Юбилей

 
Восьмидесятилетие удалось. Большой зал ресторана “Солоники” был забит под завязку, от плотного воздуха кружилась голова. Профессор Николас Ниман то и дело поправлял тугой ворот рубашки, словно  хотел ослабить узел давно снятого галстука. Организованный в его честь банкет подходил к концу, и самые решительные гости уже потянулись прощаться. Профессор их не задерживал. Будь его  воля, он бы сам с удовольствием сбежал с этой репетиции собственных похорон. Но миссис Ниман этого бы не этого одобрила, и поэтому профессору только и оставалось, что поправлять воротник. 

В праздновании своего юбилея он был пассивным участником. Все хлопоты взяла на себя жена, список гостей подготовила секретарь. За годы преподавания профессор обросся таким количеством учеников, приобрел такой авторитет, что список приглашенных оказался длиннее многих из написанных им монографий. К счастью, размер ресторана позволял вместить всего триста, и половину имен вычеркнули. Юбиляр не возражал: те, кого он действительно хотел видеть, были или утеряны в далеком прошлом или уже ждали его на том свете. Он, по какой-то непонятной причине, задерживался на этом. Вернее, причина была известна – он дописывал работу, занявшую несколько десятилетий, – но вот была ли она уважительной, профессор Ниман не знал. Ну право: стоила ли поэзия эпохи раннего эллинизма такого уж большого внимания? 

Профессор Ниман усмехнулся себе под нос: задай он этот вопрос сейчас вслух, и оставшиеся гости подумали бы, что старик тронулся умом. Однако, в отличие от ног и зрения, с головой у него все было в порядке, и, возможно, именно теперь он видел в кристальной чистоте все то, что ускользало раньше. Всю жизнь он тешил себя мыслью, что его исследования станут памятником поэзии эллинизма. А вместо этого поэзия сама поставила на нем крест. Вот стерва!

Профессор посмотрел на жену. Ничего в этой засушенной, как старое яблоко, старухе не напоминало ту, на которой он когда-то женился. В каком году это было? Впрочем, какая разница – он уже давно перестал вести счет. Сейчас он точно знал, что женился не по любви, как бы тогда не убеждал себя в обратном. Миссис Ниман, в молодости просто Милли, была дочерью его научного руководителя. После женитьбы на ней его академическая карьера пошла вверх со скоростью лифта. Так стремительно, что у него не хватило духа его остановить. А любовь?
 
Профессор Ниман причмокнул впавшими губами. За всю свою долгую жизнь он испытал это чувство лишь однажды. В таком раннем возрасте и так недолго, что не сумел ни оценить ни насладиться им. 

Он вспомнил то далекое лето. Одуряющую, уже какую неделю распаляющуюся жару, бессонные ночи и старшую дочь соседей по даче. Ей двадцать два, ему семнадцать. Последний раз он видел ее мальчиком, еще до того, как она уехала учиться в Англию. Тогда она была школьной умницей с изгрызенными ногтями, за небольшие деньги согласившейся подтянуть сына знакомых по математике. Она собирала волосы в высокий, над самым лбом хвостик и смотрелась старше своих лет. Она оставила после себя впечатление старшего товарища – доброго и надежного. 

Этим летом он –  ученик выпускного класса – снова проводил каникулы на даче, и его отец настоятельно требовал, что он воспользовался возвращением из-за границы своего бывшего репетитора и подтянул математику. 
– В гробу я видел твои интегралы! – в запале отвечал отцу он. – Для поступления на филологический математика не нужна!

Однако переубедить отца было невозможно, и одним полуднем он пошел таки стучаться в соседскую дверь. Профессор Ниман помнил тот момент в малейших деталях: белые босоножки при входе, заливистый лай знакомого спаниеля, звук приближающихся шагов. Он стоял на открытом солнце и хотел побыстрее спрятаться в домашнюю тень. Но вот дверь открылась, а он так и остался стоять. Никогда в своей жизни профессор Ниман больше не видел такого разительного преображения.  Это была она и не она: распущенные золотые волосы, лежащие на голых плечах, выразительно накрашенные глаза, белоснежная улыбка. Девушка пригласила его в дом, и Николас зашел, уже не ничего не соображая. Это походило на солнечный удар. Он принадлежал ей всем своим существом, и было странно и дико представить, что еще несколько часов назад он и думать не думал о ее существовании.
 
Начались занятия. Скорые, медленные, мучительно-томительные. Девушка была к нему по-прежнему добра. Ее голос был также тих, смех также открыт. Но теперь от одного ее присутствия у него что-то обрывалось внутри, и сердце билось так громко, что он не слышал собственного голоса. Они занимались в ее спальне – маленькой душной комнате на втором этаже. Свободного пространства в ней было мало, и, даже сидя по разные стороны стола, они то и дело касались друг друга то локтем, то коленом.
Лето все раскалялось. Казалось, оно узнало о его чувстве раньше, чем он сам, и теперь изводило его непреходящим, идущим изнутри жаром. От него перегорали пробки, выходили из строя вентиляторы. 
–Пойдем окунемся, – предложила ему однажды девушка, смахнув со лба блестящие капельки пота.
 
Было время послеобеденной отдыха. Ее мама спала, папа смотрел крикет. Они вышли из дома незамеченными и направились к берегу задними тропами. Девушка о чем-то спрашивала, он отвечал, и при этом думал лишь о том, что  через несколько минут увидит ее голой.
 
Ближайшим пляж был диким. По бокам его обрамляли скалы. Сзади колючей стеной рос густой кустарник. После прилива от всего берега оставалась одна узкая полоска песка. Такого рыхлого и глубокого, что вязли ноги.
–Ну что ты стоишь – идем! – скомандовала девушка. 

Она разделась первой и побежала купаться. Николас следом. Несмотря на всю жару, океанская вода была ледяной, так что на мгновение у него зашлось сердце. Этого оказалось достаточно, чтобы все многонедельное томление, не приносившее  ни радости не  покоя, вдруг обратилось в решимость, и он быстро поплыл за девушкой. Догнал ее, с силой привлек к себе и жадно впился в успевшие стать солеными губы. Накатившая волна сбила их обоих с ног и, кружа и переворачивая, понесла обратно к берегу. 

Там они повалились на песок. Дрожащими руками Николас шарил по телу девушки. По неопытности, он все никак не мог избавиться от ее купальника, сбившегося на бедра тугой веревкой. Он пытался его разорвать – мокрая ткань не поддавалась. Он тащил его вниз, тот закручивался еще больше. Наконец, помеху удалось сорвать, и заветное мелькнуло перед Николасом розовым раем. Жаркое, оно было венцом всех его желаний. 

Ну почему все должно было произойти именно на  песке?! Как ни старался Николас, он не мог о него опереться. Тело девушки проваливалось в него, как в бездонную перину. Николас хватал ее за бедра, прижимал к себе, но делал ей только больно, так что в конце концов, она не выдержала и оттолкнула его от себя:
–Перестань! Хватит! Не хочу!
Она была вся в песке. Вскочив на ноги, она быстро, как была, натянула на себя платье и пошла прочь. Николас не посмел ее задержать. Какое бы чувство не объединяло их до того, его место заняла брезгливость.
 
Профессор Ниман прикрыл глаза. Он представил свой кабинет и все ряды книг, занимавшие его снизу доверху. Учебники, справочники, исследования. Все в толстых,  твердых переплётах. Эти книги простояли без дела много лет, но сейчас он точно знал их предназначение. Будь они у него в тот день, он бы использовал их в качестве опоры, и тогда кто знает, как сложилась бы его жизнь! 

Он снова чувствовал себя семнадцатилетним юношей, на этот раз вооруженным всей твердью древнегреческой литературы. Жизнь напоследок давала ему второй шанс, и он брал его сильно, смело, многократно.

Старческая голова слегка наклонилась вперед, и жена  посмотрела на него с неудовольствием.
– Николас, прошу тебя! Не засыпай! Осталось совсем недолго.

Профессор не ответил. Пришлось потрусить его за плечо, отчего все тело сползло на пол. Жена закричала, гости вскочили с мест. Кто-то бросился вызывать скорую, кто-то разорвал на юбиляре рубашку и начал делать ему искусственное дыхание. У его тела еще шла суета, но было поздно. Профессор Ниман был уже далеко.