Если можете, простите... Глава 2

2.
С тех самых пор, когда я начал себя более или менее осознавать, я всегда рядом с собой видел маму. То есть я никак не мог себя представить отдельно от неё. Мне даже кажется, мама появилась в моём сознании гораздо раньше меня самого. Она, как неизменная и постоянная величина была всегда. Во внутреннем слое и внешнем. Даже если я её не видел, я мог ощущать её прикосновения, или слышать её голос, то есть я всегда находился в радиусе непосредственной близости с нею. Мой мир, лет до шести, был предельно ясен, до чрезвычайности прост и абсолютно безопасен. Мама была, как сама суть, само бытиё и первозданная материя. Я себя без неё не просто не представлял, я и не стремился отделиться. Любой намёк на автономность приводил меня в ужас. Я даже подумать об этом не мог, настолько это казалось абсурдным и устрашающим.
     Где-то в каком-то другом мире, а может и в другой галактике существовали отец, старшая сестра и другие люди. Но хотя это досадное обстоятельство время от времени меня и беспокоило, само по себе оно представлялось таким незначительным и мелким, что почти не оказывало на мою жизнь никакого влияния.
     Я не помню, чтобы я оставался надолго без неё. Даже находясь в детском саду, я не сильно переживал, что её сейчас нет со мной. Я знал, что она скоро придёт. По-другому и быть не могло. Ведь для меня это означало бы неминуемую смерть. Я был уверен, что ей это известно так же хорошо, как и мне. И пусть я тогда не понимал значения этого слова в полной мере, зато я точно знал, что для того, чтобы жить, мне необходима мама. Как человеку для жизни нужен воздух, а рыбе нужна вода… Кроме того, она была в моих мыслях, её не было рядом, но я слышал её, представлял её лицо, чувствовал её запах. Поэтому я никогда не плакал, оставаясь один. Ведь уходя, она всегда говорила, что скоро придёт. А когда тебе четыре или пять, ты веришь, что мама никогда не обманывает. И я верил… И потому сосредоточенно и целеустремлённо ждал. Только не разговаривал ни с кем.
     Мама часто рассказывала, как в садике меня считали чуть ли не немым, хотя говорить я начал довольно рано. Я просто не знал, для чего мне разговаривать с этими чужими детьми и женщинами, которые не мама. Зато на обратном пути, я обрушивал на неё столько информации, накопленной за день, что едва успевал закончить за получасовой путь от сада до дома.
Так продолжалось до самого моего поступления в школу. Да и потом ещё длилось какое-то время. Но первые признаки намечающегося отдаления, с пока ещё лёгкой примесью раздражения и протеста, появились именно тогда. Отец был военнослужащим, мать - учительница начальных классов. Когда мне исполнилось шесть лет, отца перевели в Северокавказский военный округ. И в первый класс я пошёл в горном дагестанском селе, где находилась ближайшая школа. Возили нас туда на автобусе, потому что школа располагалась в пяти километрах от воинской части. Нас, школьников было всего шесть человек, из которых двое - это я и моя сестра, перешедшая в седьмой класс. С нами ездили ещё - мама да красивая жена начфина - латышка Регина, которая устроилась в эту школу преподавателем музыки.
     Отец часто выпивал и люто ненавидел всё, имеющее хоть какое-то отношение к армии. Первое, что всплывает в памяти, когда я думаю об отце, - это хроническое выражение недовольства и откровенного презрения на его лице. Причем, это его состояние имело не только стабильно-затяжной, но и прогрессирующий характер. Если раздражитель не самоликвидировался, или не исчезал каким-либо другим способом, а таковым мог явиться кто или что угодно: пришедшая не вовремя соседка, передача «Служу Советскому Союзу», шедшая по воскресеньям, переваренные макароны, случайно кем-то закрытая его книжка в уборной, слишком громкий смех и т.д., маска негодования и презрения становилась всё более выраженной, она меняла цвет его лица, его голос и, нарастая, застывала, наконец, в гримасе безмерного отвращения, всем своим видом, помимо прочего, сигнализируя: «Ради всего святого, оставьте меня в покое!» Но, замечу, он не только нас с сестрой пальцем не трогал, но и голоса, ни на кого не повышал. Никогда. Свою агрессию отец выражал исключительно в хлёстких и ехидных комментариях, основывающихся на тонко подмеченных недостатках или упущениях человека. Очень часто довольно обидных. Некоторые я помню до сих пор. Иногда мне кажется, что лучше бы он, как нормальный отец использовал время от времени подзатыльник или ремень, чем отпускал сомнительные и едкие шуточки по поводу, например, моих ушей, на одно из которых в случае чего, я могу лечь, а вторым, разумеется, укрыться. До определённого возраста мои оттопыренные уши действительно являлись отличной приманкой для упражнений в остроумии, всем кому только не лень. В связи с чем, я по обыкновению, молча, но весьма ощутимо, страдал. Справедливости ради нужно отметить, что доставалось не только мне. Насмешке и ехидному комментарию подвергалось всё и все. В детстве у меня был плохой аппетит, отец обязательно заметит, что той едой, которая остаётся на моих тарелках вполне могла бы прокормиться бедная африканская семья из восьми человек. Моя сестра Лика, наоборот, не могла пожаловаться на отсутствие аппетита, и отец тут же замечал, что девушка, которая не хочет в будущем проблем,  просто обязана выходить из-за стола с чувством голода. - И вообще, - сверлил он взглядом ссутулившуюся, покрасневшую Лику, - Барышню украшает не только скромность, но и умеренность… Во всём…- заканчивал он своим тихим, хорошо поставленным голосом. И моя несчастная, страшно закомплексованная и неуклюжая сестра, вымахавшая к своим тринадцати годам под 175 метров, опрокидывая табуретку (или что-то другое, что обязательно падало с диким грохотом), убегала в детскую. Лике от него доставалось, пожалуй, больше всех. Даже то, как она умывалась, раздражало отца. Воду сестра любила, плескалась долго, энергично и с удовольствием. Папа, протяжно вздыхая у двери в ванную, рассуждал, на тему вернувшихся из забоя, чёрных от угольной пыли шахтёрах. Подозревая вслух, что его дочь одна из них. Мама, разумеется, немедленно заступалась за нас и отчитывала его, отец делал удивлённые глаза, и, казалось, реально не мог понять, что он такого сказал. Вместе с тем, и это, безусловно, признавалось нами единогласно, рассказчиком он был замечательным, да и с чувством юмора у него и до сих пор всё в порядке. Но от этого, как говорится, не легче. Я в детстве, да впрочем, и сейчас, был ужасно обидчив. Очень долго я боялся признаться даже себе, что всегда недолюбливал его: не понимал, не доверял, а больше всего опасался ядовитых насмешек.
     Наверное, стоит особо отметить, что отец - настоящий эрудит и интеллектуал, обладающий, к тому же, превосходной памятью. Он был страстным читателем, кстати, одно из самых ненавистных для него слов - это «книголюб». Помню, как выводило его из себя выражение «общество книголюбов». Сильнее он раздражался только, когда на глаза ему попадался журнал, который он обязан был выписывать «Коммунист вооружённых сил». У нас в доме книг было всегда огромное количество. Они неизменно переезжали вместе с нами на новое место жительства. Сердцем и душой отцовской коллекции являлась библиотека советской и зарубежной фантастики. Читал в нашей семье не только отец. Сестра, так та вообще повёрнутая на чтении. С книжкой в руках засыпала и просыпалась. А я в детстве читать не любил. Потом вдруг начал. В отрочестве. И так же, как отец с сестрой не мог остановиться. Я жадно впитывал даже то, к чему, например, читающая взахлёб Лика, никак не решалась подступиться: Артур Шопенгауэр, Альбер Камю, Марсель Пруст, Франц Кафка. Читал много, безудержно, страстно. А потом вдруг перестал. Вот уже несколько лет не читаю вообще ничего. И даже не тянет. Можно подумать, что от этого что-то изменится. Считаю своим долгом заявить, как человек, побывавший по обе стороны: ничего не меняется от того, открываешь ты с нетерпением и жадностью новую книгу или равнодушно проходишь мимо, чтобы заняться более стоящим делом. Когда я не читал практически ничего, будь то в детстве или сейчас, когда мне тридцать два года, или когда на протяжении без малого двух десятков лет, являлся вдумчивым и рефлектирующим читателем, я в любом случае был одиноким, погружённым в себя и глубоко несчастным. Например, всем известно, что американцы, вообще ничего не читают кроме информации о скидках и акциях, и живут себе, мягко говоря, ничуть не хуже представителей самой читающей страны. И всё в порядке у них с самооценкой и чувством собственного достоинства. И никакого смятения в их рядах или, упаси Боже, упаднических настроений отнюдь не наблюдается. А совсем наоборот: считают себя великой нацией, а свой Нью-Йорк - столицей мира.
    В самом деле, вдруг стало приходить мне в голову, а зачем, я столько времени тратил на это занятие? Какой от этого толк? Мне кажется сейчас, что это своеобразная замена действию. Этакое социально одобряемое ничегонеделание. Ну а что? Кто-то на заводе, в одном и том же цеху, на одном станке уже двадцать лет вкалывает. У него уже и мышление узкоколейное, как у лошади в шорах. Кто-то пьёт, и таким образом решает сразу несколько проблем: самоопределения и самореализации, путём сглаживания посредством алкоголя внутреннего конфликта. Кто-то церкви из спичек строит или корабли в бутылках, ну а кто-то читает. Ведь если, скажем, отложить книжку, то тогда нужно, скорей всего, встать и  что-то уже начать делать. А если ничего не хочешь? Или не можешь? А если внутри пустота, которая с тобой столько времени, сколько себя помнишь? И пустота эта никуда не девается. Не рассеивается и не превращается во что-то доброе, хорошее и долгожданное, нет, она иногда только временно заполняется чем-то вроде очередной книги, приятельского общения, без которого, впрочем, лично я, легко и свободно обхожусь, того же алкоголя, или препаратов, более кардинально меняющих сознание. Но пустота неизменно возвращается и даже растёт, распространяется в тебе, пуская ядовитые метастазы, отравляя всё пространство внутри тебя и снаружи, и обдавая могильным холодом.

Продолжение следует...