Надувной Ленин

                рассказ


 — Стоял, а как же! Супротив сельсовета, возле школы, в пышных кустах сирени — независимо так, по марсиански, рука была, помню, поднята, но как-то неуверенно, ребром — то ли он остановить нас хотел, то ли форму какую-то делал, то ли просто махнуть собирался от безысходности : «Хрен, мол, с вами...»
   Лысый череп на солнце жидким серебром светится — каждый год его серебрянкой подкрашивали. Петрович пожевал губами, ухмыльнулся, потом взял со стола котелок и долго смотрел внутрь, развлекаясь.
  — Уверенно стоял, —  продолжал он, оставив котелок, —  казалось бы, на века, плотно: укрыт Знаками, милостивец, душа радовалась каждому дню, каждому семечку, из тебя на пыльную дорогу жизни выпавшему, каждой пухлянке и лугу, и свежему сену, —  стоял с благословением — и ты , как индюшонок, радовался каждому вздоху, кислости, цвету, уверенно-живой монете солнышка. Сила в нем была, страсть, удивление ежедневному нашему мельтешению, кособокой нашей древожизне. Нетерпеливый ? Но зато какой  красавец !  Глубокий, уживчивый взгляд, ёмкие губы, крылатая бородка, уши — знаком вопроса.
— Только, —  хмыкнул дед и подмигнул мне, вполне заговорщицки, вполне, — Только вот нос…
Смутно осознаваемая мысль тупым ножом уколола в мозг.
— Что нос? Что? — изнываю я в испарине, беспокойно раскачивая скамью.
—  Нос ! Нос намекал на какую-то еле уловимую, но необычайно древнюю тайну,  —  старик, казалось, издевается, мстит, пользуясь удачным моментом, —  Тайна ! Самое главное — цель жизни любого живого существа, то, ради чего он запрятан, схоронен. Секретец, хе-хе…
—  Какой, какой Секрет? —  я крепко держусь руками за край стола, что бы не улететь к черту. —  Что ты мне голову морочишь, старый неврастеник, я и так, как вьюн в корзине…
— Запрятан...Эхх, —  Золикарп Петрович шумно вздохнул и погладил огромной ладонью струганные доски стола.  — А не пожарить ли нам угорьков? Костями-то не наешься — до утра проболтамши…

 Надоевший рукам, закопченный взглядами котелок летит в стену, весело брызгая кашей, да и солнце, плюс ко всему, дырявит слюдяное оконце, задуманное, видимо, бойницей, изба поднимается на этих лучах как «Союз -Т-17», в огненном столбе разожженного, наконец, керогаза…

 Дедушка бежит в сени, к холодильнику, и, через минуту, возвращается, бухая валенками, держа в одной руке трехлитровую банку с еще шевелящимися угрями, а в другой — острый нож. Потом бухает целую горгонью голову на деревянную доску, как заправский повар,  легко отсекает ножом змеиные рыльца, освобождая узкие извилистые тела от скучного земноводного бытия.
 — Тут только пальцы береги ! —  посмеивается он, сметая окровавленные головы в мусорное ведро. Большая чугунная сковородка уже булькает и шипит — готова красить красные волокна в коричневый, уминая в себе неживую плоть. Безголовые угорьки плюхаются в масло, ныряют в свой последний неглубокий омут.
 Сквозь туман я вижу, как Золикарп Петрович бросает на сковородку тмин и другие приправы: перец, лавровый лист и еще – странный серый порошок, потом режет хлеб, лук, который солит слезами, расставляет на столе посуду: стопки, старые, с обитыми краями, тарелки, какие-то царских времен, длиннозубые вилки и нож.
 —  Давай, кам, чиститься! —  старик подмигивает мне обоими глазами, поднимает стопку и погружает ее целиком в бездонный колодец рта.
 —  Ты пей, пей, кам, —  советует Золикарп, хватая исходящую маслом змеюку с колечком лука,—  туда лучше отправляться, когда на тебе наряд легкий.

  Я, решив пока ничего не уточнять , осторожно опрокидываю стопку, отламываю угря, он кажется мне горьким, но необычайно вкусным.

  Очень быстро я напиваюсь, и тяжелое состояние, преследующее меня с самого утра, как будто растворяется в солнечном свете, сытости и опьянении. На мгновение я отключаюсь. В следующий момент в горнице уже почему-то темно,дед  Золикарп тяжело поднимается и идет включать лампочку, шурша валенками по половицам.

— Не тужи, кам, сейчас прогуляемся, — сказал Золикарп, явно намекая.

   Не понимаю, как я оделся, не помню, как мы оказались на улице... Мир то приливал, то откатывал, подобно свинцовым волнам нашего холодного моря, в зазорах сознания копошились обломки каких-то мыслепостроений, довольно стройных, как мне казалось, довольно логичных, но от малейшего изменения настроения, вызванного может быть попавшимся на дороге камнем, все рушилось, крошилось под напором каких-то там сильных чувств по отношению к этому камню, совершенно сейчас не помню – каких. Было темно, мрак немного рассеивали одинокие фонари.

  Мы шли по главной улице, между нарядных деревянных домов с палисадниками и о чем-то говорили.  А потом  старик вдруг начал меня ругать! —  Слабый ты, ленивый и бесхарактерный, боишься, что лишний шаг из тебя душу вытянет?—  Золикарп придерживал меня за рукав. Казалось,что он был совершенно трезв. — Нельзя так, кам, нельзя — бог Тайла обидится , заберёт, нельзя .
—  Какой Тайла? — спросил я недоуменно, но Золикарп не услышал моего вопроса и продолжал:
—  Заберет и спрячет у себя в носу, чтобы ты ему ноздри вычесывал. Ну а как только отдохнуть захочешь — чихнет Тайла, и конец тебе, конец бездельнику... Соплей перешибет! —  заорал он вдруг.

 Спотыкаясь о собственные слова мы обошли ветлечебницу —  там воняло какими-то едкими медикаментами —  и двинулись к огням ПМК. Старик вдруг нагнулся и стал шарить руками по земле: охотится? на кого же здесь можно охотиться, на мышей? Старик закричал и запрыгал на корточках , изображая сокола .

—  ЫЭЭЭХ ?!! —  рев старика крушил тишину грязной, как патока, ночи. — Берегись, князь воздуха! Я тебе осень продам!
  Золикарп подскакивал вверх, взмахивая руками, закручивал их в узел, бил себя по бокам. . .
  Может быть, мне только показалось —  пошел снег, крупные белые хлопья стали падать сверху, словно кто-то питался покормить огромную черную сумасшедшую птицу, застывшую в нелепой позе в центре Вселенной. Золикарп стоял, расставив руки, вывернув кисти назад, наклонив голову. Прошла минута, а может быть — час, снег продолжал идти. Потом мы, наконец, зашагали в темноту.
  Миновав «кладбище», мы обошли небольшое болотце , потоптались по каким-то грядкам. По шагу старика, который становился все торжественней и величавей, я понял,что мы подходим. Через  минуту путь нам преградила большая яма, которой я раньше никогда не видел. Медленно как во сне я подошел к самому краю ямы и заглянул, замирая…
 
  На самом дне, метрах в трех-четырех от поверхности, лежал он. Мне показалось,что Вселенная вот-вот рухнет. В этот момент я узнаю Тайну за которой проделал свой путь. Но ничего не происходило. Статуя лежала так, как ее опустили в яму краном или скинули с грузовика ломами: постамент зарылся в грунт, лысина, казавшаяся мне серебряным воздушным шариком, чуть-чуть выше тулова лежит, как на подушке,  на небольшой куче грунта. Такое ощущение, что Ильич отдыхает в шезлонге, наблюдая звезды и показывает кому-то, какому-то своему невидимому собеседнику  правой рукой: "Вон, вон, видишь это —  Сириус. А это — Альфа Дракона.."

  Почему его не распилили, не переплавили, не продали иностранцам? Почему оставили здесь, немым зрителем — наблюдать разбегание Галактик? Сторожить планету? Ждать? Я вздрогнул. Золикарп, подойдя сбоку, тронул меня за плечо.
— Черти пришли...  — выдавил он. Кривились губы, черный нос изгибался крючком, будто пытаясь забраться в рот, помешать высказать то ли пророчество, то ли тост — язык резал слова, считал зубы углом, кусался,  —  черти пришли, кам.
  Он замолчал, достал монетки и кинул в статую. Монета с глубоким звоном отскочила. Я задохнулся.
— Как, неужели он пустой?!
— А ты думаешь, только он? —  старик справился с искореженным ртом. — Всё из картона… Они то думают: звезды, планеты… Он нас морочит! Можно рассчитать и увидеть! Всё рассчитать, только путь иной. Нет,  кам, — Пыль. Птолемей увидел правильно, Галилей ошибся и вас натворил — принял форму, а потом — ПЫХ! и нету, один пепел. Бумажные звёзды могут только прикидываться шарами  — Он мне рассказал, ну я и увидел — в нем самом пусто ! Смотри!

  Я видел только его глаза возле лица, налитые кровью.
   Он вытянул ладони в мою сторону, затопал ногами, мне показалось, что он хочет растоптать нашу несуразную планету…
—  Духотворимые, духотворящие — держи, кам, медальку! —  Он кинул в меня землей,  — Понимай, собака, понимай подмену!  Да не словами понимай, сердцем, кам, сердечком... А-если-не-пой-меш, кам,  — сказал он уже другим, каким-то страшным, не его, металлическим голосом, —  заставлю тебя!

 Вылетало как в трубу из железной глотки. Холодея,  я посмотрел в яму. Там никого не было. Резко повернув голову в сторону Золикарпа, я  уже краешком глаза заметил то ужасное преобразование, которое произошло с его телом. Он рос, раздувался, растекался серебряной массой. Бородка, слепые глаза, уши. Нос. Передо мной стоял надувной Ленин. В его руке блестел гигантский топор. Не дожидаясь конца трансформации, я побежал по каким-то грядкам, мимо болотца, через "кладбище" , и я ни разу не обернулся, чувствуя серебряное пламя у себя за спиной. Уже в деревне, добежав до слободы, я нашел в себе силы посмотреть назад. Чудовищное, похожее на космонавта, существо, двигалось не касаясь земли в ровном свете  —  чего бы вы думали?
  Я забегаю в дом, закрываю тяжелую дубовую дверь на огромный засов (так холодно пальцам), бегу по коридору, опрокидывая какие-то ведра ногой вышибаю дверь горницы и резко останавливаюсь, тяжело дыша. Комната освещена диким серебряным светом.  За массивным столом,  заставленным посудой, сидит мой Преследователь. Улыбка? Я замираю.  "Через окно?"  Только сейчас тяжелая улыбка озаряет лицо статуи : она разбухает, вытягивается, резиновая кожа трещит миллионами невидимых нитей,  голова растет в нечеловеческом крике: «КОООМ!», ухают оладьи губ, треск нарастает, вой становится диким свистом, руки-трубы, топор — все это уже рядом.
Неожиданно свист прерывается в самой своей нестерпимой точке. Я знаю, что сейчас произойдет и быстро закрываю лицо руками.  Сердце, приготовься.

  Серебряный шар, заполняющий комнату целиком, замирает с треском, от которого мозг дрожит как кусок зельца — лопается в целом фейерверке ярких брызг, светящихся изнутри — вот вам цветное! Вот вам веселое! Капли шипят и испаряются, воздух плавится, гудит,  как в доменной печи, последний, последний?  взрыв: ААХМММ!

   Тихо. Меня затягивает в какую-то воронку —  вперед головой. Точка? Червячки, червячечки! Вот хорошо! Вот славно! Буковки! Да сколько же их?!
Только не поднимай голову!  Лицо лежит на холодной поверхности стола, хорошо ему, спокойно, но оно - не мое? и оно говорит - не словами?
...Вы-меня... вы-меня...
... Выменять логику...
... Выменять логику… Капало сверху стеклом… Вы-меня… Вы-меня...

  Потом я очнулся. Хитрый. Живой. И свободный. Я посмотрел в оконце полуслепыми глазами  — там было небо!

 Только обычное синее безоблачное небо.