Опекунство муз

из черновиков Набокова, сожжённых им же:
 
Я помню обитель странности: вязь пролетающих птиц, бетонно-кафельные монолиты, канифольный скрипичный звук болезно-жёлтых плит. Упущенные умы по углам косматых коридоров делают мнимых ангелочков в обломках своих судеб. Фигуры в избела-лазурных халатах шелестят мимо, источая неземную скорбь сквозь маски лиц.
Неуклонный, выцветший голос наседает сквозь прикрытую дверь с золоченой табличкой «заведующий отделением»:
 
— В нём слишком много...
 
Личный круговорот боли матери замыкается стократ услонённой мухой вдоха.
 
Муха ловко залетает в приоткрытый от незнакомой тайны, таинственного незнанья рот; гибкие мысли-отроки подступают к засыхающему краешку загадки, не осмеливаясь начать осаду... В ту же секунду в глубинах коридора, где-то в кластере палат рождается чей-то треснувший, истерический смех.
 
Мир трескается, муха бьётся в истерике чьих-то голосовых связок (моих разве?); слишком много, слишком много, слишком много. Кажется, нужно ещё одно действие, лишь одно, одно-единственное, чтоб завершить причинно-следственную триаду и выломать ящик Пандоры изнутри — но кто знает, что следует сделать в этот момент (убить президента или шевельнуть пальцем ноги), обратим ли доминошный декаданс, станет ли мир делать ангелочка в собственных осколках — а если не станет, то каков смысл его разрушать...
 
Выходит мама — внешне уверенно, внутри покачиваясь — не трещина, но явный надлом. Я вижу её изнанку — всегда видел изнанку вещей, мне казалось, — она растеряна, как сироты Борея, размыта, как пляска пальцев Пана на флейте и... разочарована? Брови в меру пощипаны, вид умеренно-несчастный — она так хотела растянуть себя на поколения вперёд... Она ни за что не сыграет в гляделки с бездной, при её ответном взгляде зажмурившись изо всех сил;
 
знает ли она, кого растит?
 
Она встаёт передо мной на колени, вежливо обнимает за плечи, скрывая улыбкой отречение (от речки, от меня, от себя ради меня?). Я гляжу в ответ её — тёплому, земному — взгляду — гляжу потусторонне — и не понимаю, кто из нас
 
по
ту
сторону
абсолютного нуля.
 
Её надлом достигает пика (его незримые мушки пролетают над нами вязью), она неслышно плачет на монолите моего плеча, плачем щекоча болезно-жёлтые щёки.
 
Я смущён и не смею рассказать, что сегодня меня усыновили музы.