Старик и златокудрая богиня. Этюд-фантазия

                Старик и Златовласка
                (Лирико-драматический этюд-фантазия)


Старик умирал, долго и мучительно… . И конечно же ему нужен был хороший собеседник, чтобы отвлечь его от боли пожирающей все тело, от мыслей о вечности, готовой поглотить его навсегда, затянуть в свою черную дыру, откуда нет возврата. Конечно, было бы, лучше, чтобы этим собеседником была она – девушка из давно ушедшего прошлого, далеких дней его юности. Она была, что называется «златокудрая», если говорить языком высокой поэзии. А он, шутя, называл ее «златовласка». На самом деле, она была скорее рыжая, с сильным отливом в золото и медь, и с веселыми веснушками. А губы ее пахли малиной. Недаром кто-то из великих прозаиков – французов, больших знатоков по женской части (Бальзак, Мопассан или братья Гонкуры), как-то сказал, что юная девушка всегда пахнет малиной. И это, наверное, про таких, как она. Вот ведь и у нашего Есенина почти так же сказано: «…С алым соком ягоды на коже, /нежная, красивая была/ на закат ты розовый похожа /И, как снег, лучиста и светла…/. Ведь это не просто так сказано. Это тоже про таких, как она – его первая почти еще мальчишеская любовь, Ленка, фамилию он забыл, что-то вроде тоже пахнущей то ли лимоном, то ли морским лиманом. Наверное, все же Лиманская?
А если уйти еще дальше, рассуждал он, зарыться вглубь веков, в античную Грецию, во времена древних ахейцев, то это, наверняка, она, Ленка, золотокудрой Афродитой рождалась из пены морской. Как на той картине, где золотоволосая богиня, будто вздымаясь  из вод морских, окруженная наядами и прекрасная в своей наготе, готовится вступить на пустынный берег Эллады. Или взять Елену Спартанскую, похищенную, а может увезенную по взаимному согласию троянским принцем Парисом. Она почти наверняка тоже была золотокудрой. Что за одержимость и странное стремление темноволосых, черноглазых, смуглых греков изображать женскую красоту в виде золотоволосой, белокурой блондинки? Наверное, потому что это было чрезвычайной редкостью в окружающем их, тесноватом, освоенном  ими мире, или мечтой о дальних землях, откуда доходили слухи, больше похожие на легенды, о роскошных золотоволосых женщинах с синими и бездонными, как морские  глубины, глазами.
Недаром певец любви Анакреонт, с острова Лесбоса (а ведь и поэтесса Сафо была лесбиянкой), пропел однажды под струны кифары:

                Бросил шар свой пурпуровый
                Златовласый Эрот в меня
                И зовет позабавиться
                С девой пестрообутой.

Это была красота из другого такого дальнего, полуфантастического и с трудом поддающегося воображению, но заманчивого для них мира – мира древних легенд и мифов о небожителях, поэтической мечтой о другом мире, мире богов и героев, или о дальних странах и народах, живущих к северу от них, на краю ойкумены. Да, златокудрая Афродита, золотоволосая богиня древних греков – как для него его рыжеволосая Ленка – чем не прекрасное воплощение Эллады, этого светлого начала человечества, этой юности мира.

                Хочу быть античным поэтом,
                Алкеем с морскими глазами,
                Восставшим над городом древним,
                С бушующими площадями.

                Хочу быть любимым тобою,
                Твоею любовью гордиться,
                Далекая, странная Сапфо,
                Прекрасная женщина-птица.   
      
                Так встреть островами Эллада,
                Твои корабли прошумели.
                От времени я отрекаюсь.
                Я сын твой сегодня. Я эллин.

Старик продолжал погружаться мыслью в далекое-далекое прошлое, почти такое же древнее, как он сам. Да, после угасания Эллады, эллинского духа  и позднее, через многие века, после крушения римской цивилизации, воспринявшей и в течение столетий пытавшейся воспроизводить в новых облачениях и формах греческую культуру и ее культ красоты, мир надолго погрузился в темноту средневековья. А золотокудрых женщин, таких, как его золотоволосая, рыжеволосая Ленка, сжигали на кострах инквизиции, как ведьм, привораживающих мужчин.
Но, наконец, пришло новое открытие мира, времена Возрождения, и золотоволосая богиня красоты вновь ожила и засверкала на полных трепета, любви и гармонии полотнах Боттичелли
                Боттичелли – юность и грация,
                И порывистость и любовь.
                Как изломы южных акаций
                Средиземной красавицы бровь.
               
                И жгуты из волос вокруг шеи
                Парусами бьют на ветру
                У летящей солнечной феи,   
                В мир явившейся поутру.

                И художник крылатой богине
                На картине вздымает персты.
                Цвет зеленый и красный и синий
                Вместе с золотом льет на холсты.
               
           или как у великого венецианского живописца Тициана.

                Вся в золоте роскошная столица дожей.
                Под маской прячет лик патрицианка.
                Играет жемчуг на атласной коже
                Прекраснейшей венецианки.

                Владычица морей и островов,
                Дитя любви Европы и Востока.
                Меж смуглых, резвых скакунов
                Редчайший, золотистый локон.

                Глядит на вас прекрасная, как сон,
                Великой кистью на века согрета,
                Глядит из прошлого, из мглы времен,
                Из глубины старинного портрета.

И это ее медь и золото волос, ее эллинская красота повторилась уже в новое время, в полных воздуха и трепетного радужного сияния картинах импрессионистов – живописцев счастья: Огюста Ренуара, Клода Моне, Тулуз-Лотрека….

                В лабиринтах аллей и бульвара
                Слышна музыка, фонари…
                Веет нежностью Ренуара,
                Мимолетностью Самари… 
 
Такая вот сквозная линия гармонии и красоты проходящая через всю историю мирового искусства, и она прямиком, крепко накрепко связана с его  рыжеволосой «златовлаской» Ленкой Лиманской (будем называть ее так) . Что тут поделаешь. Без золотоволосой музы не обойтись. 
Что касается пены морской, из которой будто бы родилась красота, то-есть Богиня красоты,  то да, однажды, он действительно удостоился везения увидеть свою Афродиту в пене, но не морской, а в мыльной, то есть в ванной. Она весело поглядела ему в глаза и выставила из пены одну ножку, потом другую и заставила перецеловать на каждой все пять наманикюренных пальчиков. Маникюр на ногах тогда был внове. Он, конечно, не смог устоять. Жаль только что ее эллинский шарм, на котором он был в то время помешан, так быстро улетучивался куда-то с началом  беседы, как и образ Сафо – девятой музы с Лесбоса, который он пытался применить к своей рыже-белокурой бестии, т.е. к Ленке.
И все–таки, все–таки... Сейчас, в последние минуты, умирая, в собеседники он, уже глубокий старик, хотел бы выбрать именно ее. Но почему? Что за наваждение? Что на него нашло. Почему последние мгновения его жизни связаны с воспоминанием об этой девчонке. При чем здесь это золото волос, эти синие глаза. И вдруг он вздрогнул и даже попытался приподняться. Он, наконец, отчетливо понял, осознал, что воспоминание о ней это образ самой жизни, его юности. Это его прощание с жизнью, вытекающей из него капля за каплей… .
Так с кем же он разговаривал? Он попытался повернуть голову. В палате никого не было. Да, он, как всегда, разговаривал с самим собою. Всю жизнь он разговаривал с самим собою, как с лучшим другом. Это был самый интересный для него собеседник – его внутренний голос. Как у Алисы в стране чудес, в собственном зазеркалье. И ему был совсем не нужен кто-то иной. Этот собеседник всегда говорил  ему только правду, и если все же иногда уклонялся, или пытался промолчать, старик сразу понимал причину этого и откладывал продолжение разговора до тех пор, пока становилось ясно, что дальше откладывать невозможно.  И вот теперь он долго и мучительно умирал, разговаривая с самим собой, докапываясь до какой-то ему лишь одному ведомой истины, в очередной раз опять пытаясь добраться до самой сути своей жизни. Как там, у Бориса Пастернака: «Во всем мне хочется дойти  до самой сути…».
Когда под утро, в чуть проступавшем сереющем рассвете нового дня к нему вошли в палату, старик лежал уже мертвый, но с каким-то просветленным, успокоенным лицом. Видимо его собеседник успел все-таки раскрыть ему суть всего сущего.