Если можете, простите... Глава 3

    3.
Каким я был в детстве? Робким и закрытым, внимательным к мелочам, чрезвычайно ранимым. Да, пожалуй, излишняя чувствительность, какая-то аномальная восприимчивость ко всему, что меня окружало, и была моей основной, моей ведущей характеристикой. Про таких говорят, человек без кожи. А ещё я ощущал себя ужасно одиноким. Или на самом деле им был. Эта одинокость со мной столько времени, сколько я себя помню. Вне зависимости от того, находится ли кто-нибудь сейчас со мной или нет. Она глубинного, изначального, врождённого свойства, как темперамент или родимое пятно.
     Я смотрю на любительскую, чёрно-белую фотографию, где сняты мы с сестрой. Мне лет семь или восемь, сестре, значит, четырнадцать или около того. Мы с ней совершенно не похожи. У меня тёмные глаза и волосы. Рот из-за короткой верхней губы, имеет треугольную форму, что с самого рождения мне придавало слегка удивлённый вид. Лика - высокая, светлоглазая блондинка, с явно просвечивающей рыжинкой в коже и волосах. Будто сбрызнутая солнцем. Но это наша непохожесть - кажущаяся. Только на первый беглый взгляд. Если присмотреться, то можно заметить: у обоих та же тонкокостность и худоба, тот же выше среднего рост, и конечно, особый, фирменный знак нашей семьи: крупные, с неизменной горбинкой, носы. Причём, изначально, у меня этой самой горбинки не было. До тех пор, пока мне Лёшка Гордиенко однажды случайно не зарядил по лицу палкой. Отец, разглядывая вечером мой распухший нос, ухмыльнулся, - Ну что ж, весьма неплохо, по крайней мере, для начала, - он с абсолютным спокойствием и серьёзностью потряс мне руку, - Добро пожаловать в клуб, дорогой сын.
     Наши носы, это действительно, какой-то фамильный рок, (не хочется употреблять слово «проклятие»), что-то вроде родового клейма. В дальнейшем, я замечал, что если мне случалось упасть, или подраться, то в первую очередь, страдал нос. Даже если я падал, например, на спину, и удариться носом было довольно заковыристым делом, мне это каким-то непостижимым образом удавалось. Лика тоже, в этом смысле, не только не отставала, но была на голову впереди. Если на физкультуре её команда принимает мяч, он время от времени неожиданно меняет свою траекторию и летит аккурат в лицо моей старшей сестры. Если в лагере во время тихого часа девчонки балуются подушками, то кровь из носа идёт только у Лики. В общем, тенденция понятная. Хотя были и вариации. Когда я однажды неудачно приземлился с дерева, здорово стукнувшись о его корни затылком, и мама за ужином, сокрушённо рассказала об этом папе, он, не отрываясь от газеты, желчно прокомментировал:
- Дерзай, сын! Ещё пару раз и в военное училище примут без экзаменов…
- Да, да, не сомневайся, - добавил он, заметив мой недоумённый и обиженный взгляд, - Только уточнят при поступлении, сколько раз головой ударялся, и если не менее трёх, немедленно зачислят.
     Отцовская реакция на подобные вещи удивляла и ранила меня только в самом начале. В раннем детстве, я действительно, очень остро реагировал, я помню, как кусал губы до крови, чтобы только не разреветься. Ещё через какое-то время стал активно защищаться, то есть огрызался или демонстративно игнорировал не только его слова, но и его самого. Хотя всё ещё жутко переживал и обижался. А потом… Потом стало всё равно.
     Возвращаясь к фотографии, и к нам с сестрой, замечу, пока не забыл, общим у нас было не только то, о чём я написал выше, и даже не канапушки на носу (только у меня тёмные, а у Лики - золотистые). Общим было выражение глаз: та самая одинокость и печаль. Как будто мы с ней потеряли что-то очень ценное и уже отчаялись найти. Какая-то общая покинутость что ли. Когда мы переехали на Северный Кавказ, мы очень сблизились с сестрой.       Наверное, это было естественно и неизбежно. Во-первых, мы стали старше, и нам было уже гораздо интереснее друг с другом. Во-вторых, находясь с одной стороны, на закрытой территории, я имею в виду воинскую часть, и в сельской национальной школе, с другой, - где одна часть детей говорила по-русски плохо, а вторая очень плохо, мы так ни с кем толком и не подружились. В военном городке было несколько моих ровесников, но более или менее дружеских или хотя бы приятельских взаимоотношений у меня ни с кем не случилось. Не знаю почему. Со мной так всю жизнь. Наверное, я странный, не очень удобный для общения и не очень понятный. Одним словом чудик, или, как сейчас говорят, мутный. Было бы по-другому пойди я в обычную городскую школу, где большинство учащихся говорит всё-таки на одном со мной языке, я не знаю. Может быть… По крайней мере, я не был бы, наверное, таким диковатым, каким стал в этих горах. А возможно, было бы всё ещё хуже. В моей национальной школе меня не доставали, по крайней мере, за мою непохожесть и отстранённость. Аварцы и даргинцы, с которыми я учился, в большинстве своём, были ребята доброжелательные, гостеприимные и открытые. Мне позволяли быть таким, каким я был. Восхитительная роскошь, которую, как я сейчас понимаю, мне вряд ли простили бы в другом месте. Мой отец - прямое этому доказательство. Даже он не понимал, да и не принимал меня. Хотя отец - это особый случай. Скорее всего, тут дело вовсе не во мне. А в особого рода социопатии, которая несколько модифицировавшись, передалась мне и моей сестре. Но ей всё же в несколько облегчённой форме. У меня же это качество непомерно усугублялось неуверенностью, повышенной тревожностью и общей закомплексованностью. Помню, как мы ехали с матерью двое суток в плацкартном вагоне на Украину, и она нас с сестрой не могла уговорить поесть. Ну, как же… Все на нас будут смотреть. И чего доброго смеяться и обсуждать. Ведь для людей, мы были в этом уверены, нет ничего более занятного, чем пялиться на двух робеющих и сконфуженных малолетних недоумков. Это представлялось настолько ужасным, что легче было смириться с чувством голода. Несмотря на то, что Лика была относительно меня, конечно, побойчее, она тоже тот ещё чудик. Вот эта странность и чудаковатость, возможно, и была тем цементирующим составом, которая укрепила наше сближение.
     Лика с седьмого класса окончательно и бесповоротно решила стать зоологом, и целеустремлённо, с довольно-таки ощутимой примесью фанатизма, шла к намеченной цели. Путь, которым она двигалась к этому, сейчас, с высоты, так сказать, пройденных лет, представляется, мягко говоря, весьма своеобразным и заковыристым. Прямо скажем, кучерявым. Например, она непросто читала книги о животных, она их коллекционировала, особым образом сортировала и регулярно устраивала ревизию. С сожалением должен признать, что многие из них так и остались непрочитанными. Очень надеюсь, что мама, которую она умоляла купить очередное произведение естественнонаучного толка, об этом не догадывалась. Видимо, сестре нравился сам факт обладания новым книжным сокровищем. Быть может, она считала, что это каким-то образом приближает её к заветной цели, а именно к поступлению на биофак МГУ, ну или на худой конец, в высшее учебное заведение какого-нибудь другого культурно-образовательного центра. Но то, что факультет должен быть именно биологический, в этом Лика ничуть не сомневалась. Следуя логике её рассуждений, только после него она могла рассчитывать на внедрение куда-нибудь в джунгли, чтобы непосредственно, так сказать, в естественной среде у неё была возможность изучать столь любезных её сердцу крупных млекопитающих и, конечно же, совершать в этом направлении одно открытие за другим. А пока она лечила под деревом больных кошек и хромых, неизвестно откуда приблудившихся собак, которые, не взирая на плачевное состояние своего здоровья, тем не менее, совершенно безошибочно ковыляли к доморощенному ветеринарному пункту, раскинувшемся у яблони, что росла перед нашим домом, уверенные в том, что здесь их если и не вылечат, то накормят точно. Я охотно ассистировал во всех её многочисленных зооманипуляциях. Так Лика, с моей помощью, хотя и не одна из этих попыток не увенчалась успехом, пыталась растить в домашних условиях головастиков. Она собиралась отследить весь процесс превращения живого существа из хвостатого тёмного шарика во вполне себе взрослую и самодостаточную лягушку. И даже готовилась, как настоящий естествоиспытатель детально описывать каждый этап. Но головастики, к бурному негодованию и сожалению Лики, неизменно и методично дохли. Что только мы не делали: помещали их в воду из их же родной лужи, которую регулярно меняли, кормили их водорослями и ошпаренной крапивой, ставили на солнце и уносили в тень, всё было напрасно. Головастики, молча и неуклонно гибли, в порядке неструктурированной живой очереди, слабо поддающейся исчислению. Вода в банке ещё больше мутнела, издавая зловоние, и мама требовала, чтобы Лика вынесла из дома эту гадость. Кстати, на этой чёрно-белой, наполовину выцветшей фотографии, где я стою в дурацкой, какой-то старушечьей кофте, с палкой в руках, а сестра, улыбаясь, смотрит исподлобья, щурясь из-за яркого солнца, мы, очень может быть, и отправляемся в поход за очередной порцией головастиков в наши любимые капониры. От капониров в огромном этом саду осталось только название, да несколько заросших буйной растительностью крепостных лазов. Но туда мы спускались только в крайних случаях, когда прятались от кого-нибудь или вдруг замечали что-то необычное, привлёкшее наше внимание. Дело в том, что там был велик риск нарваться на…э-э, так скажем, следы человеческой жизнедеятельности. Поскольку недалеко располагалась и военная часть, солдаты, когда появлялась такая возможность, бегали сюда за яблоками и кукурузой. И эти фланкирующие ниши неизменно привлекали их своей затемнённостью, тишиной и прохладой к полноценному и ударному освобождению кишечника. Меня это очень возмущало. Оно и понятно, с моей-то врождённой брезгливостью. С другой стороны, разве будет нормальный человек помнить об этом двадцать с лишним лет спустя? Вот то-то и оно…
     И, тем не менее, в капонирах для меня был тогда сосредоточен целый мир. Его территория, как и сам наш городок, располагалась на возвышенности. Когда за спиной оставалась воинская часть и самый крайний из домов, где проживали военнослужащие со своими семьями, я оказывался, словно вне времени и пространства. Как будто только что пересёк незримую, но абсолютно ощущаемую тонкую грань между обычной реальностью и сумеречной зоной. Будто нарушил зыбкое равновесие между настоящим миром и вымышленным. Оказываясь там, я почти готов был открыть дверь в четвёртое измерение. Порой, я это чувствовал настолько отчётливо, что в последний момент отдёргивал руку от этой воображаемой двери.
  Там даже воздух был другой. Более влажный, более насыщенный, более осязаемый. Его нельзя было не заметить, как обычно не замечаем мы тот воздух, которым дышим. И не почувствовать разницу. Хотя капониры от того же городка отделяло едва ли больше полторы сотни метров, уверен, что и температура и атмосферное давление, да и все остальные показатели там были несколько иными. Всегда. И это можно было бы запросто доказать, если бы только кому-то пришло в голову произвести такие замеры. Наверное, с точки зрения физики, это легко объяснить: территориальное расположение (несколько выше относительно части и городка), отсутствие хозяйственной деятельности человека, равно, как и строительно-промышленных объектов, ну и ряд других, неизвестных мне причин. Но факт остаётся фактом: здесь атмосфера была совершенно иной. Густой, обволакивающей, манящей. Тут никому из детей, живущих в городке, не приходило в голову играть в шумные игры, кричать или носиться друг за другом. Для этого гораздо лучше подходили другие места: детская площадка, лужайка возле дома, пустошь за гаражами, да мало ли где. А в капонирах пробовали - не получалось. По разным причинам. Там даже звук человеческого голоса казался чужим и лишним. Причём направление звука определить было очень трудно. Как-то, мы с сестрой потеряли друг друга из вида, и Лика позвала меня там, в капонирах. Я развернулся в том направлении, откуда абсолютно чётко слышал её голос. Однако запыхавшаяся Лика появилась с противоположной стороны, раздражённо интересуясь, какого чёрта я валяю дурака, притворяясь глухонемым. Когда я рассказал ей, что громко откликался несколько раз и был уверен, что она находится в противоположном конце участка, так как именно оттуда слышался её голос, Лика внимательно посмотрела на меня и вдруг больно сжала мою руку:
- Знаешь что, Андрюха, здесь лучше не расходиться и держаться вместе, договорились? - Лика выпустила мою руку со слипшимися пальцами и она, как тряпичная, безвольно повисла вдоль туловища, - Особенно, когда такой туман, ты понял? Вот ещё одна характерная особенность этого места, внезапные и частые туманы. Туманы эти разноликие и качественно отличные друг от друга. В тот раз я понял только то, что мне стало очень страшно. И я не знал, серьёзно Лика говорит со мной или намеренно морочит голову, пугая меня. С неё станется. Она любила всевозможные страшилки, и их поражающий уровень воздействия на нервную систему время от времени проверяла на мне. Одна история про чёрного человека под кроватью чего стоит, например. Я и сейчас, признаться, с нервным смешком вспоминаю хриплый шёпот сестры в тёмной комнате:
- …И когда чёрный человек начал душить его, мальчик спросил из последних сил: «Что же ты делаешь? Ты же обещал не трогать меня… А чёрный человек страшно засмеялся (тут же следовало в Ликином исполнении мерзкое и грубое «ха-ха -ха») и ответил: «А я не твой чёрный человек....»
…Но в тот раз, мы с ней, не сговариваясь, молча и резво направились прямо к дому. Очень скоро такие моменты забывались, и я снова один, или вместе с сестрой направлялся туда. Капониры обладали какой-то магнетической притягательностью. Такого буйства растительности, как там, я не видел больше нигде. А ещё там были великолепные лужи, размером с небольшой пруд, бесперебойно поставляющие головастиков и плавунцов для утоления нашего (да, да, нашего, я ведь отчаянно подражал старшей сестре) исследовательского голода. А ещё - яблоневый сад, с его неповторимым ароматом, и всегда какой-то особенной, едва уловимой, чуть подрагивающей дымкой. Сад переходил в душистый разноцветный луг, с разлетающимися во все стороны, разнокалиберными кузнечиками, изумрудными ящерицами и прочей живностью. Время от времени приезжали местные мужики из ближайших сёл, выкашивали и сушили траву, а ближе к осени укладывали её в небольшие стожки, напоминающие лохматых, гигантских ёжиков. Луг, в свою очередь, соседствовал с громадным кукурузным полем справа, куда и любили наведываться бойцы, да и мы, дети, тоже. А слева плавно стекало вниз с нашей возвышенности лубочно-яркое, желто-зелёное рапсовое поле. Со стороны которого чаще всего и прибывали в Ликин ветеринарный лазарет безымянные собаки и дистрофичные коты. Как правило, мало кто из них задерживался надолго. Выжившие, (а случалось всякое) поправив душевное и физическое здоровье, отправлялись по своим делам. Возможно, в этом им оказывалось небольшое содействие. Например, нашими родителями. Тогда я как-то об этом не задумывался. Но чётко помню, что одна партия сменяла другую с оперативной организованностью прифронтового госпиталя. Иногда, вернувшись из школы, и не найдя под деревом в коробке очередного кота с наполовину вылезшей шерстью, Лика сокрушалась:
- Напрасно Рыжик Третий так быстро ушёл, ещё сегодня утром у него был ужасный понос. Я вспоминаю, как две молодые женщины, жёны недавно прибывших в расположение лейтенантов, прогуливаясь по дорожке возле нашего дома, остановились с брезгливым любопытством оглядывая Лику, возившуюся под яблоней с непрерывно скулящим, тощим щенком.
     - Брось его, - недовольно сморщив нос, посоветовала ей одна, с ярко накрашенными губами, - А то ещё заразу подхватишь. Лика ответила им долгим взглядом, полным искреннего непонимания и сочувствия. В моей голове явственно раздались аплодисменты. Ей действительно было жаль этих молодых расфуфыренных дурочек.
     После череды неудач с головастиками, уязвлённое самолюбие сестры потребовало компенсации, и она, видимо, решила, что возиться с живыми представителями братьев наших меньших, занятие весьма неблагодарное, и поэтому решила без лишних хлопот создать, помимо книжной, ещё одну коллекцию, а именно: заспиртованных насекомых. На что-то более крупное, она, по всей вероятности, пока не отваживалась. Ввиду объективных причин, спиртного в доме не держали. Вернее, оно само как-то никогда не задерживалось. Ничтоже сумняшися, Лика заменила спирт на столовый уксус. Червяка или гусеницу она помещала в стеклянный пузырёк от валерианы, (всего их было два, как собственно и экспонатов - тёмного короткого - пузырёк был маленьким, - червяка и бледной гусеницы, павших жертвами Ликиного неуёмного естественнонаучного интереса), потом заливала извивающееся тельце, незаметно взятым из буфета уксусом, закрывала капроновой или резиновой пробкой, а затем обмазывала горлышко пузырька пластилином.
- Это, чтобы воздух не попал, - шёпотом объясняла она мне, передёргиваясь всем телом, почти так же, как это только что делал умирающий червяк. Мне не нравилась эта идея с увековечиванием несчастных в пузырьке с уксусом. Но показывать виду было нельзя. Сестра немедленно объявила бы меня бесхребетным слабаком, стоящим на пути развития прогресса, выгнала, и я на неизвестный срок был бы лишён права участвовать в дальнейших экспериментах. Поэтому я только молча сопел, стараясь не думать о том, как умирала бедная гусеница, которую мне было особенно жаль. В движениях её бледно-розового нежного тельца, было что-то неуловимо женственное, плавное, почти эротичное. Этого я тогда, конечно, не осознавал, но смотреть на неё было почему-то невмоготу. Глядя на то, как Лика избегает моего взгляда и кусает губы, я догадался, что ей это зрелище, да и вся эта затея тоже не нравится. Но в этом она, конечно, ни за что бы ни призналась. Даже самой себе. Косвенным подтверждением того, что я был прав, служит то обстоятельство, что никогда больше Лика к этому не возвращалась. Червяк и гусеница стали первыми и единственными экземплярами её так никогда и не созданной коллекции заспиртованных (или как - зауксованных?) насекомых.
     Ещё сестра вела картотеку животных. Тоже, как можно легко предположить, довольно своеобразную. Она переписывала на карточки из детской энциклопедии в алфавитном порядке русское и латинское название животного: семейство, род, вид, ареал обитания, и т. д. Как сейчас вижу перед глазами: тяжеленный и громадный, стараниями моей сестры довольно потрёпанный, светло-коричневого цвета том четвёртый, - Растения и животные. Более лохматым выглядел только том десятый: Литература и искусство. Им очень активно пользовалась мама, когда стала преподавать литературу в старших классах. Эту карточную классификацию Лика, насколько я помню, вела не один год. Мама долго хранила продолговатые коробочки, с плотно уложенными в них в алфавитном порядке карточками, аккуратно заполненные крупным, ровным почерком моей сестры.
     Забегая вперёд скажу, что на биофак сестра поступать не стала. Она отказалась от трепетной мечты своего детства, когда выяснилось, что на вступительных экзаменах на этот факультет в любом российском вузе придётся сдавать химию или физику. Моя начитанная, гуманитарно ориентированная сестра была уверена, что ей это не под силу. Вот так вот всё оказалось просто и, я бы даже сказал, пошло. Как, собственно, оно и бывает. И ещё грустно. Не в том смысле, что в лице моей сестры мир потерял величайшего биолога, нет, хотя, как это можно утверждать наверняка? А в том, что для чего-то ведь это было нужно? И зачем тогда это было? Всё это?…

Продолжение следует...