониже – клочья серые – несутся быстрее. А те белые – они очень высоко. Вот так и кажется.
– Не-ет, ветер в разных слоях атмосферы – в разные стороны дует.
– Да нет же, просто те облака выше, вот и кажется так.
– Не-ет, где выше, там и ветер быстрее.
– Ты с дядей Володей не спорь, он у нас все знает – вмешалась племянница дяди Володи.
Лесное озеро яркой голубизной оттеняет камыши и кувшинки. Заросли кустарника тянутся по краям желтого поля. Запах сена – и сильный ветер в лицо…
Ровный отрезок дороги был очень недолгим – и вновь пошли ухабы, щебень, песок. Нужно зажмуриваться от летящих в лицо песчинок, от пыли машин, обгоняющих мотоцикл.
Облака сливаются с зеленью леса.
Поворот на проселочную дорогу – и поле в ярких цветах. Слишком ярких…
«Мир спасет красота!..»
Спасет, непременно спасет!
– Ну, как я веду мотоцикл? – спросил, заглушая мотор, шофер.
Добродушное, круглое лицо жены шофера, наклоненное с заднего сидения, вопрос повторило улыбкой.
– Очень хорошо. Только как-то медленно.
– Медленно?!
– Ну да…
– Видишь ли, я шофер еще неопытный, меньше года мотоцикл вожу.
Я достаю из термоса кофе, жена шофера добавляет в него молока из фляжки.
– Смотри-ка, горячий!
– Хорошая вещь - термос…
– А почему это кофе здесь гораздо вкуснее, чем дома?..
Мотоцикл катил уже по лесной дороге, длинные стебли цветов бились о его коляску. Глубже и глубже в лес.
Костер из сухих веток потрескивает, бьется на ветру – будто о твердыне постоянства нашептывает.
Кувшинки в проточной воде движутся плавно, как белые лебеди. Будто мраморные – и не пахнут. Томность и сказочность. Красоты совершенство…
Жена шофера рвет без разбору цветы, складывает в коляску мотоцикла.
Они не спросят меня, за что я здесь. Как это хорошо…
Быстрая езда. Слитые с зеленью леса облака. Торжество ярко-синего неба. Быстрая езда – под presto agitato «Лунной сонаты»...
                ____________

Прислониться к покосившемуся забору, взгляд устремить в небо. Как вечер-то тих…
Откуда это ощущение – будто теряешь почву под ногами? Не с первой ли трещины, которую дает душа, начинающая сдаваться?
Небо в облаках. Тишина, прозрачность заката.
В деревянной избушке напротив яра, на краю села и на краю леса… В деревянной избушке – книги на полках. Среди них сборник стихов – из тех самых книг, что запрещено хранить. Я срезала с него обложку и титульный лист с обозначением издательства «Посев». Не узнать теперь, чьи стихи, нужен слишком наметанный глаз, чтобы определить, что не в стране издана книга, и что автор – из тех, чьи стихи изымают на обысках.
«В жизни, в искусстве, в борьбе, где тебя победили,
Самое страшное – это инерция стиля…»
Но почему самое страшное? Неужели нет ничего страшнее? А стиль злобы, озлобленности, злого гения, наконец?
Так не лучше ли – «инерция стиля»?
И не страшнее ли этого – эклектика стиля?..
                ________________

Будильник тикает мерно и медленно. Отсчитывает минуты короткого отпуска, в который (в очередной раз) никуда не отпустили. В очередной раз под заявлением со столь незначительной просьбой (всего лишь – в соседний район) – короткий росчерк: отказать!
Завтра рассвет – и на работу. На ту же опостылевшую работу.
Снова пытаться успеть все сразу: мыть полы, возиться с огородом, читать книги, собирать землянику, купаться в реке, играть на пианино, изучать языки и даже… И даже что-то еще писать.
                ___________________

Желтеет листва. Дожди холодные сменяют огненные дни. Спеют ягоды по оврагам. И, как веревка на шее, стягиваются (уменьшаются) отпущенные тебе сроки…
Дни, грозами перенасыщенные…
Что лучше? Одиночество полное – или одиночество в окружении людей?
Одиночество полное – так ближе к Богу…
Но там, и здесь – тоска…
Это хорошо?
Без нее не рождается музыка.
Настоящее искусство не рождается из слишком сильного, слишком глубокого страдания. Нужно хоть немного игры, чтобы появилась форма и пластика.
                _____________________

А их (книг) сколько ни пиши, а они (люди) все равно будут те же… Сколько ни написано книг… Что же делать? Альберт Швейцер вот не пытался их учить – он их лечил. Доктор Гааз разве надеялся перевоспитать своих пациентов? Он их лечил. А святые целили словом непосредственно, в непосредственной близости, а не отвлеченно.
А вот у культуры (писателя, книги) – разрыв безнадежный. Разрыв с людьми. А точнее – с теми, кто более всех во врачевании словом нуждается.
                ___________________

Луг в цветах. Небо в черных клочьях, и грозовые разряды.
Луч – сквозь тучи. И весь в цветах луг…
«Спасу – или не спасу… Спасу – не спасу…»
Береза, молнией, должно быть, срубленная, кудри зеленые – по земле. Ливень березовой зелени. Аккуратные желтые листочки берез – как слезы первые – на дорогу.
Первая желтизна осени всегда – слезами. И лишь последняя – ливнем огненным, праздником листопада.
«Спасу – не спасу…»
«Спасу» – ответила ромашка.


                Ч А С Т Ь 2.

            1. Воспоминание. Чайка над водой Охотского моря.

Я стояла на палубе корабля, бросившего якорь в небольшой бухте в полумили от берега. Чайки низко кружили – и качались на серых водах холодного моря.
Меня окружали высокие скалы – вот он, берег, рукой подать… Вдали белел рыбацкий поселок. Но я не могла сойти на берег.
В поселке жила одинокая, пожилая ссыльная женщина. Но поскольку поселок был на краю света, его объявили пограничной зоной. Под этим предлогом мне не разрешили сойти на берег – и навестить ссыльную женщину. А ей не дали сесть в лодку – и доплыть до меня.
Я – тогда еще вольная – оказалась невольницей палубы. Меня – вольную еще – пограничники под конвоем доставили до аэродрома на следующей стоянке корабля – и потребовали, чтобы я немедленно покинула этот скалистый край.
И не помню, тогда ли, или несколько дней спустя, когда мчал меня по широкому Амуру «Метеор» от Николаевска к Комсомольску – сложились у меня строки, которые заканчивались словами…
Да, я не помню уже в точности минут и деталей тех дней, но помню только – последнее, что увиделось – в память въелось с последним взглядом – вполоборота, через плечо – на безучастное северное море – это белая чайка, которая низко – очень низко кружила над серой водой.

…В небесах засребрилась луна,
Даль морская скупа и безлика,
Бесконечной гудок корабля –
И не надо ни жалоб, ни крика…

По воде – отражение крыл,
С края света – в беспамятство света…
В пораженьях познается мир,
Униженьями дастся победа.

               2. Размышление о поэтах на сломе эпохи

Русский интеллигент – это всегда немножечко мечтатель и всегда идеалист.
Судьба русской интеллигенции сложилась сурово и по дон-кихотовски нелепо и жестоко.
Обухом того топора, что во благо России затачивали революционеры, ударило, раздробило,  в разные стороны разнесло – тех, кто восторженно сочувствовал им – да и самим им немало досталось. Впрочем, на рубеже веков так все запуталось и перемешалось, что нам уже не понять, кто мстил за кого, и кому во всеобщей сутолоке мстила история.
Каково же было поэтом осмыслять эпоху и свое место в ней.
Когда аристократ-символист, создававший прекрасную даму из кабацкого угара, начинает вдруг лепетать об очистительном пламени революции, да сам в этом пламени и сгорает, когда сын художника, восторженный лирик и музыкант силится приять революцию, но ничего у него из этого не выходит, когда гениальный выскочка, глашатай революции и революционный зубоскал, заканчивает в итоге самоубийством, тогда подкрадывается эпоха, в которой государство убивает поэтов.

Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось…

Где-то здесь, совсем рядом, не знаю, в скольких километрах вниз по течению, находился в ссылке поэт, стихи которого и по сей день мы знаем только по самиздату. Его поэма называлась «Погорельщина». Кажется, именно за нее его сюда и сослали.

Загибла тройка удалая,
С уздой татарская шлея,
И бубенцы — дары Валдая,
Дуга моздокская лихая, —
Утеха светлая твоя!

Никто не знает, как он погиб. Он должен был вернуться из ссылки в тридцать седьмом. Но он пропал без вести в тридцать седьмом. У него не было семьи, и некому было рассказать, когда и где его арестовали. Мандельштам вернулся из ссылки в тридцать седьмом. Поэты не знали, что нужно было не возвращаться из ссылки в тридцать седьмом, а бежать в какой-нибудь еще более далекий угол.
Вернуться из ссылки – чтобы быть арестованным и убитым…
У Мандельштама была жена. Она описала состояние безумия поэта после первого ареста. Можно ли надеяться, что второй арест не повредил его психику? И что на Владивостокской пересылке он пребывал в здравом уме?
Поэт, не умевший оторвать себя от умирающего – и убивающего века, был пророком на сломах эпохи, но нужно почувствовать век, чтобы расшифровать его пророчества в потоке щедрых метафор.

 Еще волнуются живые голоса
 О сладкой вольности гражданства,
 Но жертвы не хотят слепые небеса,
 Вернее труд и постоянство.

 Все перепуталось, и некому сказать,
 Что, постепенно холодея,
 Все перепуталось, и сладко повторять:
 Россия, Лета, Лорелея…

                Поэт на пересылке. Экспромт-фантазия.

Поэт грелся у таежного костра – и не мог отогреться. На потемневшем его лице проступали скулы. Он голодал. Дрожь пробивала его насквозь, он сидел, засунув руки в обшлага бушлата – вместо того, чтобы тянуть их к костру.
- Почему здешние женщины напоминают монашек? – спросил он будто бы в пустоту.
- Видно, так нас судьба благословила, - отозвалась женщина, присевшая у костра напротив. – Монашество – это высокий венец, до него дорасти непросто. А тут – щедро и без разбора судьба им людей одарила.
- Мученический венец… - пробормотал поэт, не отводя от костра полубезумного взгляда.
- Только одного я никак не могла понять, - сказала женщина, пряча лицо в ладони. – За что страдают дети?
- А, дети? – переспросил поэт, глядя все в ту же точку.
- Дети, да. Мне страшно это произнести, я бы птицей раненой взвыла – не мириться бы с этой ужасной правдой. Но здесь, где почти каждый день умирают люди, до протеста ли этого? А дети… Дети страдают за грехи своих родителей.
Поэт поднял глаза. И, вглядываясь в правильные черты ее лица, в темноте в неярких отблесках костра из-под грубого, по-деревенски повязанного платка едва различимые – спросил:
- А правда ли, что вы – княжна знатного рода?
И, не дожидаясь ответа, продолжил:
- Я тоже знал одну королеву… А вы правы – щедрое время: раздарило имена и титулы… Но вы ведь, кажется, настоящая княжна?
Женщина пододвинулась ближе к костру.
- Какое это теперь имеет значение? В наше время, когда люди из страха скрывают свое происхождение и стараются забыть отцов и дедов…
- Это там… А здесь мы уже погребены, княжна. Здесь этим можно гордиться.
- О чем вы, король? Мне ли, бывшей народнице, гордиться голубой кровью?
- А… Как вы меня назвали?..
- Да и не кажется ли вам, король, что в хвастовстве родовыми гербами есть что-то плебейское? Какое все это имеет значение, когда гибнет аристократия духа?
- Правда ли, - вдруг, вскинув голову, крикнул поэт, - правда ли, что вы вчера отдали свою пайку тому доходяге, который, кажется… был раньше вашим следователем?.. Он вас пытал?..
- Он куда более несчастен, чем вы, король. Такие, как он – самые несчастные из всех, кто сюда попадает. В их душах нет никакого проблеска. Им не доступны наши радости и печали.
- Но им были вверены наши судьбы…
- Они несчастнее своих жертв.
- Как странно вы говорите… Скоро никто уже не будет так рассуждать, как вы.
- Таких, как мы, перемалывает эпоха, не сознавая. Скоро погибнут все рыцари и короли… Боже, каким невзрачным станет мир людей - там, на воле, - лет через тридцать… И каково же придется нашим внукам, если они прозреют. А впрочем… Впрочем, они будут не одиноки.  У них ведь будете вы, король. И ваши стихи.
- А вы?
- А я исчезну. Растворюсь в ледяной пустыне.
- Не исчезнете. Я хотел когда-то открыть закон сохранения энергии добра.
- Он итак уже открыт веками. Зло заразительно, как болезнь, - но оно умирает. А добро запоминается, остается в веках - и возрождается.
- Как дешево оценится наша гибель… Могилы братские…
- Мой бедный король… Тем дороже потом воздастся…
- Как все смешалось и перепуталось!
-  Все перепуталось, и некому сказать,
   Что, постепенно холодея,
   Все перепуталось, и сладко повторять…
- А, что вы читаете? – будто очнувшись, спросил поэт, но через мгновение вновь погрузился в созерцание нервного пламени…

                3. Большая сибирская река
 
                Все река текут к морю,
                Но море не переполняется…
                Экклезиаст               

Большая сибирская река несла к холодному морю темные воды.
А жизнь российской империи текла своим чередом. Цари сменяли царей, царицы убивали своих мужей, совершая государственные перевороты, мужики-самозванцы за царей выдавали себя – и затевали кровавые смуты, а цариц снова сменяли цари, и дворцовые перевороты с цареубийством не вписывались в учебники истории. Гремели войны. Благородные порывы пробуждались в сердцах титулованных дворян – чтобы гаснуть потом в глухих сибирских урочищах.  Голоса вольности стихали в безвременье застойных правлений и возрождались потом с новую силой. Бандиты называли себя революционерами, революционеры,  впадая в отчаяние, становились террористами, убит был царь, благословивший вольности и отменивший рабство, и вконец запуталась в войнах и революциях страна через полстолетия после этого убийства. Интеллигенция была сильна на слова, но по-гамлетовски бессильна на решительные дела. Мертвой хваткой вцепились в отвоеванную власть большевики, и по сей день не счесть миллионных потерь, понесенных в борьбе их за эту власть – и затем, как это водится, в борьбе и войне друг с другом. В сырых подвалах, в холодных камерах и за колючей проволокой погибли лучшие, остальные обречены были бессвязно повторять приевшиеся всем слова речей и гимнов, новые вожди клеймили ошибки старых, но уверяли о неуклонном движении к какой-то победе. А то вдруг выяснилось, что нет никакой победы, что все было ошибкой и надо начинать новую перепашку, переделку, пере-стройку…
А большая сибирская река все так же несла свои темные воды к холодному морю.

                4. Воспоминание. Музыка.

Зимним московским вечером я зашла в подвал геологической экспедиции – нужно было забрать кое-какие с лета еще оставшиеся вещи. Я планировала зайти на обратном пути к одной женщине, она жила совсем рядом. Но увязалась встретившаяся там студентка геологического, избыточно разговорчивая, да еще и навеселе, после шампанского. Ей почему-то очень важно было возвращаться оттуда со мной. Почему-то именно со мной ей нужно было делиться перипетиями непростых отношений с начальником геологической партии.
Мы поравнялись с подъездом, оставалось или извиниться и попрощаться – но это бы ее огорчило, она настроена была идти со мной до метро. Или пройти мимо и дойти  с ней до метро – но когда же выберу время еще раз сюда вернуться и зайти?..
- Знаешь что, - слетело с языка как-то само собой, - давай зайдем вместе!
Радость сверкнула в ее глазах.
- Но только… но только поменьше там говори… Не скажи какой-нибудь глупости, очень тебя прошу…
Мы зашли. За чай нас засадили тут же. И, конечно же, понесла она какой-то вздор – пришлось краснеть…
Женщина слушала ее с вежливой улыбкой.
Это была не простая квартира. Мы пытались творить в ней чудо. Нужно было, собравшись здесь в определенный день, создать такую обстановку мягкости и теплоты, чтобы это тепло грело на расстоянии тех, кто был сейчас одинок, и кому очень не хватало тепла и света. Осиротевшим семьям, откуда уведен был муж и отец. Одиноким заключенным в тюрьме и за колючей проволокой. Одиноким ссыльным, которым так не хватает участия понимающих их людей. И чудо удавалось. Огонек, затеплившись, разносил свои отблески по широким просторам – и на очень далеких расстояниях согревало кого-то это тепло.
Мне и самой было тепло оттого, что я присутствую здесь и даже участвую в чудодействии. Но сегодня… эта болтливая девушка – и даже о деле не поговоришь…
И вдруг… Произошло что-то необыкновенное. Я прислонилась к черной выпуклости рояля. Глаза девушки сверкнули огнем – и мгновение спустя заискрился Моцарт из-под проворных и крепких ее пальцев.
Музыка сменила оживленные речи. Женщина села за рояль – и заиграла задумчиво и мягко. Потом опять за рояль села девушка, и заиграла отчаянно и виртуозно.
Я затаила дыхание.
Великий общечеловеческий язык, на котором люди с непримиримыми взглядами, с несовместимыми принципами и позициями заговорят вдруг с полным пониманием…
Я беспомощно склонилась над клавишами, завертела одной рукой грустную фразу из песни…
- А давай будем с тобой заниматься музыкой!
Я подняла глаза. Женщина смотрела на меня с доброй улыбкой.
- Заниматься музыкой? Но мне ведь уже поздно…
- Не поздно даже в семьдесят лет – было бы желание. Давай попробуем!
И мягкие ее руки легли на клавиши рядом с моими.
Мне казалось порой – музыка помогает нашему общему делу, которое я чувствовала не иначе как чудотворство.
Но это длилось недолго. Меня завертел бурных поток событий. Но и в шуме чужих городов, и в ливне летней экспедиции, и в жару тяжелой болезни руки мои тянулись к недосягаемым клавишам.
Потом за мной захлопнулась железная дверь – мне припомнили все, в том числе и чудотворство. Но и в тишине лефортовской камеры, и в табачном дыму этапов, и в черно-белой безнадежности зоны, и в мутной череде пересылок тянулась к клавишам моя рука – и дотянулась, наконец, в шумной бараке-общежитии на окраине сибирского поселка, куда привезли мне шоферы-работяги нечто дребезжащее, громоздкое, полкомнаты занявшее… На муку соседям через стенку, на радость соседским ребятишкам, на радость и муку себе…
Почему на муку? Может быть потому, что слишком много времени было потрачено – а толку-то совсем немного. Или же – оттого, что долго еще будет сжиматься сердце, когда доведется проходить мимо какой-нибудь – пусть самой захудалой – сельской музыкальной школы…
Это старое пианино перевезли мне потом в крохотную избушку на другом конце поселка – на берегу реки, на краю обрыва, у самого леса. Его несколько раз пытался настроить один преподаватель из музыкальной школы, но оно уже почти не держало строй.
Да в этом ли было дело? Куда важнее мне было, чтобы строй сохранила душа.
Рассеялась темень, оттаяли льды, легкое потепление сменило стужу где-то вдали – в столицах.
Шла по стране Большая Амнистия. Заглянула и в эту избушку на краю поселка.
«Точно ли это политзаключенная?» – спросила она. – «Это ведь просто мечтательница и поэтесса!» – сказала – и понеслась дальше, освобождать тех, кто больше нуждался в ней – и больше был на политзаключенных похож.
А я осталась на берегу широкой реки – на радость и муку – на рассветы и закаты над огненном пламенем зеленой листвы любоваться, не отрывая глаз.


                Ч А С Т Ь  3. Полет над обрывом

Грубая простота и огненная пылкость Сибири, дней огненных, крон шумящих, труда повседневного, понятий простых, без метафор.
Сложность и утонченность мечащегося в исканиях поэта…
Мы никогда не поймем друг друга. Но я еще и вечно буду за кого-то страдать.
Мне трудно. Но и тебе нелегко в огненной слепоте повседневности.
Деревня… Что такое деревня? Это – мужик с вилами, корова и сено. Это – земля и здоровая грубость труда повседневного. Это – женщина, привязанная к мужу и хозяйству. Вся она – в работе, в семье, в детях, в овечках и корове. Побелка дома, стирка… Она раньше времени стареет…
И чувства сильные. И песни щемящие, за душу берущие.
Простор…
Что такое лес? Это – место, где рубят дрова, куда мужик ходит на охоту.
Что такое поле? Сенокос, рожь, пшеница… Картошка.
Что такое Красота?..
А?.. Какая красота?..
Поэзия? А что это такое?..
Деревня. Сенокос. Здоровье и жизнь. Где место в тебе, в потоке дней твоих, в перипетиях радостей твоих и бед – где место в тебе несчастной изгнаннице (счастливой изгнаннице?) – что остановилась на краю обрыва (на краю деревни) – и въелась взглядом в бесподобье зелени и облаков?
                ____________________

«Я очень хочу понять тебя…»
Кстати, для чего? Для книги, эссе, психологического исследования?
Но – без иллюзий! Тебя – не хотят понять и не поймут здесь никогда. И ты, понять желая, должна смотреть немного со стороны – и не надеяться, что тебя здесь хоть кто-нибудь поймет…
«Я очень хочу понять…»
Еще раз повторю: деревня. Обнаженная простота, избыток психического здоровья.
«Тебя понять, страна моя...»
Страна, народ… Кто примет сейчас всерьез эти слова, давно уже ставшие штампами? Избыток здоровья, дикая грубость, простота, широта… Вечное презрение к слабакам столичным.
Уверенность в себе. В своем всезнании. Сила. Но и – слабость. Робость перед начальством. Холопство? Нет, просто ловкое умение обходить острые углы. «Мудрость», уверенная в своей непогрешимости: «не лезь на рожон»!
Что еще? Полное забытье в запое – и вечная, безмерная, всепоглощающая терпеливость деревенской (русской?) женщины. Вот уж где – сила без меры, куда столичным слабакам…
Привязанность к огороду, хозяйству, сену…
«Я очень хочу понять тебя… Страна моя… Народ мой…Я очень хочу найти язык, чтобы быть тобою услышанной, чтобы я тоже сумела что-то передать тебе – подарить тебе…»
Но где в тебе – моим исканиям место?
Я отошла от обрыва – и повернулась лицом к деревне.
Понять – значит оправдать и полюбить.
Но что полюбить?
Бежать от тебя, мне омерзительны твои пьянство и матерщина, твоя дикость и грязь. Но я стремлюсь к тебе, хоть ты и оттолкнешь меня с моими мыслями и словами. Мне будет тоскливо в городе и столице. Я проклинаю автономию культуры – и этот дикий размыв между сострадательной интеллигенцией – и здоровой грубостью народа.
Иван Бунин смеялся над ними – над этими девушками, идущими в народ.
Тургенев их благословлял.
Что за дикая пропасть?
Провал…
Будто пуля ударила в душу – и навсегда поселилась в ней…
– Девочка, успокойся! Жить надо умом, а не чувствами. Надо быть приниженным, без эмоций быть. Трезвым. Зачем ты думаешь о других? Ты о себе подумай! Люди все равно тебя не поймут.
–  Женщина! Что же ты пережила, что перенесла, прожив здесь столько лет, чтобы настолько изменить себе прежней, какой ты наверняка была когда-то. Музыка… Вы ведь выбрали музыку! Вы должны были ее чувствовать во всех оттенках неспокойной, открытой души… Не говорите ничего, лучше сыграйте… Сыграйте мне хоть что-нибудь на пианино!..
                __________________

Что там говорил мне следователь сто лет (три года) тому назад? А, вот. Диалог был примерно следующий.
- Если начнется война, на чьей стороне вы будете воевать?
- Ни на чьей.
- То есть как это ни на чьей?
- Вот так. На войне таким, как я, всегда найдется место. Потому что там много больных и раненых. На войне я буду медсестрой. Я буду лечить и спасать людей.
- Но кого лечить? Наших?
- Всех. Всех, кто страдает – и кому нужна помощь.
- И тех, и других?
- Всех!
- М-м…Ну, а если окажутся на поле боя два солдата – наш и вражий, оба тяжело ранены, кому вы станете помогать?
- Кому более срочная помощь нужна. Кто тяжелее ранен.
- Но своего или чужого?!
- Для меня каждый человек – человек. Я не буду смотреть на погоны.
Следователь сменил тон беседы – с доверительного на холодный. Метнул в меня недоверчивый взгляд.
- Вы своими христианскими сентенциями просто прикрываете свою враждебность! – злобно выпалил он.
                _________________

Ненависть к нацелившему на тебя дуло автомата? Так проще, так естественнее.
Любовь к врагу? Это возможно лишь теоретически.
Или…
Месть, вражда, ненависть… Наши-ваши, свои-чужие, друзья-враги…В этом – что-то от дикарства, пережитков дикарства, неистребимых в природе человеческой.
Недаром как на безумных смотрели на миссионеров дикари.
Недаром наша правда – «безумие для эллина…»
                ____________________

Вечер тихий, безоблачный. Ровный закат.
Как быстро, как стремительно угасание августа. Уже разбрызгана желтая листва под ногами, уже пожухла кое-где трава и цветы по обочинам чернеют и сохнут.
Как стремителен поток дней и столетий!
Из леса – к простору речному, поводок собаки намотан на рукав в штормовке.

Вот и лето прошло –
Словно и не бывало…

Убить в себе чувства и мысли, стать «приниженным» и не чувствовать этой боли – значит, постареть до срока.
Лицо стареющей женщины, которая могла быть еще ярка и красива, лицо женщины, с которой так хочется сейчас говорить – но она не поймет тебя и даже времени не найдет, чтобы просто очень хорошо сыграть для тебя на пианино…
Я хочу, чтобы в этом тихом доме – в этом домике на краю обрыва – зажглись свечи – и собрались хотя бы несколько человек, способных вместе послушать музыку. Чтобы кто-то сел за пианино, а кто-то прочел очень хорошие стихи.
Но здесь – пустыня. И в ней – пустынножительница. Не умеющая склеить разорванную связь со своим временем и  с окружающими людьми.
 
В этом каменном, гулком аду,
В этом море потерь
Я хочу, чтоб один раз в году
Открывалась железная дверь…

Там, где писала я эти строки три года назад, никогда не откроется железная дверь для того, чтобы человек посетил другого человека в соседней камере, которому необходимы сейчас слово участия и поддержки. Она может открыться лишь для того, чтобы тебя вывели под конвоем из этого разделенного на клетки ада – и дальше куда-то повезли.
Железная дверь открылась, тебя вывели под конвоем, и через череду мытарств донесла тебя судьба до этого подобия свободы.
Но я не смогла донести слово участия и поддержки тому, кому нужна была поддержка помощь.
А может быть еще смогу?...
                _________________

Крупные стрекозы – на голубой лазури. Закат, облака и небо  – полет легкокрылый. Плеск воды о песок, полоска берега – вдали, внизу. Тишина. Хибарки убогие в зелени и в закатном огне. В ярких красках рябина, шиповник и бузина
«Шестое августа по-старому…»
Как будто бы железом, обмокнутым в сурьму – боль этих строк, нарезом – по сердцу проведенная…
Лети, молитва, над этой гладью, принеси помощь и исцеление тому, кому больше других нужна сейчас поддержка и помощь.
Для того, чтобы действительно врачевать чужие души, надо бесплотным стать. От земли оторваться. Преобразиться.
Где сил на это найти?
Преображение. Белая легкость. Бестелесность…

«Не все мы умрем,
                Но все изменимся…»

Нам остается лишь вера в преображение. И – надежда на преображение в вечной жизни.

Взгляд в невесомую тишь на закате…
Избушка, спрятавшаяся под широкими ветвями черемухи на краю поселка.
Прохлада бревенчатых стен, комнаты с очень низким потолком. Проигрыватель, пластинка с песнями Булата Окуджавы – вкус детства, дыхание Москвы…
Песни барда в окружении людей, которые не слушают его песен.
Изгнание… Что может быть горше твоей пустоты? Какой каземат, темница какая сравнится с твоей нелепицей…
А, может быть, все к лучшему. И беды, и горести – все к лучшему. Все в конечном итоге в красивую песню сливается. И может быть, будь все так, как хочется тебе, осуществись все то, что мыслится тебе сейчас счастьем, будь жизнь, как тебе бы сейчас показалась, счастливою, и сложись все так, как хочется сейчас тебе – все, может быть, было бы не так уж и хорошо, и вовсе не к лучшему…
Легкий, бесшумный мотоцикл из сна. Голубой велосипед, медленно плывущий по краю обрыва. Черные тучи на восходе, по ту сторону реки – и кровавые брызги заката.
«Все не зря, все, должно быть, не зря…»
Не за слова, за молчание, за упрямо сжатые губы поведут когда-нибудь вновь… За несколько строк чистой, живой – общечеловеческой правды.
Кто же из людей ХХ века самый высокий для меня образец? Должно быть – доктор Швейцер. И мать Мария Скобцова.
                ___________________

«Вернее труд и постоянство…»

Зачем же метаться в поисках непостижимого? Или пребывать в состоянии человека, опоздавшего на поезд всего на одну минуту?
Дон Кихот с мельницами сражался. Для того, чтобы сразиться с реальным злом, нужно спокойствие и расчет, но их не было у Дон Кихота.
Неужто и впрямь совсем бессилен один лишь страстный порыв к добру?
Тем более в той среде, где никогда не назовут Дон Кихота героем.
                __________________

Горький писал Чехову… Что он писал? Мы это в школе проходили… В жизни, мол, итак слишком много тоски и серости, слишком много низости. Зачем же еще и писать о серости и скуке, пусть хоть литература парит в вышине и зовет к высокому…
Чехов скончался от чахотки после поездки на Сахалин.
Горький окружил себя в конце жизни предметами мещанской роскоши, говорили мне побывавшие в его доме-музее.
До чего же широк размах крыла твоего, правда!
Как скор поворот парящего в небе орла – от распахнутого крыла к мгновенному падению с вышины – так скор перескок от одной к другой полосе жизни.
И до чего же хрупко и изменчиво желание не просо быть, но быть среди людей и для людей…
А, может быть, подлинная гармония – это самообман, может быть в этом мире не может ее быть – в мире разлома, разлада?..
И подлинная душа не должна быть в этом мире спокойна.
Голубое небо. Яркая синь – воды реки отражают небо. И  звучит мелодия…

…Когда у тебя будет муж, дети и ты погрузишься в домашние заботы,  тебе некогда уже будет так вот смотреть в небо… Но нет! Мечтательница-дочь запрокинет внимательный взор к небу – и засмотрится в его бесконечность. Он бессмертен – этот детский свободный взгляд в небеса.
Солнце зашло, и весь запад заполыхал розовым пламенем. Ярким торжественным пламенем – перед приближающейся темнотой ночи.
                _______________

Не дай Бог славы, известности. Известность – это такая скука. Куда лучше - безвестность.
Она не мешает легкости крыл. А еще лучше – инкогнито. Эдакое очаровательное инкогнито…
                _________________

Я впивалась руками в толстые прутья решетки. Всплывали в памяти строки Есенина: «Пропустите! Пропустите меня к нему!
Я хочу видеть этого человека!»
Мы были совсем рядом. Просто по разную сторону забора с колючей проволокой внутри одной зоны. Не-встреча… Как мало было нас – умеющих говорить языком поэзии – и одновременно избравших эту судьбу.
Она говорила мне потом по телефону, что имеет обязанности женщины перед семьей, перед будущими детьми, и оттого не посмеет себе позволить такую роскошь, как ностальгия.
Она сравнивала себя с Цветаевой – зачем?
Голос ее подчеркивал твердую уверенность в себе – для чего?...
Мы так и не встретились – и, может быть, подумалось мне теперь… Может быть это и к лучшему.
                ______________

Одиночество – и разрыв. Высота полета чайки. Одиночество человека, стоящего над рекой на вершине холма. Одиночество среди людей. И одиночество без людей…
Мы часто не отдаем себе отчет в том, что то, что имеем мы – это огромное счастье. Мы не понимаем этого до тех пор, пока не будет отнято у нас то, что имеем…
Тихая гладь. Всплеск весла по воде. Музыка…

Музыка уносит сердце вдаль,
Музыка утишит и печаль…

Я очнулась. Нет никакого весла – показалось.  Есть только музыка.

Наблюдаю за потоком вод.
Перед взором Родина встаёт.
Почему бы не пуститься мне
В путь далёкий в маленьком челне?..

Стрекозы над водой. И чайки кружат. А еще – на том берегу, довольно низко – утиный выводок. В море зелени, в сумерках… Хорошо, что рядом не оказалось ружья и охотника. Их полет так жалок и неуклюж – так и напрашивается на пулю. Пролетели, в сумерках скрылись… Как хорошо, что выстрел не прогремел.
В глухом лесу, на далеком хуторе… То есть нет, на далеком кордоне в заповеднике… Кто, собственно, помешает вернуться когда-нибудь к школьному детству – и поселиться в заповеднике на далеком кордоне… Стоп, а Европа? А люди?..
Ах, пусть разбираются сами…

Сяду в челн, и понесёт волна.
Но – увы! – ни друга, ни челна…

«В ее возрасте я летала» – сказала соседка в камере Лефортовской тюрьмы – другой обо мне соседке.
Но при чем тут возраст? Я и сейчас летаю. И даже что-то вроде крыл – полы легкой ветровки, которые ветер треплет и рвет – в лицо мне летящий навстречу моему велосипеду.
Возраст… В том-то и соль, чтобы не приземляться, а – чем выше возраст, тем выше казался полет.
Я и сейчас лечу – и легок этот полет над рекой у кромки обрыва, навстречу зеленому ливню и ветру, облакам навстречу… Легко и быстро, да только вот пуля как будто застряла где-то под сердцем – и ни за что не хочет из души выходить.
                _____________

Кабинет начальника. Я вхожу в кабинет, начальник – за столом. Разговор о предмете не столь важном, и в кабинет этот я случайно забрела. Но минут на пять – погруженность в эту невыносимую духоту кабинета.
Как они могут в этой духоте существовать – эти начальники? Как могут так быть? Как могут пребывать в этом душнотворном небытии?
Вся жизнь – в кабинетах…
За тусклыми стеклами очков нет глаз – есть стандартные зрачки. Не человек – типовой стандарт начальника. Не речь – типовая штамповка кабинета.
(И эти-то полу-роботы распоряжаются нашими судьбами?..)
Что за глупая манера – не покидать кабинет сразу же, как услышишь стандартное «нет» (точнее – типовое «пусто») – но задержаться еще на краешке стула, что-то еще спросить, будто обстукивая невидимый вакуум со всех сторон…
(Как можно жить в такой духоте? Как можно переносить такое душное (совсем, совсем бездушное) бытие?..)
Да, кстати… Почему в этом африканском… нет, азиатском… да нет, не дикарском, а самом обычном захолустном поселке, где телефон – некоторое подобие цивилизации…
(Но в полуразвалившиеся избушки-землянки на краю поселка не проводят телефонов… точнее – можно бы, но у нас нет этих… блоков для спайки… или чего еще там?)
…Где есть нечто, похожее на цивилизацию в виде кабинетов с коврами… То есть – я вот что хочу сказать. Почему в этом как будто цивилизованном, как будто телефонизированном поселке поснимали все телефоны-автоматы со щитков, а тот, что в самом центре, который уж месяц сломан, и на целую окраину – ни одного! А если соседке срочно скорую нужно вызвать – это еще одно подобие цивилизации, телефон которой, впрочем, тоже не всегда отвечает?.. Да, понятно, «звоните с квартирного телефона у соседей», а если нет никого у соседей?..
Дело не в разговоре, а в чувстве духоты после этого кабинета – и быстрой езде, чтобы это развеять… Как могут эти начальники так жить – и не задыхаться?
Или эта порода путем естественного отбора выведена – порода не задыхающегося в духоте начальника?..
А насчет автомата – заработал внезапно вечно сломанный телефон-автомат в холле клуба. И даже «двушки» не ест. Надо пользоваться, пока работает, а то скоро и работать не будет, и «двушки» будет есть…
Да, и еще – мост на пристань уже неделя, как перекрыли. И до сих пор никаких работ, просто закрыт… Единственный мост, соединяющий этот остров с поселком и поселок с пристанью… Благо, велосипед еще можно по нему провести – до чего же чудесный вид транспорта!
Да, так  зачем в выходной день я долго собиралась – собралась и выбралась в центр поселка? Велосипед колесил от одной точки к другой, от киоска к почте, от почты к библиотеке, занесло даже в кабинет какого-то начальника, от которого зависит телефонизация поселка… Надо бы смазать велосипед, да еще там почта по дороге…
Пока шофер смазывал велосипед, надо было помочь развешивать белье жене шофера. И час уже подходил, когда все магазины закрываются…
Обратно велосипед катил легко и без скрипа. Замедлил ход возле почты. Замедлял, замедлял, и вдруг помчался быстро, словно от погони. И резко повернул, поравнявшись с другой почтой.
Какая разница – цивилизация, полуцивилизация или вечный российский бардак? Какая разница – сорванные автоматы на щитках – или телефон на своем столе в собственной квартире? Все это так неважно в сравнении с чем-то куда более неразрешимом…

Увезите меня
                В крупносмородинную осень
На оранжево-огненном мотоцикле…

(Почти у каждого дома – оранжевый мотоцикл. Весь поселок – в оранжевых мотоциклах…)
Надо же было, развешивая белье, завести разговор о смородине. Они подъехали к моему дому, едва я успела снять легкое «городское» и одеться по-походному. Мотоцикл мчался по зеленой луговине, подскакивал на ухабах. И уже в сумерках въехал в желтеющие уже заросли, сквозь которые с трудом можно было пробраться. Тут-то и посыпались переспелые гроздья смородины в подставленные ладони.
Листья уже желты. И вечера все короче. Мы аукались и обирали темные ветви в густых зарослях.
Жена шофера сидела в коляске мотоцикла, я – на заднем сидении. Дорогу пришлось освещать уже фарами. Белый туман стелился по луговине так низко, что показался издалека блеснувшей речной гладью.
«За нами погоня» - пошутил шофер, когда мы выехали на асфальт – и понесся навстречу ветру. Затормозив у дома почти в темноте, шофер хотел тут же ехать дальше, но жена шофера уговорила зайти посидеть. Как раз и купленный пакет печенья пригодился. Кофе сварился быстро.
Как славно с ними сидеть за этим столом, пить кофе – и говорить просто так, ни о чем. Будет вилять хвостом лохматый пес, вертеться у ног маленькая собачка, мяукать кошка… Говорит – просто ни о чем, и думать при этом совсем о другом. Думать при этом… о чем?.. Или о ком?...
– Ты что-то совсем задумалась, – сказала, смеясь, жена шофера.
– Ах, да. Задумалась малость…
Мотоцикл покатит прочь от калитки, я рукой помашу ему вслед…
Как странны и причудливы судьбы переплеты. И странны перемены – нет, просто разные проявления – нас самих. Недолговечно свечи ровное горение. Она начнет метаться в разные стороны и едва ли не гаснуть – может быть, для того лишь, чтобы снова потом ровно гореть.
Что такое инок? Это – человек, живущий очень богатой внутренней жизнью, но совершенно не ориентирующийся в светской действительности. Совершенно не способный в ней что-либо предпринять.
Борьба с ветряными мельницами…
Ах, нет…. Свеча, письменный стол…
(Мои рукописи отстают от моей жизни на целых пять лет… Неровных лет. Точнее будет при любом «моем» летоисчислении вычитать число дней от даты моего ареста. На сегодняшний день это три с половиной года).
Я торопилась их закончить и боялась, что сама изменюсь и не смогу написать уже так, как написала бы сейчас. Теперь и торопиться уже как будто некуда. Поезда в никуда уходят. И, может быть, от этой даты я отниму уже не три с половиной, а целых тридцать с половиной лет…
Как знать? Но рукописи надо заканчивать.
Торопиться некуда. Настоящие рукописи не должны быть такими, чтобы отставать.
Более того – настоящие рукописи могут и не нуждаться в изобретении Гуттенберга…
                _______________

Умею ли я  быть тем самарянином, который – один из десяти – пришел с благодарностью?..
                _______________

Как там у Мандельштама? Не сломлен… Не ограблен, не надломлен, а всего лишь… переогромлен. Вот точно – переогромлен. Это пришлось прочувствовать настоящему поэту, кумиру – в Европе, и лишь маленькому зверьку перед пастью удава – в Азии, среди дикарей и удавов. Среди обросших толстой шкурой душ и сердец. Среди беспамятства…
Не сломлен, нет, наоборот. Возвышен мученическим своим концом – для Европы. Но вовек не понят, смешон и слаб – для Азии…
                __________________

Мне страшно. Сердце проваливается куда-то вглубь, неудержимо меняется цвет лица… Где ж вера в добро и правду, уверенность где, где ж ровное спокойствие чистого слова, что, подобно лучу надежды, хотела нести ты людям? Где же мощь того света, что очищает, просветляет, побеждает зло – и пламень подлинной человечности пробуждает в душах? Отчего исчезают слова и слабеет до умолкания голос? Будто обрываются струны, смолкает с бессильным хрипом инструмент, так что и Паганини не восстановил бы звука. Будто вопреки твоей воле прячется, забивается вглубь душа – в страхе разбросать бисер там, где он будет попран.
Но говорите, говорите, говорите…
                _____________________

Жаркий день. Предосенний лиственный пламень. Красная рябина перед окном музыкальной школы. Взгляд в окно на мгновение – красная рябина… Лефортовский дворик… Теперь любая рябина у окна будет напоминать мне тот дворик, в котором бетон, ни травинки, и только низкорослое деревце рябины – за окном у поста охраны. Эта пышная осенняя спелость – и та, тоненькая, бледная, среди каменных плит и каменных стен…
«Послушайте, я сыграю вам Московский вальс. Его написал когда-то давно один мой знакомый композитор… Он не кончал консерваторий, он сам-по-себе композитор… Такая вот простенькая и милая мелодия…»
Красная рябина за окном – и беспорядок приводимой в должный вид классной комнаты. Хочется еще постоять и поговорить… Или нет – зачем я буду мешать?
Велосипед надо выкатить из калитки – и помчаться по улице вниз. Как-то на днях пришло в голову: надо бы перекрасить велосипед в голубой цвет. Чтобы небу голубому – в тон…
Можно было проехать мимо и ехать дальше, лишь головой кивнуть, но она зачем-то притормозила и остановилась – для того ли, чтобы прочувствовать ту непреодолимую, ту бездонную пропасть, которая еще преодолима в мыслях и молитве, но абсолютно неодолима в реальности.
Я думала о Дон Кихоте, который боролся с ветряными мельницами… О маленьком принце, который знать не желал о починке самолета, но желал лишь понять, зачем – зачем же розам нужны шипы…
                __________________

Но говорите, говорите… Говорите – а я буду слушать.
Думать надо только о себе… Так, что дальше? Не надо думать о посторонних… Подумаешь, заключенные, раз сидят, значит, так и надо… Так, дальше… Надо видеть только хорошие стороны действительности, а на плохие закрывать глаза…
Дальше, ну-ну…
Надо думать о себе, о своем материальном положении, о своих родителях – и не делать того, что может причинить неприятности им и тебе… Ладно бы – были обижены чем-то, а то все у них было, все было, чего не хватало?..
Ну, дальше же…
А еще бывают такие, что сами себя толком содержать не умеют, зато толкуют о добре и всепрощении, живут в столицах в хороших условиях, а как дадут им в руки кирку или швабру, так принимают видимость мучеников, мало вас еще сажают!..

…Все перепуталось, и некому сказать,
Что, постепенно холодея,
Все перепуталось, и сладко повторять:
Россия, Лета…

Но только при чем же здесь Лорелея?..

Мешается, переворачивается что-то безнадежно, и чувствуешь невозможность, нереальность этого движения против течения, этих мыслей, поступков и чувств – вопреки злой действительности. Где так неуместна эта безумная вера в живые души. В настоящие, живые сердца.
Разлетается в клочья картонный меч, и труху его разносит ветер над водою. Сгорает и в пепел превращается бумажный солдатик. И на мусорную свалку летят никому не нужные доспехи Дон Кихота.
И даже огненный велосипед из голубого сна падает и разбивается на крутом склоне – сначала упадут на траву очки, потом коснется земли локоть и заскользит по склону, смешивая кровь с песком. А там уж и сам любитель крутых скоростей распластается по земле – по зеленой траве, улыбкой пересиливая боль и пытаясь откинуть голову – к небу.
                ______________________

Мне сон приснился зимой: лесной пожар вдали, и люди бегут, огонь движется быстро, и избушка моя обречена.
А летом приснилось: пламень подступает и лижет уже языками крышу моего дома.
А сегодня мне приснилось, будто я бегу к полыхающей полосе домов, но дом мой уже сгорел – и я застаю пепелище.
Сегодня же сказали мне (но пока – будто бы понаслышке), что осталось мне жить здесь совсем немного. Что скоро меня уже выпустят отсюда.




                Ч А С Т Ь 4. Тема с вариациями

Как резко похолодало! Впрочем, я это давно уже знала: на северо-востоке всегда холодает быстро и резко. Сегодня – жара еще, завтра – ветер и холод.
Дожди. Пасмурные дни…
Семь лет назад я совершала одну страшную ошибку.  Я решила, что достаточно уверовать всей  душой во что-то невозможное, и это невозможное совершится. Я хотела, чтобы жил человек, впавший в предсмертную кому.
Ошибка была в том, что не хватило трезвости соразмерить порыв с реальностью, а главное – не хватило душевно холода смириться с самой реальностью.
Тогда как, совершая что-то невозможное (и заранее обреченное), нужно всегда хоть немного отступать от себя – и смотреть как бы со стороны. Чтоб не удивляться неудачам и не слишком убиваться ими.
Но бывают ведь и чудеса…
Да, но, должно быть, не одним лишь добрым порывом они совершаются. Оттого и чудеса они, что вовсе не закономерны. И не по чьей-либо прихоти совершаются. Чудотворец – лишь орудие в руках Всевышнего, и не ему судить, что должно, а что не должно произойти, и… не наше это право – претендовать на чудотворство.
                __________

Дожди проливные, холодные. Сапоги – по грязи. Спелые гроздья рябины…
Смешанность дней и событий – и времени полет быстротечный…
Приемник опять не работает. Не действует и с новыми батарейками. Что нового-то в Европе? Ни звонков, ни писем…
Что нового-то?..
Не в том ли ужас изгнания, что к нему привыкаешь? Не в том ли ужас срока (времени!), что с чем-то действительно теряешь связь…
Европа… Где она там, Европа?..
Как быстротечен и легок полет крыл над водой. Дней, столь похожих друг на друга, полет…
Как там – в песне, в школьные годы у костра петой…

Но мне ни разу не привиделся во снах
Туманный запад, неверный дальний запад.
Ничто меня не ожидает там…

А, может быть, тоска срока не в том, что он есть, а в том, что он рано или поздно кончается, и возвращает тебя жизнь – совсем не туда, куда вернуться мечталось…

Пожелтевшие ветви – как мазки яркой краски по зеленому фону.
Листья под ногами, разбросанные по мокрой траве. То дождь, то солнце…
Легкая езда – по краю обрыва.
И жизнь вот так же – по краю…
Чтение книги под лампой у пианино. Мне обязательно надо одолеть эту книгу, пока я здесь. Герцен, его самоуверенный тон… Не получается одолеть, все слова, слова, сильные слова, но пока не вижу за этими словами мысли, возрастания духа…

…А может быть и вправду всех нас нужно сажать… чтобы не нарушали покой обывателей.
Ведь их же – б о л ь ш и н с т в о…
Темное небо в темных облаках, сквозь которые видна огромная восходящая луна – ярким пламенем, низко над лесом. Темная река, огни маяков, огоньки бакенов – и ровное движение по реке длинной баржи в огоньках. Тихая езда – полет над краем крутого обрыва. Отдельные ружейные выстрелы – с  того берега, из зарослей. Охотники уток стреляют?.. А небо на закате – в безоблачном пламени. Темно, тропинка едва видна. И небо – в безоблачном пламени. Горит, светом ярким переливается…
Я хочу внести в вашу жизнь немного пламени. Я хочу в ваши потемневшие дома входить – и вносить в них на мгновение хотя бы искорку этого огня.
Я хочу…
Река катит мутные воды – как вечность назад – к ледяному северу. Небо так плавно, но стремительно так меняет окраску – от ярко-голубого весеннего – к осеней невесомой голубизне.
Как рано стало темнеть! Не засидишься в гостях.
«Извините, мне пора уже…»
Вчера был сильный дождь, и дороги размыло. Он пошел ближе к вечеру, как раз когда шофер и его жена накопали себе картошку и пошли к мотоциклу – ехать обратно. Но тут пошел дождь – они видели тучу низкую во весь горизонт, с юго-востока надвигавшуюся.  Переждать! Как раз всем – по тарелке борща, и чай с печеньем.
Они ловили на кухне и в сенях котят и сажали на холодильник, где стояла мисочка с творогом. Котята окружили миску густым пушистым комком. Дождь все не переставал, и они поехали под дождем.
«Может, вам зонтик дать?»
Посмеялись…
Я помахала рукой им вслед, вернулась домой, скинула плащ, перемыла посуду в маленьком железном тазике и уселась за скучную книгу. А дождь шел, за полночь шел, какой-то нескончаемый, затяжной. И чакона Генделя игралась сама собою.
А поутру – туман. И дороги размыты. Пришлось идти пешком в тяжелых сапогах.

Мы договорились сходить за грибами с девушкой-пианисткой, но план сорвался: сырость, туман. И час уже не ранний.
Но вот незадача. Автомат, по которому мы говорили, оказался соединен параллельно с телефоном директора (вот почему «двушки» не глотал!)
- Ты откуда сейчас говорила, по какому аппарату?
- Из автомата.
- Ну вот, так я и знала!
Ворчание, звонок – и через пару часов у автомата крутился монтер (ну точно! - теперь и «двушки» будет глотать, и работать не будет!)
И вот еще что. Мост был перерыт с обоих концов почти месяц. Потом кучи земли сровняли, а мост так и не починили, наоборот – наполовину разобрали. Но машины вновь стали по нему ходить, рискуя застрять в крупных проемах. Однако три дня назад привезли (и снова проезд завалили!) гору досок. И только сегодня на мосту появились рабочие.
Теплеет, как и холодает – мгновенно. Обратно было уже жарко идти в сапогах. А через два часа можно уже проехать, подсохло.
На спуске – почтальон навстречу.
«Да, есть вам…»
Два извещения на две посылки. И несколько строк – на одном. Несколько строк – а сколько чужой боли разом!
И мне почему-то захотелось рассказать этой женщине о судьбе того политзаключенного. И еще я подумала, продолжая путь, о том, что одних только судеб наших без всяких прикрас достаточно,  чтобы пробудить спящего.

Чакону Генделя я играю неритмично. Эта девушка – хороший педагог,  а я – неспособная ученица. Только зачем же из контрольных по литературоведению она выбирает самую скучную тему и конспектирует какой-то бездарный учебник? Почему-то все это аккуратно укладывается в ее аккуратных мыслях, но при этом не гасит ее взгляда. Что спасает? Музыка? И зачем-то от работы музыкального педагога ее отрывает какое-то отчетно-перевыборное…
Что же за глупая, пыльная, убогая наша действительность. Девушка-пианистка – в партию вступила – зачем?...
Сколько же лет прошло? – мы обсуждали поступок священника, благословившего девушку поступать в МГИМО. Осуждения, возмущения… и мама: а почему, собственно, нельзя учиться в МГИМО и быть хорошим человеком? Сравнение почему-то напросилось грубое: а почему, собственно, нельзя быть в публичном доме – и оставаться порядочной?..
Но как, однако, все относительно…
Слова, слова – куда убрать, куда спрятать вас всех, чтобы остаться наедине – с музыкой?..
Движение почти нетерпеливое – от двери этой классной комнаты к той, где под окном рябина. Девочка, которая сидела рядом с женщиной за пианино, чем-то понравилась мне еще в прошлом году. Тем ли, что задумчивая, некрасивая и в очках? Спросить бы – способная ли она? Не лучше ли ей перейти в класс к девушке?
Вошла другая девочка, красивая и без очков, вошла смело, уселась решительно – ни тени скованности. Эти деревенские школьницы куда бойчее и решительнее… этой столичной изгнанницы.
На этот раз я постараюсь воспользоваться приглашением. Да, кстати – почитайте вот «Огонек», из-за которого я, зачитавшись, так и не выбралась к вам позавчера.
В «Огоньке» стали публиковать о репрессированных коммунистах. Всего не прочтешь (да и не скоро печатать начнут то, что мы уже прочли), но эта статья как-то очень уж живо написана, просто холодком пробирает, мурашками по коже…

Солнце – в окошки низкие, лай собак во дворе. Полуреальность избушки-землянки, долго ли ты продлишься? Жизнь на краю – скоро ли почву обретешь под ногами?..
Сон, и во сне – женщина. Мы сидим на крыльце и разговариваем. Пробуждение – тот час, когда прийти к ней обещала. Идти или не идти?
Как день укоротился – уже закат. И на закате поселок – как в пламени полыхающем. Надо ехать быстрее, но у сельсовета дорога перерыта – и полквартала надо грязь обходить. С педалей соскальзывают ботинки в грязи, но ехать хочется еще быстрее, пусть даже в гору…
Мелькнуло на миг: спасибо оттепели, или, как ее, перестройке, что внутреннее право дала к кому-то здесь ходить еще в гости.
Я настроилась просто проговорить с ней с полчаса, собирая ягоды или сидя на кухне. Но она была не одна. Где б позаимствовать ее – эту раскованность деревенских школьниц? Для того ли пришла, чтобы так вот сидеть и молчать?.. Да, кстати, мне сегодня две посылки пришли из Москвы, можно вас угостить сгущенкой и московским сыром?..
Спасибо за кофе, темнеет и мне пора. Да, вы не обиделись, что я так быстро вышла из-за стола, кофе выпив почти залпом?
Что-то еще мне вам хотелось сказать…
Но велосипед уже мчался вниз по шоссе, и полы куртки отбрасывали на дорогу тень от фонарей.

Перечитать бы «Погорельщину» Клюева! Но кто же согласится везти мне сюда самиздат?

Ах, неспроста душа в ознобе,
Матерой стаи чуя вой…

Когда поэт переходит на народный мотив и стиль, говоря о стране и земле, он этим же размером и о своей боли заговорит, когда начнет забывать свои мотивы и песни сам народ.
Не признак ли это зрелости поэта – способность говорить о своей боли народным мотивом?
Перечитать бы «Погорельщину» – там такими густыми красками – о боли и горечи, и о едком дыме…
Свеча – на столе. И опять не ритмична чакона Генделя.
Неделю назад я также ехала в сгущающейся темноте, возвращаясь от девушки и занятий грамматикой, в которой я, недоучка-филолог, вряд ли соображаю больше нее, первокурсницы. Чай с ягодами на кухне и жареная картошка, маленькая собачка, пианино и диван, приветливая мама, учебники…
«Да, ты ведь так мне и не рассказала, за что тебя сослали?»
Зачем она меня спрашивает об этом? Чтобы вступить в пустую полемику? Чтобы мы заговорили совсем на разных языках? Или чтобы спровоцировать меня на разговор…
Какая-то легкая отговорка,  перескок на другую тему…
Я ехала от нее вот также в темноте по ровной улице. И вдали, над моим холмом, увидела яркий пламень. Не мой ли домик горит?
(Накануне  опять снился сон, в котором на этот раз выгорел весь полукруг домов на холме, а моя избушка-землянка цела осталась…).
Тревога за рукописи… Это ведь только в легендах они не горят…
Нет, это луна, яркая, расплывающаяся сквозь легкие облака, невероятно крупная, пылающая низко-низко над черным холмом.
Свеча – на столе. И все дальше и дальше уплывают в небытие и стираются из памяти старые рукописи…
                ________________

Автомат, как и следовало ожидать, замолчал, перестал работать. Надо же было совпасть вчерашнему разговору с девушкой-пианисткой с пребыванием молодой директорши на своем месте. А так бы – еще поработал…
Зато мост рабочие чинят потихоньку.
Нагруженный велосипед колесами – по досочке, шагом – по параллельной доске…
– Главное – чтобы велосипед был цел, сама-то – ладно… – смех перекуривающих рабочих…
Весь в грязи и пыли – зрительный зал в клубе. Никак не успеть к нужному мне часу закончить работу. Я бы позвонила, что никак не успеваю к двенадцати, но телефон-автомат не работает, из кабинетов звонить не люблю, и поэтому надо будет сесть, когда закончу, на велосипед и поехать очень быстро.
Осень – как костер, который все никак не разгорится под проливным дождем. Низкое небо, грязь под ногами, солнце если и выглянет – полыхнет лишь на мгновение. Деревья все еще вяло зеленые, лишь яркие желтые мазки на них с каждым днем прибывают.
Я бы тоже обрадовалась, если бы мне удалось скормить две тарелки супа юной гостье. Даже если бы та ела из вежливости и быстро, лишь бы поскорее закончить. Нет, что вы, мы пойдем вместе, разве я стану собирать здесь ягоды без вас? Если бы и стала, то только ради разговора, пусть даже просто разговора ни о чем. И лучше ни о чем, чем наталкиваться на эти барьеры полного непонимания…
Да, вот еще что: унеси из этого дома Пастернака,  его все равно здесь никто не читает…

Можно, я прислоню к деревянному крыльцу велосипед – и зайду, немножечко поиграю, просто  так, на память что-нибудь? Не помешаю? Ну вот, оказывается, я все играю неритмично. Отчего? В младенчестве моем мне слух проверяла моя родственница, приехавшая в Москву из Киева. Она окончила Московскую консерваторию… Была в ссылке при Сталине… Я отвлеклась. Она вела смычком по скрипке и просила меня повторить звук. Я смутно помню этот момент, вряд ли мне было больше пяти лет. И потом она вынесла приговор, что у меня нет музыкального слуха. И я ни разу не догадалась ее попросить проверить мой слух еще раз, но на мои просьбы учить меня музыке родители упорно твердили: у тебя нет слуха! Она уехала из страны навсегда, когда мне было двенадцать лет, и мне так и не пришло в голову попросить ее еще раз проверить мне слух. Но сказав тогда, очень давно, что у меня нет слуха, она добавила, что чувство ритма у меня есть. Но есть, очевидно – на прозу и поэзию. А на эти хрестоматийные произведения…
«Вот в чем твоя беда: ты играешь на свой лад. А исполнитель не должен фантазировать. Его задача – исполнить то, что написал композитор. Искусство пианиста – это непременно вторая роль, тут должно быть минимум своего и максимум – созданного композитором. Не терпится творить – пожалуйста, сочиняй свою музыку, но эти… Уж извини: ритмическая ошибка в простом хрестоматийном произведении считается более грубой, чем неправильно взятая нота. А, впрочем – играй, как привыкла, не в консерваторию же тебе поступать, в конце концов. Может, любители музыки и одобрят твою интерпретацию, но в обычной музыкальной школе ты бы получила на экзамене элементарную тройку…»
Вот об этом и будем говорить. Только  давайте не заводить тех разговоров, где мы будем совершенно на разных языках… А знаете, в школьные годы любые разговоры о политике, да и сама политика, ее язык, термины, такой невыносимой скукой мне казались! Мне казалось, что это так сухо, в этом так мало жизни – в сравнении с избытком жизни в зеленом просторе, в стихах и музыке…
Но мне пора.
Ах, как бы вам объяснить, что слова и фразы – это не важно, а важно то стремление к добру, которое и в вас живо! (Хоть, может быть, вы и не верите в абсолютное добро)…
                __________________

Я люблю этот зал мыть неторопливо. Хоть времени уходит больше, но зато меньше устаешь. Почерневшие руки я стараюсь отстирывать… И такой вот еще вопрос на засыпку: как вы думаете, почему в государстве рабочих и крестьян труд уборщицы считается не престижным? Не правда ли, хмурых типов в замешательство поставит такой вопрос.  А что бы ответил мой следователь? Он-то – престижным ли занят трудом? Я улыбнусь, выжимая тряпку, когда подумаю об этом.

Котята подросли и встречают меня звонким писком. Вот незадача: вернувшись домой, я должна первым делом накормить трех собак, кошку и пятерых котят. Даже некогда выбраться за молоком к соседке и трудно понять, за что в первую очередь взяться.
«Что вчера-то за молоком не пришла?»
«Извините, забыла».
«Да-а, забыла! Ездить куда-то не забываешь, а за молоком – забыла…»
«Извиним – на первый раз, но больше не извиним…» – и смех.
А в глазах смеющихся – затаенное сверхлюбопытство.
Ах, деревенские бабки! Величайшее из мировых информагентств – служба «одна бабка сказала…»  Ни одного оперативника не заставит так мастерски обо всем дознаваться усердие, как деревенских бабок – эта неведомо чем порожденная, но, кажется, все существо до основания поглощающая страсть: знать, непременно знать, кто, где, куда и когда. При абсолютном безразличии к: зачем, почему и во имя чего.
На подъеме в гору – тетка едва знакомая:
«Ты с работы?» - «Да». «Ты и в обед моешь?» - «То есть?» - «Ну, и в обед моешь, и вечером ездишь…»
Соседка: «Ты на работу поехала?..» 
До печенок ощутимое желание знать – куда и когда она поехала. И долго ли узнать? На соседних улицах тоже – тетки, и лучше любого телеграфа – телеграф деревенских теток, с улица на улицу передающих «последние известия». В деревне оперативнику не нужно заводить ни прослушек, ни штата стукачей и «хвостов», в деревне достаточно тонко вести опрос теток и бабок, подслушивать на завалинке их разговоры, и эта служба будет работать куда ревностнее любого городского стукача.
Любопытно, ах, до чего же любопытно, куда ездит она, у какой калитки оставляет свой велосипед.
Куда езжу? Ну, в библиотеку, ну – к знакомой, ну – к подруге…
А к како-о-ой подруге?..

А в лесу трава уже высохла, и нет грибов. Стадо овечек – и рвущийся с поводка лохматый пёс, не просто его удержать. Пасмурный день, и потому вода не голубая. Но ветви березы – свисающие желтые ветви на фоне простора темно-зеленого, с полосой горизонта сомкнутого – как хорошо заменяют мне сейчас полотна величайших художников, которых давно уже не дано мне видеть в музейных залах.
Скучная книга… Я же говорю, что все это – не моя роль, раз и Герцен для меня –  скучнейший из авторов. Но сквозь перекаты этого громоздко-тяжелого текста, этого столь далекого от душевности русской классики слога, ценны отдельные крапинки живой мысли, или просто – верных наблюдений.
Оттого ли раздражает этот «чужой» слог и эти проступающие слишком грубо (и неосознанно) изъяны самой личности – оттого ли раздражает, что сам он – слишком «свой» человек. Хоть и не лучший из «своих». Герцен – типичный русский интеллигент, со всеми плюсами и минусами, неровностями и шероховатостями этого феномена.
И вот – одно из таких наблюдений:
«Иметь влияние на симпатичный круг гораздо легче, чем иметь влияние на одну женщину». (Почему – женщину? Разве мужчины – исключение?..) И дальше:   «Проповедовать с амвона, увлекать с трибуны, учить с кафедры гораздо легче, чем воспитывать одного ребенка». Кому это было прочувствовать, как не русскому интеллигенту, на такое количество умов в России влияние имевшему?
Как относительны понятия – не только время-пространство, но и – количество-качество, но и – массы-личность, но и – мир – человечество – человек…
«Нет, проще с стихиями биться, миры покорять,
Чем вырвать из плена хотя бы единую душу…»
                _____________________

С утра – дождь (опять грибы сорвались). Сапоги надеть или ботинки? Сапоги тяжелые, ботинки промокнут. Длинный плащ, развезенной глины месиво… «Чтобы еще когда-нибудь по этой грязи – да в ботиночках!..»
Погода меняется мгновенно. Несколько часов – и уже солнца брызги…
Разбитость – от бессонницы. Не спится и днем. Чтение книги в кресле. Ветер разогнал тучи за несколько  часов – и безоблачно вечернее небо. Отдельные березы на том берегу уже полыхают ярко-желтым пламенем.
Скоро весь лес этим пламенем разгорится – чтобы, отполыхав, почернеть.
А ведь через пару десятков дней снег уже выпадет…
Гроздья калины – внизу у тропинки, ведущей с холма. Запомнить – и собрать завтра…
До чего же тяжелая это ноша – родиться не в своем столетии и жить инопланетянкой среди инопланетян…
                _____________________

Дождь. Весь день – дождь. Колеса скользят по грязи.
Дожди, дожди… В ваших бы слезах – радость забвения и покоя пригоршнями черпать.
Солнечный вечер. То тучи, то солнце. Воскресный день.
То тучи, то солнце – сквозь листву желтеющую. Горечь леса опадающего – и тяжесть века стареющего – и всего невоплотившегося, несбывшегося…
Будто бы горечь о всех, кто умирает, себя не помня…
Осень… Прозрачная синева. Красный шиповник с пожухшими листьями. Полоска другого берега – ровной и мягкой линией внизу.
Где бы слова найти, чтобы море необъятное грусти и невесомости, невесомой легкости твоей выразить…
                _______________________

Он шел пешком, а я ехала на велосипеде. Он шел, как в воду опущенный, а я ехала, улыбаясь. Он поздоровался хмуро и мрачно, а я – весело смеясь… Ах, чекисты! Ну и ремесло же вы себе выбираете, давя нашего брата, зарабатывать свои сребреники – ломая и круша наши судьбы, топча наши души, а то и руки выкручивая и заламывая. Но не приносит вам радости это ремесло. А мы, сколько не бей нас – все равно смеемся. А мы, сколько ни ломай наши судьбы – все равно счастливы…
                ______________

Вечер, сумерки. Куст облепихи, в желтом соке – рука. Но что же мне говорит эта женщина, обирая ягоды с ветвей! Она собирает их вдвое быстрее, чем я. Но что же она говорит! А, впрочем, какая разница, что она говорит… (А может быть я уже убедила ее в чем-то, раз она так со мной говорит?).
Все эти споры, какими бы умными словами они не переливались, какими бы вескими аргументами не блистали,  сводятся к полному непониманию собеседниками друг друга.
– За зло надо платить злом! – говори мне она, глядя из ветвей.
– Нет, за зло надо платить добром! – отвечаю я ей, глядя вверх сквозь сочные листья.
Кухня, комната, включенный телевизор. Даже странно, что нужно уже уходить отсюда.
А может быть хоть кого-нибудь из вас – ну хоть в чем-то я убедила…
                _________________

Избушка, бревенчатые стены, лампа над столом, хорошие книги из библиотеки. Записки доктора Швейцера… Дневники Генриха Нейгауза…
Нейгауз грустил, что сделал так мало – всего лишь лучшую фортепианную школу создал,  всего лишь – души из небытия воскрешал бесподобной, светлой совей игрой. Грустил, что сделал так мало – в сравнении с доктором Швейцером…
А о чем прикажете грустить одинокой изгнаннице-поэтессе?..
                __________________

Почему-то почти каждый день я оказываюсь в этом деревянном здании. Девушка-пианистка вернулась поздно, собрание, устала. Не переизбрали, другого кого-то вместо нее избрали, теперь будет времени больше. Позанимаемся в другой раз. Пойти за грибами?..
Как магнитом – в класс, где под окном рябина. Я ей еще не надоела?..

Надо дозвониться в Москву. Уезжает Иосиф с семьей. Со сколькими вот так проститься не довелось…
«Неужели я их никогда уже не увижу?..»
«Увидишь когда-нибудь», - отвечает мама.

Дождь пошел, когда я подходила к старому мосту. Нужно позвонить от соседей. Открыла дочка. Звонок – и кому? Хмурому типу, который шел и разговаривал с девушкой-пианисткой, и даже не поздоровался, а отвернулся и быстро пошел в другую сторону, когда я направилась к ней.
И почему они всегда такие хмурые?
Разговор мог быть тот же.
«Зачем вам телефон в своем доме, звоните от соседей!»
Но что за стих – заговорить вдруг, смеясь, об общечеловеческих идеалах?
Барьеры… Ну нет, это у вас – барьеры, для вас – барьеры. А для меня не существует никаких «идеологических барьеров»…

– Странное у тебя настроение, – сказала соседка.
Странное? Нет, просто хорошее. А вы привыкли к моему молчанию? Я всего лишь сказала, что везде плохо – и оттого везде должно быть хорошо…
Телефон. Иосиф еще не пришел. Двадцать минут болтовни с Асей. А на улице – дождь. И домой в темное по грязи непролазной…
                _____________________

За грибами выбраться-таки удалось. Склоны, холмы, желтая листва – и даже чуть распогодилось. У девушки-пианистки урок был рано, и рано надо было вернуться. Но отчего она опять завела эту тему, подходя к дому? Она действует по заданию? Или просто из праздного любопытства?
Есть определенный тип мышления у определенного вида людей под названием homo soveticus. Его нелепости и дикости не надо ужасаться. И не смотреть с удивлением и ужасом на человека, несущего эту нелепицу. И не пытаться в спор вступить, не биться в эту глухую стену и не пытаться ее пробить. Это просто вид такой: homo soveticus…
                ___________________

И вот еще что. Не надо воспринимать себя – жертвой. Не надо ощущать эти удары судьбы как удары. Эта девушка перескажет наши разговоры полностью, как только ее попросят, и не утаит ни слова. И представления не будет иметь, что же она сделала.
Понять бы только, что это – норма, и этому не стоит ужасаться.
Как и самим ударам судьбы…
                ___________________

Хмурый взгляд хмурого типа, с которым в третий раз встречаюсь уже ненароком. (До чего же безликий взгляд! Будто и вправду они продают дьяволу душу, когда берут партийный билет…) Разговор – у окошка почты. Улыбка открытая – и улыбка сдавленная… Я куплю журнал «Огонек». И вернусь на почту. И закажу разговор с Москвой. И услышу, наконец, голос Иосифа. Серьезно, да – чуть ли не целый том вашего дела был посвящен мне? И у меня тоже…
Обещание писать, хоть это и разговоры…
Увы – расстояния рвут связи, и свобода разлучает людей куда сильнее, чем неволя и общие беды…
                ___________________

И опять дождь начался как раз на подходе к старому мосту. И опять телефон соседей. И опять телефон не ответил.
Вечер. Велосипед – по грязи. Бесцельная поездка – по колеям размытым.
Будто ходишь вокруг какого-то заколдованного круга, и не в твоих силах одолеть какой-то вакуум, воздушный барьер…

Что же ты разрываешь душу, тоска по совершенному, вечному?
Люди слишком разобщены и разомкнуты, и пора к этому привыкнуть.
Расстояния пространства и времени, барьеры языка, речи, смыслов и прочие все барьеры и расстояния, и прочая вся разомкнутость и раздробленность – от Совершенства удаленность…
В этом мире глупо тешить себя иллюзиями – или искать успокоение в чем-то непостоянном, временном.
В этом мире глупо даже быть счастливым, куда прочней и надежней несчастье…
Что может быть примитивней утоления земных надежд и чаяний? А насколько мельче и тоскливее – насколько с иллюзией, с мечтой очень светлой, многолетней не схожа – свобода для освободившегося заключенного …
Может быть, единственный путь к успокоению – это отказ от всего желанного и желаемого. Отказ от всего временного – во имя высокого и вечного…
                ___________________

Ветер разогнал тучи – и солнце ненадолго ветви позолотило.
До чего же дождливая осень!
Заела совесть – отвести книжки той пожилой женщине, на два-три дня брала, а больше месяца уже прошло. Велосипед – по грязи… По всему поселку – грязь, и по грязи – колеса. Но на этой улице она совсем непролазна, придется выкатить велосипед из грязи, прислонить к лежащим на обочине бревнам и пойти в обход пешком. Мотоцикл с другой стороны едет, грязь разбрызгивая…
«Нет, здесь не проедете…»
Пожилая женщина хотела напоить чаем, усадила есть домашний творог… Но надо было уже идти.
«Ты, главное, не переживай, все испытания пройдут, кончатся…»
Прислонясь к косяку кухонному…
«А вы, наверно, много в жизни своей пережили…»
«Ох, не говори! Не перескажешь, не перескажешь всего! Это же роман целый писать надо!..»
Солнце выглянуло вдруг, и жарко стало ехать в куртке и свитере.
На клубе опять – замок. И нет ключа. И надо пока еще куда-нибудь заехать…

Как радостно было, постучавшись в дверь, услышать неожиданный голос и увидеть молодое лицо. Дочка приехала к женщине!
С порога – шутки и смех... Да, и вправду, почему-то как видимся, так смеемся…
(Она играла Шопена… Тогда, два года назад, когда я только-только еще начала сюда приходить, в это деревянное здание сельской музыкальной школы. Вечер, снега за окном. В небольшом школьном зале была только ее мама и еще кто-то из преподавателей. И она прошла к сцене в длинном тяжелом платье и села играть Шопена. И мне показалось на миг, что я где-то в другом измерении).
У нее же красивое лицо, зачем же она так ярко подкрашивается?..
Но мне пора…

Земля мокрая. Не хочется копать картошку. Не потому, что лень. А потому, что все еще верить не хочется, что лето прошло, и ботва пожухла и почернела, к земле пригнулась и съежилась…
Только поставила готовить обед копающим картошку шоферу с женой, как собаки залаяли. Мама и дочка! Как хорошо, что вы пришли! И как жаль, что ненадолго… Пройтись с вами до обрыва, взглянуть на эту щемящую, эту бесподобную осень…
Я подумала тогда, глядя на ее фотографию на стене, что эта не та красота, которая делает несчастливой. Но сейчас, слушая о ее переживаниях и бедах, подумалось мне: счастье ее, что вопреки ее красоте – несчастлива пока что она…
                ____________________

Дождь – с утра. А я уверяла, что распогодится. Беру назад свои слова – картошку и вправду давно пора уже выкопать.
С утра – дождь. И кто это выдумал – ходить по воскресениям на работу? Куда спешить, лучше поставить суп варить собачкам и сесть за чакону Генделя. Средняя часть… такие щемящие переливы – со стаккато на легато…
А за окном между тем распогодилось.
Воскресный день. Но картошку соседи уже выкопали.
Ох, хоть бы поставили указатель: прохода нет, обход траншеи… А то идешь по не грязной стороне улицы – и упираешься в грязь, а дальше – стройка, а слева – траншея, и ни мостика, ни досочки… И по задворкам стройку не обойдешь – канавы, тупик гаражей, и еще одна траншея. Прямо идти – ступать опасно, в сапоги грязь зачерпнешь, а то и провалишься. Разве что, переступив колею, по узенькому бетону, держась за карнизы… Хорошо хоть – день воскресный…
Вчерашний рассказ шофера – на кухне за едой. Он на этой стройке работает.
«Стою на балконе, держу кирпич, куда примостить – не знаю. Внизу идет человек в ботиночках, по грязи переступает, место ищет – куда бы ступить. И я сам не заметил, как кирпич из рук выпал – прямо перед носом его в лужу. Он поднял лицо замызганное: «Эх, вы!» - говорит. И повернул, пошел обратно…
Громкий смех за столом…
- И что смеемся? Нам смешно, а ему – горе…
- А, может быть, он куда-нибудь шел, на прием к начальнику, например. Приоделся. А тут – кирпич в лужу…
И опять смех.
…Хорошо хоть – день воскресный, стройка стоит. А то бы и передо мной кто-нибудь кирпич так бросил…
(Хорошо придумали – дождливой осенью рыть траншеи! Как раз чтоб снегом занесло, славно будет  в траншеи падать… И опять – смех…)
А тучи уже, похоже, не дождевые, а снеговые.  И холод, и ветер. Некрашеный пол на втором этаже клуба, неразбериха кабинета и телефон под каким-то стулом. И  музыка отупляющее-оглушающая – из соседнего кабинета. А за окном – ветер и тучи. И уже не дождевые, а снеговые…

Котенок из-под лестницы кинобудки пропал куда-то. Подобрали киномеханики? Что ж, принесем другого, пушистого. Подумали, наверно: и как сюда попал котенок?
Слушай, у тебя нет ли блата в райкоме, исполкоме или сельсовете – нужна техничка, уборщица, не знакома ли с кем-нибудь? Представляешь – запереть рано утром котенка в кабинете какого-нибудь начальника! Тот на работу приходит, а котенок из-под кресла: «мя-а-у»…
Смех…
Да, это забавно – развозя тряпкой по полу грязь, смеяться о чем-то с женой шофера. Но больше я все-таки люблю мыть здесь полы в одиночестве…

А телефон-автомат на стене так и не починили. Он теперь гудит, не работает и «двушки» глотает…

Владимир Набоков. «Николай Гоголь». Гоголь – критический реализм? Какой же это реализм? Это же – сюрреализм!..
Счастливо спасся человек от действительности, по которой ностальгировал, но о которой забыл в своем благополучном изгнанье. А что бы он написал, окажись хоть ненадолго вот здесь? Здесь не надо Гоголя, здесь сама действительность иррациональна, здесь на каждом шагу – сплошной сюрреализм…
                _________________

С утра – туман. Непогода, хоть и без дождя.
Интересно, доктор Швейцер опаздывал ли хоть когда-нибудь на работу? И – сидел ли когда-нибудь до  шести утра за рукописями и слушанием европейских радиостанций? А ведь он, между тем, много в своей жизни написать успел.

Котенок серенький, пушистый – в руках, две собачки рядом. Контора автобазы, молодая женщина, взявшая котенка в ладони.
– Вот, сумку еще возьмите – до дома донести…
Чтобы обойти основные магазины поселка, описывая полукруг у одного из них и ничего в них толком не покупая, нужно, оказывается, примерно минут 45-50.
Старый мост, дорога непроезжая. Но – солнце из-за туч, и тучи, ветром разогнанные…
Картошку копать тяжело – очень уж земля мокрая. Но можно быстро собраться – и пройтись по лесу с собачками. Как рано темнеет – уже закат, да стремительный какой! Как небо прозрачно и невесомо!
Радуга…
Возвращение в сумерках. Чистота и легкость пламени заката. Чистое небо, с промокшею зеленью слившееся…
Печка. Дрова. Книга – в руке…
Выйти на крыльцо – до чего же яркие звезды! Весь млечный путь так отчетливо виден! Упала звезда. Еще упади, загадаю… Да что ж это я, что за язычество – на падающие звезды загадывать, и о чем? О спасении чьей-то души…
                _____________________

Два дня густого тумана – но достаточно, чтобы дорога просохла для велосипедных колес.
Бессонница. В туман – на работу. Мокрая, будто заплаканная земля. Кого же так горестно в эту осень оплакиваешь ты, непогода?
Лес. Разогнанные тучи и скупые лучи – сквозь ветви. Желтые листья калины – и ягоды спелые. Куст калины. Наклоняешь ветвь – и желтой листвой тебя осыпает. Ягоды срываешь пригоршнями и ссыпаешь в банку. Сквозь листву – солнца лучи…
Дальше – по лесной дороге, обирая калиновые кусты. Как много их на этих пылающих склонах! И снова – на скупое мгновение – лучи солнца. Мокрая колея лесной дороги… До чего же пышная, до чего же бесподобно-яркая осень! Костер разгоревшийся. Прощальный факел. Сколько их еще – таких бесподобных и пышных?..
Чья-то свеча догорит вместе с листопадом огненным – и не будет уже ни новой осени, ни весны…
Быстротечно время, и полновесна его цена.
Куда же иссякаете вы – стремления и силы, куда исчезаете – пути-дороги, что, казалось, так ясно, так четко были прочерчены к цели…
Баржи и белых пароходик движутся по реке. Березы – над самым обрывом, над кручей. Яркое золото – и разноцветный ковер под очистившимся от туч осенним небом…
Мокрое поле, тяжелая земля. Махнуть рукой, прокопав лишь один ряд картошки. Упасть ничком и через час, проснувшись, увидеть, как рано уже солнце клонится к закату.
Дорога просохла. Можно сесть на велосипед – и стрелой помчаться по этой дороге. И не остановиться, не вернуться обратно, встретив на спуске мотоцикл с семьей шофера.
«Копайте без меня, я – позвонить, я вернусь через полчаса…»
С горы спускаешься – светло, в поселок въедешь – уже темнее. Какой быстрый полет! Листьями засыпает асфальт и гравий. На полном ходу – мимолетом, проездом – вторгнуться в этот дом. Внести в него ворох осенней листвы – всю квартиру засыпать огнем листопада… Нет, всего лишь банку спелой калины с сахаром – красной калины с белым сахаром – быстро поставить на стол. И – умчаться, не помешать им сидеть у этой фальшивой подмены домашнего очага – у этого цветно-бесцветного телевизора…
За окном почты стемнеет. Нужный номер в Москве не ответит. Полетом – назад, на скорости – по мокрой тропинке по краю обрыва в темноте.
Кухня, шофер с женою. Пакетик с карасями, уха. Сыграть на пианино, пока она варится, пока шофер играет с собачками и котятами…
– Котенка – под кресло начальнику? Не-ет, не то! Вот если змею выловить… Как-то раз мы степного удавчика в стол председателю колхоза положили. Ой, что это было!..
Шофер возьмет предпоследнего котенка за пазуху.
«Того мы назвали Маркиз, а этот будет – Князь…»
Забрали… Осталось последнего пристроить.
Небо звездное, млечный путь, холод. Взмах рукой – вслед отъезжающему мотоциклу.
И – печка. И – пианино. И – новая пластинка Окуджавы.
Ничто не вечно. Все рано или поздно исчезнет или круто поменяется. Но на краю вот этого обрыва – секунду полновесную постоять, в облака, с желтизной осенней слившиеся, въедаясь взглядом…

Вот и разгорелась огнем полноценным осень. Листва, солнца осеннего ярче, и сильный ветер – под таким долго ли всей листве облететь?
«Почему же опять ты опаздываешь на работу?»
На работу? Ах, да…
«С завтрашнего дня обязательно буду приходить вовремя…»
«Да, пожалуйста!»
(Откуда у нее столько терпения? Моего бы не хватило…)

Что за бзик, что за стих – мечтать пробудить души, которые не хотят пробуждения. Вносить в уснувшие дома огонь листопада… Они отвернутся от него – от твоего огня… Зайди еще к хмурому типу – там тоже комната с ковром и включен телевизор… А вот, кстати, и сам он в газетном киоске – надо же, который раз случайно встречаемся…
– Можно, я много-много «Огоньков» возьму, сразу три?
– Куда три – два бери, всего восемнадцать завезли…
Хмурый тип уткнулся в «Известия», в репортаж о хоккейном матче.
– А вы увлекаетесь хоккеем?
– Да, увлекаюсь…
Что за народ – одни хоккеем увлекаются, другие детективами…
Интересно, тот хмурый тип, что имел счастье полгода с лишним лицезреть меня в пустом холодном кабинете… В его душе пробудилось хоть что-то? Или – о чем я, у них есть ли душа? Должность эту бросил ли? Нет. Этот не тот случай, когда может пробудиться чуть-чуть, тут или все, или ничего. Говорят, открыто и приветливо поздоровался – но тут уже его оттолкнули…
Акула, даже самая добрая, не превратится в щенка. Носорог, даже самый тонкокожий, не превратится в котенка. Зачем же хотеть нереальных перемен в душах людских… карась ты – идеалист…

А все-таки…
Люди страшны, мир их ужасен, «я люблю вас, люди, будьте бдительны» - сказал мученик нацистского концлагеря.
Люди добры и прекрасны, и каждая душа – как закопанный клад… «Я люблю вас, люди, будьте доверчивы» – сказал поэт и бард, всю боль своей эпохи сумевший выразить.
И меня гипнотизировала эта формула. И продолжает быть «моей», несмотря на ожоги, получаемые за избыточную доверчивость.
Но – осторожнее, осторожнее в борьбе со злом. В этом мире так нелегко зло победить, но так легко оказаться злом побежденным…
                __________________

Включенный приемник. Глушилки… Нет, слышно чуть-чуть… Права человека в СССР… Что, правда, что ли? – поверили, что стало чуть-чуть получше с правами человека в СССР? Серьезно, поверили?.. Европа, милая Европа, не знающая, не ведающая – представления не имеющая об этой стране! Этому народу – людям этим – не нужны права человека. И не нужны им европейские представления о человеке и личности.
Идите в африканские дебри с разговорами о правах человека – вас лучше там поймут. А здесь – никто не поймет.
И стоит ли тратить столько энергии и слов ради нас – крохотной горстки прозревших?..
                _________________

Неужели всего один день длилось бабье лето? Всю ночь – сильный ветер, и тучи с утра.
Не быть тебе доктором Швейцером, так хоть посидеть до шести утра, написать о докторе Швейцере, законспектировать его тексты…
Тяжелая от бессонницы голова и велосипед, не очищенный от налипшей грязи. Еще раз пролететь по краю над этим обрывом…
На таком сумасшедшем ветру быстро эта огненная листва облетит…
                __________________

Шофер и жена копают картошку, переговариваются с шутками между собой.
 - И что это все прицепились к неграм? Будто бы наглые, как танки. Но в чем они виноваты? Они же в Африке жили…
- Ну и пусть бы жили в джунглях, нечего их было выпускать в цивилизацию.
- Но они же не виноваты, что европейцы понаехали – культуру им насаждать. Решили их просвещать, вот и получилось: и тем плохо, и этим…
- А вот еще – индейцы. О них, вроде, и не говорят, что наглые.
- Ну, мы об индейцах по Куперу знаем, а он мог и приукрашивать…
- Нет, а вот инки…
- Инки?
- Да, в журнале прочел! При раскопках череп нашли и поняли, что они умели делать операции на мозг! И скальпели каменные тоньше наших железных оттачивали! А знаешь, почему они исчезли? Потому, что слишком добрые были, защищаться не умели! Медициной вот занимались, а оружием, войском – нет. Вот и не стало их…

Между прочим, в среде простых рабочих куда тверже понятия о морали и нравственности, чем в среде этой провинциальной, с позволения сказать, советской интеллигенции. Даже, пожалуй, грубая крестьянская среда более нравственна, чем среда этих средней руки начальников, начальниц, директорш, работниц РОНО, отделов культуры и прочих «культурных» заведений.
Вот взять шофера с женой. Он с утра до вечера работает на стройке и не так уж много зарабатывает. У них двое детей и ждут третьего, и ночами спорят – как назвать малыша. Ей не придет в голову завести любовника, ему – любовницу, от него не услышишь сальных и пошлых комплиментов, а она никаким комплиментам не обрадуется и не станет кокетничать с чужим мужчиной. В них нет обмана, змеиной хитрости и корысти, от них и ругани не услышишь, а если он загнет грубоватый анекдот, то не грубее того, что в детском саду ребятишки рассказывают. Их тесное жилье, скученная обстановка, нехватка средств не вызывают в них озлобленности, они гостеприимны и непосредственны. Она проста и разговорчива, она не поймет моего задумчивого взгляда…
                ______________________

Я не стала бы вам об этом говорить, но раз уж так пристали вы ко мне с этими «жить стало лучше, жить стало веселее…», подразумевая под «лучше» исключительно материальные блага… Я расскажу вам, в каких условиях живет эта простая рабочая семья. И вы ответите… Вы скажете, что сами они виноваты – приспосабливаться не умеют. Сами виноваты, что рожают детей, не создав условий…
Лучше бы вы вообще ничего не говорили!
Не переживайте – они счастливы куда больше, чем вы…
                _______________________

Мы будем перебирать картошку под мелким холодным дождем, мы будем шутить и смеяться – и продрогнем вконец. Стемнеет, они уедут, оставив мешки в сенях. Я затоплю печку…
Что же ты хочешь от меня, несчастное захолустье? Может быть, и я хочу тебя попросить о чем-нибудь невозможном. Я хочу, чтобы в этом дождливом мире хоть кто-нибудь меня понял…
Ведь и они не поймут меня, в уюте городских квартир уснувшие. Им и в голову не придет думать и страдать об этой колее размытой, об этом нищем убожестве, об этих больных, изуродованных душах, что маются в этой дождливой грязи, себя не помня…
Мы чем-то напоминаем того богача, который жил в роскоши (а мы живем в духовной роскоши) и не замечал лежащего в грязи Лазаря.

А за окном – дождь. И из щелей дует, и в кухне холодно. И дров едва ли на два месяца хватит. И сегодня, на двадцать шестой день сентября неважно какого столетия и года, я обнаружила вдруг, посветив фонарем, глубокую щель в стене за пианино, и поняла, что эта избушка уже не пригодна к тому, чтобы зимовать в ней сибирскую зиму…

Холода и пасмурное небо. А красок костер с каждым днем все ярче и ярче разгорается. Почти облетела черемуха под окном, ярко-желтым ковром выстлала двор ее листва. Ветер, холод, но все равно бы выбраться в лес… Сквозь яркую листву на земле едва заметишь мокрые разноцветные шляпки сыроежек. Пестрые краски – вокруг, вверху, перед глазами, на земле. Листва брызгами краски яркой летит под ноги, и голова вдруг закружится от прелого запаха этой листвы…
Эта светлая горечь примирит саму смерть с жизнью и гармонию с разладом. И там, где разум ставит точку, поставит она запятую, и снова вернется ветер на круги своя…
Круг замкнут, но бесконечно хождение по кругу, как вокруг солнца – Земли вращение…
Сколько их в жизни еще твоей – таких листопадов? А чья-то свеча догорит и погаснет… Сколько их в жизни еще твоей, не считанное ли число, и не крохотный ли, ничтожный отрезок – весь отпущенный тебе срок… Вся эта жизнь, к осыпающейся березе прислоненная…

Вечер, печка, настольная лампа. Перевели время на час, рано будет теперь темнеть…
Взять отпуск короткий? Может, в город отпустят съездить? А, может, отпустят хоть на неделю в Москву? Но какая Москва? Разве есть еще где-то Москва?..
Кошка – на коленях. Рядом пушистый котенок.
Короткие дни и долгие вечера – в них своя прелесть, своя теплота. Безмятежно сидишь над рукописями, конспектируешь не спеша какой-нибудь учебник. Хоть это – не то, что деловая обстановка библиотечных залов, но что-то и в этом…
За окном – холодный ветер. Но вовсе не так уж страшно в этом холодном мире…

« Вышел сеятель сеять. Одно зерно упало при дороге… другое – в терние…»
Но от чего все это зависит? И что может сеятель, чтобы именно в этой душе…
Образ ангела, борющегося за душу человека с темными силами зла… Стихотворение Иоанна Шаховского:

Ведь это так, что ангелы всегда
Спасая смертных, падают в пучину…

Не нам, простым смертным… Нет, не надо быть реалистом, надо быть немножечко сюрреалистом. Не надо плыть по течению, надо хоть немножечко быть вопреки реальности…
                __________________

Дни – все холоднее и холоднее. Вот-вот ударят заморозки.
Грязный после единственного выходного пол.
Проворные руки жены шофера. И сам он – на пороге.
- Ну как, поможете мне дом отремонтировать, пока в отпуске?
Жена шофера кивает, шофер мнется. С боем отпуск выбили, так инженер уже снова на работу торопит.
- Ремонт? А я бы на твоем месте всем надоел бы уже. По всей стране – амнистия, убийцы уже по свободе ходят, а ты все еще тут…
- Зачем же надоедать? Как привезли, так пусть и увезут.
- Э-э… под лежачий камень вода не течет.
Ах, пусть он лежит, этот камень, меня совсем другие камни сейчас волнуют…
Чуть-чуть распогодилось, холодно, но до чего же красиво! Как здесь пыльно и грязно… Я отлучусь лишь минут на сорок, девушка ждет меня в классе, надо лишь через парк напрямик пробежать по тропинке – и ты уже у деревянного здания.
Во-первых, я играю неритмично. Во-вторых – «сажусь» на каждой ноте, и нет выразительной мелодии. В третьих, рука зажата. И, не изучив в детстве азов, я взялась за сложные произведения. Но не азы же теперь учить…
Что ж, будешь играть просто так, «для себя» - не концертировать же тебе…
Обеденный перерыв, школу надо запереть, пройтись по классам – все ли ушли? Рука сама тянется к этой двери… Заперта. Все ушли, надо повесить замок и пойти в сторону парка. Как раз распогодилось и солнце светит…
Здесь население в основном – не коренное, вот и у нее бабушка – украинка. Отчего в этих глубоких снегах люди так быстро впадают в забытье – и забывают свою историю?..
Я постараюсь встать завтра пораньше, чтобы еще раз сходить за грибами. Вчера в разноцветном лесу я нашла опенок, всего один опенок. Но раз один – на земле, то, может, найдем и много – на пеньке?
Мы попрощаемся на развилке тропинок, она пойдет в сторону дома, я – к пропыленному залу клуба… Надо дописать сегодня письмо о докторе Швейцере. А еще обязательно надо будет…
Велосипед сам – не в сторону дома, в противоположную, к деревянному зданию. Оставить у  забора, не вкатывать, я на минуту.
- Я на минуту, учебник отдать… Неделю еще подержать можно? Хорошо. Заходить? Спасибо…
Листья рябины под окном почти облетели, а те, что остались на ветвях, высохли и утратили цвет. Я наклоню ветку и сорву несколько гроздей рябины, чтобы положить дома на пианино. И уже на подходе к калитке оглянусь…  Она выйдет на крыльцо без куртки и без шапки, хоть холодно, и заговорит о чем-то совсем не важном с серьезным видом, а я волноваться уже начну – ведь холодно!
«У тебя все в порядке?»
«Да, все нормально». И, оборачиваясь от калитки: «А у вас?»
«Да, все хорошо…» - вслед мне с крыльца.
Шоссе – в листве опавшей. Не только лес – поселок весь в опавшей листве. На подъезде к мосту, у автобазы дорога перерыта (когда успели?), гора мокрой земли поперек дороги. Но можно объехать по колее. Гладь реки – как крупными пятнами: то голубая, то серая… Опустевшей пристани даль…
Жизнь – это что-то вроде темы с вариациями. Одна мелодия переходит в другую, меняя темп и тональность, и будто к концу подходит, но уже новая вариация льется и звучит, и бесконечен этот ряд, а там вливается новая тема – и новые вслед за ней звучат вариации…
А уж как мы исполняем их – это кому как дано: кто-то – неритмично, кто-то – невыразительно, кто-то – слишком тихо… И редко рождаются гении.
Вот и небо голубое твердит
«…О том, что эта вешняя погода
Для нас — праматерь гробового свода,
И это будет вечно начинаться…»

Три письма сразу. Сказочка для крестницы… Отчего не ответили раньше? Я бы уже продолжила этот сказочный цикл.
Не понравилось, что цветок важнее холодильника? Поживите в этой стуже и в этой землянке, чтобы убедиться, что цветок действительно важнее…
Ребенок понял, кто прав в сказочке, кто виноват, и говорит, что Кощея надо убить, или… Или все ему объяснить – и тогда он все поймет и станет хорошим.
В сказке добрые силы побеждают зло, но жизнь – не сказка, а я буду писать о жизни.
Кощея нельзя убить. Ведь мы же станем тогда убийцами – и чем будем лучше Кощея? Зла от этого в мире не убудет. Кощею глупо что-либо объяснять, он все равно ничего не поймет и не услышит, и уж никак не станет лучше. Кощея надо простить! Да-да, дитё. Он ведь очень несчастный, этот Кощей. Он не знает, что такое жизнь во имя добра и любви – а значит, не знает, что такое счастье…
                ___________________

Иней с утра, вся трава – в белом инее. С вечера – звезды крупные и мороз.
Тает на солнце иней за окном квартиры девушки-пианистки.
«Идти или не идти за грибами?»
«Да померзли уже, наверно. Но просто хоть – по лесу солнечному прогуляться…»
Побило и краски морозом – уже не так они ярки.
Колея, лужа темная, обрамленная пластинами льда по краям. Но кто же так жалобно скулит где-то рядом, под кустом?
Щеночек, маленький белый щеночек. Лапки задние свело, посинели. Безнадежен. Утопить, чтоб не мучился? «А ты сумеешь?...»
Голубое небо – над головой и солнца блики – сквозь листву разноцветную, мокрую…
В одной сумке мы будем нести, отогревая, щенка, в другую грибы собирать. Он, конечно, не выживет, но хоть закончит жизнь у теплой печки, а не у этой замерзшей колеи под кустом…
Весь в грязи зал, и торопиться надо, и щеночек громко скулит, так что щетку какую-то оставишь в проходе впопыхах и, схватив сумку, быстро пойдешь вниз по улице. Но благо – оранжевый мотоцикл – навстречу.
«Горе целое!» – скажет жена шофера, укутывая щенка и кладя на колени в коляску.
Поехали же за моим велосипедом! Он там, у забора высокого дома, где живет пианистка. Если вы на мотоцикле раньше – вот ключ. Нет, в магазин заедете? -  Тогда я помчалась!
Едва перекусить успею, как подъедет к калитке мотоцикл. Жена шофера высыплет на тарелку гору винограда. Щенку мы подогреем молока, впустим в комнату… Как же он горько скулит, как будто кричит, бедненький!
Мы будем перебирать картошку, ведро за ведром. А шофер – мешки возить. Привезет и дочку из садика, и та начнет играть с собаками…
Мелкую всю тоже забирайте себе, раз решили поросенка завести… Плохо, что рано темнеет, не успеем сегодня все до конца перебрать. Но зато – рано заканчиваются труды, хочешь – не хочешь, за столом сиди, книги читай…
Они будут торопиться, но я все равно напою их чаем,  а шофер будет слушать, не отрываясь, новую пластинку Булата Окуджавы.
Но смолкнет мотор мотоцикла, останется тишина, и – печка, и – пластинка Окуджавы, и – ах да, надо же еще почистить собранные в лесу грибы…
                _________________

Дожди, сплошные дожди. Размытая грязь и сапоги – по грязи, по улицам перерытым.
Мокрая трава в лесу и начавшие блекнуть краски. Черемуха вся облетела, и на том берегу ярко-золотые листья облетели полностью – и голые ветви раскачивает ветер. Но здесь, над обрывом, не облетел еще лес, а только потускнел. Редкую шляпку гриба едва заметишь сквозь темнеющую листву – густую листву под ногами.
Сапоги скользят по траве. Березы золотым ливнем над обрывом склоняются. Как слезы желтые листья летят тебе под ноги. От этого ледяного, проливного дождя – куда спрятаться?
В этот ли мутный, омуту подобный, темный, холодный пруд?..
                __________________________

«Ты заметила, в ее стихах как-то мало лирики. Ну, непосредственно лирики, самой что ни на есть лирики?» - спросила дочка маму.
«Да, заметила…»
Но они просто не различили смысл моих метафор.
Как и в этих дождливых стихах, в этих бессонных импровизациях мне непременно надо, чтобы кто-то из героев оставался «за кадром». Иначе и стихотворения не получится из этой размытой грязи, перекопанной улицы и заброшенной стройки и бутылки, валяющейся в застывшем в бочке цементе…

Рябина под окном совсем облетела, лишь красные гроздья остались вверху, вытянутой руке не достать.
У пианино – девочка, совсем маленькая, в беленьком чистом платьице. Женщина, мило одетая – рядом. Девочка усваивает все быстро и пальцы держит правильно. Кто ее родители? Мать – начальница, отец – в милиции… Платьице белое и личико по-детски спокойное, детская легкость… На счастье или на муку вырастет она, когда промелькнут – быстрее звезды падающей – десять-пятнадцать лет? На радость  или на горе и унижение – здесь, в этой дождливой глуши…
- А как птички прощебечут песенку о елочке? Ну-ка, сыграй…
Нашему поколению еще повезло, нам досталось еще что-то от дедов, не прервалась живая нить. А новому поколению – каково придется?
(Стоит ли рожать дочерей в мире, где девушки обречены на боль несбывшейся мечты, а женщины – на долготерпение и скорбь? Стоит ли рожать сыновей в мире, где, как волны о твердые скалы, разбиваются все стремления и надежды, где энергия, не воплотившаяся в реальном деле,  перерождается в скепсис и унылую разочарованность?)
Велосипед грязными колесами – по грязному поселку. Почта. Мелкий дождь за окном. Звонки. В Москве, оказывается, все по-старому. А скоро, как видно, все будет совсем по-старому. Жаль только, что со столькими не увидимся, не простимся…
                _____________________

А щенок, между прочим, вопреки ожиданиям – ожил. Бегает, пузатенький и беленький, по комнате, пьет молоко из мисочки, играет с котенком, хватает меня за ногу острыми зубами.
И отдавать уже его жалко, а надо. Так быстро привязываешься к созданию, которого именно тебе дано было спасти…
На кухне холодно. Сохнет картошка. И длинные-длинные темные вечера – за окном…
Дождь, с утра – проливной дождь. Плащ с капюшоном – поверх легкого пальтишка. Спуск с холма – не по  дороге глинистой, а по траве, по лесу…
Загореться светлой улыбкой – и нести в погасшие дома огонь этого листопада? Но какой огонь, когда потускнела, поблекла эта листва, и листья под ногами начинают темнеть и вянуть? Дождь льет без конца, низко свисают ветви с редкой уже листвой – полностью, до последнего листочка пожелтевшие. Как изысканное ожерелье – отдельные из ветвей в ярких красках и мокрых бликах.
И – дождь, весь день дождь…
Надо поработать подольше и побольше, чтобы не приходить еще раз  вечером. А потом пойти под дождем к тому зданию, из которого ступила сюда впервые…
Тот же тип в красных погонах и с приплюснутым носом – надо оставить ему заявление, хоть знаю наверняка, что не отпустят.
Я встану уже уходить, но как раз войдет хмурый тип, хоть сегодня он не такой уж и хмурый. Предпоследний день работы – и уезжает в город, вместо него еще кто-то будет.
- В Москву? А, может быть, скоро совсем туда уедете?
-  Ну, это вам лучше знать, уеду я туда совсем или нет. Амнистия? Да, читала указ в «Известиях». На особо опасных государственных преступников, к коим я отношусь, она не распространяется.
- Да, вот и мы его так прочли. Разве что – сверху специальное распоряжение о вас поступит…
Да, именно так. Заведенный и вразброс работающий механизм. На месте прочли и решили: нет. А наверху… Кому ж сейчас придет в голову наверху вспомнить о маленькой изгнаннице, затерянной где-то в снегах, почти не дающей знать о себе… Так и останется она – да, впрочем, ей и не надо их милости, если допустима здесь слово «милость». Милость – это признак лица, а не механизма. Ну что ж, заведен – так заведен, крутится – так крутится, но не губить же душу, начав подыгрывать ему в такт…
- Но, впрочем, осталось уже не так и много.
(Не много? Ах, как относительны понятия времени и пространства в разнообразии наших перипетий…)
- Да-да, не так уж и много. Да вы, может, еще добром эти места вспоминать будете.
- Добром? Не знаю…
- И конфликтов у нас сейчас никаких нет, вроде бы. Живем мирно…
- Да… Мирное сосуществование…
- Правда, я не знаю, что у вас дома делается. Говорят, до трех часов ночи свет горит…
- Дома? А заходите в гости, посмотрите… Кстати, если я до трех часов ночи стихи пишу – это для вас как антисоветская акция?
- Ну, смотря какие стихи…
- И еще – как же так? Соседи – с одной стороны, а окна – на другую…
- А, может, это я под окнами прогуливаюсь…
- А… Я-то думаю – что это собачки по ночам, бывает, лают…

Только ошиблись немного ваши осведомители – видно, дольше трех ночи не спасть не выдерживают. Сейчас на моих часах, например, к шести утра уже дело, а я все дописываю этот блокнот.
Ну вот и дописала. Хотите почитать?..



                Ч а с т ь  5. Наступление зимы.

                Нет памяти о прошлом.
                Да и о том, что будет,
                не вспомнят те, которые будут после нас.
                Экклезиаст               

Ясный день. Может быть, единственный и последний ясный день убывающей осени. Суббота и первый день отпуска.
Вчера – низкое небо, темные тучи, ночью морозец, с утра пасмурно.  Но как вдруг прояснилось! Яркое солнце – сквозь остатки золотой листвы на будто бы плачущих ветвях, и уже потемневшая листва – под ногами.
Яркое солнце, и как будто бы в световом ливне – холмы и обрыв. Вода голубая, остатки листвы золотой над обрывом – крупными слёзами, но одна береза в окружении поникших и плачущих так и полыхает, вся в яркой листве, почти не облетевшая. Так и рвется вверх – к яркому солнцу.
Сыроежки и рыжики. Еще грибы растут на этой готовой замерзнуть земле. И гроздья калины еще не осыпались. Яркое солнце и голубая вода – так что и не хочется уходить из этого будто бы вспыхнувшего леса.
А на следующий день не только низкие облака и сырость, но и – мороз землю прихватит, и толстый слой льда – на лужах.
Не оттает земля и через день, и на следующий. Резиновые сапоги – по непривычно твердой поверхности перерытых и застывших комьями глины улиц.
Серое низкое небо, темные лужи с разбитым льдом, редкие прохожие.
Погас ли ты, огонек, что так ярко хотел загореться в душе? Погас ли ты – или вновь разгоришься?..
                _____________________

Вышел сеятель сеять… Одно упало при дороге, другое – в терние, третье – на почву каменистую…
Не слезами ли горькими поливает ее сеятель – каменистую почву, которую ни вспахать, ни засеять невозможно…
Но вышел сеятель сеять – и значит, такое его предназначение – пусть слез и пота и на дюйм каменистой земли не достанет…
                ___________________

Из письма подруге, приславшей текст молитвы Франциска Ассизкого:
«Утвердить согласие враждующих… Осветить истиной заблудших… Осветить светом разума Твоего пребывающих во тьме…»
Знаешь, я последнее время прихожу к выводу, что с одной стороны это не так уж и страшно – жить инопланетянкой среди инопланетян, а с другой – как-то слишком уж противоречиво и мучительно. Конечно, можно жить и не здесь, а полностью – вне пространства, куда занесла тебя судьба, в своих книгах, письмах и мысленно – среди близких тебе людей. Так живет большинство людей в моем положении, да и я, можно сказать, так живу. Но если посмотреть чуть-чуть со стороны, то не являемся ли мы (в духовном плане) чем-то вроде того богача, что не замечал лежащего в струпьях Лазаря?
Но стоит внимательнее оглядеться вокруг, или заглянуть в иные души, как вспомнятся слова самые страшные: «Не давайте святыни псам» (Мф.7,6), или:  «Отрясите плах от ног ваших» (Мф 6,11). Эти слова очевидны для разума, но так порой страшны для сердца… А между тем верны: мы слишком слабы и уж никак не всемогущи. Но ведь с чем не справится ни мысль, ни слово, ни действие, то возможно в молитве, не правда ли?..
…Еще – спасибо тебе за пожелание не думать о конце срока, а просто жить. Я следую ему полностью. Даже (сейчас рассмешу) другого в иные минуты боюсь: что не хватит мне срока на то, чтобы почерпнуть из него все, что он дает (а дает он, надо сказать, немало, хоть и не всегда, далеко не каждую минуту это осознаешь…)
Теперь спущусь с высот на предметы бытовые и житейские. В двух словах – о моих делах. Здесь сейчас – «поздняя осень, грачи улетели…» Точнее – утки улетели, грачи здесь не водятся. Земля уже мерзлая, по утрам иней. Я выкопала картошку, собрала кое-что вроде свеклы-моркови и радуюсь немного, что вечера стали долгими и можно поменьше суетиться и побольше читать и заниматься…
У меня теперь четыре собаки. Ходили мы тут две недели назад с одной девочкой за грибами – и нашли замерзавшего беленького щеночка, который стонал и едва дышал. Он ожил и сейчас очень резво бегает по комнате. Зато когда Кора три дня назад ощенилась, я, скрепя сердце, попросила соседа всех утопить, что он и сделал. Перенаселена зверьками избушка! Правда, когда Кора кинулась к опустевшему ящику и стала метаться вокруг него, то я, кажется, переживала еще больше, чем она.
Помню, нам один преподаватель в университете объяснял на лекции, что предмет известного стихотворения Есенина – не собака, у которой утопили щенков, а переживания человека. Иначе это было бы не стихотворение, а протест общества охраны животных. Правда, когда студенты отвечали ему потом на экзаменах, что Есенин пишет о собаке, а подразумевает человека, он хватался за голову и с новой силой начинал излагать свою мысль…»
                _________________

День будет хмур и сыр, и, кажется, подует холодный ветер. Я буду ходить по поселку в ожидании начальницы, и встречу ее, наконец, на склоне, она назначит время, и снова я буду ходить в ожидании этого времени – почта, киоск, книжный магазин (кстати, очень неплохой учебник Дмитрия Лихачева…) Я обогну поселок дугой, поверну к деревянному зданию и, вверх посмотрев, увижу на фоне низкого пасмурного неба, как облетела – вся до последней ягодки облетела эта рябина…
                ___________________

Вечером едва ли поймешь, отчего так тяжело, и клонит ко сну, и сквозь сон не спится, и лишь утром померю подскочившую температуру.
Тут-то и вздохнешь по платному лечению, помучаешься с бесплатным, которое, правда, выдаст тебе этот синенький листок – продление отпуска. Длинное расстояние и мерзлая почва, каждый шаг – едва и с трудом. И очередь в полкоридора почти на полдня…

Жар, вечера в жару, теплая печка, подушка… Тишина, одиночество…
Заболеешь еще сильнее, пройдясь продлить этот синий листок.
…Жар, усталость. Машина поднимется на гору, доедет до места, где колея совсем размыта, а дальше – пешком. Девушка и женщина идут рядом со мною, мы разговариваем. И даже – втроем у маленького стола. И – свечи, зажженные над столом. И – пластинка Окуджавы. И даже – Шопен.
И женщина даже согласится сесть за это расстроенное пианино и заиграть что-то мощное, из глубины идущее, громкое и мужественное – в глубоких аккордах, мерной поступью выдержанное. И я буду слушать, не отрываясь, и как никто другой ее понимать.
Земля подмерзла, и даже – легкий снежок. Слегка, снежинками отдельными, пока еще невесомыми, едва заметными.
Белый щенок – в руках у женщины. Я – на крыльце, она – у калитки. И белый щенок у нее в руках. Она нашла для него хозяев.
                ______________________

По размытой дороге в темноте – к соседке. По грязной и скользкой, в лужах дороге в темноте – по старому мосту, вдоль заборов по закоулкам, по грязи – в сельский клуб захолустный. Не тот, где я работаю, а другой, маленьких, на дальней окраине затерянный. Здесь лучше оценишь нашумевший фильм Тенгиза Абуладзе,  чем в мягкой видеотеке города. Здесь можно прислушаться к комментариям зрителей за спиной:
«В вытрезвитель увезли…»
«Ничего не понимаю – то старинное, то современное…»
«По-русски заговорил…»
Пустой зал, человека два под конец останется.
Тусклые фонари, темень, безлюдье…
По бездорожью – в темноте, вдоль длинной какой-то сетки забора… По слякоти – к старому мосту.  Черная гладь воды и отражения фонарей.
- Ну как, понравилось хоть тебе?
- Да ничего, можно поразвлечься, - ответит соседка.
Поразвлечься!?
                ___________________

«Подождите, сейчас придет кассир, аванс вам выдаст. А вам – отпускные…»
Похолодало на улице. Чуть промерзла колея, но все же грязно. Корыто с подмерзшими краями у входа в официальное здание. Остановишься перед ним в ожидании, пока кто-то впереди счищает грязь с сапог специальной щеточкой из этого корыта. Дождешься – и очередь счищать грязь с сапог будет твоя.
Деревянное здание исполкома.
«Подождите, сейчас кассир придет…»
Кстати: подписка на журналы еще не закончилась? Надо мне, наверно, подписаться на «Огонек».  Я думала, что журнал этот испортится и станем неинтересным, но, вроде бы, держится пока.
«Чтоб не пил, не курил
И цветы всегда дарил…»
Эту песенку исполняли дня три назад по телевизору несколько девушек в брючках, одна другой симпатичнее, на зеленой траве на фоне каких-то коттеджей. А вот теперь ее напевает эта кассирша и профсоюзная деятельница. Вот как влияет телевидение на культуру населения!..
И – разговоры:
- А когда вы сфотографируетесь на доску передовиков производства? Надо сфотографироваться! Ну и что, что на улице. Раз коллектив выбрал – надо! Чтоб принесли фотографию!
- Ну вот еще! У Марьи Петровны муж был, говорил: если не снимут тебя с доски передовиков – брошу! Не сняли. Так ведь бросил! Так и меня, того и гляди, муж бросит…
- А чем же ему не понравилось, что она на доске передовиков?
- Да тем, что она – а не он!

19 октября. Сводки района. Идут впереди: по надою молока  совхоз Петровский. По заготовке сена – совхоз Володинский. Отстают по заготовке силоса: совхоз Петровский…
19 октября. «Роняет лес багряный свой убор…»
Листва облетевшая. Низкое небо.  И – отдельные снежинки.
Ночи, с днями смешанные, ветра за окном рыдание…
Одиночество со стихами и мыслями – это не одиночество вовсе.
Мне казалось, что я живу вне этой реальности.
Но оказалось, что мой мир был куда реальнее этого хрупкого, почти игрушечного мира.

Отпустили на несколько дней в город!
Перерытые улицы. Грязь по колено. Тусклые фонари. По непролазной грязи – через ночной поселок.
Автобус очень рано.
Печка, дрова. Глаз не сомкнешь за разговором. Я догадывалась, что жизнь ее была очень тяжелой, но не могла вообразить, что настолько.
Не удивительно ли, что я уезжаю в город в первый день зимы. Не календарной зимы, а – здешней, в день, когда первый снег занесет поселок. Вся в снегу тропинка, и снег под ногами хрустит.
И я даже прочту это стихотворение вслух:
По первому снежку
На плечи – по мешку,
На душу – по глотку
Сырого невезенья…
На автобус билетов не будет, и мы пойдем на пристань. Когда-то и где-то было это уже. Первый снежок, пристань, пасмурное небо, серая вода – и это стихотворение. Семь лет… Да, семь лет – как не бывало…
Так проводи меня
Хоть до того огня,
Где на исходе дня
Я пропаду в тумане…
Если заменить « на восходе дня» – то вот как раз…
По первому снежку – от здания на пристани до «ракеты», с рюкзаком за плечами. Женщины с котомками – рядом. И – мягкие кресла почти пустого салона. Холод. И в окно – взгляд усталый. И сон. Предутренний сумрак.
И весть в снегу – встречающий тебя город.
                ____________________


Несколько дней в городе пролетят незаметно и быстро. И снова – возвращение в ссылку. И, по обыкновению – остановка в пути.
Что останется ярче воспоминаний об этом самом унылом и самом убогом из виденных за эти годы месте?
Дом инвалидов…
Снег, сугробы. Мы будем идти по снегу среди сугробов, по каким-то нерасчищенным дорожкам, и говорить о том, о чем, может быть, в радиусе сотен километров лишь нам двоим понятно.
Я никогда не увижу его глаз. А он – моего лица. Но мы видим друг друга так ясно, как, может быть, никто вокруг, пусть даже с самым здоровым зрением не видит.
                ______________________

Я позвоню ей по приезде на второй день. И несколько дней подряд буду носить пакетик с шоколадками и кофе в надежде ее встретить.
На работе засуетится народ, закипит предпраздничная лихорадочная подготовка к этой вакханалии.
В тот день я услышу победные марши духового оркестра, подходя к центру от старого моста.
Дружно шагающие колонны преградят мне путь. Какие захватывающие марши! Я пересеку улицу, проскочив между марширующими колоннами, и побреду дальше.
Может быть, она будет относиться ко мне теперь (хоть и недолго) с отчуждением. Есть что-то заразительное в этой маршево-песенной, столь нелепой, если смотреть со стороны, вакханалии. Видно, когда душа попадает в этот пионерско-гитлерюнгеро-комсомольский ритм, она отравляется каким-то дурманом, чем-то наркотическим… Вслушиваясь (вдумываясь), можно даже ощутить, как велик этот соблазн, и даже понять мучения и метания Пастернака и Мандельштама…
Есть одна страшная деталь в этом пьянящем дурмане: ненависть. Или, по крайне мере – неприязнь ко всем тем, кто шагает не в ногу и не вместе…


Морозец на окнах. По морозу – на работу, через замерзшую реку напрямик. И – скитания в поисках дома, где как будто бы продают дрова. Да, дров ведь так и не заготовлено! И домик не отремонтирован…
Печка топится, снега за окном. Короткий день, солнце низкое, морозная дымка над лесом.
А в Москве еще – осень. Невозможная сырость и бензин. Разговор с мамой…
Солнце уже над лесом низко-низко. Впору бы снова дойти до того дома, где дрова, может, замок не висит уже.
Но пойдешь машинально совсем в другом направлении.
Мне кажется, что если бы я была сельской учительницей, я любила бы ваших детей больше, чем вы их любите. У меня острее сердце бы за них болело. Я попыталась бы им передать что-то настоящее, подлинное… нечто такое, что давно уже чуждо системе ваших понятий и представлений.
И вы бы сделали все возможное, чтобы оградить от меня ваших детей…
Морозы ранние, яркое солнце – сквозь изморозь на окне. Игра лучей на оконном стекле.
Занавеска примерзает к подоконнику.
Ровное течение ноября…

Мир полон добрых людей. Я чувствую тепло тянущихся ко мне рук, чувствую участие множества людей где-то вдали. Вижу множество понимающих меня лиц. Вижу улыбки людей, готовых прийти на помощь…
Но здесь я натыкаюсь на зло и спотыкаюсь о зло, отчуждение, непонимание.
Одиночество – это самое лучшее, что можно пожелать ссыльному. Не дай Бог ему оказаться среди людей, в окружении которых он попадает. Не дай Бог к ним приблизиться…

«Кривое не может сделаться прямым, и чего нет, того и нельзя считать…»
В этих словах Экклезиаста – усталость и успокоенность. Приятие мира таким, как он есть.
Живой же, не успокоившийся душе, принимая их, невмоготу будет жить…
А потому надо жить так, будто  кривое – это все-таки прямое, а чего нет – то все-таки есть, или будет, или хоть чем-то восполнится…
                __________________

Люди, занимающиеся политикой и общественными проблемами, живут как бы вне пространства – оказываются невольно вне насущных, вечных, общечеловеческих проблем, мучительно острых для отдельной души. Политические деятели живут проблемами на первый взгляд более острыми, на самом же деле – куда более примитивными, куда легче разрешимыми.

Провинция… Эта зябкая безнадежность. Здесь теряешь голос, здесь обрывается струна…

…Одно оправдание – поэзия.
И то, что в мире ценятся поэзия и поэты.
Но… я бы предпочла жить в мире, где далеко не в первую очередь поэзия бы ценилась…
Но что ж поделать, если эту культуру, социум этот, или это бескультурье только поэзии и исцелять…
Мне близко стремление к открытому слогу.
Мне хочется к нему стремиться.
Го-во-рить…
Мне хочется обходить препоны и преграды – хочется открытой, светлой музыки.
Пе-ву-чести…

Каждый своим делом заниматься должен. И мне – работать бы над своими рукописями. Нет же, я сажусь за это деревянное корыто (а как мне еще назвать этот в доску расстроенный инструмент?) – и начинаю неумелыми пальцами воспроизводить Бетховена и Чайковского…

…Или не знаешь ты, что гамлетовский вопрос не имеет ответа?
И что, задаваясь им, мы не совершим ни одного поступка…

Нельзя же, ну нельзя же настолько не предавать значения тому, что я создаю! 
Но, кажется, я могу  сказать словами поэта:

«Миг вожделенный настал, окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня?»

Завершая свой труд, я сама попала в описанный мною «шаламовский» тупик…
Но разбилась я не о Колыму, а об эту размытую колею, застигнутую врасплох морозом.
И об эти души, которые – существуют ли? Или навек уснули?..

Владимир Набоков все-таки не знал России. Не знал российский типаж. Иначе не назвал бы он Гоголя сюрреалистом.
                ____________________

Полоса бессонных ночей.
Начало декабря. Выход на работу после болезни. Мелкие трения и месиво злобы. С поникшей головой – домой под снегом.
Но неужели все-таки надо научиться злобе? Научиться защищаться и отбиваться? Давать отпор, чтобы нападающим на тебя становилось досадно? Неужели только так и можно жить в этом мире? Но если я так не хочу!
Придет неожиданно на помощь добрый музыкант, защитит от этих злобных неприятностей по работе.
Дни потянутся в бессонной неопределенности.
Мокрая тряпка – по зеркальному от воды залу.
Телефон-автомат отключен…

Но откуда оттепель в декабре?
После таких-то морозов!
Откуда – это длящееся тепло и безветрие? И воздух пахнет почти как весной.
После бессонной ночи встанешь на лыжи – и помчишься в темноте на работу. Где покажется, что ты едва чувствуешь пол под ногами.

Как перепутано все во времени в пору бессонницы. Мелькнет в банно-прачечном дыму лицо красавицы. Вся раскрасневшаяся, пышущая здоровьем, она поторопит маму, с которой мы заговорим в дверях предбанника. Я выйду на улицу и, постояв с минуту на сыром безветрии, попрощаюсь с обоими.  А потом подойду к мотоциклу, вся семья шофера здесь же. Раскрасневшиеся девчонки жмутся друг к другу в коляске мотоцикла.
Я руку положу на тяжелый руль.
- А научите меня водить мотоцикл!
- Что ж, можно… Потом, ближе к лету.
- А то мало ли – пригодится…
- Да тут все просто: вот газ, вот тормоз…
- Я боюсь, что если нажму на что-нибудь, то так нажму, что он либо взлетит, либо перевернется…
- А… Это у всех так, не все сразу. Ну, так приходи к нам завтра, обязательно приходи. На уху.
- Если получится. И вы приходите ко мне на лекцию…

Дома – глоток лишь сна, и вновь бессонница. А надо ведь подготовиться к лекции. Надо ведь, наконец, так скомпоновать материал…

14 декабря. Понедельник.
(Вот и привязка к конкретной дате, к временно-пространственной реальности).
Сельская библиотека на одной из главных улиц поселка.
Каким же образом получилось, что лекция скомпоновалась – слово к слову, цитата к цитате – именно так, как нужно? И как к месту пришелся почти экспромтом захваченный отрывок из романа Окуджавы.
Мешало лишь отсутствие раскованности, запинки легкие. Тут бы – привычку, а я совсем отвыкла говорить перед аудиторией…
Все отлично получилось, но в слушающих – откликнулось ли?
- Извините, я не сумела ограничиться и сократить…
- Да понятно, понятно… Ведь все это выстрадано!
(Она – не та ли, что не хотела меня брать на работу, и в партии состоит?)
А еще – юные комсомолки…
Отозвалось ли? Или же…
Впрочем, какая разница. Так я отметила эту дату для себя.
Мокрый снег, морось. Деревянное здание. У нее урок, но я на минутку. Не смогли на мою лекцию выбраться? Да, жаль… Я занесу вам завтра роман Чингиза Айтматова.

Мимо – в седую сырость декабрьской оттепели, в темень моей окраины.
Насыпь привезенных дров у калитки, уже чуть снежком присыпанная.
Печка, кошка мурлычущая. Сейчас. Сейчас я очень быстро прочту этот нашумевший роман Чингиза  Айтматова.

Дальше – куда? Дальше накручивать дождливые мои вариации на этом стареньком пианино?
«Ты пишешь стихи?»
«Пишу, папа».
«Так пришли же их мне!»
Прислать? Ты просишь?
Спасибо, но только…
Но только я ведь, кажется, давно их уже не пишу…
                ________________

Какая затянувшаяся оттепель! Ни изморози на окнах, ни ветра. Всегда бы так в этих широтах! Но тем и тревожит такая ласковость зимы – не преддверие ли это слишком крутых и сильных морозов?
Что ж, будем надеяться, что это – только лишь о метеорологии…
Снег за окном, опять снег. И солнце в тумане. Сквозь черные ветви черемухи – свет скованный и сдержанные из-за тучи.
Как не хочется вступать в баталию с этой администрацией – более беззащитной, чем лагерная или даже фабричная. Но, кажется, не уйти – уж больно настойчивы в злобе…
Как гасит, как медленно гасит все лучшее в тебе ссылка. Куда отчетливей, куда отрадней мечта-полет тюрьмы.
«Ведь все мечты так – вначале рождаются в воображении, а затем по большей части терпят крушение за то, что посмели произрастать без корней, как иные цветы и деревья. И ведь все мечты так — и в том их трагическая необходимость в познании добра и зла…»
Чингиз Айтматов. Плаха.
…Что за нелепое занятие – читать «Плаху» вместо того, чтобы попробовать осмыслить труды Иоанна Златоуста или Григория Богослова, например. Кстати, а сам автор просел ли хоть строчку из Златоуста прежде, чем браться за этот текст? Нет, видно. И Евангелия самого коснулся лишь по поверхности.
Это говорит о состоянии нашей культуры. Если бы классическая духовная литература была бы доступна людям, неужели бы вызвал этот роман такой шум и бум?
Впрочем, отрадно, что в душе благополучного советского писателя всколыхнулась эта тема. И все же – писал бы он лучше жемчужины свои, как «Белый пароход», да на своем родном языке…
                ____________________

Звонок в Москву, в Европу. Европейский оттенок родных голосов… В Москве подходит к концу 1987 год, а здесь, похоже, еще 1930-е не кончились…

Ветер. Какой сильный за окном ветер! С каждым часов – сильнее и сильнее. Вот тебе и оттепель-безветрие…
С утра – плюсовая температура, безветрие и что-то вроде запаха весны. Но и половины суток не прошло, как разыгрался этот ветер…
Свеча – на столе. Ночь. А за окном – ветер, и стекла дребезжат…

Это только так кажется, что в ссылке мы полностью остаемся собою. Что-то вроде деградации, опустошения влечет за собой такая жизнь. Ведь теряет же умелость свою мастер, отлучи его лет на десять от мастерства. Когда находишься среди равных или тех, кто выше тебя – сознаешь свои недостатки, и тянешься вверх, и растешь.
А когда – среди тех, чья необразованность, и, главное – отсутствие тяги к образованности… Когда, словно защищаясь, доказывать кому-то приходится, что дважды два – это четыре, а верблюд – это верблюд, а не слон… Когда охватывает тебя отчаяние оттого, что окружающие не понимают слишком элементарных вещей…
Тогда, занимая позицию самообороны, ты уже не растешь, а наоборот – костнеешь… И даже – не дай Бог – просачиваться начинает что-то из их языка – и в твою речь, из их системы понятий – и в твой мир…
Не лучше ли – полное одиночество? В нем все-таки тянешься к звездам…
                _________________

Европа… Когда же достигнет твоя цивилизация и культура дикарства здешних широт?
Здесь слишком холодно. Здесь все замерзает, даже мысли.
Эта энергичная женщина в Томске с жаром таким говорила, что Сократ… Платон… Аристотель… (продолжать дальше?) – жили в южных краях, где фрукты круглый год растут, где можно мыслить, не думая об обогреве. А сибирский климат не рождает философов и гениев…
                ___________________

Неужели на работу – по этому ветру? Да еще – в темноте, да после бессонной ночи?..
По такому ветру на лыжах – еще медленнее будет, чем пешком…
На лыжах…
Тряпка, ведро, зрительный зал сельского клуба.
И столь бодрый голос милиционера – по телефону.
Срочно явится к нему? Зачем? Не время еще, вроде бы, отмечаться…
Здание, длинное деревянное здание отделения милиции, из которого первый раз я шагнула на эту землю без малого три года назад.
Тогда меня довез до общежития молодой подтянутый милиционер с хитрым и ушлым лицом. Он выдал мне бумажное удостоверение ссыльного. И объявлялся с проверкой документов каждый раз, когда ко мне приезжали гости. И к нему я должна была сюда приходить каждый месяц, чтобы отметаться.
Но этим летом на смену ему пришел другой. Краснощекий деревенский парень  с одутловатым невыразительным лицом и с приплющенным носом. Он был проще, неповоротливее и, в сущности, добрее того. Хоть отличался от него какой-то безликостью. Но что с ним сегодня? На лице проявилось лицо, он просто сияет радостью, смеется от радости, руки его чуть только от радости не дрожат, протягивая мне бумагу.
Что? Какую еще бумагу?
Он от меня – через сто, сияющий радостью.
Я от него – через стол, угрюмо смотрю на бумагу. И не улыбаюсь ничуть, а только хмурюсь.
Помилование? Но ведь я не просила о помиловании!
Указ номер такой-то от 1 декабря? А почему мне все
это вручают только 16 декабря? Можно мне эту бумагу взять? Нет? А… Только паспорт можно.
Паспорт в моих руках. Теперь в любой день, и в любую минуту я могу уехать отсюда в любую точку страны – и это не будет побегом с места ссылки…
Минуту назад я была ссыльная. Минуту спустя – вольная…
                ___________________

18 декабря. Сегодня я читала лекцию в детской библиотеке о Булате Окуджаве. Я вглядывалась в них. Может  быть, став педагогом, и к жизни можно относиться проще. Ведь так много понимаешь в себе и в других, всматриваясь в детские лица. Столь разные… Запало ли в душу кому? Западет ли?
Вот в этого – никогда. И в этого – вряд ли. У этой девочки взгляд легкомысленный, и слушает она только из вежливости. А вот та…
Но они такие разные, и по мере взросления…
А вообще-то настоящий педагог должен учиться у своих учеников. Уверенность в неоспоримости своего – неуместна для настоящего.
                ___________________

Сквозь дрему я услышу лай собак и настойчивый стук в дверь. В тревоге пойду, накинув пальто… И как же обрадуюсь, когда увижу в дверях шофера с женой!
Отчего все они (и эти, и те, все до единого!) радуются моему освобождению больше, чем я сама?..
Я отставлю чашку с кофе, выйду на крыльцо на громкий лай собак, вернусь обратно через минуту.
- Кто это?
- Да человек один мимо проходил, зайти постеснялся… Кстати, а что это мы сидим в тишине? Давайте пластинку поставим.
- Да! Окуджаву, о молодом гусаре!
- И что это мы – все кофе да кофе. А у меня ведь есть немного… Хоть ты – за рулем, а ты – на седьмом месяце, но совсем чуть-чуть, по одному глоточку… За мое освобождение.
Я закрою трубу у печки, закрою дом, мы сядем втроем на мотоцикл, и я попрошу как можно быстрее... И мотоцикл помчит очень быстро, ветром морозным – в лицо, и заглохнет где-то на трассе, среди заснеженных деревьев. Жена шофера накинет мне что-то меховое на плечи, шофер починит мотоцикл, и мы полетим дальше.
Яркие блики – на заиндевелых окнах. Включенный приемник, огонь в печи. Две веселы девочки и большая собака…
Я заночую у них сегодня, а утром мы вместе с женой шофера пойдем на работу.
Нет, я не уеду отсюда ни завтра, ни послезавтра. Я только съезжу на несколько дней в город, и новый год тоже буду в городе встречать у своих друзей.
Но я пока не буду увольняться с работы. У меня ведь учебная сессия будет через месяц.
И только потом я начну собираться в Москву.
Куда же деть мне лохматого пса? Собачку маленькую на поводок возьму – и в самолет, а вот пса… Возьмете, да? Вот ведь как выручите!
Да о чем вы, домик я не скоро продам. Я вернусь еще летом, и буду возвращаться еще не раз, пока учусь, пока не привяжет меня к себе Москва окончательно.
Как ярко снег при свете фонаря искрится! Совсем уже короткими стали дни. И все темнее, все морознее – ночи…

1987 год. С.Кривошеино Томской обл.