Почеркушки с Земли Обетованной

Что потянуло меня сюда с желанием пожить в монастыре на Земле Обетованной? Зачем? Наверное, не отвечу и сам себе, чтоб было убедительно.
В прошлом году гостил я с семьёй у сестренки Лены в Израиле, и привезла она нас в благодать Греческого православного монастыря Братства хранителей гроба Господня, примкнувшего к древним руинам библейского Капернаума.
Мы вышли из машины, а перед нами павлины и распахнутые ворота, за которыми роскошный сад и красные купола белоснежного красавца храма Святых Апостолов Петра и Павла. И озеро плещется... То самое, которое в Библии зовется Морем Галилейским, а ныне озером Кинерет. Словно в облако райское окунулись.
А как узнал я у сестренки, что всего один монах в этом раю живет и возделывает сию благодать, то и попросил Лену узнать: не нужны ли работники-помощники ему? Такое большое хозяйство, а монах один за всех?
- А ты что, хочешь в работники сюда податься? - открыто спросила Лена.
Я без малейшего раздумья, словно кто свыше продиктовал, ответил:
- Да, очень хочу! Хоть сегодня!
Сестренка моя прихожанка этого храма и потому с монахом тем, греком Иринархом, зналась накоротке:
- Хорошо, спрошу потом его, не сейчас.
Уже мы вернулись в Москву, а мысль пожить какое-то время рядом с городом, где начал свои первые проповеди Христос, и откуда родом апостолы Петр, Иоанн, Андрей и Иаков, не давала мне покоя.
И пусть от Капернаума нынче одни руины, но они же от тех самых стен, которых касались быть может и Иисус, и апостолы руками, и видели те стены их лики и слышали слова с губ Христа слетавшие.
А камни...
Камни на берегу, по которым Петр лодку свою рыбацкую на берег вытаскивал, никто же не переставлял?! Как до Петра и Христа, а потом и при них скреблись они друг о дружку, так и скребутся черные каменюги-валуны по сей день, солнцем палимые и озерной водою омытые...
Да разве не могло не потянуть меня сюда заново?! Чтоб не мимоходом, а встать по утру и самому прийти из монастыря в Капернаум и, пока еще нет разногвалтных туристов-ротозеев, посидеть на тех камушках, на которых апостолы с Христом сиживали и божьи разговоры разговаривали. Великая энергия в тех камнях. Кто его знает, может, и мне что откроется, а?..
Кто-то, вне сомнения, отрежет:
- Дурость это все да романтизм фантазийный, старческий!
Может быть, может быть... Но потянуло так, что невмоготу!
Лена сдержала обещание и переговорила с игуменом Иринархом:
- Он не против, - сказала она и передала его слова: - Пусть, как внутренне будет готов, приезжает.
Но ещё долго многое мешало мне осуществить задуманное. Словно кто-то невидимый заваливал путь к Земле Обетованной сучьями, ветошью и взращивал сорняки передо мной в виде мелких дел и болезней. Лишь через год, сказав самому себе «стоп!», я решительно купил билет на самолёт, и уже через два дня меня встречали сестрёнка с мужем и детьми в аэропорту Бен-Гурион в Тель-Авиве.
Как расцеловались и обнялись, так Лена сразу план действий обрисовала:
 - Два денька у нас побудешь. Съездим в Назарет, ты же в прошлый приезд не видел его? А уж потом, как Женя с работы прибудет, повезём тебя в обитель сдаваться, - усмехнулась Лена.
Разве я мог быть против?
- Замечательно! – радужно вздохнул я, на всё соглашаясь.
Дома, конечно же, застолье по-родственному началось. Вспомнили за рюмочкой бабулю, братьев, дядьёв-тёток, друзей-приятелей общих.
Всех нас смело с насиженных родных мест бурями и войнами, возникшими от рухнувшего навзничь великого государства. Вот и сестрёнка с мужем Женей думали, куда бы скрыться им с дочкой и родителями от таджикской гражданской войны - не их войны, не ими развязанной, - но в которой, как в гигантской мясорубке, перемалывало всех граждан, не взирая на национальность. Повезло то, что у Жени отец - настоящий еврей, и даже по паспорту. А как известно, Израиль своих кровинушек не бросает, и обосновались в начале девяностых годов родственники мои на Земле Обетованной, в Тиверии, на берегу озера Кинерет. И слава Богу! В России-матушке долго бы мыкались они неприкаянностью да неизвестностью дальнейшей судьбы своей.
Захмелели мы с Женей, растрогались. Бывает же так – рюмка за рюмкой, а всё мало, и всё нипочём! Разговоры, разговоры… Помыслы извлекаются наружу такие абсурдные, что на трезвую голову ни за что бы не достал из головы. Но за бутылкой любая дурацкая затея может показаться тебе самой что ни на есть правильной, интересной и готовой к воплощению.
- Слушай, Женя, желание у меня есть одно. Как думаешь, возможно ли это?  -спросил я зятька.
- Какое? – внимательно вскинул он на меня голову.
- Хочу по пустыне побродить, по которой Христос ходил сорок дней.
Помнишь, вы мне показывали её начало? У развилки дорог в Иерусалим и на Мёртвое море? Ты бы меня довёз до туда, высадил, а через неделю бы забрал?
- Ты серьёзно?
- Абсолютно!
- И что, вот так прямо пойдёшь?
- Пойду!
- А что есть будешь?
- Подумаешь! Возьму сухариков, воды бутыль и пойду.
- Ну, во-первых, тебя арестуют.
- А чего это меня арестуют? Это же пустыня. Там полиции нет.
Но Женя обосновал, и влил тем самым ложку дёгтя в кристально-чистый замысел:
- Военные возьмут. Они тебя за террориста примут – кто ты такой? Чего шляешься? Да ещё и застрелят. Вся пустыня просматривается, сейчас же двадцать первый век всё-таки.
- Да ну? Что-то я не подумал про это. Правда, что ли? - с некоторой охлаждённостью в душе спросил я.
- Конечно, правда, - без тени сомнения ответил Женя и добил моё уже лежачее желание: - А военные не поймают, так на мине подорвёшься. Там же половина пустыни заминирована. Никто тебе сейчас не позволит, чтоб ты шатался, где вздумается, как Христос.
- Э-эх, жаль, - окунулся я в лёгкую кручину, и мы помянули с Женей мгновенно умершую мечту очередной рюмкой.
Два дня пронеслись и исчезли, как ласточки перед грозой.

И вот я здесь, в православном Греческом монастыре Братства хранителей Гроба Господня, при котором один монах - настоятель грек Иринарх, его 88-летний папа и нас четверо - мужиков-трудников. Правда, один – бывший пермяк, а ныне австралиец Дима, через три дня должен уехать к себе в Мельбурн.

Привезли меня родственники в монастырь вечером, когда совсем стемнело. Гостеприимный игумен усадил нас выпить с ним чайку с печёными и прочими сладостями, которыми изобиловал длинный обеденный стол. Человек двадцать пять за ним вполне бы уместились.
По правде говоря, я никогда не общался с какой бы то ни было монашеской братией - ни с православной, ни с католической, ни с протестантской. Бывая в русских монастырях в качестве туриста-ротозея, лишь видел, как мимо пугающе-таинственными черными бородатыми тенями пропархивали моложавые и пожилые мужчины в рясах с потупленным в землю взором и скрывались в каком-либо монастырском помещении.
И вот предо мною настоящий монах – греческий игумен Иринарх.
Ничего похожего на пугающую таинственность. Лицо и улыбка открытые, глаза умные, пытливые, и мирской разговор с нами ему не в тягость.
Когда после вкусного горячего напитка, настоянного на иван-чай-траве, пирога макового и разговора о том о сём возникло ощущение, что беседа подходит к концу и что пора мне место с кроватью показать, а гостям откланяться, я спросил Иринарха:
- Что делать-то мне, накажите?
А он лукаво глянул и промолвил:
- Да сам себе работу найдешь, ее много, она на виду.
Тут стучит кто-то в окошко. Высунули головы, а там один из трудников - потом я узнал, что он серб из Черногории - показывает сома килограмма на два, извивающегося на леске. Предраг, так зовут серба, выловил его из озера на кусок колбасы безо всякого грузила. Привязал крючок-тройничок к куску лески, саму леску к прочной бечевке, насадил колбасу и забросил возле берега. Вот тебе и вся рыбалка, безо всяких навороченных снастей и прикормок для рыбы!
Увидал я сома и говорю :
- Могу завтра его приготовить.
- Хорошо, - улыбнулся Иринарх. - В холодильнике еще ведро рыбы, тогда уж тоже за одно почисть. Потом пожаришь, раз можешь готовить.
- Могу, могу, - не допуская ни тени сомнения, кивнул я. Но про сома, грешным делом, соврал. Понятия не имел, как с ним обращаться.
И новым утром начался мой первый трудовой день с чистки рыбы. Ведро до краев было заполнено рыбой мушт, которую тут именуют рыбой Святого Петра, а поверх неё громоздились два килограммовые сомика.
Чищу я себе, чищу рыбу во дворе, как мимо проходит Иринарх и бросает вскользь:
- А ты знаешь, что с сома надо кожу снимать, а потом горчицей смазать, чтоб часок полежал, и запах с него болотный ушёл?
Я не моргнув, на чистом глазу:
- Конечно, знаю. Все будет вкусно!
Игумен ушел, а я достал планшет, благо в обители есть вайфай, и набрал в ютубе: "разделывать сома". Посмотрел, как мужик в белом поварском колпаке разложил эту скользкую рыбину и показал, что шкура снимается с нечищеного сома, как чулок, при надрезе вокруг головы. А потом уж внутренности вынимаются, и голова отсекается. "Ах ты, едрена вошь!" - думаю. Брюхо-то я уж вычистил. Не снимется чулком теперь кожа!"
Так оно и произошло. Часа два пришлось по кусочкам срезать скользкую чёрную шкуру с трех сомов. Вот радости было кошкам, вылезшим на рыбий запах из-под кустов, сбежавшимся с разных уголков монастыря! Кошек здесь много и, судя по тому, как они жадно хватали и глотали, не прожёвывая, мясные обрезки, я понял – такими деликатесами они не избалованы. Потом узнал, что рацион их в холодную погоду – сухой корм, а в жару они ловят и едят мышей, ящериц и змей. Проще говоря, на подножном корму летом живут.
Промариновав сомятину в горчице, решил я ее потушить с овощами и картошкой в собственном соку с небольшим добавлением растительного масла.
Заходит Иринарх на кухню, видит из казана пар и так, походя, не сказать, чтоб с одобрением, говорит:
- Значит, вареный сом получится?
- Почему варёный? Нет, - отвечаю несколько обиженно. Тут ни капли воды, все тушится в собственном соку и в масле.
- Да я-то все съем, но папе, по-моему, такое блюдо не понравится. Пожарь немного другой рыбы.
"Тьфу ты! - разнервничался я про себя: Еще не пробовал, а уже претензии". Но смиренно взял ведро с чищенными рыбками Святого Петра и всех их пережарил - с прицелом, что на потом останется.
А сом, как и предполагал, удался на славу!
Батя Иринарха, 88 летний благообразный сухощавый старичок по имени Ставро, ел и причмокивал по-русски: "Добре!"- чем вызвал уважительное расположение Иринарха ко мне как к повару. А уж приготовленные мною плов и борщ в последующие дни, окончательно укрепили мнение обитателей монастыря, что я мастер.
Повар-то, повар... Но ведь никто не знал, кто я на самом деле, а потому улучив минутку, показал я Иринарху видео на своем телефоне - где я что-то сымпровизировал на рояле в оркестровой яме Большого театра. Иринарх удивленно посмотрел и как-то по смешному, но дружески произнес: " Надо же, какой ты рукастый..."
Через пару часов он подошел ко мне, моющему посуду, и предложил:
- Завтра Дима улетает к себе в Австралию, и я хочу показать ему на Голанских высотах дохристианский город Сусита, хочешь с нами поехать?
Ха, можно было и не спрашивать! Через минуту, бросив в мойке недомытые черепки, я уже сидел на заднем сиденье джипа «Мерседеса».

Город Сусита или по-гречески Гиппос, то есть «лошадь» на русском, был основан греческими правителями в III веке до нашей эры. Строили его эллины. Их языческое чувство прекрасного и через тысячелетия способно восхитить кого угодно – будь ты христианин, мусульманин, буддист или вообще атеист. Оно совершенно, если не сказать божественно!
Разрушило город землетрясение в восьмом веке после рождения Христа, ушли из него жители, и, казалось бы, что может быть красивого в развалинах? Но нет! Даже руины, застывшие на горе под открытым небом безо всякой музейной опеки, поражают былой красотой и великолепием.
Игумен Иринарх оказался прекрасным экскурсоводом. Говорил и рассказывал увлечённо, с любовью. Видно было, что не сочиняет, а по-настоящему знает монах, чем жили его далёкие греческие предки, которыми он, безусловно, гордился. Как строили, как занимались виноделием, как детей учили музыке и развлекались, и как деликатно, дабы не утратить самобытность, переделывали языческие храмы в христианские.
- Пойдёмте, покажу городскую музыкальную школу, - вёл нас Иринарх за собой к маленькому круглому амфитеатрику.
- А почему вы решили, что это музыкальная школа? - с сомнением  спрашивал я.
- Не я решил, а меня уверяли сами археологи. Здесь, в амфитеатре, дети показывали своё мастерство перед родителями и горожанами, играя на разных инструментах.
- А вон там у греков выстаивалось вино, пойдём! – восклицал монах и быстрым шагом вёл нас к двум каменным бассейнам, от которых внизу тянулись выдолбленные желобки.
Он словно спешил до темноты поделиться своим знанием и восторгом - как разумно и ладно была устроена жизнь древнего города!
- Вот видите, в одном бассейне от красного винограда вино выстаивалось, а в другом - от белого, - показывал он рукою на стенки бассейнов. Действительно, каменная порода одного словно слегка была подкрашена в лёгкий розовый тон, а стенки другого хранили следы зеленовато-янтарного виноградного сока.
- А это для дождевой воды канавки… До рождения Христа люди жили, а как всё грамотно! – восторгался игумен, и мы вслед за ним.
Жаль, приехали в Суситу мы под вечер. Быстро смеркалось.  Красавицы колонны на городской площади, живописный каньон с одной стороны и Тивериадское озеро с другой стали погружаться в матовый сумеречный свет, постепенно растворяясь в нём.
Спускались мы с горы уже затемно.
Еще совсем недавно близ благородных развалин располагалась израильская военная база, но теперь солдаты покинули это место, отдав его во власть археологам. По краям дороги, ведущей вниз из города, - колючая проволока, чтобы кто-нибудь ненароком не напоролся на оставшиеся мины, а в каньоне - вой шакалов. Никогда не слышал, как они воют. Прямо скажем, оторопь берет - до того похоже на бесчинствующее улюлюканье людской толпы.

ДМИТРИЙ

На следующий день после хождения по камням дохристианской греческой цивилизации пятидесятилетний Дима улетел к жене и дочке в Австралию. Он, как никто другой из трудников, был близок к Иринарху. В своё время, именно с подачи игумена, после длинных душевных разговоров с ним, русскоговорящий, неверующий еврей Дмитрий принял православие и венчался со своей женой. С тех пор каждый год он стал прилетать в Израиль, чтобы помочь настоятелю в самые горячие трудовые дни – либо к Рождеству, либо к Пасхе.
Я не знаю, каким образом Дима, получивший высшее химическое образование в пермском политехническом институте и успевший пожить и поработать в Америке, познакомился с Иринархом и появился здесь. Не довелось расспросить об этом монаха.
Но я заметил, что этот, небольшого роста, немногословный и быстрый человек, отменный трудяга.
Глядя на него, порой казалось, что он на деле претворяет в жизнь сказанные мне настоятелем слова: «сам себе работу найдёшь, её много – она на виду». Никогда не сидел он на лавочке в «отдыхательной» позе. То я видел копошившегося Диму в саду, то потом он возился с товаром в церковной лавке, после что-то чинил, а затем нёс пакеты с мусором за монастырские ворота, чтобы выбросить в контейнер.
Дима уговорил начинавшего толстеть Иринарха всерьёз заняться здоровьем, и теперь они ежедневно совершали по утрам прогулки в Табху и обратно. А это ни много ни мало – десять километров.
Глядеть бы на этого человека да радоваться, но его неприязнь к кошкам меня насторожила.
- Не надо кошек баловать и столько еды им давать! Как наедятся, так гадить на столах начинают, за которыми туристы отдыхают, - выразил мне явное неудовольствие на правах старожила Дима, увидав, как пушистики на лету ловят срезаемые мной кожные ошмётки с сомов.
Сказал он мне это, не глядя в глаза, с каким-то неприятием в голосе.
Я удивился - взрослый мужик должен был бы знать, что кошки одни из самых чистоплотных животных на свете, и чтобы справить нужду, роют ямку, а потом закапывают. А то, что это грациозное создание может в человеческую туфлю иногда нагадить, так обувь для него – те же ямки с неприятным запахом. Но чтоб на виду?! Единственным объяснением появлению маленьких чёрных кучек на монастырских дорожках и столах могло быть только одно – павлины. Птица, она и есть птица, пусть и райской красоты – где подступит, там и выскочит переваренная еда из-под перьев.
Но вслух Диме я ничего этого не сказал, хмыкнул только, подумав: какой странный мужичок.
Иван, речь о котором ещё впереди, на мой вопрос: «что это Дима так кошек не любит?» ответил следующее:
- Он их не просто не любит, а ненавидит. Он вообще странный. Здесь кот как-то чужой одноглазый появился, так Дима его гонял, гонял, а потом лопатой зарубил насмерть у всех на глазах.
- Да-а?! – в крайнем изумлении спросил я. А Иринарх как же, видел? Что сказал?
- Видел. А что он ему скажет? Дима в любимчиках у него. Они друзья.
После этой новости химик с высшим образованием перестал для меня существовать как человек. То, что он улетел к себе домой, я воспринял как благодать, милость, которая избавила меня от того, чтобы находиться рядом с душевной жестокостью и здороваться по утрам с человеком, болеющим ей.

После Диминого отъезда Иринарх предложил мне скрасить его одиночество в ежедневных утренних прогулках. И потекла жизнь иная, незнакомая мне, полная несуетливой правды и осмысленности.
Мне нравилась эта земля и озеро, дышавшее живым существом с непостоянным и беспокойным нравом.
Отсюда начался проповеднический путь бога-человека, и то, что не однодневным туристом посетил я эти места, а живу здесь и хожу по тем самым тропкам, что и Христос, отдавало каким-то неправдоподобием. Не голливудские декорации руин древнего Капернаума передо мной, а вот они – чёрные камни разрушенных стен и белый мрамор синагоги, стоящей на фундаменте той, в которой начал проповедовать Христос. Я дотрагиваюсь до них руками, вспоминая слова Иисуса: «И ты, Капернаум, до неба вознёсшийся, до ада низвергнешься…»
Всё здесь напоминает о Нём и дышит Им.
С утра, как выхожу я из своей комнатушки на террасу, меня встречает широкая, вечнозелёная лиственная чаша сикоморы – библейской смоковницы. На такое же дерево влез некто по имени Закхей, чтобы получше разглядеть Иисуса, когда тот появился в Иерихоне и шёл в гуще народа.
А потом мы идём с Иринархом в Табху, где Христос накормил тысячи человек пятью хлебами и двумя рыбками. На полпути вижу развалины греческой церкви, воздвигнутой в четвёртом веке на месте, где Иисус произнес Нагорную проповедь. Прошу Иринарха продолжить прогулку без меня, а сам поднимаюсь к камням, на которых стоял Спаситель, окружённый иудеями.
Живописная тропинка виляет то вверх, то вниз, ведя к этому месту. Подхожу, а оно окружено стеной каменной, поверх которой проволочная сетка, и вход закрыт железно-ржавой сетчатой дверью, а на ней висит замок.
Поначалу расстраиваюсь, что не попаду, а пригляделся - в двери толстая проволока разорвана и разинула пасть огромная дыра, через которую спокойно можно пролезть даже моему, не очень-то хрупкому, телу.
Никак русскоговорящие граждане постарались. Тоже, видать, захотелось энергией божественной напитаться, а может, просто любопытство одолело, и нате вам - "развернись плечо, размахнись рука!" Представить, что такую крепкую проволоку в двери порвали какие-нибудь европейцы, невозможно. Так что спасибо "нашим" - я стою там, где покоятся руины греческого храма четвёртого века, где устами Христа вразумлял народ Бог...
Увидев народ, Он взошел на гору;
и, когда сел, приступили к Нему ученики Его.
И Он, отверзши уста Свои, учил их, говоря:
Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю.
Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.
Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.
Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.
Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.
Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.
Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня.
Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах:
так гнали и пророков, бывших прежде вас…
На обратном пути догоняю Иринарха и уже вместе с ним вхожу в ворота монастыря. Нас встречают райские птицы павлины, раскинув хвосты узорчатыми веерами, и Иринарх рассказывает грустную историю о них.
Самочек павлиньих жило в монастыре больше, чем самцов.
Все они вместе радовались жизни, не имея клеток. И сейчас самцы также перелетают за монастырские ворота, гуляют, где хотят, но на ночь неизменно возвращаются и укладываются спать на ветвях эвкалиптов. Для птенцов пары павлиньи вили гнезда прямо на земле, на берегу озера, и самки выхаживали их. Иринарх отдавал красивое потомство тому, кто просил, но по рекомендации от знакомых, чтоб не абы кому, а в хорошие руки. Но несколько лет озеро мелело, и вода уходила все дальше и дальше от берега. И если хищникам при полноводном Кинерете не подобраться было к монастырю, то при мелководье по сухим камням они проделать это смогли в два счета. Вот за весь прошлый маловодный озерный год голодные шакалы и съели всех бедных самок, сидящих на своих гнездах. Ходят-бродят теперь самцы в одиночестве по монастырю и издают громкие тоскливые возгласы, словно оплакивают своих погибших подруг. Хоть и не перед кем им красоваться, но природа берет свое: то друг перед другом хвосты распушат - красотой меряются, а то и перед посетителями танец кто-нибудь из них затеет прямо на дорожке. Жалко мне их. Как начинают передо мной свой танец, я разговариваю с ними, хвалю: "Ах, ты ж мой хороший, красавчик! Ну покажись мне, повернись еще раз, спляши, я полюбуюсь на тебя!" А павлин и рад стараться: и так, и эдак повернется, и еще раз. Понимает слово ласковое, чует...
Но на телефон лишь изредка позирует, и только накоротке: "Снял и хватит с тебя!" Крылья сложит и пойдет дальше, потряхивая короной-венчиком на горделивой головке.

Сегодня в Израиле, на праздник Сретения Господня, по-летнему светит солнце. В лучшем случае, такая погода бывает в средней полосе России либо в конце мая, либо в июне, а то и в июле. Я постепенно свыкаюсь с красотой Моря Галилейского, ране-весенней теплынью, с чудесной смесью запахов распускающегося помело и многих мелких цветочков, увиденных мною впервые.
Все лужайки в монастыре, которые возле озера, заполнены православными арабами. Целыми семьями приехали. Жарят шашлыки, детишки на трехколесных велосипедах катаются. "Через неделю пост трудный и долгий предстоит. Так что пусть радуется народ празднику, отдыхает!" - говорит с улыбкой хозяин монастыря.
Вы можете себе представить, чтоб в русском монастыре православные граждане на праздник шашлыки жарили и детишки по дорожкам на велосипедах катались? Я не могу. Печаль в наших монастырях разлита да нравоучительство. Шаг вправо или влево - тут же получишь понукание. А ведь это, наверное, неправильно, мы ж все для радости родились, а не для печали и не для того, чтоб выговоры слушать - надо так, а не эдак, сюда нельзя - грешно, а сюда - не стоит.
Да-а...
Сегодня лето для меня, и хожу я в майке и шлепках на босу ногу.
А вот первые мои монастырские дни стояли в Израиле невообразимо холодные. Завывал ураганный ветер, частенько сыпались дождевые капли с небес, озеро Тивериадское ходуном ходило, и волны на нем, как с цепи срывались. Если учесть, что в этой солнечной стране в помещениях не предусмотрено отопление, то можете представить себе, какой промозглой сыростью веет от стен в такие дни. Зябко, неуютно, особенно когда ты, раздевшись, готовишься ко сну в махонькой комнатке. Но ничего, Бог милостив, пройдет и холод...

Тут забавный момент произошел.
Попросил меня Иринарх в один из ветреных, но не дождливых дней прополоть взошедший на грядках и уже набравший сок и силу лук, который стала душить трава сорная. Что ж делать - надо, так надо. Я ж не в санаторий приехал. Вначале гнутым крючком корчевал я над грядками травяные ненужные перья. Потом, когда почуял, что спине каюк приходит, сел на корточки, а как суставы в коленках болезненно заскрипели и закряхтели, взял мешковину и встал на коленки. Вот она - старость не радость! Но ничего, переминаюсь с коленки на коленку, полю, не ною.
А тут группы туристические повалили. Я к ним спиной травку дергаю и вижу боковым зрением, что иностранные тетеньки останавливаются возле проволочного заборчика и проявляют интерес к моей персоне - что это, мол, я такое делаю. Услышал я итальянскую речь и обернулся.
Гляжу, женщина примерно моих лет, приятной итальянской наружности неотрывно следит из-за железной заборной сетки за моими действиями и недоуменно улыбается. А другая итальянка ей что-то объясняет, на меня показывая. Получается, что вроде я как в клетке, а меня рассматривают. Хоть и неприятно как-то стало, я с христианским смирением сказал себе: "Да плевать на них на всех!" - и продолжил борьбу со злобными сорняками на грядках.
Вдруг, через некоторое время слышу милый русский вопрос:
- Это вы траву полете, что ли?
Я вполоборота:
- Да, полю.
Русская ширококостная тетка в коричневой вязаной шапочке с матерчатой хризантемой на ней с радостью и даже с некой гордостью:
- Вот, сразу видно - наш человек! Только наши могут на карачках голыми руками траву драть! Маша, иди сюда! - позвала тетка подружку полюбоваться их соотечественником.
Меня тоскливо передернуло внутри: " Вот же зараза, называется скрылся за тридевять земель от всех! Еще не хватает для полного счастья "а-а салом аллейкум!" услышать за своей спиной от других соотечественников.
- Это вы вот так на три месяца приезжаете и служите здесь? - попыталась разговорить меня женщина с цветочком на шапочке.
- Ну да... - уже не поворачивая головы, ответил я и с облегчением услышал голос гида русской группы: "Мои, все в автобус! У нас мало времени."

Утром следующего дня взял меня Иринарх с собой в город Акко. Ему нужно было туда по судебным делам в патриархию, прихожанина своего поддержать.
Православный прихожанин Саша приехал в Израиль по отцовской еврейской линии с Украины. Женился здесь на такой же полукровке, как и он, обвенчался в храме у Иринарха и скрепил свой союз актом брачной записи в греческой патриархии по всем церковным законам. Саша - парень по-настоящему воцерковленный, серьезный, работящий. Про таких говорят "мастер на все руки" - и телевизор починит, и тумбочку струганет.
А вот с женой не повезло. Родила ему двух дочек, а потом снюхалась с арабом и в открытую стала с ним куролесить. Саша ушел от нее, но девчонок своих не бросил - каждый месяц давал приличную сумму на дочерей своей непутевой жене. А та подала на развод в патриархию, чтоб еще и сверх того, что он дает, алименты потребовать.
Тут Саша взъерепенился и попросил Иринарха присутствовать на судебном разбирательстве, чтоб не было языкового барьера. "У меня, - сказал, - все доказательства ее измены в телефоне. Мне прислала родственница жены фотографии ее отдыха с любовником-арабом в Турции. На что она надеется, не понимаю".
И вот мы едем с Иринархом в Акко поддержать бедного Саню. С нами в машине - еще один израильтянин, русскоговорящий Иван. Он такой же, как и я, трудник в монастыре. Узнал, что будем проезжать по дороге город Кармель, где он живет с родителями, вот и отпросился у Иринарха их навестить.
Разговор в машине в связи с Сашиной ситуацией, естественно, зашел о непорядочности израильских женщин. Тридцативосьмилетний Иван, у которого своя за плечами грустная история любви, заявил, что здесь такое поведение жен в порядке вещей, и все женщины хотят лишь одного - денег.
Я не прерывал горестный монолог Ивана, но с его заключением не согласился:
- Знаешь, Ваня, если кому-то не повезло, то это не значит, что все женщины одной краской намазюканы. Моя жена, допустим, расчудесная! И абсолютно не меркантильная, потому что другие интересы есть в ее жизни, поважней долларов. И мне с ней очень даже хорошо, и никто, кроме нее мне не нужен! На что Ваня среагировал сходу:
- Да вы старое поколение! А эти молодые, которые воспитаны интернетом и ютубом, совсем другие.
Я не стал ему перечить и подумал: "Какое счастье, что у меня нет любовницы. И я не знаю это женское племя, молодое и незнакомое, воспитанное интернетом. Но все же наверняка есть чистые женские молодые души, и нельзя так относится ко всему современному поколению чаровниц..."
В городе Акко я опять окунулся в архидревность.
Подъехали мы к стоянке машин в ливень и ветер. Разбушевавшееся Средиземное море усердно билось пенистыми гребнями о стены крепости, по виду сложенной много веков назад. Потом узнал, что ее построили Крестоносцы в 11 веке. Кто только не владел этим портовым городом за его пятитысячелетнюю историю: финикийцы, ассирийцы, персы, греки, иудеи, римляне и даже Ричард Львиное Сердце удосужился на пару с французским королем Филиппом Августом стать правителем Акко. Когда в 11 веке городом завладели Крестоносцы, то они сделали его столицей Иерусалимского королевства, дав ему имя Сен-Жан д' Акр. А в 16 веке Акко продолжил свое существование под властью Османской империи.
Удивителен тот факт, что, оказывается, первую неудачу Наполеон Бонапарт потерпел именно под Акко. Два месяца осады города 13-тысячным войском Наполеона окончились ничем. Акко он взять не смог, но перед тем, как отдать приказ отступать, французский император совершил остроумный поступок: "Ну что ж, город мы не взяли, - сказал он. Так пусть хоть моя шляпа побывает в нем!" И засунув треуголку в жерло пушки, напоследок пульнул по городу.
До сих пор сохранился рукотворный насыпной вал, сооруженный французскими солдатами, с которого Бонапарт палил по Акко. Теперь на этом валу красуется легкомысленный памятник Наполеону, словно ему в насмешку поставленный.
В патриархии, куда мы пришли через замысловатые древние арабские переулки, Иринарх предложил мне не дожидаться окончания судебной тяжбы в прихожей на стуле, а пройтись и посмотреть город самому. Я с опрометчивой самонадеянностью согласился. Но как только свернул в первый переулок, то сразу понял, что из этой переулочной, переплетенной арками арабской вязи, мне ни за что самому не выпутаться. И даже телефон тут помощник слабый - объяснить-то все равно не смогу, под какой нахожусь аркой. А когда мимо меня прошли два бородатых араба с грустными глазами потенциальных террористов и в накинутых на головы курточных капюшонах, то я, пометавшись и запутавшись в двух одинаковых арочных сводах, чуть не заскулил от тоски. Это в книжке и в кино интересно читать и смотреть "Сказки тысячи и одной ночи"! А самому в другом государстве остаться один на один с этой древней «арабистикой» -  особого восторга не вызывает, скажу я вам.
Но, хвала Всевышнему, я набрел-таки на вход в патриархию и, войдя в нее, уселся на стул с решимостью не отходить от него ни на шаг.
Судебная тяжба Саши завершилась в его пользу, и Иринарх вышел с ним в отменном расположении духа.
- А ты что не гуляешь? - спросил он меня.
- Не гуляю, потому что вам потом долго придется меня искать, а вам это нужно? - улыбнулся я.
- Так телефон же есть?
- А что толку? Как я объясню, где нахожусь? Тут же не переулки, а сплошная арабская вязь справа налево.
Иринарх рассмеялся и повел меня вместе с Саней показывать город.

Всё шло, как шло…
Каждое утро без десяти минут семь я выходил из своей комнатушки, включал бойлер, чтобы после окончания десятикилометровой прогулки встать под горячие душевые струи, и спускался вниз по лесенке со второго этажа. В этот момент из ворот внутреннего дворика показывалась седая борода и чёрная ряса игумена Иринарха, и мы двигались с ним вдоль сада и курятника к наглухо закрытым железным монастырским воротам, которые раздвигались при помощи электронного ключа. А далее наш путь вновь лежал вдоль проезжей части дороги, мимо развалин древнего Капернаума и места, на котором Христос произнёс Нагорную проповедь, в Табху, где Спаситель явил одно из главных чудес.

Иисус пришел в Табху, узнав о смерти Иоанна Крестителя, чтобы помолиться в одиночестве. За ним последовали его ученики, а за теми и народ с просьбами об исцелении.
Обратимся к Евангелию от Иоанна:
Иисус взошел на гору и там сидел с учениками Своими. 4 Приближалась же Пасха, праздник Иудейский. Иисус, возведя очи и увидев, что множество народа идет к Нему, говорит Филиппу: где нам купить хлебов, чтобы их накормить? Говорил же это, испытывая его; ибо Сам знал, что; хотел сделать.
Филипп отвечал Ему: им на двести динариев не довольно будет хлеба, чтобы каждому из них досталось хотя понемногу.
Один из учеников Его, Андрей, брат Симона Петра, говорит Ему: здесь есть у одного мальчика пять хлебов ячменных и две рыбки; но что это для такого множества?
 Иисус сказал: велите им возлечь. Было же на том месте много травы. Итак возлегло людей числом около пяти тысяч. Иисус, взяв хлебы и воздав благодарение, раздал ученикам, а ученики возлежавшим, также и рыбы, сколько кто хотел. И когда насытились, то сказал ученикам Своим: соберите оставшиеся куски, чтобы ничего не пропало. И собрали, и наполнили двенадцать коробов кусками от пяти ячменных хлебов, оставшимися у тех, которые ели.
Тогда люди, видевшие чудо, сотворенное Иисусом, сказали: это истинно Тот Пророк, Которому должно прийти в мир.
Примерно в 350 году при императоре Константине на этом месте построили базилику с мозаичным полом, большая часть которого сохранилась до сих пор. Сейчас на этом месте - действующий католический монастырь.
Наш с Иринархом путь от Капернаума в Табху – пять километров туда, разворот на сто восемьдесят градусов, и без остановки обратно.
Когда мне игумен предложил совершать вместе с ним эти ежедневные пешие прогулки, я моментально согласился, а потом засомневался – смогу ли, не устану?  Неспешный, почти затворнический образ жизни, который я веду в своём Подмосковье, напрочь отшиб меня охоту ходить куда-либо на длинные расстояния. Но, слава Богу, я не высказал вслух своё малодушное сомнение и лишь с улыбкой попросил следующим утром:
- Вы только не слишком быстро, ладно?
- Так это же не спорт, - с такой же улыбкой ответил игумен. Зачем что-то делать, насилуя свой организм?
Сказать-то он это сказал, а сам пошёл сильным ритмичным шагом. Мои ноги как-то сами пристроились под его ритм, и я даже не заметил, как десяток километров мы с ним проскочили за полтора часа. Никакой усталости, только взмок невероятно - рубаху хоть отжимай.

Через несколько дней в монастыре появился ещё один трудник – сорокалетний православный румын Джулиан, не знавший ни единого слова по-русски, но прекрасно говорящий на английском языке. Он присоединился к нашим с игуменом прогулкам, и мы с Иринархом поняли, что двадцать лет разницы в возрасте имеет большущее значение! Как не убыстрял вместе со мной монах шаг, но худощавая спина вегетарианца Джулиана всегда маячила перед глазами и удалялась. Иногда Джулиан даже старался сбавить темп, чтобы мы могли выровняться с ним, но всё равно неизменно оказывался впереди.

ДЖУЛИАН
История Джулиана характерна для человека, который не согласен ломаться в тисках жизненных обстоятельств и за монастырскими стенами ищет спасение и силы душевные. Мать его покинула белый свет, когда младший брат Джулиана играл ещё в игрушки. Отец не придумал ничего лучшего, как искать утешение в бутылке, поэтому всю ответственность за младшенького взял на себя старший брат. Хоть и тянуло взрослеющего Джулиана влюбиться в какую-нибудь девчушку да развлечься на пирушках с друзьями-товарищами, но времени на это не хватало. Надо было и брата на ноги ставить и отца тянуть - не дать ему в могилу свалиться. А как школу окончил младшенький и стал мерещиться Джулиану свет в конце тоннеля, так выяснилась страшная вещь – болен брат его шизофренией. Пришлось периодически класть его в психиатрическую лечебницу. И опять Джулиану не до любовей и пирушек и не до женитьбы - нельзя надолго оставлять ни отца, ни брата. Он и приезжает сюда, на Землю Обетованную, напитаться энергией божественной, дабы с новыми душевными силами вернуться в Румынию и опять голову просунуть в хомут жизненный, что судьба ему уготовила. Сказал мне Иринарх, что всё чаще и чаще стал задумываться Джулиан о принятии пострига монашеского, но пока это задача неразрешимая – брата и отца оставить не на кого.
Каким образом произошло его знакомство с Иринархом и как впервые Джулиан очутился в монастыре, узнать я у игумена не успел.
Душа добрая всегда притягивает, вот и меня тянуло к Джулиану, но проклятое незнание языка не давало шанс на сближение. Хотя однажды на десятке коверканных мною английских слов, мы всё же поговорили.
Вышел я поздним тёплым вечером к берегу озера, чтобы голову запрокинуть в небо – уж больно ярко, словно осколки вдребезги разбитого вселенского небесного зеркала, сияли звёзды, а меж ними бесстрастно плыла, как какая-нибудь плоская каменная голова языческого истукана, полная луна.
Вдруг потянулась тень от горящего над храмом фонаря, который единственный в монастыре горел всю ночь, и я увидел рядом с собой очерченную лунным светом фигуру Джулиана. Он также, как и я, распахнул глаза в небо.
- Вери найс, вери найс… - прошептал он и я рассмотрел его, обращённую ко мне, улыбку.
- Ес, очень найс, вери, вери, - ответил я ему таким же полушёпотом.
Джулиан стал тыкать пальцем в небо и спросил:
- Вот из раша?
- Что? Вот? – не понял я его.
- Ит из мун, хау из ит ин рашен?
- А-а, мун?! - обрадовался я, что понял его. Ин рашен ит из луна.
- Лу-на, - проговорил Джулиан и добавил: - лу-на найс.
Мы замолчали со смущёнными улыбками на лицах.
Чувствовалось, ему хочется поговорить со мной.
- Хау олд а ю, - спросил он.
- Сиксти.
- О-о?! - воскликнул он удивлённо, давая понять, что я не выгляжу на свой возраст. А ю пенсионер?
- Ес, - ответил я, не вдаваясь в лишние подробности российской пенсионной реформы.
Опять помолчали, и теперь уже я начал разговор.
- Ай воз борн ин Таджикистан.
- Та-жи-ки-стан? – проговорил он по слогам, хмуря брови, и я понял, что Джулиан такой страны не знает.
- Ес. Там горы, маунтинс. Памир, ноу?
- Памир, Памир! Ес, ес! Маунтинс! Ай ноу, - радостно закивал он и обнял меня.
Мне стало несколько обидно, что название республики, в которой я родился, ни о чём ему не говорит, а горы Памира, находящиеся в том же Таджикистане, вызвали у Джулиана такую одобрительную реакцию.
- Дид ю гоу он Памир? – поинтересовался я, думая, что он там был и поэтому так бурно реагирует.
- Ай диднт гоу! Бат ай ноу Памир, - ответил он и в дружеском молчании опять стал мечтательно глядеть на звёзды…

На дороге в Табху мы – Джулиан, Иринарх и я, - наверное, смотрелись со стороны весьма колоритной троицей.
Целеустремлённо, плечом к плечу шли два крепких мужика вдоль проезжей части дороги: один - с лысым черепом, в летней рубахе, другой – в вязанной шапочке и чёрной кофте, надетой поверх рясы до пят, с длинной седой бородой и такими же седыми волосами ниже плеч, которые сзади были стянуты кругляшом резинки. А впереди них, то вырываясь далеко вперёд, то замедляя шаг, легко скользила по тротуарной плитке тощая фигура третьего, напоминавшего революционера-разночинца из девятнадцатого века, с болезненным лицом и негустой, несколько неопрятной рыжеватой бородкой.
Некоторые встречные водители, по всему видать, знакомые Иринарха, личность и фигура которого являлись своего рода достопримечательностью в капернаумской глуши, приветственно сигналили нам.
Во время ходьбы, чтобы не растрачивать понапрасну силы, старались не разговаривать, но всё же это случалось.
Рассказал мне Иринарх, что тридцать лет назад греческий патриархат отправил его с послушнической миссией к храму Святых Апостолов Петра и Павла, построенному в 1925 году возле стен разрушенного Капернаума. Воздвигли церковь эту в память о знаковом месте для христиан всего мира. Именно там, по преданию, стоял дом, где чудесным образом исцелил Иисус парализованного человека, которого четверо друзей внесли через крышу.
И опять Евангелие, теперь от Марка:
Через несколько дней опять пришел Он в Капернаум; и слышно стало, что Он в доме. Тотчас собрались многие, так что уже и у дверей не было места; и Он говорил им слово. И пришли к Нему с расслабленным, которого несли четверо; и, не имея возможности приблизиться к Нему за многолюдством, раскрыли кровлю дома, где Он находился, и, прокопав ее, спустили постель, на которой лежал расслабленный. Иисус, видя веру их, говорит расслабленному: чадо! прощаются тебе грехи твои. Тут сидели некоторые из книжников и помышляли в сердцах своих: что Он так богохульствует? кто может прощать грехи, кроме одного Бога? Иисус, тотчас узнав духом Своим, что они так помышляют в себе, сказал им: для чего так помышляете в сердцах ваших? Что легче? сказать ли расслабленному: прощаются тебе грехи? или сказать: встань, возьми свою постель и ходи? Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи,- говорит расслабленному: тебе говорю: встань, возьми постель твою и иди в дом твой. Он тотчас встал и, взяв постель, вышел перед всеми, так что все изумлялись и прославляли Бога, говоря: никогда ничего такого мы не видали.

И назначило греческое начальственное духовенство молодому монаху Иринарху, что служил в Храме Гроба Господня, послушание - возле возведённой православной церкви в Капернауме, на месте пустоши, усеянной мелким колючим кустарником, создать монастырь Братства хранителей Гроба Господня и сделать сию обитель привлекательной и для паломников, и для туристов.
И он, приложив недюжинную энергию, смекалку и деловую хватку, разбил сад с галерей и колоннадой, увитых зеленью, построил гостиницу, курятник и крольчатник, развел многочисленных павлинов, свободно гуляющих по всей обители. Теперь, когда нескончаемую череду туристов меняют приезжающие и отъезжающие комфортабельные автобусы и каждую субботу проводит службу русский батюшка для многочисленной русскоговорящей паствы, добирающейся сюда на личном авто, вот теперь Иринарх стал вести переговоры о строительстве келий для монахов.

Как-то, во время одной из прогулок, Иринарх спросил меня об отце и матери, и я поведал ему свою историю.
- И что, сам ты православный, а отец твой и братья истинные мусульмане? – спросил игумен.
- Да.
- И вы общаетесь без всяких проблем?
- И общаемся, и созваниваемся, и дружим.
- Браво! - воскликнул Иринарх и добавил: - Так и должно быть.
Вообще я заметил, что он не особо стремился затевать и вести беседы на религиозные темы. Лишь однажды я от него услышал нечто подобное. Видя четыре автобуса с группами туристов у Францисканского итальянского монастыря, что находится напротив места, где Иисус произнёс Нагорную Проповедь, Иринарх, не сбавляя шаг, раздумчиво произнёс:
- Больше двух тысяч лет прошло, а люди всё едут и едут в те места, где ступала нога Христа, и всё держится лишь на одном камне: Он – сын Божий. Убери этот камень и остальное разрушится, как карточный дом…

Итак, на одном пятачке земли, возле Моря Галилейского, за монастырским высоким забором, сплетённым из двойной негнущейся, нержавеющей металлической проволоки, оказались: игумен Иринарх, его отец Ставро, черногорский серб Предраг, румын Джулиан, крещёный полуеврей русскоговорящий израильтянин Иван и я.
По мере увеличения моего биологического возраста всё чаще стал сыпаться на мою лысую, с седой щетиной голову прах несбывшихся надежд, планов и недостигнутых целей, а никчёмная суета и праздное словоблудие окружающего мира стали превращать моё сердце в червивое яблоко, и я стал задумываться о бегстве из предлагаемых мне этим миром жизненных обстоятельств.
Знакомство с Иринархом и его, построенной им же, обителью Братства хранителей гроба Господня на Святой земле, создало в моём воображении образ места, в котором мне надо было непременно очутиться и пожить какое-то время. Примыкающие к обители развалины древнего Капернаума, где жил Христос и до сих пор сохранился фундамент дома Апостола Петра, и обитатели монастырского сада - райские птицы павлины, величаво и горделиво восседающие на ветвях эвкалиптов,- завершили этот образ отточенностью и логикой линий и яркостью рисунка.
Но нет рая на земле. Где, словно нитями разной толщины и прочности, сплетутся хотя бы несколько человеческих судеб, там всегда возникнет конфликт, там жди его неизбежную драматическую развязку.

ПРЕДРАГ

С историей Предрага, как и с историей Джулиана и Ивана, я знаком лишь со слов Иринарха. И не потому, что стеснялся сам спрашивать-расспрашивать, а опять встал непрошибаемым забором для меня языковой барьер. Все, помимо меня и старика Ставро, прекрасно общались на английском, и уж в который раз я пожалел, что мой скудный словарный запас оставляет желать лучшего. Слава Богу, что отдушиной в общении с другими стало для меня то, что Иринарх прекрасно говорил по-русски.

Жил себе не тужил в Черногории православный серб по имени Предраг. Хороший был парень, видный. Где уж он встретился со своей жёнушкой-красавицей-марокканской, проживающей в Израиле, история умалчивает. Но где-то встретились, снюхались, слюбились и возжелали жить вместе. Она его уговорила переехать к ней на Землю Обетованную, и Предраг уехал из родных мест и не появлялся там больше никогда.
Родили дочку, радовались. А родителям жены выбор её – словно ушат воды за шиворот в мороз. И, как точит вода камень, так стали они на дочкино сердце по капельке яда словесного стряхивать: «За кого ты замуж вышла? Зачем он тебе? И веры не нашей он, и вообще не твой человек». Говорят, что для марокканок слова родителей очень много значат, и если даже какая-нибудь из красавиц проявила самостоятельность в своём решении, то отец с матерью её всё равно «добьют» и склонят на свою сторону. Так произошло и с женой Предрага. Через пятнадцать лет совместной жизни отшвырнула красавица мужа своего Предрага со словами: «Не мой ты человек! Уходи от нас!»
Предраг за бутылку взялся – стресс тушить. Попил какое-то время и понял, что не то что-то с головой у него, боли замучили. Врачи посмотрели-повертели и обнаружили в голове опухоль. Прооперировали, и хотя не смогли полностью её извлечь, но всё-таки на ноги Предрага поставили и отправили домой к жене. А как только он оклемался, та опять за своё: «Уходи!» А куда ему идти? Тогда жена позвонила в полицию: «Приезжайте, я боюсь мужа. Он опасен». В Израиле такие слова жены священны для полиции. Тут же примчались служивые и посадили Предрага за решётку. Здесь правило такое: вначале тюрьма, а потом суд разбирается. Судья посмотрел на лечебные бумаги бедного серба и отпустил его подобру-поздорову. В таком подвешенном состоянии, с неубранной до конца опухолью в голове прожил он несколько лет, снимая на Голанских высотах недорогую квартиру. А как исполнилось дочке восемнадцать лет, Предраг автоматически лишился права жить на территории Израиля. Закон такой для иностранцев: не смог подсуетиться до совершеннолетия дочки или сына, став израильтянином, - разом всего лишаешься: и страховки медицинской, и права на работу, и жилья. Так при живой жене и дочке Предраг стал бомжом. На родину, в Черногорию, ему тоже не было никакого смысла ехать. Там старенькие мать с отцом в квартирке живут, и себя больного им ещё на шею вешать – совести не хватает.
Кто-то из друзей надоумил Предрага пойти в Капернаум, в православный монастырь к сердобольному монаху Иринарху, которому работники всегда нужны в хозяйстве.
И вот Предраг здесь.
Каждое утро, когда свежий ветер ещё не успевал загасить, словно свечи, звёзды над озером, я слышу сквозь сон скрип двери соседней комнатушки и шаркающие шаги по коридору. Это Предраг идёт умываться, потом спускается со второго этажа во двор и направляется туда, где стоят мётлы и мусорные баки. Ему всегда холодно. Он в теплой куртке, в резиновых сапогах и шерстяной шапочке. Глубоко, по-старчески сутулясь, хотя ему нет ещё и шестидесяти, метёт он упавшие листья, потом целый день возится в саду, а когда за последним посетителем закрывает Иринарх ворота, тянет в наступившей темени резиновый шланг к туалетам и моет их. Из радостей у него лишь сигареты, которые покупает ему игумен, чашка кофе, обеденный стакан сухого вина и ловля сомов, которые резвятся у монастырского берега, когда в заволакивающую обитель ночь проникает звенящая тишина. Лишь пузатых лягушек, что живут в двух бассейнчиках с золотыми рыбками, переполняют в это время любовные страдания, и их сладострастные арии бьются о тишину, словно о колокол, до самого утра.
Как-то перед Масленицей приехали в гости к Иринарху друзья арабы. Православные муж с женой с четырьмя детьми и ещё кто-то.
- Не готовь ничего на обед, - сказал мне игумен. Сегодня гости будут для всех шашлыки делать.
Многие, кто приезжал к Иринарху, появлялись в монастыре не с пустыми руками. На стол ставились всевозможные печенья, лепёшки, хлеб, булочки, меды, варенья, орешки, консервы, крупы, фрукты. На одном этом можно было спокойно продержаться шестерым человекам пару месяцев, не выезжая в супермаркет.
Вот и арабские друзья привезли с собой не только замаринованное баранье мясо, но и кучу всяких вкусностей в виде выпечки, салатов, всевозможных фруктов, маслин, а также и выпивку.
Надо сказать, что шашлыки гость приготовил отменные. Мы все вместе отобедали, и постоянные обитатели монастыря стали потихоньку вставать из-за стола, стараясь незаметно исчезнуть, чтобы дать волю непринужденному общению Иринарха с друзьями.
Я было сунулся посуду мыть, но тут же увидел перед собою араба, который с улыбкой помотал пальцем в знак того, что не надо этого делать, и по-английски произнёс:
- Ноу, ит мадам!
Что-что, а уж это я понял: «Не мужское это дело, женщина сделает».
Мы улыбнулись друг другу, и я поднялся к себе.
Перед сном решил всё же проверить порядок и спустился по внутренней винтовой лесенке на кухню. Идеальная чистота! На столе лишь опустошенная наполовину, но закупоренная бутылка вина и початая бутылка виски в коробке.
Смотрю, открывается со двора дверь, заходит Предраг и возбуждённо говорит мне что-то на сербском, светя четырьмя истёртыми до тонкости спичек зубами, оставшимися в пустом рту.
Судя по его жестам, я сообразил, что он показывает мне, какой огромный сом сейчас у него сорвался. Машинально, находясь под впечатлением непойманной и ушедшей от него огромной добычи, Предраг схватил со стола бутылку с вином и налил себе в чайную кружку. Понимая, как никто другой, его славянскую сербскую душу я ему предложил:
- Чего ты вино? Вон виски!
- Виски?! – ухватился за слово Предраг и увидал перед собой коробку.
- Ит фул, - разочарованно вымолвил он по-английски.
- Никакой ни «фул»! – понял я его разочарование.- Отпитая бутылка, смотри!
Увидав, что пробка на бутылке уже свинчена и граммов сто из нее выпито, он чрезвычайно обрадовался. Ну, а как? Если полную бутылку открыть и отлить из неё – это одна история, которая закончится недовольством Иринарха и его подозрением кого-либо из нас в тяге к спиртному. А тут другое, не станешь ведь вычислять, сколько было отпито? Короче, Предраг плеснул себе виски на славу и хлобызнул от души, по-русски, без всякой закуски. Через минуту запил виски вином, и я физически, на себе ощутил, как ему похорошело. Он в знак благодарности потрепал меня за плечо и опять пошёл к усатым сомам – тягаться с ними, кто сильней и хитрей.
«Эх, посидеть бы мне с ним! С несчастным, исковерканным судьбой мужиком, - подумал я, - да выпить всласть. Да чтоб выговорился он, выплакался и душу отвёл…» Но это была бы совсем другая, не монастырская история.

Всё шло как шло…

СТАВРО
Каждый день к обеду я старался приготовить какое-нибудь новое блюдо и к двум часам накрывал стол. Первым неизменно приходил отец Иринарха Ставро. Имя его означает «крест» по-гречески. Он, наверное, уж и сам не помнил, как поселил его сын рядом с собой в монастыре после смерти жены, матери Иринарха. Так давно это было, что он, как и сын, успел стать достопримечательностью Капернаума. Все прихожане знали Ставро по имени и в лицо, и непременно при встрече обнимали и целовали, желая ему от души здравствовать как можно дольше.
Этот сухонький, приятной наружности, опрятный старичок в серой кепочке и с тоненькой сигареткой во рту вызывал во мне симпатию.
Распорядок дня его был весьма не хитёр, но очень строг.
Просыпался Ставро в четыре утра, а то и раньше. Разогревал завтрак, который состоял, как правило, из прошлого обеденного мясного блюда, иногда это мог быть даже борщ. Тарелку, затянутую плёнкой, я с вечера оставлял на микроволновке, чтоб старику осталось только сунуть её в агрегат и включить.
Перед завтраком Ставро выпивал рюмку крепкого самогона, ел и опять ложился на кровать подремать под телевизор. Затем, когда на небе в чёрной мгле начинала прорезаться серая полоска света, он спускался на кухню, мыл за собой посуду и шел во двор, чтобы немного потрудиться в огороде – то грядку вскопает, то посадит что-нибудь, то польёт. А когда открывались ворота монастыря и подъезжали один за другим автобусы с паломниками и туристами, Ставро шёл в храм, и, пока Джулиан общался с покупателями в церковной лавке, старик наблюдал в подключённый к камерам слежения компьютер за посетителями, чтоб не дай Бог, не учудили какую-нибудь неприятность в церкви – мало ли сумасшедших на свете.
Меня Ставро встречал по утрам с улыбкой, приветственно махая рукой:
- Добре утра!
Перед обедом, если он видел, что на столе рядом с тарелками ещё не стоят стаканы для вина, то сам расставлял их для всех и, усаживаясь на стул, чётко проговаривал одно из нескольких русских слов, какие он знал:
- Стаканчики?
Ровно в два часа дня все собирались за обеденным столом, за исключением Джулиана, который вынужденно оставался в лавке, и Иринарх просил кого-нибудь из нас читать молитву «Отче Наш». Сегодня Предраг на сербском читает, завтра я - на русском, потом Иринарх - на греческом, и так по кругу. Игумен ел всегда с удовольствием и очень быстро, так как спешил сменить Джулиана и дать тому возможность пообедать и отдохнуть часок-другой.
А Ставро обязательно поднимал за обедом стаканчик вина и предлагал всем присоединиться к нему:
- Здорове! – восклицал он ласково и, оттопырив мизинчик, выпивал вино, во вкусе которого явно знал толк.
Отобедав, старик уходил к себе прикорнуть. Ближе к вечеру опять появлялся во дворе или в храме, а с наступлением темноты усаживался в коридоре перед длинным и высоким окном, которое находилось возле двери его комнаты, смотрел на озеро и курил. В семь вечера Ставро уже крепко спал.
Однажды Иринарх попросил отнести отцу наверх бутылку самогона.
- Кончилось у него. Поставь у микроволновки.
Прочитав у меня в глазах немой вопрос, монах ответил на него:
- Ему надо одну рюмку с утра для настроения. Он привык. Я однажды перестал ему наливать, так он в обморок два раза свалился прямо в храме. Пусть, раз привык. В его возрасте менять ничего нельзя.
День за днём будничные, незатейливые житейские заботы усмиряли, делали спокойней мою душу. Казалось, что в них гораздо больше смысла и правды, чем в желании творчества и суетливой беготне ради того, чтобы быть кем-то услышанным и понятым.
 «Хорошо-то как», - говорил я себе порой, укладываясь в полном одиночестве на кровать и под стон железных ставен, которые проверял неистовый озёрный ветер на прочность, искал в интернете, что можно было бы пересмотреть из фильмов французской «новой волны» на подаренном мне сыном планшете.

Все мы были при деле. У меня - кухня, готовка, кормление собак и кошек. У Предрага - территория и уборка, на Джулиане - храм. Там он вертелся ужом в лавке с церковным товаром, рассовывая выручку по разным пачкам денег – доллар к доллару, шекель к шекелю, евро к евро, - а вечером, после пересыхания потока туристических ног, занимался уборкой. Иринарх осуществлял общее руководство, встречался с батюшками и владыками церковными, вёл переговоры, закупал товары для всяких нужд обители и в одиночку хозяйничал в крольчатнике и курятнике, ежедневно принося по десятку свежих яиц. Со Ставро спроса и быть не могло. Живёт старик - и слава Богу! Пусть это длится как можно дольше.
Единственным ненужным, выпадающим звеном из нашей цепи, выглядел русскоязычный израильтянин Иван.

ИВАН

Я не понимал, зачем он здесь, почему?
Просыпался Иван часов в десять, завтракал и исчезал до обеда. Приходил к столу вовремя, в два часа дня, но я не помню, чтоб он хоть раз вслух прочёл для всех молитву перед трапезой. Лишь иногда его можно было увидеть в церковной лавке вместе с Джулианом. Но рисовался он там скорее для Иринарха, чтоб создать видимость работы.
Никому Ваня не помогал и постоянно уезжал то на какие-то суды, то по каким-то личным делам на своей машине, которую монах позволил ему поставить во дворе, под нашими окнами.
Его неприятное, жёсткое лицо, на котором читались себялюбие и осознание своей значимости, и его фигура качка с татуировкой в виде массивного жирного креста на бицепсе левой руки – отталкивали и не побуждали к какому-либо общению с ним.
Ивана привела сюда мать, прихожанка здешнего храма, Наталья. До девяностых годов жила она с мужем и малолетним сыном Ванечкой в Кишинёве. А как только, с исчезновением советской власти, началось жуткое лихолетье в Молдавии, муж Толик вывез благодаря своей еврейской родословной всю семью в Израиль. Уже здесь Иван и школу закончил, и в армии отслужил.
Хоть Наталью и крестили в младенчестве, но она никогда не была набожной. А тут, в чужом краю, потянуло её в храм, и она сама отыскала дорогу к нему – к греческой православной церкви Святых Апостолов Петра и Павла при монастыре Братства Хранителей Гроба Господня. Каждую субботу старалась посещать она литургию и так познакомилась с игуменом-монахом Иринархом.
Однажды, увидав во внутреннем дворике двух собак, усердно лающих на чужаков, Наталья спросила игумена:
 - А чем вы их кормите?
- Покупаю большой мешок сухого собачьего корма. На месяц хватает, все едят: и собаки, и кошки, и павлины, - ответил хозяин.
- Давайте я стану привозить мясной фарш? У нас в магазине я занимаюсь сортировкой товара каждую неделю, убираю с прилавков просроченные продукты. Фарша мясного остаётся много. Он съедобный, просто срок хранения вышел. Чем выбрасывать, так лучше собак и кошек кормить, хотите?
И каждые две недели Наталья с мужем стали на машине привозить в монастырь с десять килограммов мясных лакомств для питомцев.
Иринарх варил фарш вместе с какими-нибудь куриными горлышками в огромной кастрюле, давал остывать наваристому бульону, а потом разливал его по алюминиевым мискам, добавляя в них цельные ломти варёного, спрессованного фарша и куриные хрящи.
В один из её приездов Наталья, смущаясь, проговорила:
- Иринарх, можно вас попросить?
Игумен поднял глаза в ожидании просьбы женщины.
- У меня сын, Иван. Как-то не складывается у него жизнь. Уже тридцать семь лет исполнилось, ни жены, ни детей. Чувствую, что не туда, куда надо, идёт. Дружки какие-то бестолковые. Пустите пожить его здесь, при вас? Может, что-то поменяется у него в мозгах? Нам с отцом так трудно стало с ним вместе жить, что сил никаких нет. Он помогать будет, тяжело же вам одному за таким большим хозяйством. Ваня у нас крещёный, православный.
- А что он умеет? - спросил Иринарх.
- Да что скажете, то и будет делать. Не умеет - научится! Он на английском говорит, и на иврите, и русском.
- А сам-то он хочет этого?
- Хочет, хочет! Он сам мне не раз говорил, что хочет в монастыре пожить! – уверила Наташа.
- Это очень хорошо, что на языках разных он может. Будет в лавке мне помогать общаться. Я вот в иврите не особенно силён. Ну и территорию прибрать, когда надо, - согласился принять великовозрастного сына Ваню игумен.
Иван появился в монастыре не один, а с серьёзным чёрным псом, помесью стаффордширского терьера с волком, по кличке Жора.
Затем перевёз в качестве даров игумену свои спортивные снаряды - штанги и разные тренажёры. Потом выпросил разрешения у Иринарха поставить машину BMW во дворе и мотоцикл на время. В общем, устроился основательно.
Прошёл ровно год, как Иван жил при монастыре.
Не зная историю его появления здесь и не понимая, отчего молодому мужику во цвете лет и сил такая вольница, я спросил монаха:
- Кто он такой, Иван?
- Никто, - на удивленье резко ответил Иринарх. Служил в спецназе израильской армии на границе и был снайпером. Мне говорили, что он потом занимался девочками-проститутками, торговал ими. Что он делает в монастыре, мне уже самому непонятно. Мать его и я рассчитывали, что монастырская жизнь поменяет его, но он, видно, пришёл не в монастырь, а в санаторий. Живёт бесплатно, ест бесплатно, постоянно спит, и за гараж платить не надо. Его кобель Жора заделал моим сукам щенков. У одной их было девять, у второй - четверо, их ты сам видел. А то, что их надо кормить и кому-то отдавать, Ивана не волнует. Я ему уже не раз говорил, чтобы либо убрал Жору, либо кастрировал, но мои слова не действуют…

С первых же дней моего пребывания в монастыре я заметил, что игумен не стесняется выказывать неудовольствие Ивану. На моих глазах произошла сценка. Встретился монах с Иваном во дворе, пристально посмотрел ему в лицо и спросил:
- Ну что, выспался вчера днём?
Иван вытаращил глаза:
- С чего вы взяли?! Я Сане помогал бойлер чинить.
- Это ты своей маме будешь рассказывать, - отрезал Иринарх и, не желая ничего слушать в ответ, резко ушёл в сторону.
Ваня соврал. Накануне я искал его по какому-то незначительному поводу и заходил в храм, думая, что он в лавке. Но там находился лишь игумен, который сказал, что Иван отпросился помочь прихожанину храма Сашке чинить бойлер. Тогда я нашёл мастера Саню, в одиночестве копавшегося в бойлерном баке:
- А Иван разве не с тобой?
- Нет, - отвечал Сашка. - А почему он должен быть со мной?
- Да так. Он мне нужен. Думал, что вместе чините, - не стал я передавать слова игумена и подставлять Ваню.
Тогда я постучал в комнату Ивана и приоткрыл дверь:
- Ты здесь?
В нос шибануло донельзя спёртым воздухом, а глаза уткнулись в непроглядную темень. Несмотря на трёхчасовое, яркое дневное солнце, изнутри окна были затянуты ребристыми жалюзи, а снаружи основательно закрыты железными ставнями.
- Чего вам нужно? – послышался тихий голос дремавшего человека.
- Да ладно, потом, спи, - стушевался я и прикрыл дверь.
Как мог вычислить Иринарх, что Иван не помогал Сане, а спал в своей комнате, остаётся для меня загадкой. Во всяком случае, об этом никто монаху не говорил.

Приближался Великий пост. Наша троица, игумен, я и Джулиан, продолжала совершать ежедневные утренние десятикилометровые прогулки, за исключением субботы, когда надо было Иринарху готовить храм к Литургии. По субботам, к восьми часам утра, приезжал русский батюшка из Назарета, и подтягивались на личных автомобилях православные прихожане из Тиверии и других окрестных городков, находящихся за много километров от Капернаума.
Службы велись на русском языке. Иногда отслужить литургию на Святой земле, близ развалин Капернаума, города, непосредственно связанного с Христом, и в котором родились апостолы Пётр, Андрей и Филипп, приезжали батюшки из разных российских городов. Добро на это давала, конечно же, греческая православная церковь по договорённости с русской патриархией. В таких случаях литургия могла совершаться в любой день недели. Но однажды случилась и вынужденная отмена богослужения – так сказать, по причине распространённой русской болезни.
Едем с Иринархом в супермаркет закупать продукты. В машине он меня предупреждает, что завтра, во вторник, прогулка отменяется, так как ему надо готовиться к литургии, и к семи часам утра приедет автобус с паломниками и батюшкой из крупного российского города.
«Ну и ладно, – думаю про себя, - ноги денёк отдохнут».
Раздаётся звонок на мобильный игумена. Он за рулём, поэтому включает громкую связь, и я слышу неуверенный, смущающийся женский голос:
- Здравствуйте…
- Да, добрый вечер, - отвечает в добродушном настроении игумен.
- Мне очень неудобно… Но я звоню сказать, что завтра литургия не состоится.
- А что такое?
- Да понимаете, - женщина мнётся, замолкает, но опять продолжает: -обстоятельства… Болезнь…
Игумен молча рулит, слушает.
Наконец, женщина решается:
- Грешно говорить об этом… Наш батюшка запил. Это с ним бывает… Вот в такой момент случилось.
- Я всё понимаю, - безо всякого неудовольствия отвечает монах и уточняет: - так завтра, значит, не состоится служба?
- Не состоится, не сможет батюшка. Уж извините. Я не поздно предупредила?
- Нет, нет, всё в порядке. Хорошо, что предупредили. Спасибо.
Они сказали ещё друг другу приятные прощальные слова и прервали разговор.
- Слышал? – обернулся ко мне игумен.
- Да-а… - протянул я. - Неожиданно.
- Ну вот как такой человек может быть пастырем, когда у самого проблемы?
- Что ж поделать, это ж болезнь, алкоголизм.
- Это не только болезнь. Значит, у него с душой проблемы, и её саму надо лечить.
Я не стал спорить. Мне отчего-то стало жаль батюшку и неловко за него. Знаю, что русский человек может и не искать выпивку. Она сама его находит и может накрыть, словно гриб от взрыва атомной бомбы, в самый неподходящий момент.
В первый день масленичной недели, когда верующие начинают готовить тело и душу к Великому посту, и уже запрещено им есть мясо, Иринарх достал из морозилки двух здоровенных, выловленных в Море Галилейском, карпов.
- Всё, будем готовиться к посту, с мясом покончено! Всю неделю теперь только рыбу, яйца, молочное можно. А потом первые три дня поста вообще нельзя ни пить, ни есть. Вся патриархия, духовенство - чиновники и монахи - закроются в кельях на три дня и не будут ни работать, ни пить, ни есть – только молитвы. Меня вы тоже не увидите в эти дни, - сказал игумен и попросил пожарить карпов, а из их голов и хвостов сварить уху.
«Вот и славно! - подумал я, решив впервые пройти строгий пост по всем канонам «от А до Я», и представил, как сегодня с удовольствием похлебаю ушицы.
Мне не нравятся карпы жирностью и костлявостью. Но знал я лишь покупных - тех, которых откармливают в прудах только для того, чтобы выловить и положить на скворчащую раскалённую сковороду.
А эти два карпа, выросшие в дикой воде да на вольных хлебах, были, в отличие от пузатых собратьев, мясистыми, нежирными и имели несколько удлинённую форму.
Жарить их сплошное удовольствие! Жир не растекается по сковороде, и когда сомкнутые, словно кулачки, мясистые рыбьи куски покрываются коричневой корочкой, чувствуешь, как рот твой заполняет слюна от вальсирующего в животе аппетита.
С ухой же вышла накладка, и не потому, что получилась невкусной. Как раз-таки наоборот – наваристый, не слишком жирный бульон хотелось пить отдельно, без всяких картофелин, как живительную, наполняющую организм силой влагу. Но в момент, когда головы и хвосты остывали на отдельной тарелке, а к почти готовой картошке была запущена вермишель, вдруг, откуда ни возьмись, седая борода игумена нависла над казаном:
- Так, дальше я сам, по нашему греческому рецепту сделаю рыбный суп.
«Интересно, а что же можно ещё придумать в ухе?» – подумалось мне и я стал с любопытством наблюдать за Иринархом.
Сначала он раздербанил остывшие головы и хвосты, отделив рыбье мясо от крупных и мелких костей, затем попросил меня сорвать пару спелых лимонов во дворе и выжать из них сок. В стеклянную миску он разбил сырое яйцо, залил его лимонным соком и наказал мне медленно, понемножку подливать в миску рыбного бульона половником. При этом монах активно взбивал невообразимую для меня смесь болтушкой и когда достиг одному ему известного уровня консистенции, вылил ее в кастрюлю. Затем добавил отделённое от костей мясо, помешал ложкой в казане и дал вареву покипеть ещё минуты три.
- Готово! Можно подавать на стол! – произнёс он удовлетворённо.
- Что ж, попробуем, - с вожделением зачерпнул я из тарелки неведомого супчика, когда все мы после молитвы уселись за стол.
Скажу честно, такой кислой дряни, без малейших признаков вкуса рыбы, я не ел никогда! Так что настоящей ушицы мне не удалось отведать в тот день. Отставив в сторону суп, положил я себе в чистую тарелку большой кусок жареного карпа и с удивлением стал наблюдать, как с аппетитом поглощают изделие Иринарха другие обитатели монастыря.
«О вкусах не спорят!» Но то рыбное блюдо, приготовленное по греческому рецепту, пошатнуло во мне эту истину.

За три дня до начала поста случился инцидент с псом Жорой.
Только-только Иринарху удалось сбагрить одному другу-арабу в добрые руки всех четверых щенков, как другая псина, у которой их было девять от Жоры, опять почувствовала прилив любовных сил и стала тыкать хвостом прямо Жорику в нос: «Мол, чего ты в будке спишь! Вылезай давай, и пошли любить друг друга! Весна на дворе!»
Игумен ахнул, когда увидел, как сладкая собачья парочка скрылась в манговом саду:
- Ты смотри, что делается?! Опять щенки будут! Позови, пожалуйста, Ивана! – кинул он мне на лету просьбу и скрылся вслед за псинами, решив помешать их плотской любви.
Когда появился Иван, игумен вёл, держа за ошейник, суку Лейлу, а следом со страданием в глазах плёлся Жора.
- Уведи своего пса за забор, к воде! И будку его там поставь! – приказал Ивану Иринарх.
Ваня принялся исполнять волю игумена и попросил меня помочь отнести собачью будку за забор, на маленький полуостровок близ воды, на котором мы сжигали мусор.
Долгими уговорами удалось Ивану заманить за забор пса и казалось, что проблема с появлением на божий свет нового собачьего потомства благополучно решилась. Но как бы не так.
Утром следующего дня Иринарх спросил меня:
- Поедешь со мной на Фавор? Меня попросили помочь там в женском монастыре.  Я папу беру с собой, пусть прогуляется. А ты пофотографируешь.
Я, естественно, моментально выразил готовность ехать с игуменом хоть на край света. Разве что только руку не вскинул в пионерской клятве – всегда готов!
- Хорошо, только обед сначала надо приготовить, а то мы там долго будем, -попросил Иринарх.
Я мгновенно нажарил картофельных драников и решил перед поездкой накормить собак. И тут случилась опять незадача с Жорой.
Пошёл я ему отнести миску с варёным фаршем, а пёс, наплевав на еду, прошмыгнул мимо моих ног в приоткрытую проволочную дверь, и я опять увидел покачивающиеся хвосты влюблённой парочки, которых скрыли листья манговых деревьев. И снова пришлось звать Ивана, чтоб он ловил пса своего.
На этот раз Иринарх осерчал не на шутку и, усаживаясь в машину, крепко-накрепко выговорил Ивану:
- Даю тебе сутки на то, чтоб ты убрал отсюда Жору! Или кастрируй его! И чтобы я не видел больше твоего мотоцикла в монастыре. Это не гараж! Мы с тобой договаривались только насчёт машины. Ты понял?
Иван молча кивнул и стал кому-то звонить. А мы тронулись в путь. Глаза мои ласкали цветущие ветви миндаля вдоль дороги, а расцветшая мимоза на холмах напоминала, что даже в холодной России весна уже не за высокими горами, и я вернусь туда, когда также будут цвести деревья.
И ничего не предвещало беды.
Но всё вышло иначе…

Иринарх весь путь до святой горы шутил с отцом на греческом, отчего старик Ставро весело и громко смеялся. Мне же оставалось смотреть в окно машины и любоваться ускользающими холмами, посёлками и пейзажами. Вдруг мой взгляд зацепился за сплошь добротные дома и ряд туристических автобусов на стоянке.
- А что это за посёлок с большими домами? – поинтересовался я у Иринарха.- В них явно не бедняки живут..
- Да какие уж тут бедняки, - ответил монах. Это деревня Шибли. Здесь сплошь богатые арабы живут. Занимаются частным извозом. На Фавор запрещено подниматься автобусами. Туристов здесь пересаживают в принадлежащие местным арабам машины и микроавтобусы, и те отвозят их наверх, к монастырям. С каждого человека семь шекелей. А сколько групп за день? Вот и представь сколько они зарабатывают; отсюда и дома такие. Поэтому они очень даже почитают Израиль, и некоторые из здешних арабов служат офицерами в израильской армии.
Наконец, дорога пошла в гору. Игумен стал более сосредоточен, а когда открылся великолепный вид на долину, произнёс:
- Посмотри вниз. То место, где поля, называется Армагеддон. Именно там будет происходить последняя битва Антихриста с силами добра Божия. Читал Откровение Иоанна Богослова?
- Читал, - ответил я и тут же включил планшет, чтобы найти в интернете текст этой последней книги Нового завета.
Чем выше мы поднимались над Армагеддоном, тем страшнее и явственнее проступала в словах Иоанна зловещая картина:
 
«И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам:
 это - бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя.
Се, иду как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его.
И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон.
Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось!
И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое!»

Всё дальше и дальше поднималась машина в гору, пока не уткнулась в главные ворота православного греческого женского монастыря Преображения Господня. Иринарх взял немного правей и уже там, в заранее открытый для него служебный въезд, вкатил мерседес на территорию монастыря.
Вышли из машины. Игумен достал из багажника пилы и садовые ножницы разного размера, и я понял, что его позвали помочь в обрезании веток в здешнем саду, так как Иринарх слыл знатным садоводом. Держаться я старался поодаль от него и Ставро, предчувствуя, что сейчас начнется традиционный обмен приветствиями со знакомыми монахинями и обнимания со служителями храма, и лучше Иринарха избавить от лишних объяснений по поводу моей персоны.
Но игумен не стал тратить время на лишние разговоры. Два работника-араба тут же принесли откуда-то садовую раскладную лестницу, сбитую из тяжёлых крепких досок, раздвинули её на зацементированном дворе возле женских келий, и Иринарх, словно кречет, вспорхнул на ступенчатые доски, чтобы обрезать лишние ветки незнакомого мне высокого дерева.
- Я нужен? – спросил я монаха, задрав голову.
- Да нет. Что тут помогать? Нечего. Иди прогуляйся. Взял телефон фотографировать?
- Взял, - показал я ему планшет и ушел бродить по монастырю, стараясь не встречаться с восторженно-любопытными улыбками приезжих туристов.

К началу XX века на вершине горы Фавор были построены два новых монастыря: православный греческий — на месте византийской церкви XI в., и католический — на фундаменте монастыря крестоносца Танкреда и руин мусульманской крепости XIII в. И православные, и католики стараются доказать, что именно монастырь стоит на том месте где произошло чудо Преображения.
По прошествии дней шести, взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна, брата его, и возвёл их на гору высокую одних, и преобразился пред ними: и просияло лицо Его, как солнце, одежды Его сделались белыми, как свет.
И вот явились им Моисей и Илия, с Ним беседующие.
Греки, в подтверждение того, что Преображение Господа произошло на территории их монастыря, перехватили пальму первенства и соорудили на предполагаемом месте, где явились Иисусу Моисей и Илия, три окружённые забором и райскими плодовыми деревьями символические кущи, о которых говорил Христу апостол Пётр:
Хорошо нам здесь быть; сделаем три кущи: одну Тебе, одну Моисею и одну Илии
Кущами названы у Петра палатки или шалаши, в которых жили еврейские семьи при выходе из Египта.
А мне было абсолютно всё равно – то это место или нет. Главное, что Спаситель ступал по Фавору, и гора хранила его энергию, и что три апостола видели его преобразившийся лик, – мне этого достаточно...
 Побродив по монастырю и выйдя из него, я направился по скрытой кустарником, не туристической тропинке, к вершине горы – к обители францисканцев. Там долго бродил под лучами ещё не окрепшего солнца, всматривался в древние камни часовни, которую возвели крестоносцы в 11 веке, потом любовался остатками мусульманской крепости, пока не зазвонил католический колокол, призывая к обедне, и одновременно не возлетело к небу с низинных посёлков пение мусульманина-муэдзина. И колокол, и пение, словно две разного цвета птицы, полетели над Армагеддоном и сплелись воедино, призывая к молитве во имя Божье, к добру Божьему - ибо Бог Един.
Прошёл уж час, как я бродил по Фавору, и когда стихли, улетев в даль светлую, звук колокола и пение муэдзина, то мне подумалось, что пора бы, наверное, вернуться - вдруг игумен закончил работу?
Спустился. Подошёл к монастырю, а главные и служебные ворота закрыты. Стучу в главные. Открывает маленькую дверь в воротах монашка низенького росточка, словно гном из сказки.
Говорю ей:
- К Иринарху.
Молчит.
Повторяю опять:
- Я с Иринархом. К нему…
Отвечает и кивает головой:
- Иринарх…
Вижу, что просто не понимает меня.
Опять пытаюсь:
- Я с Иринархом, - и делаю жест, чтоб дала пройти.
Наконец, впустила и опять заперла дверь.
Двор монастыря абсолютно пуст. Ни лестницы, ни Иринарха, ни Ставро, который, когда я уходил, сидел в беседке и общался с настоятелем храма, и вообще нет людей во дворе – даже туристов.
Странным показалось мне это безлюдье, но сердце ещё не ёкнуло.
Вытащил из кармана мобильник, звоню игумену.
Тишина.
А вот теперь сердечко застучало: «Господи, что произошло?!»
Вижу, ко мне идёт другая монахиня – дородная гречанка средних лет, с каким-то по-детски озабоченным лицом и вопрошает:
- Иринарх?
- Да. Где он?
С трудом подбирая русские слова, она пытается объяснить:
- Иринарх… пал… земля…
Удивляюсь:
- Как?!
- Лестница… прямо… бум, - и женщина старается показать, что произошло.
По её жестам я понял, что игумен мой упал, и спросил:
- А где он?
Она показала мне головой, чтоб следовал за ней.
Монахиня подвела меня к раскрытой двери одной из келий.
В комнатке с низким потолком и серого цвета стенами, которые замыкали трёхметровое в длину и двухметровое в ширину безоконное пространство, стояла узкая кровать, и на ней неподвижно лежал Иринарх. Рядом с ним, на крохотной табуретке, сидел Ставро, уткнувшись горестным взглядом в бороду сына.  Левая половина лица монаха была скрыта под грелкой, то ли холодной, то ли горячей – я не понял.
Ставро услышал, что кто-то появился у порога, обернулся и стал, разводя руками, говорить мне что-то на греческом. Иринарх, слыша речь отца, застонал, отнял грелку от лица и посмотрел в мою сторону. Зрелище страшное – пол-лица представляло сплошной вздувшийся жёлто-зелёный синяк с оплывающей вокруг глаза фиолетовой опухолью.
- Батюшки… как? – произнёс я в растерянности.
Иринарх опять застонал и закрыл глаза, давая понять, что говорить нет сил.
Никто среди инокинь и трудников монастыря не говорил по-русски, и поэтому узнать толком, что произошло, я смог, лишь когда приехала скорая помощь. А пока сам себе нарисовал картину: видимо, Иринарх просто каким-то образом неудачно упал лицом на цемент, и ничего страшного, в общем, не произошло, бывает.
По простоте душевной, стал я говорить игумену:
- Бодягу надо срочно! Есть в монастыре бодяга? - обернулся я к монахине.
Она посмотрела на меня непонимающим взглядом.
«Ах ты, чёрт, бесполезно её спрашивать», - мысленно махнул я на монашку рукой и представил, что на меня так же будут смотреть другие арабы и греки, если я им буду объяснять про «бодягу». И тогда я обратился на прямую к упавшему игумену:
- Вам бодягу надо на лицо, Иринарх! В России это самое лучшее средство от синяков! Мгновенно всё пройдёт! Неужели в Израиле нет бодяги? – терзал я едва живого монаха, и с упорством идиота стал из интернета зачитывать ему про состав и полезные качества бодяги:
- Вот, слушайте: «Бодяга, либо бодяга — традиционное народное средство от синяков, ушибов, ревматизма, и «колотья в боку». Растертые в порошок высушенные губки применялись для растирания кожи либо как мазь в смеси с жиром или водой для наложения на кожу. Лекарство из бодяги применялось также как внутреннее средство для лечения золотухи. В медицинской литературе XIX века отмечалось применение бодяги после телесных наказаний.
Порошок бодяги, несмотря на вред при длительном употреблении, традиционно использовался как косметическое средство, как дешёвая замена румян. Румянец при этом вызывается мелкими кровоизлияниями из-за микротравм, причиняемых втира…» Ну это ладно, не нужно, - выдохнул я и поймал на себе чёрный взгляд Иринарха, смотревшего на меня, как на безумца.
- Я ничего не понимаю, что ты мне сейчас сказал, - произнёс он слабым голосом и снова застонал.
В глазах монахини-гречанки и Ставро читалось, что сейчас они меня воспринимают как человека, мягко говоря, со странностями: не следовало бы мне в такой трагичный момент молоть какую-то тарабарщину. Я проникся их мыслями, выключил планшет и в образе «человека со странностями» молча вышел из кельи.
Скорая приехала через полчаса. В России, как правило, на вызовы ездит целая бригада: водитель, врач, медсестра, а то ещё и санитар в придачу. Здесь же за рулём находилась женщина-врач и в салоне скорой - медбрат.
Врач стремительно подошла к раскрытой двери, дала понять Ставро, чтоб тот вышел из кельи, и все мы, переживающие, столпились возле порога.
Подойдя к кровати, на которой стонал Иринарх, она спросила на каком языке разговаривать с ним:
- Иврит, инглиш, русский?
- На русском, - простонал монах.
- Хорошо, давайте на русском, - без всякого акцента согласилась врач, и сразу стало понятно, что она моя бывшая соотечественница по Советскому Союзу.
Но Иринарх лишь сказал, что упал с лестницы, а как - толком не смог объяснить.
- Спина… очень болит, - стонал монах.
Один из трудников-арабов, который находился среди нас, в числе сочувствующих, видел произошедшее. Он прилично говорил на иврите, поэтому в деталях поведал доктору печальную историю. Я же начал понимать суть трагического случая только тогда, когда женщина, задавая вопросы стонавшему монаху, стала осматривать его разбитый в кровь затылок, трогать рёбра, проверять руки и ноги с просьбой подвигать ими.
Оказалось, что моя трагикомичная лекция о пользе бодяги была абсолютно не к месту, версия простого падения лицом на цемент не верна и что всё гораздо серьёзней и печальней.
У игумена то ли голова закружилась, то ли нога соскользнула - он со всего маху уронил своё массивное тело с лестницы и ударился спиной и затылком о землю, закованную в цемент. А в момент, когда понял, что падает, видимо, инстинктивно хватанул верхнюю дощатую ступеньку рукой и потянул раскладную конструкцию на себя, поэтому мало того, что, упав, сильно ударился, так ещё и тяжеленая деревянная лестница упала на него, придавила и разбила лицо.
- Ну что ж, надо везти в больницу, - подытожила врач, вышла из кельи и сказала на иврите медбрату, чтоб тот выкатил из машины носилки.
После того как с невероятными усилиями, превозмогая боль в спине, с помощью санитара и доктора Иринарх перебазировался с кровати на носилки и его закатили в машину скорой помощи, врач спросила на русском:
- Кто едет с ним?
-  Это его папа, он пусть едет, - указал я на стоявшего в растерянности Ставро.
«Вот те на! А мне-то что делать? – накатили паническими волнами мысли в мою голову. - Как мне-то отсюда выбираться?»
Иринарх лежал в забытьи с закрытыми глазами в машине, санитар помогал усаживаться старику Ставро на переднее сиденье, настоятель храма, работники и монахини наблюдали с печальными, задумчивыми лицами за происходящим, и им абсолютно не было никакого дела до меня, не знакомого им человека, и объяснить, кто я и что, не представлялось никакой возможности. Нет, теоретически, наверное, можно было - как-нибудь, с помощью жестов, но талант Марселя Марсо не полыхал во мне.
«Так, соберись, думай!» – приказал я себе.
Единственное решение, которое моментально пришло на ум, – взять палку и пойти с ней, как с посохом, с горы Фавор пешком в Капернаум.
«А что, апостолы же ходили? Вот и вкусишь все прелести, а то всё машины подавай да автобусы!» - и я рисовал в своём воображении библейскую картину, в которой я вместо апостола Петра спускаюсь с горы под руку со Спасителем. Но картина, словно киноплёнка, оборвалась после нашего спуска на кадрах возле Армагеддона, и возникло совершенно иное кино. Я увидел себя уже без Христа, одинокого и жалкого, не понимающего куда мне с посохом в руке путь держать.
«Нет, это не то!» - решительно отверг я возникшие в лихорадочном мозгу библейские мотивы, где я фигурировал в одной из главных ролей.
И тут я будто услышал голос свыше: «Звони сестре своей в Тиверию! Она тебя надоумит».
«Только бы трубку взяла, только бы трубку…», - нервно вслушивался я в гудки.
Сестрёнка ответила. Я в двух словах описал ей ситуацию и спросил, что делать.
«Попроси, чтоб тебя взяли в машину. Узнай в какую больницу отвезут Иринарха, потом сообщи, мы тебя и Ставро заберём и отвезём в Капернаум,» - рассудительно и хладнокровно нарисовала сестрёнка план действий, не включавший ни посох, ни меня, спускающегося с горы под руку с Иисусом Христом.
То, что приехала на машине Скорой помощи доктор, владеющая русским языке, тоже, наверное, была милость с небес для меня, чтобы я смог хоть как-то общаться и предпринять шаги для своего возвращения в Капернаум.
Врач разрешила мне сесть рядом с медбратом, и начался для Иринарха долгий и мучительный путь в Назарет, в больницу, куда он попросил его доставить, так как там работали его друзья.
По дорогам Израиля ездить одно удовольствие - они безупречны! Не каждая федеральная трасса в России такого уровня. Но, как говорится, был бы водоём, а горлышко от бутылки найдётся. Если спуск с Фавора вился шелковой лентой и не часто отдавался в спине несчастного игумена болью на неровностях асфальта, то весь следующий отрезок пути, по которому скорая помощь везла разбившегося Иринарха через многочисленные арабские посёлки, а потом вдоль оливковых рощ, нельзя было назвать дорогой. Нескончаемые ямы и колдобины доставляли ему невероятные боли.
 «О боженька… помоги… боженька… как мне больно…», - причитал греческий монах на русском языке.
- Я еду на самой минимальной скорости, Иринарх, и ничего сделать не могу, потерпите немного, - подбадривала игумена врач и старалась отвлечь от боли разговорами.
- Так всё-таки как же это произошло, Иринарх? У вас закружилась голова?  Или что?
- Ничего у меня не кружилось, но я не знаю, - отвечал монах и вскрикивал со словами «о, боженька!» на очередной колдобине.
Ямки и всевозможные бугорки громоздились друг на дружку в таком количестве, что объехать их все не представлялось никакой возможности, и класс профессионализма гонщика Шумахера там бы не спас.
- А поднимите правую руку, Иринарх, - продолжала врач.
Он поднимал.
- А левую.
Поднимал.
- Нормально поднимаются?
- Нормально, - отвечал монах и вскрикивал на попавшем под колесо бугорке.
- А где конкретно у вас болит, вы можете определить, Иринарх?
- Не мучьте меня, пожалуйста, я больше не могу, - монах пытался закрыть глаза и уйти в себя, но это ему не удавалось – опять и опять кочка, и снова и снова вскрик «о, боженька!»

Приёмное отделение больницы в Назарете, куда доставили игумена, начиналось с коридора, напоминавшего оживлённый перекрёсток. В коридорном ответвлении - открытом помещении, не имевшем ни окон ни дверей,- доставленных на машинах скорой помощи больных перекладывали с носилок на кровати, которые при надобности превращались в те же носилки на колёсиках, чтобы пациент лишний раз не вставал. Стояли они зигзагами и отделялись друг от друга шторками.
В коридоре и рядом с больными людьми находились родственники, знакомые, друзья, и все в верхней одежде и без бахил. Признаков гардероба, где можно оставить пальто с шапкой или куртку, я не обнаружил.
Вокруг стоял такой разноязыкий, иврито-арабский гвалт, что у меня, привыкшего к иному порядку и дисциплине в российских больницах, создалось впечатление о приёмном покое, как о проходном дворе, утопающем в потоке хаоса. Иди себе, броди, где душа желает, и никто не преграждает путь с грозным вопросом: «А вы к кому? Нельзя сюда!»
 Но словно вопреки кажущемуся беспорядку, начали осуществляться необходимые процедуры. Тут же появилась возле Иринарха чернявая молодая девушка в медсестринском одеянии, измерила ему давление и вместе с врачом, что доставила нас сюда, стала спрашивать у игумена паспорт.  Он долго не мог понять, что от него хотят, потом потянулся в карман рясы и вскрикнул от боли. Врач поняла, что паспорт там и достала его.
Через некоторое время снова появилась чернявая девушка, но уже не одна, а с парнем-санитаром. Повезли они игумена в другое, задёрнутое сплошной шторой помещение, с английским названием «шок рум». Находилось оно в том же коридоре, по соседству. Туда к Иринарху прошёл какой-то улыбчивый седой человек в белой рубашке и галстуке, но без врачебного халата.
После его ухода, я заглянул за штору и увидел игумена в забытьи. Разноцветные проводки тянулись от его головы к каким-то аппаратам, а из-под неё сочилась кровь.
Русскоговорящий врач из скорой помощи уже уехала по другим вызовам, и выяснение у кого-нибудь степени тяжести состояния монаха, того, что ждёт его в больнице и что мне со Ставро делать дальше, превратилось в нерешаемую проблему. Словно я присутствовал при смешении языков в эпицентре разрушения Вавилонской башни, и ни одно из наречий мне не было понятно.
Позвонила сестра моя и не обрадовала:
- Женя мой сегодня поздно с работы вернётся. Обзвонила прихожан, друзей Иринарха. Один сказал, что вечером обязательно приедет, выяснит у врачей, что и как, и вас со Ставро отвезёт в монастырь.
Будто два незамысловатых молчаливых китайских болванчика, мы находились в состоянии невесомости со стариком Ставро часа два.
Вдруг, на наше счастье, у больничного порога появилась борода настоятеля греческого храма Преображения Господня на Фаворе. Не бросил в беде своего собрата старец, примчался на машине с водителем-арабом. А следом за ним из Галилеи молодой священник-грек появился, развил активную деятельность среди медперсонала больницы и опустил нас наконец со Ставро на землю. Значит, уже прорвалась через мобильные телефоны и добежала до православного духовенства в Израиле весть о приключившимся несчастье с игуменом монастыря Братства хранителей Гроба Господня.
С души моей как будто булыжник пудовый свалился, когда я понял, что не останется Иринарх один-одинёшенек в беде своей, и что отца его также не оставят соплеменники-греки в хаосе больничного коридора и отвезут в Капернаум, а заодно и меня с ним возьмут.
В первый день наступившего Великого поста монастырь начал жить без хозяина в неспешном ритме. Предраг с утра включил ветряную пушку – сгонять рассыпавшиеся по территории обители листья в одну большую охапку, чтобы затем закинуть её в бак и добавить к куче мусора, приготовленной за забором для сожжения. Я спустился на кухню, чтоб выложить из морозилки фарш для собак и достать из другого холодильника кусок говядины, памятуя о том, что старикам в возрасте Ставро и болящим, как Предраг, противопоказано поститься. Джулиан, собравшийся посвятить свою будущую жизнь монашеству, решил провести первые три дня поста - как и подобает настоящему монаху - без еды и глотка воды. Задолго до появления первых автобусов с туристами и паломниками Джулиан скрылся в храме и молился там. Старик Ставро, вместо сына, отправился покормить кур с индюками и кроликами и выпустить домашнюю птицу из курятника погулять в саду под оливами.
Позвонила Лена. 
- Как там, что? Есть информация? - спросил я с беспокойством.
- Иринарха перевезли в Хайфу, в лучшую клинику, - сказала она. Сделали всё необходимое, но он там до сих пор лежит в приёмном покое. Нет свободных палат, все переполнены.
- Да?! Ничего себе!
- Да, вот так. Ждут, когда его осмотрит нейрохирург, беспокоятся за разбитую голову, что там внутри. Представляешь, привезли паренька шестнадцатилетнего, пальцы ему отрезало. Тоже в приёмном лежит. Не пришивают, потому что хирурги все заняты. А время идёт, и пальцы могут не прижиться…
Недоумению моему не было предела:
- Как такое может быть?! Мы же у себя в России только и слышим, как всё замечательно с медициной в Израиле? Что здесь мёртвого из гроба могут поднять, и многие денежные мешки сюда едут лечиться?
- Медицина-то у нас хороша! Но главная проблема - специалистов не хватает и больниц. Поэтому все палаты забиты.
- Ну надо же…- промычал я в ответ и спросил: - Просканировали-то хоть Иринарха? Как рёбра, спина, позвоночник?
- Снимки сделали. В рёбрах трещины, двигаться и вставать он не может, позвоночник вроде бы целый, но тоже не всё понятно. В общем, главное - состояние головы и что скажет нейрохирург.
- Что ж, остаётся лишь ждать и надеяться на лучшее. Звони, как будет известно что-нибудь новое, - попрощался я с сестрой до её следующего звонка и вышел во внутренний двор, чтоб разлить по собачьим мискам и добавить в него сухого корма для сытности.
Под навесом, за длинным деревянным столом я увидел Ставро. Он уже вернулся из курятника и теперь в невесёлой задумчивости пил чашечку утреннего кофе, попыхивая сигареткой.
В десять часов, как по расписанию, появился Иван во дворе и удивил меня своей осведомлённостью об Иринархе. Я понял, что у него есть связь с людьми, которые в курсе всех событий. Иван тоже сварил себе кофе и подсел к Ставро.
- Привет, Ставро! Как ты? – подсел он к старику, обращаясь по-русски.
- Иринарх не хорошо, - вздохнул старик.
- Знаю. Он сейчас в Хайфе. В Хайфе Иринарх, понимаешь? Увезли его, - Иван жестами показал носилки и движение машины.
- Хайфа? – понял Ивана старик и встрепенулся.
- Я хочу поехать сейчас туда. Поехали в Хайфу? К Иринарху? – и он жестами стал звать старика с собой.
- К Иринарх? Хайфа? Да-да! - согласился Ставро.
По моему мнению, поездка эта была не нужна, бесполезна и даже вредна сейчас, как для Ставро, так и для его сына. Кроме переживаний она бы ничего не доставила старику. А лишний раз тормошить игумена, который через силу разговаривает и не может двигаться и по здоровью которого ещё даже не вынесли вердикт специалисты, было совершенно ни к чему.
«Вот же, лодырь! – пробрало меня внутренним возмущением поведение Ивана. Мало того, что так и не убрал своего пса по приказу Иринарха из обители, так хоть бы Жору и других собак покормил. Джулиана заменил бы, в конце концов, в лавке - дал бы ему три дня передышки, раз тот не ест и не пьёт. Или Предрагу помог в чём-нибудь. Но нет, решил хорошеньким и заботливым перед стариком предстать – упаковал своё безделье под якобы доброе дело. Жук!»
Но не дал я вырваться гневному монологу наружу, загасил его молитвою «Господи Иисусе Христе, помилуй мя грешнаго!», осенил себя крестом и пошёл еду разносить собачкам.
Пёс Жора не стал есть. С момента своего заточения на полуостров, он с каждым днём делался тоскливей и безучастней ко всему вокруг.
Порой, видя во дворе своего хозяина Ивана, он вылезал из будки, утыкался чёрной мордой в проволочную дверь и грустно смотрел сквозь железную сетку в надежде, что хозяин обратит на него внимание. Но Иван вёл себя странно – никакого сочувствия, никакой нежности к своей собаке не читалось на его жёстком и непроницаемом лице.
Однажды вечером, когда Жора ещё не был сослан к озеру за забор, я увидел, как пёс жадно ловит взгляд Ивана, который пил кофе и не смотрел на горящие глаза и приветственно качающийся хвост.
- Ты хоть бы поговорил с ним, что ли, - попросил я Ивана. Смотри, как глядит на тебя…
Ваня соизволил, наконец, повернуться к Жоре и даже подошёл к забору.
Пёс радостно тявкнул, закинул огромные передние лапы на дверцу и подставил голову для нежности. Хозяин сжал собачью морду в кулаке, потрепал её и выпустил со словами: «Ладно, ладно, иди…» Но уже и этой грубой ласки оказалось достаточно.  Жора облизнул руку Ивану и довольный, что хозяин снизошёл до него, лёг возле дверцы.
Теперь же, с какой-то безысходностью пёс смотрел в сторону озера на воду и даже не ловил запах поставленной перед его носом еды…
После того, как обитель осталась без настоятеля, стали часто всплывать в памяти слова Иринарха, что вера христианская держится лишь на одном камне – «Христос – сын божий», и что вытяни этот камешек, и всё, словно карточный домик, полетит в разные стороны.
Вот и в монастыре, который был построен Иринархом и держался на игумене, как на краеугольном камне, стало что-то расползаться и исчезать с его отсутствием.
Первым взъерошился Предраг.
Часов в восемь утра случилось неслыханное - вдруг взревел мотор под окнами. Я вышел на террасу. Это Иван выкатил из внутреннего двора мотоцикл, завёл его и газуя, стал следить за выхлопною трубой, за чёрными клубами дыма из неё. Удовлетворившись увиденным, он сел на железного коня, раздвинул своим дубликатом электронного ключа ворота и укатил в неизвестном направлении.
После его отъезда, постучал и вошёл ко мне Предраг.
Голос его дрожал и кривившиеся губы едва сдерживали слёзы:
- Павел, Предраг убегать.
- Куда убегать? – удивился я, не понимая к чему он клонит.
Серб стал жестикулировать и судорожно с обидой объяснять мне, подбирая русские слова:
- Не можно много. Иван не работать, отдыхать, а Предраг с болезнь работать. Так не можно. Я бегать. Ты работать, Юлиан… А Иван отдыхать. Не можно… Предраг не можно… Убегать.
- Погоди, погоди, - стал я разбираться в ситуации. - Так ты что, финиш? Баста? Совсем уходишь?
- Уходить, - мотнул головой Предрак и стал показывать шрам на голове и вздувшиеся на ногах больные чёрные вены. - Предраг болезнь, работать, а Иван отдыхать.
- Ну подожди. Ноу гоу. Иринарх вил кам, а потом Предрак бегать, - попытался я остановить его от неразумного поступка смесью русских и английских слов.
- Ноу, ноу, ноу! Не можно! – отрезал серб и со слезами на глазах пошёл собирать свои вещи.
Мне понятны были его обида и возмущение. Поведение Ивана не могло не вызвать негодование. Все мы находились в равных условиях монастырского трудничества, и если Иван при настоятеле старался хоть как-то скрывать своё безделье, то в отсутствие игумена он стал себя вести просто вызывающе.
Мести двор перед вальяжным, развалившимся на скамейке с чашкой кофе в одной руке и с сигаретой в другой Иваном, стало невыносимым для Предрага, и он ушёл. И то, что он уходил фактически в никуда, его не остановило.
Все обязанности серба плавно осели на мои плечи. Конечно, я бы наплевал и на уборку плиточных дорожек, и на мытьё туалетов, но не мог допустить, чтобы территория монастыря постепенно приходила в запустение. Понимал, что Ивану всё до лампочки, а у Джулиана забот в храме по горло.
Потихоньку стали проникать за монастырские ворота новости о каком-то страшном вирусе, охватившем многие страны, что заразившиеся им умирают, и что вирус уже шастает по Израилю. Пришла новость о закрытии храма Рождества Христова в Вифлееме, и сама граница с Палестинской автономией перекрыта. В одночасье рухнула моя мечта, добраться туда.
Стало заметно, как истончается поток туристов и паломников, праздно-любопытствующих иностранцев становится всё меньше и меньше. Если раньше у ворот обители одновременно останавливались по два, по три, а то и по четыре автобуса, то теперь их почти не стало. Но всё же людские группы продолжали бродить по обители, восхищаясь её красотой и видом на Кинерет.
В самые суровые, первые дни поста я вдруг остро ощутил нехватку хозяйской руки игумена и отсутствие его лидерской энергии. Какая-то немыслимая вседозволенность стала проявляться у посетителей. Одни раскладывали перед собой скоромную пищу на мраморных столах, другие пили вино, третьи распевали песни хором, а потом смеялись и сами себе аплодировали. Во всём это сквозила какая-то насмешка над здравым смыслом, будто в сию обитель сунул рога тот самый, от кого и защищают монастырские стены. И опять, и опять выплывали из памяти слова Иринарха: «Вынь камешек - и всё рассыплется, как карточный домик».
Наконец, не выдержал и я.
Каждое утро под чириканье воробьёв и серенады лягушек, под всплески лобастых сомов возле берега, под любопытные взгляды павлинов, взиравших на меня с ветвей эвкалиптов, сметал я с дорожек монастырских листья и собирал в мешок оставшуюся после туристов одноразовую посуду. Мёл старым дедовским способом, не включая воздуходувку, дабы не разрушить девственную чистоту и тишину утра.
- Доброе утро, - вдруг услышал я рядом с собой приветствие Ивана.
- Доброе.
- А чё это вы метлой? Возьмите листодув, с ним удобней, - посоветовал он мне начальственным образом.
- Вот возьми сам и дуй, - вырвалось у меня с неприязнью. - Что-нибудь делай вообще! Не советуй, а просто бери и делай! Работы полно!
- Да где вы все были, когда я один тут жил и всё лежало на мне? – парировал Иван с ответной скандальной ноткой в голосе.
- Ну раз так, то тебе не составит труда повторить тоже самое. Я дорабатываю до конца недели и улетаю домой!
Иван опешил и, не найдя что ответить, скрылся за дверью внутреннего двора.
«Господи! - подумал я с тоской. Скрылся, исчез, чтобы не сталкиваться с лукавством, беспардонностью, эгоизмом и раздутым самомнением людским, так нарвался на тоже самое в стенах обители в лице Ивана! За что?!».
Как-то мгновенно пришло решение - дальнейшее моё пребывание в монастыре лишено какого-либо смысла. Без пастыря мы, три человека, на этом клочке библейской земли выглядели кустарной шарашкой, и о моём участии в этой нелепице можно было теперь говорить лишь с большим знаком вопроса.
Позвонила сестра и поведала неутешительные новости:
- Иринарха положили, наконец, в палату. Хирург осмотрел его. В голове гематома. Будут наблюдать за динамикой. Ходить он не может. В общем, долгая история.
Я поинтересовался:
- А в палате сколько человек?
- Шестеро. Две женщины и четыре мужика.
- То есть, какие женщины? – не понял я.
- Так здесь в больницах общие палаты.
- Что, ни женских палат, ни мужских?
- Нет, общие. Раздельных не бывает.
- Вот это да! Однако какие израильские бермуды открываются! - я усмехнулся, не представляя себя в одной палате с женщинами.
После этих новостей, когда стала очевидностью неизвестность, сколько игумен пробудет в больнице, и что скорей всего греческая патриархия закроет монастырь на время, меня охватило безразличие ко всему. И кухня надоела, и сорванные с деревьев ночным ветром листья на дорожках, и даже красоты закатов над гладью Моря Галилейского перестали завораживать.

Я купил обратный билет в Москву, и мы с сестрой распланировали моё дальнейшее пребывание – что бы ещё мне увидеть в оставшиеся полторы недели.
Но успел я лишь воспользоваться однодневной экскурсией на Мёртвое море в Международный женский день. В Израиле его не празднуют.
В этом году на восьмое марта пришлось начало древнего еврейского праздника Пурим. Достаточно интересен факт его возникновения.
В IV веке до н. э. была у персидского царя Артаксеркса женушка-еврейка по имени Эсфирь. Любил он ее беззаветно! Видать, красавицей чувственной порхала вокруг него и умом блистала, потому и любил царь ее, и доверял ей.
Как-то некий иудей Мордахей не встал на колени перед главным царедворцем Артаксеркса Аманом, чем разозлил того. Аман тут же на ушко царю нашептал: мол, есть, царь-батюшка, в твоем царстве-государстве непокорный народ, который не желает поклоняться правителю. Играя на царском самолюбии, Аман заставил царя подписать указ об уничтожении всех евреев.
Но Эсфирь, узнав про это, обвила руками царскую шею, поцеловала в губы, повела его в спальню-опочевальню, а после того, как достигли они удовольствия телесного, да откинулись голышом на подушки и простыни атласные, Эсфирь и говорит: "Что ж ты, Артаксерксушка, подписал? Раз всех евреев начнут вырезать, значит, и меня тоже вместе с ними под нож пустят. И не увидишь больше ты моих грудей округлых, готовых для твоих поцелуев, ни к губам моим не прильнешь, ни к телу моему, и речей моих тебе не слышать боле".
Дошло до царя, что из-за каких-то двух дураков он может по своей глупости лишиться и своей красавицы Эсфирь. Тут же наказал жене принести бумагу, и вместе они начертали новый указ, по которому евреи могли применять самооборону, а недалекого Амана в итоге казнили вместе с его сыновьями.
Вот и славят по сей день евреи царицу Эсфирь, благодаря которой остались жить-не тужить на белом свете.
В такой славный праздник сестра моя купила мне однодневную экскурсию на Мертвое море - посмотреть, поплавать в нем и назад вечером воротиться.
Теперь я знаю, что это за усыхающий соленый водоем, который пользуется отчего-то большой популярностью среди туристов. Никакого удовольствия от соприкосновения с его водой я не получил. Говорят, он лечебный. Так что море это - скорее всего для болящих: у кого суставы барахлят, псориаз одолевает и т.д.
Полежал я в этом, донельзя соленом растворе, на спине, как в корыте, ибо плавать в нем и нырять ни при каких раскладах не получится, смыл с себя под пляжным душем холодной водой слизь соляную, а к вечеру в Тиверию вернулся. Вот и все удовольствие. Ну разве что на солнышке погрелся - градусник показывал 31 тепла, - и смешной эпизод удалось увидеть.
Пришли на пляж из отеля муж с женой в гостиничных, белых одноразовых халатах. Она - полненькая такая, смазливая, с аппетитными формами. А он с квадратной фигурой, ершиком волос на голове и круглым, словно надувным, животом. По всему видать русские, во всяком случае, русскоговорящие, и впервые, как и я, очутившиеся здесь.
Пока мужик мялся-жался и раздумывал входить ему в воду или нет, жена отважно шагнула в нее, прошла метров двадцать, и как погрузилась по пояс, легла бревнышком на спину. Ветерок это бревнышко стал относить по воде все дальше и дальше от берега. Тетка запаниковала, захотела перевернуться на живот, но морской рассол не позволил ей этого сделать. Стала она звать мужа на помощь, барахтаться, и соляные брызги попали ей в глаза. Соль мгновенно разъела слизистую, и на весь пляж раздался душераздирающий визг: "А-а-ай!!!" Муж подоспел, но от истеричного шлепанья руками жены по воде, и ему брызгами досталось в ясные очи:
- Ах ты ж, ёб твою мать! - вскрикнул он во весь зычный голос, и, поставив жену ногами на дно, потащил ее, визжащую, и себя к душевому столбу промывать глаза.
В общем, можно со всей очевидностью сказать, что поплескались и поплавали они душевно. А так как говорят, что проживание в здешних отелях стоит немалых денег, то можно себе представить их удовольствие от соляного корыта под названием Мертвое море.

По возвращении от «корыта с соляным раствором», так окрестил я для себя море, в котором полежал бревном на спине, родственники сообщили неожиданную весть. Иринарху стало лучше, но у него кончились деньги на страховке и его, не вылечившегося, привезли в обитель. Сестрёнка с мужем уже ездили в Капернаум и видели монаха.
- И что теперь? Как он? - спросил я её, чувствуя, что бросить в такую трудную минуту игумена не смогу, и мне придётся вернуться.
- Он лежит, но уже может подняться с палочкой в туалет. Спросил, где Предраг. Сказали, что ушёл из монастыря. Про тебя спрашивал…
- И что?
- Язык не повернулся сказать, что тебя тоже нет. Объяснили – поехал, мол, Мёртвое море смотреть, которое никогда не видел. Ему бы, конечно, твоя помощь не помешала. Он Ване не доверяет. А ты бы при нем побыл хотя бы недельку. Готовить же надо, ухаживать, лекарство вовремя давать. В общем, решай сам.
Но я уже понял, что вернусь. Иное расценивалось бы мною самим как предательство.
Вечером следующего дня я появился в кабинете Иринарха.  Возле лежавшего на диванчике настоятеля, осунувшегося, но смотревшего ясным, безо всякой тоски и грусти взглядом, находились греческие высокопоставленные священники.
Тут же промелькнула мысль и даже был сделан шаг к её осуществлению: «Ретироваться и не мешать общению старцев». Но Иринарх меня заметил, поднял приветственно руку и произнёс:
- А, Павлуша, ты здесь? Хорошо.
Затем он что-то сказал приехавшим батюшкам на греческом. По их одобрительным улыбкам, обращённым ко мне, я понял, что Иринарх объяснил – кто я и откуда.
- Россия, Москва, браво, браво! – ласково смотрел на меня и кивал самый представительный бородатый старец. Как потом сказала сестрёнка, наблюдавшая за сценкой, это был епископ из Назарета.
Единственной неприятностью при моём возвращении стали встречи с Иваном. Он перестал здороваться и проходил мимо с таким видом, как если б вместо меня стояло дерево или столб. Но лежащий в кармане обратный билет на самолёт и единственная моя обязанность ухода за настоятелем, сводили эту неприятность на нет и обволакивали душу спокойствием.
Но надо отдать должное Ивану – к возвращению игумена он вычистил территорию монастыря и туалеты для паломников до блеска. Но также, не имея над собой начальства и сторонних укоризненных взглядов, он разрешил гулять своему псу по всей обители. И теперь сам Иван не мог ни в какую заставить Жору идти к месту своего заточения. Пёс с такой радостью обосновался с людьми во внутреннем дворике, что даже аромат любимой суки Лейлы не манил его к ней за забор.
Я видел, что Иван не особо стремится накормить собак и что они могут изнывать без еды до самого вечера. Сердце моё дрогнуло, и псы стали с жадностью смотреть, как я разливаю похлебку по их мискам.
Жора на новом месте ел с превеликим аппетитом. В начале вытаскивал зубами из миски и целиком проглатывал куски фарша, а потом уже лакал жидкость и вылизывал до блеска миску. Мы славно подружились с ним. По утрам он тыкался мне мордой в ноги и вёл к двери, чтобы я шел с ним к берегу озера, где он справлял нужду, а потом гонялся за палкой, которую я бросал то в одну, то в другую сторону. Он стал воспринимать меня как хозяина.
- Что делать с Жорой? Он ни в какую не хочет идти к своей будке? – спросил я Иринарха.
- Да пусть живёт во дворе, - ответил настоятель. - Хороший пёс, умный. Хозяин его только бестолковый.
И Жорик облюбовал ступеньки, спускающиеся в полуподвальный хозяйственный сарайчик, где хранились бочки с самодельным оливковым маслом и бутылки с вином.

Но вот слухи о вирусе, поразившем азиатские и европейские страны, стали напоминать военные сводки, и реальность смертоносности эпидемии предстала перед глазами. Вмиг исчезли автобусы с туристами из стран Евросоюза, а потом перестали появляться и группы паломников из Грузии, Украины и России. Правда, одиночных посетителей, приезжавших на личных автомобилях, ещё хватало. Одним утром появилась медсестра в белом халатике и в медицинской маске, чтобы взять анализ крови у настоятеля, и начала во дворе испуганно пытать меня на русском языке:
- А разве у вас не карантин?
- Нет.
- Как?! Почему?
- Ну это не ко мне вопросы, а к настоятелю. Пойдёмте, проведу.
Но она категорически отказалась идти во внутрь помещения. Пришлось под руки привести Иринарха и усадить за мраморный стол возле озера.
И уже обращаясь к игумену, медсестра опять принялась за своё:
- А почему нет карантина? Разве у вас не были паломники из Греции?
- Были, - ответил Иринарх.- И что?
- Но ведь именно у греков, в той группе, выявился больной.
- Так это он в Израиле заболел от других туристов. Сюда-то он здоровый приехал. А когда вернулся в Грецию, вот там и обнаружили.
- И полиция не приходила, не предупреждала? – не унималась медсестра.
- Полиция была перед моей болезнью, но тогда ещё всё было в порядке.
Женщина недовольно фыркнула и стала молча набирать кровь в пробирку.
После её ухода, я с сомнением в голосе спросил игумена:
- Может, закроем ворота? Смотрите, как оно поворачивается. Всё равно людей мало.
- Даже для одного человека дом должен быть всегда открыт, - отрезал настоятель и попросил отвести его к себе.

После трёхдневного лежания на диване, Иринарх наконец поднялся и, с трудом опираясь на палку, вышел в сопровождении меня и старика Ставро пройтись по монастырю и помолиться в храме.
Я считал, что непривычное безлюдье насторожит игумена, но оно его даже не удивило.
Подставив лицо лучам солнца и полной грудью вдохнув чудесный запах розовых бутонов помело, он произнёс:
«Благодарю тебя, Господи… всё хорошо…»
Долго он сидел на скамье возле озера, словно поймав взглядом какую-то точку вдали, а находившийся рядом старик Ставро лучил на сына отцовскую заботу и любовь: «Слава, Богу, на поправку идёт, выздоравливает сынок, выздоравливает…»
Вдруг игумен оторвал взгляд от неведомой дальней точки, посмотрел на меня и спросил:
- А ты со мной был, как меня в больницу везли?
- Конечно! И когда везли, и в самой больнице мы со Ставро рядом находились целый день. Неужели вы не помните?
- Ничего не помню… - тихо промолвил игумен, и морща лоб продолжил: -Даже не помню, как падал. В памяти только момент, что я сверху смотрю на себя упавшего…Может я умер в те секунды? А дальше пустота…
Иринарх встрепенулся и застонал:
- Всё не могу больше сидеть… Спина…
Я помог ему подняться и довёл до храма. Внутрь с ним не пошёл – молитва любит одиночество. Но Ставро вошел за ним следом.
Отвлёкшись на распушившего передо мной хвост танцующего павлина, я пропустил момент, когда настоятель вышел. Он стоял опершись на палку и искал глазами меня. Ставро, видимо, остался в храме.
- Здесь я, здесь, - подскочил я к игумену и взял его под руку.
Уже мы подошли с ним к дому, и я даже потянулся чтобы открыть дверь, как Иринарх увидел на дорожке Ивана:
- Что ты сегодня делал? – неожиданно резко спросил его игумен.
- А вы что, не видите, как чисто в монастыре? – с такой же резкостью ответил Иван.
- Вижу. А в лавке менял Джулиана?
- Да, я сидел там час, пока Джулиан обедал.
- А почему час? Человек целый день в храме крутится. Ему и пообедать надо и отдохнуть.
- Так давайте я буду в лавке сидеть без перерыва, а Джулиан пусть территорию и туалеты убирает, - с нахальством предложил Ваня.
- Это ты мне ставишь условие? Мне, хозяину обители?! - занервничал игумен и поставил на место незатейливого трудника: - Будет так, как я скажу! Джулиан пусть в лавке, а ты на территории, и менять будешь Джулиана, чтоб он отдыхал! А не нравится, вон - ворота открыты!
Первый раз я видел гнев в глазах игумена.
И для Ивана такое поведение настоятеля стало, наверное, тоже неожиданностью. И нет, чтобы смириться ему и молча склонить голову в согласии, так тридцативосьмилетний мужик стал препираться, как подросток:
- А почему?! Пусть туалеты и территорию моет, а я в храме буду работать!
- Не будешь ты в храме работать, а сделаешь то, что я скажу тебе! Или вон ворота! – отрубил Иринарх.
И Иван взбрыкнул, словно кобыла, обидою:
- И уйду!
- Вот и хорошо, - выдохнул монах и дал мне знак двигаться дальше.
Во время ужина Иван ещё раз подошёл к настоятелю со словами: «Давайте поговорим?» Но Иринарх даже не посмотрел в его сторону, только обронил:
- Ничего не принимается, и слушать не стану.
Отужинав, Иринарх протянул мне конверт с деньгами:
- Иди, отнеси, пожалуйста, Ивану. Он мне вещи кой-какие покупал и в больницу привозил. Не хочу остаться должником.
Не нравилось мне быть посредником в такой перепалке, но делать нечего.
- На Ваня, это тебе Иринарх деньги передал, - протянул я конверт, зайдя в его открытую настежь комнату, и получил в ответ хамством по душе:
- Чего это ты мне суёшь?! Иди верни!
Тут же вспыхнуло и моё ответное возмущение:
- А почему ты так со мной разговариваешь?! Меня попросили, я выполняю. Не хочешь брать, иди и сам верни!  Тоже мне, нашёл мальчика – ты в сыновья мне годишься!
Поздно ночью послышался звук мотора отъезжающей машины, и в обители наступила девственная тишина…
Деньги Иван так и не взял, но попросил оплатить ими вывоз спортивных тренажёров, с которыми он в качестве даров игумену въехал в монастырь, а теперь выходит, что отобрал их. Да-а… Глубока и темна душа человеческая.

И наступил мой последний день в монастыре. Завтра, в пятницу, за мной приедут родственники и в субботу отвезут в аэропорт. Пришлось объяснить Иринарху, что ситуация становится непредсказуемой, рейсы сокращают, и если я послезавтра не улечу в Москву, то может так получиться, что застряну здесь непонятно на сколько, а у меня всё-таки семья.
- Улетаешь, значит… - не слишком весело проговорил Иринарх.
- Да, приходится. Но вы-то уже молодцом! Вон, как с палочкой ходите! – произнёс я и с бодрецой в голосе предложил:
- Давайте-ка я напоследок нажарю завтра вам картошки с баранинкой, а?! Вы же любите жаренную картошку?
- О-о, баранина, картошка жаренная – это хорошо! - разулыбался игумен, довольный моим предложением.
Во дворе я нос к носу столкнулся с Предрагом. Он словно почувствовал, что ненавистный ему человек покинул монастырь и вернулся.
- Предраг?! – обнял я его с неподдельной радостью. Вернулся? Всё? Здесь?
- Не-е, - замотал озабоченно головой серб. - Иринарх говорить.
- Ну иди к нему, он отдыхает.
От монаха Предраг вышел до того довольный, что разве только не пел и не танцевал.
- Что сказал, как?
- Иринарх сказал, работать Предраг.
Но ещё больше серб развеселился, когда я поведал ему, что Ивана больше нет и не будет.
- Правда?! – вытаращил на меня глаза Предраг. Я – территория, Джулиан – храм, ты – кухня, а Иван нет?
-И Ивана нет, и я в субботу – сэтыдэй - Москоу флай, самолёт.
На лице серба отразилось лёгкое сожаление:
- А-а, жалко, - помотал он головой.
Но облачко грусти вновь исчезло под радостью того, что Иван исчез из монастыря. Повторяя, словно детскую считалку, «Иван нет, совсем нет, а-а-а!» - Предраг поехал за вещами к товарищу, у которого жил все эти дни на Голанах.
Прощались мы с Иринархом по-мужски скупо. Сестрёнка сфотографировала нас на память, и мы обнялись.
- Пустите меня к себе, если что? –спросил я, глядя в глаза игумену.
- Конечно, приезжай. Я очень рад, что сестра твоя нас познакомила. Мне всё понравилось.
И мне понравилось…
На ступеньках меня встретил пёс Жора и, виляя хвостом, ткнулся мордой в колени.
И с ним мы обнялись по-товарищески. Да разве скажешь ему, что вот, расстаюсь со всеми. Но Жора, видно, понял и выскочил из двора к машине - гавкнуть на прощанье и помахать хвостом.

Уже в Москве я узнал от сестры - к Иринарху приходила полиция и предупредила настоятеля: если узнают, что он пускает в обитель посетителей, то монах будет сидеть в тюрьме.
И дом, который должен быть всегда открыт, закрылся.
Через несколько Иринарх прислал мне на телефон эту притчу.
 «Вернулся как-то богатый русский вельможа из-за границы. Проезжая в открытой карете по мостовой, заметил он мужика у обочины дороги, который сидел на земле и во весь голос, словно убедить себя старался, приговаривал одну и ту же фразу: «Не как ты хочешь, а как Бог даст!»
Приказал барин кучеру остановиться и стал спрашивать, что за беда с мужиком приключилась. Тот рассказал. В деревне у него старый отец и семеро детей больны тифом, соседи обходят дом стороной, боясь заразиться, есть нечего. Последнее, что осталось в хозяйстве ценного – лошадь. Послал отец мужика в город продать её и купить корову, чтобы с голоду не помереть и зиму продержаться. Лошадь он продал, да вот корову так и не купил – вырученные деньги лихие люди украли. И вот теперь он сидел на дороге и как молитву утешительную твердил: «Не как ты хочешь, а как Бог даст!»
Барин усадил мужика к себе в карету и велел кучеру ехать на рынок. Купил там двух лошадей, корову дойную, телегу, продуктов разных и стал отправлять мужичка со всем этим богатством домой в деревню. Не поверил крестьянин счастью своему, запричитал со слезами на глазах: «Да за что же такая милость ему?» А барин и говорит: «Не как ты хочешь, а как Бог даст!»

Слова эти бесхитростные так в сердце богачу запали, что приехав домой, стал он ходить в волнении из комнаты в комнату и приговаривать вслух: «Не как ты хочешь, а как Бог даст!»
Тут входит личный цирюльник, который должен был барина брить, и бросается ему в ноги и кается: «Помилуй, не погуби! Откуда прознал?! Это бес меня попутал! Христом-богом тебя прошу, смилуйся!»
И как на духу стал рассказывать оторопевшему барину, что давно хотел зарезать его, а богатство, которое в доме, себе забрать. И вот сегодня решил исполнить задуманное и уже стоял за дверью с ножом. Но услышав слова: «Не как ты хочешь, а как Бог даст!», решил, что барину известен его помысел и страх телеса сковал.
Выслушал барин злодея-цирюльника, не стал вызывать полицию – простил и отпустил с богом.
А потом сел и задумался: кабы не попался ему по дороге мужик-горемыка со словами «не как ты хочешь, а как Бог даст!», то лежать бы ему сегодня с горлом перерезанным».
Не как ты хочешь, а как Бог даст…