Сивая кобыла

(14+) О любви и ревности, глазами ребёнка.
* * * * *

Удивительно устроена детская память!.. Словно «скупой рыцарь», она складывает неосознанное и непонятое куда-то в запретный сундук в одной из потайных кладовок своего глубочайшего подвала, чтобы потерять ключи и от того и от другого на долгие-долгие годы. И вдруг, став злым клоуном или добрым фокусником, словно по мановению волшебной палочки вытащить из рукава или цилиндра болезненное или восхитительное воспоминание, столь же яркое сколь и понятное уже умудрённой жизненным опытом душе!..
Вот так и для меня возник образ «сивой кобылы», когда-то озадачивший маленькую девочку, лет пяти… Уже глубоко взрослым человеком я прочла, что в стародавние времена уличённая в неверности женщина лишалась права заплетать себе косы; ходила она простоволосой и лишь при работе завязывала свою растрёпанную гриву в «кобылий хвост», откуда и пошло обзывательство «кобыла!»…
Прочла я заметку вечером, на сон грядущий, и проснулась утром в слезах, с ярким впечатлением то ли от сна, то ли от воспоминания… Лежала в уютном полумраке комнаты и, нежась в тёплой постели, словно перелистывала страницу за страницей… Пока не поняла, что видимое моим внутренним взором – не сон, а действительные события раннего детства. Вот о них-то и поведаю так, как смогла «прочесть» – с детским впечатлением и взрослым пониманием произошедшего…

* * * * *

Сейчас многие безработные выпускники университетов с завистью слушают окрашенные романтикой молодости и ностальгией по временам предсказуемости рассказы своих родителей об «отработке» – гарантированном, как и обязательном, трудоустройстве молодых специалистов… Но не всё было так сладко, как преподносит «старичьё»!..
Моя мама, хрупкая миловидная девушка, после окончания одного из столичных ВУЗов была отправлена «по распределению» в крохотный заводской посёлок, спешно выраставший вокруг «градообразующего предприятия» – цементного завода. Страна поднималась из послевоенных руин, и заводы вырастали в самых неподходящих для жизни местах – поближе к месторождениям полезных ископаемых. Вот и месила рафинированная горожанка непролазную грязь под ногами, кормила комаров и гнус, засыпала от неимоверной усталости, а просыпалась по заводскому гудку. Было такое!.. В то нищее время мало кто имел не только будильник, но и просто какие бы то ни было часы.

Но ни полускотские условия барачной жизни и полуголодный паёк, ни кабальный труд и отсутствие круга друзей, близких по интеллекту и воспитанию, не убили оптимизма молодости, как и желание любить и быть любимой. А на ловца и зверь бежит!.. Приглянулась она местному балагуру из ближайшей деревни, что днём катал к печи вагонетки с камнем-доломитом, а вечером лихо выплясывал на маленькой площади, заменявшей клуб и танцплощадку, под единственным в посёлке фонарём. На скромной свадьбе молодожёнам подарили пару подушек, четвертинку водки и почти новенькую колыбель, которая через год уже и пригодилась…
Молодые родители, ютившиеся в каморке дощатого общежития, получили комнату в двухэтажном бревенчатом доме, который строился по проекту и под присмотром самой молодой мамы. И здесь она на себе испытала всю прелесть «воды на этаж» и тёплого клозета, которые «с пеной у рта», с девчоночьим визгом и топаньем ножек отстаивала перед непосредственным начальником – хмурым директором проектно-строительного управления. Другому проектировщику такая мелочь показалась бы недостойной внимания и спора, но моя мама была бойцом и умела добиться своего без припугивания партийной организацией, как было принято в то время.

Девочка, то бишь я, подрастала, и родители стали озадачиваться почти постоянным покашливанием ребёнка. Завод, рабочий посёлок и вся округа – леса, болота, поля и перелески – покрылись плотным слоем извести, что белёсым туманом плыла от чадящих труб и грохочущих дробилок, превращая в призраков и людей и животных… Положенный после архитектурно-строительного института срок отработки истёк, и мои родители засобирались в дорогу. Выбором была вся страна! Но… Кто и где ждал?.. А думать необходимо было не только о собственных амбициях, но и о благополучии чахнущего, на глазах, ребёнка. Желание мамы вернуться в родные пенаты было более чем обосновано! Да и отца ничто не держало: братья и сёстры разъехались по общежитиям больших городов, отец не вернулся с войны, а мать… Не сидеть же всю жизнь возле подола упрямой склочной старухи!..

* * *

Что осталось в детских воспоминаниях от той поры?.. Запах мокрой извести и гусиного помёта на лугу перед домом, аромат жёлтой морошки и алой земляники, тлеющие угли в жаркой печи и связки сухих грибов над нею, дальний крик петуха и ближний лай собак, мелодичный фабричный гудок и резкий звон будильника – мои родители понемногу «разбогатели»…
А потом – вонь чужих немытых тел и машинного масла, копоть и гудок паровоза, лязг железных колёс и мерное покачивание вагона…
И вдруг… Солнце!.. Ослепительное и непривычно жаркое! Море пьянящих запахов: травы и цветов, реки и рыбы, молока и шерсти, яблок и груш, слив и каких-то незнакомых ягод… О, благодатный край черноземья!..
Мы поселились у родителей мамы, и теперь я узнала, что такое докучливая любовь бабки и деда... Мне разрешалось всё!.. И всё запрещалось… Четверо взрослых сложились в какую-то пеструю шумную карусель: что запрещал один – разрешал второй, на чём настаивал третий – категорически оспаривал четвёртый… Лавировать между любящими друг друга, до ненависти, я научилась много позже, а первое время лишь таращила глазёнки и старалась вообще не шевелиться, что так же служило поводом для ссор и пререканий. Но постепенно всё утряслось!..

«Почемучка» я поняла – почему нельзя лазить к кошке Мурке на печь и кормить с руки собаку Разбоя; почему можно пить из ведра в сенях, но нельзя, приставив скамеечку, из кадушки во дворе; почему можно есть ягоды с куста, но нельзя морковку из земли; почему можно гулять в саду, но нельзя выходить за калитку… А за калиткой, у колодца напротив нашего дома с резными наличниками, частенько останавливалась телега с впряжённой в неё светло-серой лошадью. Для неё была устроена особая поилка, в которую дядя Сева, наш сосед, наливал искристую столь студёную воду, что её свежесть прохладной волной перетекала жаркую пыльную улицу и окутывала меня сладким облаком, от которого и мне хотелось пить… Я бежала мимо полной до краёв кадушки на высокое тенистое крыльцо, прыгала возле двери, стараясь дотянуться до ручки, что удавалось не всегда… И, захлёбываясь, пила тепловатую воду из ведра, стоящего на полу в пахнущих яблоками сенях… Ну а если не получалось открыть дверь, то… ставила свою маленькую скамеечку перед кадушкой, в которой бабушка мыла для меня душистые хвостики молодой морковки и колючие «зеленки» первых огурцов…

Обычно целыми днями я сидела под раскидистой черёмухой возле огромной кучи песка, что навозила сивая кобыла в моей цинковой ванне за несколько раз. То строила куличики, то ломала их, то из травинок устраивала сад, то из веточек – зверинец, в котором селила кузнечиков, предварительно оторвав им лапки, и ленивых от жары солдатиков – красно-чёрных жучков. И тех и других ловила у соседского забора до небес. Если было очень жарко – забиралась в ту самую ванну с почти горячей водой на донышке, и плескалась так, что к вечеру ванна становилась совершенно сухой…
От скуки лезла к бабушке с помощью по саду-огороду, но та бранилась за вырванные с корнем кустики клубники, за вытоптанный укроп, за поломанные ветки помидор с ещё белыми гроздьями плодов, за надкусывание немытой падалицы – сладких червивых яблок… И в доме моя «помощь» была с тем же результатом: то я опрокину крынку с молоком, то обожгусь свежеиспечённым пирожком или ватрушкой, то наступлю кошке на хвост, и она своим воплем напугает бабушку, то, бегая за недающейся в руки плутовкой, собью в кучу домотканые половики, о которые бабушка почему-то непременно споткнётся!..

Обидевшись на беззлобную брань, я уходила к деду в мастерскую, что была в пристройке к сеням. Там сидела тихо, как мышка, и слушала жужжание токарного станка или повизгивание лобзика, любовалась золотом стружки и древесной пыли в луче солнца и, вдыхая её сладчайший аромат, начинала чихать, как кошка, нюхнувшая дедов табак… И дед прогонял меня на улицу.
Оставалось лишь общение с Разбоем, бившим себя по бокам пушистым хвостом и приплясывающим на месте от радости... Серый пёс внушал естественное опасение – ростом он был с меня, зубы имел волчьи, характер, как говорила бабушка, непредсказуемый… Жил пёс в огромной, вызывающей моё любопытство, будке возле широких ворот дедовой мастерской. Раньше ему позволяли бегать по двору, но он от восторга прыгал на всех домочадцев и, с моим появлением в доме, Разбою «подарили» звенящую цепь, которой он не очень-то и был рад. Теперь пёс нёс службу – караулил дедовы творения: сквозные наличники и резные двери, стулья со «звериными лапками» и диванчики с «лебедями» подлокотников, витые полочки и этажерки, замысловатые деревянные фигурки… То ли они помогали семье безбедно жить, то ли роскошные цветы палисадника, что как оказалось приносили немалый доход… Местные «куркули» предпочитали выращивать фрукты-овощи, экономя каждый клочок плодородной земли, не растрачивая её на несъедобные лилии и гладиолусы, георгины и розы, что востребованы лишь на свадьбы, похороны, первое сентября и выпускной балл… Но дед мой был «эстетом» и сам ухаживал за цветами: знал как хранить клубни, когда их сажать и когда выкапывать, сам носил воду коромыслом и поливал, никого к цветнику не подпуская… Даже «молодых» – моих отца и мать.

Мама работала – уходила утром, по холодку, и возвращалась вечером в лиловых сумерках… Она вновь что-то чертила, что-то «строила», что-то пробивала… Чем раздражала отца, который не хотел работать с дедом, дескать, руки растут не оттуда!.. Но я-то видела, что и у деда и у папы растут руки как положено – из плеч… Но папа сам себя обзывал непонятными, но явно обидными словами «примак», «батрак» «чужак». Каждый день уходил неведомо куда, возвращаясь то довольный и усталый с ведром рыбы или большим куском мяса, то сердитый и пахнущий чем-то празднично-неприятным, говоря: «Сегодня опять ничего нет!..». Не имея специальности, в полусельском городке «достойную» работу найти было нелегко. И наконец, поддавшись уговорам мамы, отец согласился пойти на поклон к её «жениху».
Когда-то, ещё в школе, одноклассник ухаживал за моей мамой, но поступили они по направлению комсомольской организации в институты разных городов. После получения диплома маму по распределению отправили «куда Макар телят не гонял», а её ухажёра вернули в родной город. За несколько лет мамин однокашник стал властелином всех строек города и пригородов: посёлков, колхозов и деревень… К нему-то на день рождения мы и отправились!..

Мама надела пёстрое шуршащее шёлком платье, шляпку и нитяные перчатки, несмотря на летнюю жару. Папа – костюм с широченными брюками, в одну из штанин я даже как-то из озорства влезла, за что меня выдрали за ухо. Полосатый галстук и фетровая шляпа папу жутко раздражали, он даже несколько раз пытался их снять, но с мамой не очень-то и поспоришь… Меня украсили алым платьем с белыми горошинами размером в мой кулак, из белой атласной ленты были сделаны пояс и «крылышки» на плечах. Из такой же ленты на голову нахлобучили бант, который никак не хотел держаться на моих тонких кудряшках, и его пришлось больно заколоть бабушкиной заколкой… Хотелось, как папа галстук, сорвать этот «гадкий» бант, но, глядя на папу, и я не посмела спорить с мамой. Красные туфельки, которые я ещё ни разу после покупки не надевала, оказались мне малы!.. И ничего другого «под цвет платью» не было. Мама чуть не расплакалась, но папа взял меня на руки и сказал, что потом, когда все налюбуются на эту куклу, он туфли с меня снимет. Мама рассмеялась и сунула в карманы его несусветно широких брюк мои растоптанные сандали.
Дед придирчиво оглядел нас, стоящих уже у крыльца, дал маме что-то большое завёрнутое в несколько слоёв газеты, а папе – огромный душистых кулёк, махнул рукой и ушёл в дом. Бабушка расцеловала каждого, даже встала на мою скамеечку – иначе до меня, возвышавшуюся в отцовских руках, дотянуться не смогла. У калитки помахала на нас ладошкой с сомкнутыми пальцами и, сказав «С богом!», прослезилась. И мы двинулись в путь!..

Вскоре мама устала нести свою поклажу, а папин кулёк прорвался и стал шипами колоть мою голую коленку. Меня переобули в сандали, а родители поменялись свёртками: папа взял «дедушкин подарок», мама – ароматный букет чайных роз. И я, счастливая егоза, только заскакала впереди родителей, как зацепилась за кочку или сучок и брякнулась в пыль!.. Лежу, зажмурившись, и стараюсь прижаться к дороге как можно плотнее, чтобы провалиться сквозь землю, от стыда. Но меня, от страха онемевшую, подняли, отряхнули, приложили лист подорожника к разбитой коленке, испачкав кровью белоснежные мамины перчатки; сняли сползший на ухо бант и, взяв за руки, повели дальше… Ах, как я была счастлива!.. Я висла на руках родителей, поджимая ноги, а они спорили между собой – стоит ли потакать ребёнку или испортить ему настроение. Мне было любопытно – о каком ребёнке идёт речь, но спрашивать я не стала, чтобы не спугнуть своей ревнивой радости!..

* * *

Как прошёл вечер?.. А никак!.. Вернее – скучно и утомительно, как все «взрослые» праздники...
Длинный стол был накрыт в саду, под яблонями. Возле него – разномастные стулья и скамейки, утопавшие ножками в рыхлой земле, отчего гости, то один то другой, взмахивали руками, теряя равновесие, вскоре и ходить они стали так же неуклюже, как и сидели…
Принесённый нами букет поставили в вазу, почему-то забыв налить в неё воду, и розы стали быстро вянуть, источая приторно-сладкий аромат. Книжная полочка с замысловатой резьбой, творение моего деда, вызвала всеобщее искреннее восхищение, а вот восхищение мною было не столь искренним. Может быть потому, что про бант и алые туфельки, что были вместе с мамиными перчатками спрятаны в отцовские карманы, мы позабыли; может быть потому, что на подоле моего платья красовалось серое пятно, а на коленке кровоточила ссадина; или просто на просто оттого, что такая «кукла» я была не одна!.. Ещё пара визгливых девочек и хмурый мальчик были посажены рядом со мной за низенький столик, и нам принесли угощение: сладкие булочки, варенье в кошачьих блюдечках, конфеты без фантиков в стеклянной мисочке и чашки с щербинками по краям, наполненные кислым компотом без ягод… Мне угощение не понравилось – дома в праздники кормят лучше. А может быть, было невкусно и невесело от того, что родители обо мне совсем позабыли...

И папа и мама, как-то понарошку смеясь, говорили с другими взрослыми о чём-то непонятном. Уходили в дом, и мне становилось боязно среди чужих людей. Возвращаясь, не смотрели в мою сторону, словно меня вовсе и не было. А когда на подоконнике распахнутого окна поставили патефон, и заиграла музыка, я стала дёргать маму за подол, сообщив, что мне надо «пи-пи». Сделав в вонючем садовом домике всё необходимое, и, быстро забытая матерью, я с той же просьбой поймала за ногу отца, танцующего с толстой тёткой… Он не пошёл в вонючий домик, а просто завёл меня за угол дома. Я сидела на корточках, честно старалась намочить травинки, что щекотали мне голую попу, но у меня ничего не получалось – надо было сначала попить гадкого компота… А папа, стоя рядом, смотрел на танцующих, и лицо его на глазах становилось мрачным. По моим щекам покатились слезинки – я расплакалась от стыда, подумав, что своей «хитростью» рассердила отца!.. Но он, ничего не сказав, натянул мне трусы, поднял на руки и решительно двинулся в сторону переминающихся парами. А я заулыбалась обрадованная, что сейчас мы закружимся, как иногда дома под музыку из чёрной «тарелки» громкоговорителя… Не тут-то было!.. Всё так же молча и зло, я видела, как желваки ходят на папиных скулах, он схватил маму за руку повыше локтя, чем разбил пару с её «женихом», и, ни с кем не прощаясь, почти насильно повёл её к калитке. Мама попыталась высвободиться из цепких пальцев, но не смогла!..

Молча мы шли по пустынной улице довольно долго... Дневная пыль проезжей дороги осела, длинные полосы ещё тёплого солнца и уже холодных теней пересекали нам путь, в траве и листьях засверкали капельки росы, а где-то за садами, в огородах, запричитала неугомонная птичка: «Спать-пора, спать-пора!..»…
Я обвила руками папину шею, вдыхая запах пота и одеколона, а он, почувствовав мой озноб, скинул пиджак и надел его на меня, словно пальто.
– Ах, шляпа!.. – мама вспомнила про забытую папой шляпу.
– Чёрт с ней!.. – папа бросил сквозь зубы.
– Я вернусь!..
– Только посмей, – в голосе звучала угроза, и я с испугом прижалась к отцу.
– Ну и посмею, что ты сделаешь?!
И вдруг!.. Папа резко качнулся, чуть не уронив меня, а мама – упала на землю, и её кокетливая шляпка покатилась по дороге…
Папа прижал меня к себе так сильно, что я даже пискнула, и решительно двинулся прочь – даже не помог маме встать!.. Я хотела что-то спросить или попросить, но сжатая сильными руками, не могла даже вздохнуть!.. Лишь прислушивалась – куда мама пойдёт, поднявшись, за шляпой или с нами домой?.. Услышав её шаги совсем рядом, и, наконец-то имея возможность дышать, я успокоилась и неожиданно провалилась в сон, как совсем недавно на этой дороге чуть не провалилась сквозь землю…

 Проснулась я уже поздно утром – в своей кроватке, в ночнушке и с перебинтованной ногой. Солнце слепило множеством зайчиков, пробивающихся сквозь кружевную штору, что покачивалась от свежего ветра из полураскрытого окна. Где-то совсем рядом тревожно чирикал воробей – наверное оповещал своих собратьев о том, что кошка вышла на прогулку… Но я, ещё сонно хлопая ресницами, прислушивалась к мужским голосам, что небывало громко спорили на кухне...
– Бить бабу по лицу – последнее дело!»… – возмущался дед.
Ой, кто это бабушку ударил?.. – испугалась я.
– Хочешь проучить – возьми вожжи!.. – не унимался дедуля.
– Не стану я лупить… – это уже был голос отца.
– Не станешь, так будет баба хвостом вертеть! И тебя и нас позорить, кобыла!..
– Ну, так сам её и лупи – твоя дочь!..
Так о ком речь?.. О бабушке или о маме, дочери деда. Или обо мне?.. Я тоже – дочка! Мне стало страшно, и я позвала: «Мааам…»
– Иди ко мне, родная, – оказывается мама тихонечко лежала в кровати в своей спаленке, наверное прислушиваясь, как и я, к мужским голосам.

Выскользнув из теплого уюта своей кроватки, я зашлёпала босиком к маминой, отчего бинт с коленки сполз. Я попыталась его подтянуть, но не получилось, и, брыкнув ногой, скинула тряпицу окончательно. А мама, видя на моё затруднение, почему-то не помогла – лежала, вжавшись в подушки и накрывшись одеялом до самого подбородка, над котором темнел синяк. С бинтом в руках я постаралась забраться на родительскую кровать, но у меня, как всегда, не получилось; а мама, словно и не замечала меня, так была поглощена мужской перепалкой. И здесь в комнату вошёл дед. Он был в одних кальсонах, седые волосы на груди и руках дыбились серебристым мехом, и что-то злое, как у рассерженного Разбоя, метущегося в бессилии на цепи, было в его лице. Мне стало холодно, и я присела, прикрыв голые ноги рубашкой.
– Ууу, паскуда!.. – дед погрозил в мою сторону крепко сжатым кулаком, – Взять бы вожжи да выпороть, как сивую кобылу!..
То, что не получалось вчера в траве, с лёгкостью получилось сейчас на домотканых бабушкиных половиках. И я ничего с этим поделать не могла! Крупные слёзы стыда и страха брызнули из моих глаз, как из лейки… Страшный дед в два шага подлетел ко мне и схватил на руки, а я продолжала писать, прямо на него!..
Удивительно, но дедушка вынес меня на крыльцо и поцеловал в щёку. Наконец-то прописавшуюся, поднёс к кадушке и обмыл сначала мои ноги, уже начавшие щипать, а потом – свой живот, ещё больше намочив подштанники, и пошёл за угол дома, то ли к Разбою то ли к себе в мастерскую…

Я осталась в одиночестве посреди двора. Мама в постели, папа на кухне – я заметила, когда меня нёс дед, а бабушка?.. Осторожно, стараясь не уколоть босые ноги, прошла к калитке и глянула сквозь штакетник – может быть бабушка ушла к колодцу!.. Но возле него стояла только сивая кобыла, запряжённая в телегу, и жевала кучку душистой травы, брошенную для неё в сухую поилку. Мягкими волосатыми губами ловко выбирала сиреневые цветочки клевера и фыркала от удовольствия… Зачем её пороть?.. И как это!.. Она же – живая… Я вспомнила – как мама маленькими ножницами порола своё выцветшее на плечах платье, чтобы из его подола сшить мне сарафан. И здесь…
Я услышала мамин крик... Она никогда раньше так не кричала!.. Мне опять стало страшно – я сжалась, прижав руки к груди... Хорошо, что ещё ничего не пила... И опять – вскрик!..
Я бросилась бежать!.. Почему-то оказалась в песочнице, споткнулась о маленькое ведёрко и упала, запутавшись в рубашке и задрав выше головы голую попу!.. Поднялась и вновь побежала к крыльцу, прямо через пустую ванну – сначала в неё, а потом из неё!.. А мама опять вскрикнула и, кажется, рассмеялась… Я влетела в распахнутые двери, как на крыльях, невзирая на спотыкающиеся ноги!.. И вижу…

Мама лежит лицом в подушку и вздрагивает… А папа… бьёт своим кожаным ремнём… по одеялу в её ногах!..
– Кричи, а то не поверит! – папа опять ударил кровать наотмашь!..
И мама подняла смеющееся лицо, вскрикнув, как от удара…
– Ещё раз?.. Я устал…– папа улыбался.
– Всё, бедняжка, иди ко мне!.. – мама рассмеялась и поморщилась, приложив ладонь к синяку на щеке.
– Скажи «спасибо», что нет вожжей, а то бы, как сивую кобылу…
Но мама приподнялась в постели и, обхватив голой рукой склонившегося мужа, притянула за шею к себе… Они целовались бы долго, но я окликнула их и увидела счастливые лица… Открыла рот, чтобы спросить что-то, не знаю что, но услышала голос бабушки на крыльце и побежала встречать её, принёсшую папину «парадную» шляпу…

Ни о вчерашнем происшествии, ни о сегодняшнем за завтраком не говорили и после завтрака тоже… И я, словно член первого в моей жизни заговора, молчала, но думать перестать не могла. Дедушка – всегда прав, так почему он бранился? Что велел папе, и зачем нужны вожжи?.. Вновь и вновь я подходила к калитке и смотрела сначала на лошадь, что терпеливо ждала своего хозяина, потом на пустое место, когда она дождалась и, понукаемая вожжами, покатила громыхающую на колдобинах просёлка телегу куда-то по своим лошадиным делам… И здесь вдруг поняла, что дед хотел, чтобы лошадь пришла к нам, и папа должен был то ли её, почему-то, шлёпать ремнём, то ли вожжами шлёпать кровать… Вот бы мама смеялась ещё громче, притворно вскрикивая, как от боли!..
Я привстала на цыпочки, подняла как можно выше руки над головой и пошла, высоко поднимая колени, от калитки к крыльцу. Сама себе я казалась лошадью, а сложенные ладони – «мордой» с оттопыренными пальцами-ушами. Где-то рядом болтались вожжи, потому что они – неотъемлемая часть лошади: без телеги сивую кобылу я видела, а без вожжей нет. И вот серо-серебристая, как шерсть на груди и руках деда, я-лошадь важно ступаю на крыльцо, прохожу, цокая пальчиками-копытами, сени, толкаю почему-то бесхвостой попой дверь и вхожу на кухню… Хорошо, что нет позади меня телеги, иначе – не развернулась бы!.. Поворачиваю в сторону комнат и прикидываю – задену ли «ушами» помпоны плюшевых портьер над дверью… И вдруг осознаю, что я – никакая не лошадь, а маленькая девочка, которая, ничего не поняв, боится расспросить взрослых, вечно говорящих кучу непонятных слов!.. Опустившись на высокий порог, я горько расплакалась…

* * * * *

Вот с этими сладкими слезами я и проснулась... Со слезами и нечаянным пониманием – что же тогда, много-много лет назад, произошло. Я оказалась невольным свидетелем ревности, неуклюжего желания сохранить честь семьи и мудрости любящей пары… Удивительно, но маленькой девочкой, не поняв произошедшего, я на подсознательном уровне запомнила, что, любя одного, нельзя танцевать с другим, что ради материальной выгоды нельзя поступаться чувствами... Что можно схитрить, чтобы успокоить близкого человека, но не оскорбить того, кто ещё ближе…
О, как удивительно формируется душа!.. Казалось бы незначительные, вздорные впечатления способны дать для её становления много больше, чем самые строгие нравоучения. А память сохранит до поры до времени неосознанное человеком, чтобы неожиданно вернуть сладостно-тёплой или обжигающе-холодной волной, дабы помочь понять, прежде всего, самого себя, а потом – и свои истоки...
А папа всё же сам нашёл «приличную» работу, и вскоре мы переехали от бабушки с дедом, с которым отец так никогда и не сблизился.