Одесса. Оккупация глазами маленькой Лили

Одесса 41-44 гг. Что помнит девочка Лиля.
    
   Девочке Лиле сейчас 85 лет.  Мы с ней – Дети войны.
Она старше меня, и потому помнит больше моего, тем
 более о годах оккупации Одессы, о которой мне ничего неизвестно.
   
   С Лилей мы дружим с юности.. Окончив факультет физвоспитания  в Педине и поработав несколько лет тренером по плаванью, она окончила мединститут и стала врачом. На пенсию вышла (трудно поверить?) лишь год назад, не отпускали, не могли найти замену  врачу-инфекционисту. Проблема понятнее сейчас!   
    У неё два сына и родилась третья внучка, и Лиля теперь нарасхват. Хорошо, что все живут отдельно от деда и бабы, хотя и близко.
    
    Мы  говорим о разном.  Но о чём  бы мы ни говорили,
моменты прошлых лет обязательно возникнут. Так, как
вчера, когда Лиля стала  сочувственно вздыхать о «трудностях» невестки с двумя детьми.  Я даже рассердилась:
   -  А ты лучше вспомни свою маму Тасю с четырьмя
девчонками мал-мала меньше. ! Как выжили вы в оккупированной  фашистами Одессе?  А ты, 7-летняя,
была за старшую?
     - Да, поверит ли кто сейчас, что я примус сама разжигала?!
    - А давай подробнее, расскажи, что помнишь…
      -
    - Помню многое, начинает вспоминать Лиля. – От того, наверное, что жила в постоянном страхе. Страх потерять маму - и этот страх остался на всю жизнь. Говорят, у страха глаза велики.  Поэтому так ярко в них запечатлелись  многие  эпизоды   пережитого  в оккупации.

        - Папа  ушёл на фронт в  первые же дни  войны. Мама
 подрабатывала прислугой в богатой  еврейской семье,
 Фридман. Пожилые, он и она, детей у них  не было.
 Мы из Сумской области были, не одесситы.  Папа работал на строительстве под Одессой, а в городе снимали комнату на улице Коблевской,  в  старом двухэтажном домике,
на 2-м этаже.
Уходя, отец сказал маме: «Выбирайтесь отсюда. Здесь опасно, дом может рухнуть  при ближайших взрывах, или сгорит, ведь деревянный.  Попросись к своей «барыне» Фридман.  Это не надолго. Мы скоро вернёмся. А там посмотрим»

    -Да, все тогда верили, что война продлится месяца три-четыре.  Уезжали в эвакуацию, не взяв тёплых вещей  и всего два чемодана на семью, не больше. Ведь на один  грузовик было пять-шесть семей, - добавила и я.  - А вы не пробовали эвакуироваться?
 
      - Мама поначалу решила эвакуироваться.  Взяла  на руки Шурочку,  ей тогда полтора года исполнилось.  Я, как старшая, крепко за руки Аллу, 5-ти лет, и трёхлетнюю Аню- и двинулись  ,военкомат.  Народу - масса. Но военком разрешение маме выдал, и мы побежали в порт. Уходил один из последних кораблей. Толпень, крики, давка. Мы, перепуганные, ревём, боимся потеряться, тянем мать за юбку, Она сама плачет. Становится ясно, что нам не пробиться. Многие уже поняли, что обречены остаться. А на причале горят склады с зерном. То ли от  бомб, то ли специально их подожгли, чтоб не оставлять немцам…

      Те, кто оставались, бросились тушить пшеницу и кукурузу и набирать зерно во что только можно было. Незнакомая женщина  стала помогать маме:
« Не реви!  Шевелись!!  +++Подумай, чем кормить детей  будешь?!». Я с мамой ещё два дня бегали в порт за тем зерном, которое нас  тогда и спасло. Я до сих пор помню
 вкус той каши и супа  из пригорелого зерна.  И хлеб  делали  из размолотой на «круподёрке» кукурузы:
сварим густой «малай»,  вывалим на дощечку, а как остынет,  режем ломтиками – вот и хлеб наш.
 

А у Фридман, на  ул. Л.Толстого дом крепкий, и комнатка отдельная для прислуги, метров 14. И  мадам Фридман приютила нас. . Тем более, что старый Фридман исчез, а ей одной оставаться было страшно.  Она занимала одну большую комнату, и рядом была смежная, маленькая.
 Но к нам вскоре  подселилась и мамина младшая сестра, тётя  Ира с сыном Витькой,  моих примерно лет. Жили мы дружно всемером  три года.

     Флигель наш - в глубине двора, Мы на 4-м этаже.. Звуки уличные не доходили до нас.  На улицу мы не выходили, сидели, как мыши, тихо...  И поначалу немцев не видели.

Вскоре пришла с улицы мадам Фридман в слезах: но на дверях парадной было объявление: «Всем лицам еврейской национальности срочно явиться с вещами» -
Туда то и туда-то, якобы, для регистрации.  Как мне
помнится,  мадам Фридман звали Адой.  Уклониться, не пойти -  нельзя. И Ада, заперла комнаты, взяла вещи и на следующий день ушла.  Но к нашей радости через дня три вернулась. Оказалось, что ей удалось откупиться. Всех, кто мог откупиться, но только золотом! – тех отпустили..
Конечно, через неделю повесили новое объявление, но более грозное.  И Ада снова пошла. Но получив с неё откупные украшения, снова отпустили.!
     Бедная Ада надеялась, что её оставят уже в покое. Но в
 Третий раз повторилось то же. И она, позвав маму, сказала:
    Я уже не вернусь!  У меня ничего не осталось. Ты, Тася,
Возьми мою швейную машинку, пусть баба Ира тебя научит шить, хоть чем-то сможешь зарабатывать. И одеяло это пуховое возьми, на полу спать зимой придётся!
Не поминайте лихом, что нас ждёт всех.. впереди, никто не знает!   
    Она ушла и больше не вернулась… А на следующий день пришёл дворник дядя Митя с полицаем, заперли дверь комнат  Фридман Значит, в курсе были! По секрету маме сказал: « Никого не пускайте! Особенно румын! Я найду сюда немцев - иначе полицаи и румыны будут шастать всё время сюда, дом им нравится, комендатура и штаб близко.
       Привёл потом двух немцев, открыл им комнаты Фридман.   К нам немцы заглянули и, слава Богу, не выгнали. « Это прислуга»,-  пояснил им дворник. И сказал, маме:  : « Приказали, чтоб ты прибрала комнаты, вымыла пол и балкон!.»   Было это только в первые дни, потом немцы приходили только ночевать. Утром делали  на балконе зарядку и уходили. Состав их пару раз менялся.

    А позже мама стала выпускать нас с Аллой гулять на улицу с двумя старшими девочками  с нашего двора.
     В квартале от нас -  Соборная площадь.  И улица Преображенская.  И однажды мы увидели, как по ней, со стороны Софиевской по направлению к Привозу ведут немцы группу наших моряков в бушлатах..  Люди на тротуарах по обе стороны улицы, стояли, плакали, крестили  моряков, бросали , кто что мог, то кусок хлеба, то папиросы. Но пленные их поднять не могли: их руки за спиной не ремнями были скручены, а колючей проволокой.
 Фрицы с автоматами и овчарками не подпускали никого
подойти  ближе. А нам стало так страшно, что мы убежали.
      Через день , на нашей лестнице столкнулась я с немцем, который поселился в квартире Фридман..Я так испугалась, что присела и закрыла голову руками. Он что сказал и протянул мне шоколадку.. Но я замотала головой и ещё больше согнулась. Он рассердился и,  бросив  мне под ноги эту шоколадку, пошёл своей дорогой.
    Я её не взяла.  А так хотелось! Но мама предупредила нас всех , чтоб ничего у немцев не брали, потому что  всё, особенно конфетки, будут отравленными и мы умрём.

На Соборку мы с девочками ходить перестали. Там появились виселицы буквой Г, с повешенными. Смотреть
 было страшно! Но как-то с мамой мы проходили по противоположной стороне от Соборки, там, где были школы 120 и 58, если правильно помню.  Там большая площадка перед школой, и в тот день на ней  толпилось много молодых людей, среди которых мама увидела  свою подругу из Сумской области.  Они с дочерью  поддались немецкой фальшивке «Повидать мир, поработать в Германии и заработать деньги».   Сюда людей  привозили и из других областей, тут был сборный пункт в ожидании погрузки в  ж/д вагоны. Они уже передумали, только не знали,  куда теперь деться. Охраны не было, и мама забрала их двоих к нам…  Два дня они скрывались у нас, потом ушли, чтоб пробираться домой.
   
     Однажды дворник рассказал маме, что через два дома  по нашей улице, возле штаба немецкого,  устроили немцы во дворе скотный двор. Привезли корову, или двух, и приставили к ним румына, чтоб смотрел за ними, а доить румын не умеет. « А ты же , наверное, Тася, сможешь?
 Сходи туда, может возьмут.» Вообще-то, дядя Митя  нам не вредил, но с ним всегда  ходил полицай украинский и «старшая по дому»  Вот тех мы боялись.  Мама приказала нам, как только эти гады появятся, сразу всем на пол под одеяло и плакать посильнее,  «а то побьют вас,
 и заберут мамку!». Это на нас так подействовало, что
 ревели мы натурально и громко, и «тройка» быстро
 удалялась. Не заглядывая  и не считая нас под одеялом.
    
   Мама, конечно, пошла посмотреть на корову.  Она всегда ходила на улицу с ведром и тряпкой.  Принимали за уборщицу и не задерживали.  А иногда звали помыт пол и давали пару марок.
     Заглянула она  в тот двор. Немецкий офицер заметил её, подозвал, спросил знаками, умеет ли она доить корову?
«Да. Умею» - сказала мама. Тогда офицер приказал румыну принести  чистое ведёрко. И мама  хорошо выдоила корову.. Офицер спросил, есть ли у мамы «киндер»? Мама
показала на пальцах: «Четыре!»   «О-о!» - сказал фриц и
отлил в мамино ведро немного молока.  И мама поспешила
 домой.  А румын догнал её, выдрал из рук ведро и выпил всё молоко... Мама до того разозлилась, что не побоялась вернуться, и показала фрицу пустое ведро и заплакав, показывала на румына.   Фриц тоже разозлился, хлюпнул маме ещё немного молока, а румына долго ругал.
 
     Вообще, немцы с румынами постоянно   «выясняли отношения.  Часто видели, как немецкие солдаты  дрались с румынами.  Однажды возле Горсада, где теперь  театральные кассы. Мы, ребятня, наблюдали, как из бадеги в подвале, немцы вышвырнули двух румын, и началась всеобщая драка. Были там и австрияки. Кто-то
Кинул в подвал гранату…- и мы поскорей удрали…
   - Да как вы их различали?  Удивляюсь я. F F
    - А это было просто:  фрицы в сапогах,  румыны в ботинках с обмотками,  австрияки в низких бордовых сапожках.  Называли их австрияками, а кто-то  говорил, что  это хорваты…  Я точно не могу сказать… 
 А вот румынские обмотки, как ни странно прозвучит, помогали нам выживать зимой.   Дело в том, что они из, поношенных и порой новых, продавали на толкучке. Была она на том же почти месте, где и сейчас, ниже кварталом от Старопортофранковской. Отдавали их за две-три марки. Но за три марки можно было купить там же и банку муки или крупы.
     Мама к тому времени научилась шить на машинке, а тётя Ира сделала выкройки  детских теплых жилетиков
и чулочков, и вдвоём они мастерили их и по очереди бегали на толкучку продавать.  По дешёвке скупали старые вещи и их перешивали.  Так тем и жили…      
 
 
  Летом 43-его года,  наша домовая «тройка» активистов
cтала ходить по квартирам, переписывать детей – восьмилеток. Для обязательного посещения школы.
Записали только меня. «А ей в школу ходить не  в чем» 0
 сказала мама.  И мне принесли платье, курточку,
 башмачки и ранец. 
     Первым уроком был «Закон божий»  Читал молитвы
 И нас учил молиться русский священник.  И я на всю
Жизнь выучила «Отче наш»! В класс приносили икону, горели свечи. Потом был урок румынского языка.
Потом арифметика и письмо на русском языке. Учителя наши, одесские были. На переменке в класс приносили пирожок или сладкую булочку  и стакан горячего чая или компота... В школу ходила я  с сентября  43-го по январь 44-го.. Пока не заболела свинкой. И в классе все, болели,
 и дома вся наша куча мала от меня заразилась. А мама каждый день ездила на принуд. работы  в Кулендорово,
 за городом. Приезжала очень поздно.  С нами целый день  возилась тётя Ира.  Представь только, каково  всем нам
 было. Без воды и туалета! С ведром ходили в общественный туалет во дворе до конца войны. Потом, когда вода появилась, на  этаж к нам она не поступала.
 Немцам воду привозили, но для нас туалет был закрыт.. По воду я сама ходила к Новому рынку, стояла в длинной очереди, чтоб набрать из колонки небольшое ведро. Знали мы, в каких дворах были ещё дореволюционные колодцы, но вода там была не питьевая.  Когда приезжала машина с водой, сбегались немцы, и, раздевшись до пояса, поливали друг друга из шланга.
    О том, как  рискуя жизнью, небольшой отряд советских воинов  (снимался там и молодой Вячеслав Тихонов!) захватил у немцев  село Беляевку, откуда шла вода  в Одессу, а немцы её перекрыли, но на несколько часов воду удалось направить одесситам. Ценой многих жизней заплачено было за эту воду!  Фильм назывался «Жажда».
 И песню из фильма «Мы с тобой два берега у одной реки» помнят и поют до сих пор.

    Школу в начале 44-го прикрыли,  приближался час освобождения!  Немцы готовились спешо драпать. А румыны первыми. Помню песню того времени, что пели даже дети:  Антонеску дал приказ:
                Все румынам – на Кавказ!
                А румыны: «Ласа, ласа!»   
                На «каруцу»- и до «каса». То есть – на подводу
 и домой, до хаты.
               
        Вскоре  хлынули в город отступавшие немецкие части.
   Немцы  рыскали, злые, как побитые и голодные волки по квартирам, но румыны чисто ограбили город, немцам  ничего не оставляли… Вламывались часто и к нам, но у нас только куча больных, сопливых ребятишек в углу под одеялом. Взять с нас было нечего.
 
   Последними бежали из города  украинские полицаи. Сволочь была особая. Помню, был большой церковный праздник в храме на Преображенской, и меня взяли с собой в храм две старших девочки с нашего двора.
 Возвращались домой, когда комендантский час ещё не наступил.  И до дома оставалось полквартала,  когда  внезапно выскочил навстречу полицай... Девчонки кинулись бежать, а меня полицай схватил и потащил в подъезд дома,  где он запер уже за воротами нескольких женщин.. Запер опять на замок ворота и ушёл искать очередную жертву.
    А ворота не до самой земли,  щель там оставалась ещё изрядная… Женщины мне говорят: « Ты здесь пролезешь! Давай, пробуй, беги!».   И я проползла. И побежала!
    До дома оставалось полквартала, только дорогу перебежать до спасительной парадной.  Заметил мой побег и дал по мне очередь из автомата.
    Я от страха упала на мостовую, прижалась к бордюру и надолго замерла. Полицай решил, что убил меня, и вернулся к воротам, где  стучали и кричали женщины.
   А из парадной выглядывают мои подружки и кричат: «Лилька, беги!»   Обошлось! Хранил нас Бог! А от мамы   досталось!
           Покидая последними город, полицаи расстреляли ещё немало жителей… Переодевшись в красноармейцев, они в упор стреляли в выбегавших  встречать Красную Армию  женщин и детей. Одесситы эти зверства не
забудут и не простят!

        Но праздник пришёл на наши  улицы 10 апреля 1944 года! Бессмертный Мишка-одессит и его бессмертный батальон  «усталою  походкой, без труб  и барабанов», но под шелест развёрнутых знамён, прошёл от Приморского бульвара через весь город в сторону вокзала...
    Солдаты шли по мостовой, а народ двигался рядом со своими спасителями по тротуарам.
    Я впервые не боялась потеряться в толпе. Молодой солдат нагнулся ко мне: « Девочка, как называется эта улица?»  Я растерялась, не могла ответить.  Побежала к подъезду - там слева табличка с названием. А читала тогда ещё плохо! С трудом запомнив трудное название, помчалась обратно: «Дяденька, дяденька! Улица КаМарса!
Ка Марса!»   А дяденька уже ушёл вперёд!
    Люди крестили вслед солдат и плакали - от радости, боли и тревоги уже не за себя, а за них. Приговаривая:
 «Храни их, Боже! Пусть вернутся живыми назад!»

   А до полной Победы шагать было ещё почти год!