Александр Стрижев. О себе повествую сам

Александр Стрижев

О СЕБЕ ПОВЕСТВУЮ САМ


Свою повесть «Из малых лет» (1971) я, может быть, слишком густо оснастил говорами и речениями родного села Тарадей - Шацкий уезд Рязанщины, искони Тамбовской губернии по этно-культурному облику крестьян. Там среди них и родился, рос и возрастал. Потому и язык родной для меня, не привозной, а свойский, «туземный». Сельская улица, речистая, приметливая и улыбчивая в радости, а в горести - немногословная, напряжённая в крестьянских буднях. Ребятня пробавлялась, чем могла, зато сторонилась казённых прозваний, обходясь просторечиями, кличками и прозвищами, впрочем совсем необидными, просто для удобства. А подробности житейские западали в душу из разговоров взрослых, от них же и старина, и былая жизнь, исповедальность и такт в пределах совести. Запаса впечатлений хватило на всю жизнь.
Когда приехал в Москву к родителям (1950), село родное ещё живо говорило во мне и согревало фантазию, несмотря на предстоящие тяготы, обрабатывая познанием «дикий камень». И ещё книги - мои наставники с малолетства. С возрастом ими только и держалась мечта. Собирал поначалу, что приглянется, а с годами вырабатывался вкус к избранному чтению. За классиками потянулся к изысканным поэтам: Фёдору Тютчеву, Иннокентию Анненскому, литераторам «Серебряного века». Собирательство редких и запрещённых книг навсегда стало моей страстью. Знакомился и дружил с такими же книжниками, только и радовался находкам. А когда учился в Редакционно-издательском институте (1957), собирательство изданий приобретало некоторую цель - возможная полнота источников для библиографий, публикаций поэтов и прозаиков. Круг имён суживался, постепенно серьёзные разыскания определились двумя-трёмя темами: Тютчев и его время, а из прозаиков - Евгений Замятин с его исканиями новаторского мастерства. Жизнь этого писателя, полностью вычеркнутого из литературного обихода, составлял по крупицам - на его Родине в Лебедяни, в расспросах рассеянных по стране уцелевших родственников и уездников. Всё делал для себя, надежды на востребованность имени - никакой. Отпугивало непонимание в литературных слоях общества, да чванливость среди пустопорожних писателей. И с  какой теплотой вспоминаю людей неравнодушных к судьбе словесников, и прежде всего вспоминаю скрытных и честных библиофилов, архивистов и краеведов. Мои занятия были нужны, прежде всего, самому себе. Раздвигал горизонты поиска, усваивал источники, вживался в эпоху, постигал действительность.
И всё же крестьянская доля настойчиво напоминала о прежних обидах и радостях, хотелось поярче и подостовернее рассказать о жизни русского села. А жило село, придерживаясь старозаветных привычек, мудростью накопленного опыта. С остатками сельского населения мудрость сеятеля еще как-то держалась. Требовалось заняться сбором хозяйственных пословиц, поговорок и примет, опираясь на записи этнографов, фольклористов и краеведов, включив в этот свод и собственные записи, слышанные от старых сеятелей, пастухов и скотников. Копились мудрые выражения исподволь, и вот подошёл срок разбирать накопленный массив записок. Повторы и формальные записи - в сторону, а которые в лад говору, поэтической зоркости земледельца - в основной фонд. Вникнув в ученые труды агрономов, сверил и в этом измерении выводы практиков, собственные наблюдения за процессами труда, за сменой времён года на Русской равнине, и конкретнее в пределах своего уезда. Ощущение признаков смены сезонов года,  одушевлённых поэтических картин природы и живое движение впечатлений -  всё подтверждало достоверность образного строя очерков.
Народный календарь представлял собой дневник православных и трудовых святцев, и это было  так необычно после стольких лет гонений на русскую традиционную жизнь. В пяти номерах замечательного журнала «Наука и жизнь» (1968 год) в моих очерках, посвященных народным знаниям о временах года, было опубликовано три тысячи афоризмов, народных выражений - примет, пословиц  и загадок, и весь этот свод вековечной мудрости наложен на календарную сетку с пояснениями в той же тональности поэтического сказа. Трёхмиллионный тираж журнала практически читала вся страна. И мешки отзывов тому свидетельство. В следующем 1969 году здесь же стали публиковать продолжение моих очерков - научное рассмотрение каждого месяца на основе климатических и метеорологических сведений, полученных учёными по данным инструментальной науки. Чтобы не «засушить» поднятую тему, в очерки включались живые сцены из мира природы. В двенадцати номерах журнала таким образом был описан облик каждого месяца, а в целом  - и всего круглого года. Далее предстояло оформить последовательнрость фенологических фаз и их наступление в том или ином году. За сто лет накоплены сведения по двумстам аспектам наблюдений, собранные доброхотами, а когда появились метеорологические станции - то и профессиональными фенологами, взаимодействующими с широким кругом добровольных помощников, объединенных наставниками в составе Русского Географического Общества. Сведения, публикуемые в «Календаре русской природы», учитывали отклонения дат наступления фенологических фаз по годам, но выводилась также медиана, средняя за все исследуемые годы, рассчитанная как статистически взвешенная. Оставалось определить подсезоны года. И это было сделано, и даже графически изображено в особом спектре сезонов (1973), в котором показана продолжительность в днях каждого подсезона и признака наступления явлений. Народная мудрость, таким образом, поверяется учеными, и добытые разными путями сведения совпадают. Тут автору в полную меру пригодились знания, полученные в сельскохозяйственном институте, и то, что подсказывал личный опыт наблюдений в живой природе.
Этот же опыт востребовался при создании нового цикла «Русское разнотравье».
Публикации продолжались непрерывно 10 лет (1971 - 1981), всего 120 очерков о самых обыкновенных наших травянистых растениях, обитающих на лугах, полях и вдоль рек. «Не сеяно, не полото зелёное золото» - так говорится в русской загадке об этом народном достоянии, названном одним словом - «разнотравье». Выговорить-то легко, а выразить непросто. Надо было так описать ботанический облик вида, чтобы был узнаваем и назван понятно.  Кроме закреплённого научного названия желательно представить широкий ряд местных прозвищ, таящий целый кладезь понятий о лекарственном и хозяйственном применении конкретной травки. Синонимические ряды просторечных, диалектных названий открывают в говорах копилку народных сведений о живом опыте наших предков, непосредственном общении с природой своего края. Потомки усвоили и обогатили эти знания, соблюдая завет: беречь и множить благодатное достояние, укреплять и украшать жизнь.
Сквозь очерки хотелось проявить еще и эстетическую связь человека и окружающей его красы. Деловой хозяин знает, когда лучше заготавливать впрок корма, где их лучше всего заготавливать и как хранить. Ещё с большим искусством травознай приступает к запасам лекарственных растений и к их применению. Книга «Русское разнотравье» обо всем этом поведает ненавязчиво и достоверно. Не упущен и занимательный интерес - приводятся легенды и предания, строчки из литературной классики тоже приурочены кстати. Эти научно-художественные публикации в журнале «Наука и жизнь», возможно, напомнили нашим беллетристам по-своему развернуть поставленные темы. Во всяком случае, Василий Белов следом создаёт свой деревенский эпос «Лад», а писатель Владимир Солоухин обширный очерк «Трава», делая в нём упор «сугубо» на личные впечатления. Смыкались лишь аспекты наблюдения, а рассуждения делались свои.
Проходя вёрсты родными просторами, бывая в лесу, в лугах, а то и шагая полевыми дорогами, частенько в памяти всплывало словечко моей сторонки, говор села Тарадеи Шацкого уезда. Ну, а облик слова - это одушевлённый образ односельчан, оттого и запал в душу. Хожу, бывало, и перебираю слова-самоцветы, возникают знакомые образы, а то и деревенские сцены.
Постепенно свойских слов накопилось изрядно. Глянул в записи, подсчитал. Так это же целый словарик! С толкованиями четыреста единиц. Решил послать свои находки в Институт русского языка, где вовсю разворачивалось многотомное издание «Словаря русских говоров». Очень скоро получил письмо академика Федота Петровича Филина, директора этого академического учреждения. Благодарит за присылку тамбовских говоров, слышанных мною за время проживания  в своем селе с рождения в 1934-м и по год убытия - в 1950-м. Пишет, что по Тамбовщине в Институте имеется мало лексических материалов, и записанные мною говоры войдут в академический словарь. И вправду, уже начиная с девятого (1972) тома Словаря мои записи с пояснениями стали печататься в статьях этого издания.
Но подступил знаменательный срок - пятидесятилетие Александра Исаевича Солженицына (1968). Какой сделать писателю подарок, чтобы пришёлся к месту, не был бы лишним. Вот записи тамбовских говоров как раз и пригодились; ведь Классик в то время разворачивал «Красное колесо» - на действительность октября 1916 года.
И среди персонажей его книги тамбовский выходец Воротынцев, для его речевой характеристики и потребовались «туземные» слова и местные прозвища.
Не обошлось тут, правда, без казуса. В нашем селе, где собирал слова, мне привелось вставить в говоры одно слово, слышанное мальчишкой от деревенского старика, по прозвищу Дед Масло. Садясь за стол, он говорил «поштофкаю», «поем» значит. Не знал я тогда, что это выражение степенного старика заносное, не наше. Крестьянин носил его с тюремных лет, тех, когда отбывал каторгу, и долгое время затем не выронил из своего скудного запаса: дед неразговорчив был.
Александр Исаевич сразу же заметил мой промах, сказал только, что всё по делу. Хорошо, но есть и замечания. Какие, не сказал, мол, думай сам. И я кумекал, думал, да ответа не находил. Проходили годы, десятилетия, и вот великий мыслитель вернулся из Вермонта на Родину, и снова встреча. Зашла речь всё о тех же тамбовских говорах, о моей повести «Из малых лет», написанной для него же, до депортации… И если мне всё раньше сходило с рук, то теперь требовательного писателя расстраивали некоторые мои непристойные выражения и физиология поведения персонажей. Лепил я образы «один к одному», как было в жизни, и если бы получилась вмятина при лепке, она так и осталась бы незаглаженной. В целом записка получилась: такая деревня, незнакомая писателю в подлиннике, талантливейшему творцу литературных произведений, исследователю-труженику - не была безразлична, ежели ему доставили в изгнание и за рубеж, и там он читал те мои скоропалительные страницы, что возникли сокровенно и прикровенно. Может быть, более удачными получились вещи, исполненные в другом регистре? Помню, как похвалил Александр Исаевич радиопередачи цикла «Русский календарь и народная песня», где мой текст читает славный Юрий Яковлев, актёр театра Вахтангова в сопровождении народного хора, с колоритными голосами Марии Мордасовой, Валентиной Кладниной и восходящей в зенит Шурой Стрельченко. Передачи длились целый 1970 год, с переходом на  следующий месяц, да вмешались бесы - претила русская нота. Тогда на популярном радио закрыли редакцию «Русская песня»; и гайку подкрутили - ещё на одну винтку.
Коснувшись содержания своей автобиографической повести «Из малых лет», должен бы дать и некоторые пояснения. Дело в том, что спустя два десятилетия, когда она вышла в свет, кое-кто стал меня упрекать в упрощении имен, заменяя их прозвищами, а то и кличками. Умышленно ли это, или верность традиции? Ведь в повести, написанной от лица ребёнка, говорит сельская улица, а там не принято кого-либо величать по имени-отчеству, а как принято - устоявшимся прозвищем. Словесный жаргон вменялся властями - им претила воздержанность совестливого человека. Впрочем, в семьях не принято сквернословить и безобразить - терять образ воспитанного мальчика, тихого и сосредоточенного, к тому настраивал и труд, в него впрягались все от мала до велика, слышанное от взрослых не забывалось, особенно что связано с событиями или случаями. Быт крестьянской жизни перекрывался весточками с фронта, ими-то и жили, а бедствовали как могли. Одним словом, панорама смятенных и страждущих душ того сельского лихолетья представлена в повести начистоту, без утайки. Не без натурализма, без него было бы лучше и обойтись в повести.
В ту же пору мне вздумалось прояснить для себя глубоко упрятанные, запрещенные у нас иные темы. Не страшился прояснять их с юных лет: занимаясь ими опять же для самого себя. К примеру, увлекался творчеством Замятина, Солженицына, а вскоре заинтересовал меня духовный феномен Сергея Нилуса. О поисках следов его жизни уже мною рассказывалось, а тут разве что поясню, как попали ко мне в руки автографы его сакраментального труда «Близ есть, при дверех…» с протоколами и толкованием к ним. О подлинной рукописи этой книги и не мечталось - сама привалила. А было так: занимался печатными произведениями этого автора наравне со всеми, кого знал: выступал перед публикой в 1990 вместе с философом Сергеем Половинкиным в кинотеатре «Меридиан» - полторы тысячи зрителей! Посещал с друзьями Оптину пустынь и так далее. Да ведь, наверное, так самому Господу было угодно. Заметили меня за Океаном православные. Нашли в Первопрестольной и положили на стол толстый пакет, а в нём автограф рукописи, прежние издания - книги 1916 года, наполовину урезанные духовником писателя архиепископом Никоном (Рождественским), другие рабочие экземпляры этого издания, рисунки ко всем разделам, собранные и подписанные самим Сергеем Александровичем, и аккуратно написанный перечень материалом и их последовательность в содержании. Были в том пакете и сопутствующие материалы: рецензии, письма, важные публикации в периодике и собрание теософских брошюр. В целом, весь архив этой последней книги С.А. Нилуса. Мне предстояло научиться читать рукопись, усвоить до тонкостей характер его письма, дать адекватный перевод иноязычных текстов (привлекал для этого верных знатоков), а подготовить рукопись к набору - вот тут-то и потребовалась осторожность. Пробовал снять ксерокопию - не пошло, наборщик не читал авторскую скоропись. Решил переписать от руки новые рукописные страницы, старался делать это не торопясь, одновременно выверяя тексты цитат, уточняя написание неизвестных мне фамилий и разного рода названий. Так и чувствовал, что Нилус знал, кто будет публиковать его рукопись, и мы сошлись в творческом редакционном процессе. Доверенный наборщик обналичивал печатным образом переписанные мною с оригинала тексты, я выверял их, вносил правку. Ни одна страница Сергея Александровича не пропала, всё хранилось у меня. Так создавался массив исследования. Ничто не потерялось: что было доверено мне, то через полтора года и вернул монаху Герману (Подмошенскому), истинному подвижнику Православного Слова. Я сподобился знать отца Германа и насладиться его беседою. А о Серафиме Роузе мне посчастливилось написать отдельный очерк, помещён как предисловие к его книге «Душа после смерти». Впоследствии мне удалось издать полное собрание творений Сергея Александровича Нилуса в шести томах, с архивными разысканиями и специальными статьями, посвящёнными его биографии.
Но главное, что утешало меня - хотелось поработать на духовную пользу наших людей, во славу нашей веры отеческой. Как же тут не рассказать о водителях совести, преподобных русских святых? И в первом ряду национальных подвижников - Серафим Саровский. Стал собирать о нём материалы, житийные, богослужебные и литературные, оставленные светскими людьми. Оказалось, таких текстов сохранилось изобильно. Особенно много их появилось в разных жанрах накануне и после Саровских торжеств 1903 года, когда на прославление Батюшки Серафима собралась в Сарове вся крещёная Русь во главе с Царем и его Императорской Фамилией. Молитвословия, задушевные рассказы и очерки, поэзия талантливо слетали с благочестных уст. Стал кое-что печатать из Серафимовской сокровищницы ещё при прежнем строе в журнале «Литературная учёба». Ездили на поклонение в Саровскую обитель, был на встрече цельбоносных мощей в Дивееве, ликовал вместе с людьми столь отрадному событию. В 1993 году вышел в свет двухтомник «Угодник Божий Серафим», составленный совместно с игуменом Андроником, внуком священника П.А. Флоренского. Церковная жизнь так близка была душе, что в литературное дело - возвратить моему народу отторгнутый пласт духовной культуры самобытной - стало делом жизни, призванием.
Памятным церковным событием стало празднество Святителя Иоасафа Белгородского в Белгороде, где возрождался и монастырь его имени, и его почитание. Надо было мне крепко посидеть, разыскивая источники для книги о Святителе. Всё важное, что накоплено со времени первого прославления должно было войти в состав жизнеописания. Художественная часть и библиография публикаций, по возможности, разыскивались заново. Святитель Иоасаф и культура его времени - программа обширная, и необходимо представить её хотя бы в общих чертах. Отныне библиографическая база публикаций об Иоасафе Белгородском приняла окончательный вид благодаря усилиям М.А. Бирюковой, трудолюбивой и владеющей профессиональным навыком.
Как литератору, мне, по совести, вменялось, в обязанность возвращать людям отчуждённые по идеологическим причинам достойные имена писателей, оказавшихся за рубежом. Только так быть вместе всему талантливому и даровитому. Русские мыслители тоже должны вернуться в Отечество и послужить национальной цивилизации.
Разворачивался широкий фронт объединения интеллектуальных сил для создания полноценной жизни.
В ряду видных прозаиков, влачивших в эмиграции оковы изгнания и служивших верно русской словесности, был Леонид Фёдорович Зуров,  чьё творчество меня и привлекло. В своих повестях, очерках и воспоминаниях он предстаёт продолжателем бунинской традиции, собирателем фактов боевых будней, недавних или давно прошедших. А в лирических зарисовках Зуров проявился в полную меру как мастер русского простора и художник пейзажа настроения. Известны его этнографические исследования в древних Печорах. Благодаря трудам филолога Ирины Белобровцевой (Эстония) ожили и заговорили новые архивные тексты Леонида Зурова, оказавшиеся в Англии, этнографические исследования переиздал Андрей Пономарёв (Москва). И всё же первый и пока единственный однотомник писателя удалось издать мне ещё в конце 90-х годов прошлого века в Москве, где была мною предпринята попытка представить и библиографию его работ.
Из крупных прибалтийских беллетристов русского направления остановился на творчестве Василия Никифорова-Волгина. Его уже вводили в круг чтения в довоенные годы. Но то было в тогдашнем Зарубежье, а во внутренней России он оставался почти неизвестен. Требовалось переиздать его книжки с добавлением новых текстов его и о нём, а также и критическая оценка современников и сочинения погромщиков и властей, приведшие к аресту и мученической кончине в Сибирском лагере. Василий Никифоров-Волгин талантливый православный писатель, изобразивший жестокую богоборческую порчу и наперекор лютой действительности поставивший в своих рассказах судьбы людей, не утративших стойкость духа верующих сердец, крепко держащихся правды. Сборник «Заутреня Святителей» благочестивого прозаика мною снабжен обширным перечнем его публикаций. Жаль, что многие из его творений пока недоступны и покоятся в архивах Нарвы и Таллина. Но начало положено, его рассказы полюбились и прочно вошли в литературный обиход чутких читателей.

Подошёл срок издавать детский православный журнал. Назывался он «Купель». Эту благодать принимают от рождения и всю жизнь вмещаем её. Мы все, крещёные, носим эти дары, сопричастность к спасительной воле Святаго Духа. Так что журнал должен состояться особенный, душепитательный. При мне редакция «Купели» закраивала второй номер. И он не должен походить на первый номер, напоминающий «Пионер» недавнего времени. Вместе с литератором Петром Паламарчуком придумывали, что коренным образом следует менять. Он формировал церковно-богословскую часть публикаций, а аз грешный литературную. Нужны были добротные стихи и проза, да не те, что навязли на зубах, давно известные. Детская проза благочестивых писателей Русского рассеяния привлекала задушевностью и мастерством. Тексты изучал, присматривался к тому, что сделано вдохновенно. Думал: раз понравилось самому, то подойдёт и другому. Детские литературные вещи должны быть особенные - добрые по настроению, мягкие по талантливому исполнению, мудрые в поучениях. Довоенная детская периодика Русского Зарубежья сначала существовала и в Европе, и в Китае, где проживали изгнанники первой волны, и среди них несомненные художники слова, видные церковные писатели и тонкие искусствоведы. Всё живое для детей - то наше! Впрочем, перепечаток в меру, упор надо делать на создание новых этюдов, познавательных повествований и звучных стихов. Оформитель «Купели» художник Ольга Стацевич нашла свой, ладный подход к подаче произведений разных жанров. Получился журнал привлекательный внешне и живой в содержательной части. В семье периодических изданий, а их возникло и потухло в разных местах немало, наша «Купель» держалась ряд лет. И всего вышло в свет 27 номеров. Что ни номер, то гостинец ребенку. О том и пеклись литературные дяди. И «Купель» - моя скромная издательская метка.

Надо было озаботиться выпуском педагогической книги, полезной взрослым и детям. Для этого подбирал тексты разных благочестивых наставников, чьи тексты взаимодействовали бы в стремлении быть интересными и полезными. Каждый, кто раскроет страницы «Школы православного воспитания», убедится, что все они обращены на пользу тем, кто работает на ниве национальной культуры, познаёт и сохраняет национальные традиции. Учащимся предложены литературные тексты - стихотворения, рассказы и познавательные очерки, созданные даровитыми писателями, чуткими к движениям чувств юношества, наполненных идеалом прекрасного и благородного. На шестистах страницах учащиеся и педагоги найдут редкие портреты, иллюстрации и картины из жизни старой русской школы, слова признательности людей, прошедших обучение в классах. Широкому кругу читателей предназначен наш сборник «Молитвы родителей о детях и о семейном благополучии».
В творениях великого духоносца, Иоанна Кронштадтского найдётся немало педагогических мыслей, ведь Всероссийский батюшка четверть века преподавал в городской гимназии и обладал огромным опытом наставничества. А его спасительные молитвословия легко обнаружить в проповедях и дневниках. Общаясь с учениками, он непременно приводил примеры молитвенного обращения к святым о подаче помощи в нуждах и призывал к благоразумию. Яркой обличительной речью отмечен его «Предсмертный дневник» последних месяцев жизни 1908 года, издан мною полностью в «Паломнике». Была также составлена Летопись жизни и творений великого труженика и патриота России, разработана база источников к его библиографии.
Старался участливо отнестись к проблемам церковного искусствоведения, возвращая людям погубленных безбожниками деятелей православной культуры, исследователей иконографии и письменности. Были изданы изъятые труды искусствоведа князя Юрия Александровича Олсуфьева, собранные в книге «Икона в музейном фонде» (2006). В антологии «Православная икона. Канон и стиль» были представлены редкие высказывания русских искусствоведов относительно отдельных святых образов и дан свод печатных источников публикаций.
Открылась возможность вести в Интернете свою страницу. За последние семь лет в Библио-Бюро в содружестве с библиографом Маргаритой Бирюковой мы разыскали и пояснили десятки имён писателей и критиков, отодвинутых и преданных забвению по идеологическим причинам. Без этих имён история Отечественной словесности неполна, ущербна. Возможностью воспользовались в меру своих сил.
Так проходят годы жизни исследователей, преданных Русскому Слову, ставящих превыше всего совесть и справедливость.