Если можете, простите... Глава 4

Я смотрю на Ванину русую макушку… Я держу сына на коленях и ощущаю тяжесть его головы в районе своей груди. Он заснул в автобусе, за пятнадцать минут до нашего приезда в это чёртово Донское. В голове лениво ворочается непомерно толстая, малоподвижная и вялая мысль, которую я даже не очень-то и осознаю. Во-первых, потому что мне тупо влом, а во-вторых, я к ней настолько привык, что скорей удивился бы, если б она вдруг куда-нибудь да испарилась. В-третьих, а что изменится, если я начну суетиться и чего-то предпринимать? Да, ничего… Я отлично понимаю, что в моём случае, уже никогда и ничего не изменится…А мысль эту, если коротко, можно охарактеризовать так: «Какого лешего я тут делаю?» Я ловлю себя на том, что «тут» я имею в виду в самом широком смысле. От осознания этого мне почему-то становится смешно. Хотя «почему-то» я добавил скорее для красного, что ли, словца. Я прекрасно знаю почему. Перед выходом, я закинулся парой феников, а на автостанции полирнул «девяткой». Дашка только поджала губы и отвернулась, но, молодец, удержалась и ничего не сказала. А что она скажет, если завтра мне торчать на огороде полдня, не меньше. И хотя обычно, подъезжая к дому тёщи с тестем, у меня портится настроение, сегодня, я настроен, по вполне понятным причинам, довольно благодушно.
     Хотя всё равно не понимаю, какая необходимость туда тащиться? Кому это нужно? Уж точно не мне. И без садово-огородных даров запросто бы обошёлся, собственно, как и без них... Всех… Я смотрю на Ванину голову, которая ритмично покачивается на моей груди в такт движению, и сглатываю непонятный комок в горле. У меня вдруг резко портится настроение. И ещё очень хочется выпить…
     Самое нелепое, что и сама Дашка может находиться у родителей, самое большее пару дней. Ещё ни разу не помню случая, чтобы она не вступала в разборки по тому или иному поводу с перманентно нетрезвой сестрой -инвалидом или деспотичным отцом. Так вот и спрашивается, а зачем мы это делаем? А так положено. Так правильно. Все так живут. Кто все? Кто это сказал? Нет ответа…
     Разве что Ванюшке там хорошо. Несмотря на бесконечные в своём постоянстве и регулярности призывы бабы Маши покушать и теплее одеться. Ну, так этому ребёнку везде хорошо, где есть мы, и нет садика.
Всё это так, но продолжать настаивать, что тебе весьма не по душе в пятничный вечер после работы трястись в допотопном ПАЗике к её родителям, нельзя. Потому что опасно. Может дойти до того, что мне снова придётся уйти. Такое уже было. И уж на этот раз, на самом деле готовиться к разводу. А значит, нужно будет снова принимать решения, начиная с того, где жить, как и, заканчивая главным, что делать вообще со своей жизнью. А я к этому не готов. И не знаю, буду ли готов хоть когда-нибудь. Я вообще ничего не знаю.
     Ваня проснулся в тот же момент, когда автобус остановился возле пыльной и заброшенной остановки с облезлой надписью «Донское». Тесть уже там, встречает нас на своём жутком семафоре. Ладно, опять меня начинает куда-то нести, моя тачка ещё хуже, ржавеет потихоньку у тестя во дворе.  Ваня, не выпуская из рук очередного своего динозавра, которых я ему регулярно покупаю, бежит к деду. Мне это приятно. Ведь динозавры - это от меня. Хотя если получше раскинуть мозгами, то возможно, и ничего хорошего в этом нет. Дело в том, что я в детстве тоже увлекался динозаврами. И даже мечтал стать палеонтологом. Я ж говорю, в нашей семье с чудиками существовал явный перебор. А интерес к этим ископаемым пробудил мой отец. Я уже упоминал о том, что он был великолепным рассказчиком, особенно подшофе. Да и знал, что там говорить, массу интереснейших фактов. В самых разных сферах. В том числе и о динозаврах. Ну и заразил меня этим. А я, в свою очередь, своего сына. Только вот мне, например, это в жизни никак не пригодилось, впрочем, как и моему отцу. Толку с этих знаний, которые никак не делают тебя счастливее. Они просто лежат в сознании мёртвым грузом. И они ничуть не живее этих самых динозавров.
     Кроме динозавров, привязанность к которым сохранилась у меня и по сей день, я ещё серьёзно увлекался фотографией. Старенькую, но всё ещё работающую «Смену», я брал с собой везде. Я фотографировал всё, что видел. Например, собаку нашу Мотьку, - единственный случай, когда пациент Ликиного госпиталя наотрез отказался покидать своего лечащего врача и спасителя. Она именно так сестру, видимо, и воспринимала. По крайней мере, Мотька смотрела на Лику, как на миссию. Она при ней  и дышать забывала. Только иногда судорожно всхлипывала. От восторга и умиления. Это прямо-таки каждый раз читалось в её преданном и слезливом взгляде. Сплавить её так и не получилось. Мотька неизменно возникала на нашем крыльце тёмным лохматым призраком, отчаянно мотая хвостом и снисходительно «улыбаясь». На морде её так и было написано: «Ой, ну как дети малые, ей-Богу!» Даже отец покачал головой и, как всегда, сострил: «Если пациент хочет жить, медицина бессильна».
     Я снимал и других животных, а также людей, но это было не очень интересно. Гораздо больше мне нравились отдельные детали, фрагменты. Или так: малая, и не очень заметная часть чего-то целого. Например, паучья лапка, невероятный узор на дереве, гигантский кошачий (или ещё чей-нибудь) зрачок, рельефный след от солдатского ботинка… Да мало ли что ещё. Это продолжалось, пока мама не стала возмущаться по поводу того, что я перевожу драгоценную плёнку непонятно на что. Страсть к фотографированию была похожа на моё недавнее увлечение микроскопом. Лика убедила маму разрешить ей заказать посредством услуги «Товары - почтой» детский микроскоп, о котором вычитала в каком-то журнале. Она была уверена, разумеется, что иметь микроскоп обязаны все сколько-нибудь уважающие себя юные натуралисты. И что, когда она приедет в Москву (или куда-нибудь ещё) поступать на биофак, первое, что её спросят, был ли у неё детский микроскоп и насколько хорошо она умеет им пользоваться. Микроскоп был складной, маленький и размещался в пластиковом футляре с ручкой. То есть, по сути, его можно было легко использовать и в полевых условиях. К нему прилагались два прямоугольных стёклышка, пинцет и пара баночек с крышками. Увеличивал он всего в шестьдесят раз, и Лика, которая быстро поняла, что как не подкручивай регулировочные винты, и не лови зеркалом направление света, разглядеть инфузорию-туфельку или хлоропласты с ядром в этот аппарат не получится, довольно быстро потеряла к этой затее интерес. И микроскоп пусть и неофициально, но совершенно определённо поступил в полное моё распоряжение. Чему я был несказанно рад. Что я только в него не разглядывал… Шерсть кота Барсика, собственный обрезок ногтя, кровь, слюну, крыло мухи... Кстати, у меня на всю жизнь так и осталась эта слабость к всевозможным объективам. Не считая многочисленных луп, фотоаппаратов, и гораздо позже, видеокамер, я испытывал странную тягу к оптическим приборам. В разное время у меня перебывали различные бинокли, монокуляры, зрительные трубы. Каждый раз, разглядывая удалённые объекты или увеличивая крайне малые, я испытывал радостное волнение. Почему? Не берусь судить, возможно, я казался сам себе в этот момент очень значительным и важным. Я неизменно вырастал в собственных глазах. И, вероятно, приобретал дополнительную ценность. А ещё, я в этот момент будто уходил в другой мир, в параллельный, а здесь, где мне хронически не нравилось, на время переставал существовать.
     Самым главным и, единственным помощником в съёмке и, главное, последующей печати фотографий, была, конечно же, моя сестра. И это было вполне естественно, особенно если учесть, что друзей у нас в городке не было. Когда мы с Ликой не ссорились и не дрались, мы отлично ладили.Нам было интересно друг с другом. Мне-то уж точно, думаю, что и сестре тоже, хотя она старательно делала вид, что это не так. Разумеется, она меня стеснялась. И совсем не горела желанием, чтобы видели, как она возится с такой малявкой. Но факт, остаётся фактом, такого преданного и заинтересованного друга, как я, который, к тому же, отлично понимал и чувствовал её настроение, с такой готовностью встречал и поддерживал каждую новую затею, так быстро прощал обиды, искренне ободрял и помогал, у неё просто не было. Поэтому мы дружили по-настоящему. Но если ссорились, тут уж, как говорится, без дураков. Тоже по-настоящему. До первой крови. Бились не на жизнь, а на смерть. Больше всех, наблюдая эти побоища, страдала мама. А мы вполне искренне не могли понять почему. Что здесь такого? Ну, подрались, подумаешь, всё равно же помиримся. А мама переживала и расстраивалась ужасно. До слёз, до леденящего крика, когда она в отчаянье протягивала обоих мокрым полотенцем или голой рукой, и растаскивала по разным углам. А потом, капая валокордин в стаканчик с водой, причитывала:
- Что ж вы за дети такие, а? Родней, чем вы друг другу нет у вас никого на всём белом свете! - она прерывисто и длинно всхлипывала и нахмурившись, будто в этот момент думала о чём-то важном и не слишком приятном, выпивала лекарство. А затем поворачивалась к нам:
- Когда нас с отцом не станет, кто останется у вас? Только вы друг дружке надежда и опора! А вы что устраиваете? Каково это матери смотреть на то, как её дети любимые убивают друг друга? Примерно в этом месте очень часто мама начинала плакать и мы с ответным рёвом бежали к ней. И так застывали на какое-то время монолитной скорбящей колонной, переплетаясь руками, и по очереди всхлипывая...
     Тёща что-то говорит, я смотрю на её шевелящийся, живущий какой-то своей жизнью рот и доброжелательно-вальяжно, улыбаюсь. Я её не слушаю, вернее, слушаю, но не слышу. Это происходит каждый раз само собой и помимо моей воли. Не то, чтобы я специально что-то предпринимал для этого, вовсе нет. Наоборот, после того, как пару раз, когда я попадал из-за этого в неловкое положение, так как становилось очевидным для всех, что я ни черта не слышал из того, что говорила Мария Васильевна, и чему я только что с умным видом внимал, я изо всех сил пытался её слушать. Но из этой затеи не выходило ровным счётом ничего. Как только эта женщина открывала рот, я как зачарованный смотрел именно на этот необычайно подвижный, каждую секунду меняющий свою форму, объём и даже цвет, кожаный влажный мешочек. Губы тёщи в полном единстве с её словами, то презрительно сжимались, то мгновенно растягивались в улыбке, то задумчиво жамкали, то недоверчиво съезжали вдруг в сторону, то удивлённо округлялись. Сейчас, честно говоря, я даже и не пытался слушать. Тем более, я давно заметил, что ей, как и огромному количеству людей, это вообще не нужно. Им важно говорить самим. И этим людям я охотно предоставляю такую возможность.
     Тесть разлил остатки сливового вина, которое он, разумеется, делает сам. Это самая любимая тема в его разговорах со мной, своим непутёвым зятем. Он этого, конечно же, не говорит, но подразумевает. Для таких людей, как Николай Викторович и его супруга, понятие - хороший человек, тождественно понятию - хозяйственный человек. Для них идеальный зять, - это ухватистый мужик, в промасленной рубахе с закатанными рукавами. Я отчётливо вижу его перед собой. Он говорит только о работе и семье. Именно в такой последовательности. И ещё о том, как много предстоит сделать завтра. Поэтому рассиживаться некогда, он вытирает мозолистые, с въевшейся рабочей грязью руки и идёт спать, потому что завтра рано вставать на смену. Такому зятю, с устатку-то, и налить не грех чего-то покрепче, чем бабская сливянка. Ему-то уж точно в голову не прийдёт фордыбачить и искать продолжения… Не то, что некоторым… Николай Викторович принял эстафету от своей половины, и без всяких пауз и видимых переходов рассказывает то об одном своём достижении, то о другом. И виноград у него самый лучший в округе, потому что он его как-то там по-особому прививает, и на работе у него почёт и уважение не просто так, и слива у него самая медовая, - и, кстати, раз уж мы заговорили (лично я за полтора часа, что мы сидим за столом, произнёс от силы пару слов, смахивающих больше на междометия), на следующий год, будем живы-здоровы, беру на паях с соседом небольшую пасеку. О чём бы ни говорил тесть, смысл всех его разговоров можно свести к одной фразе: «Какой же я, чёрт возьми, молодец!» Говорит он, не спеша, уверенным, благожелательным тоном. Только вот жаль, что мимика лица у него совсем не такая занимательная, как у тёщи. И хотя всем своим видом Николай Викторович демонстрирует искреннее участие и расположение, нам обоим отлично известно, что это такая же фикция, как моё тщательно изображаемое спокойствие и предупредительно-внимательная вежливость. Или, что ещё нагляднее демонстрирует махровую, абсолютно бездоказательную липу, это моё, якобы желание, и главное, мнимая возможность, стать тем, кого бы им хотелось видеть рядом со своей дочерью: простым, надёжным, работящим парнем, и без этих, понимаете ли, завихрений. Я ласково смотрю на тестя, потягивая чернильного цвета приторное сливовое вино, которое мне очень хочется разбавить водой, а ещё лучше спиртом и думаю о том, понимает ли этот человек, который разговаривает со мной с хорошо заметной ноткой бахвальства и превосходства, что его тщательно прорисованный, но на живульку смётанный мир трещит по всем швам? С женой они давным-давно чужие друг другу люди. Эта несгибаемая женщина, которая на все стороны света твердит о значимости и первостепенности семьи и семейного очага, бежит от этого самого очага, куда только может. В санатории-пансионаты, к близким подругам и дальним родственникам, например на Урал (там какая-то тёмная история с пропавшим, и вдруг найденным двоюродным братом, в настоящее время долго умирающим от рака), в город к своим двум дочкам, одна из которых - моя жена, и бог знает, куда ещё. Лена, старшая из трёх дочерей, живёт с ними, но только не в доме, а в отдельно стоящей времянке. В результате ещё одной, тоже достаточно тёмной истории, Ленка год назад выпала с седьмого этажа. По официальной версии, которая доводится до сведения тех, кому по тем или иным причинам следует знать об этом, Елена, стоя на табуретке, вешала бельё на лоджии, и неосторожно потянувшись, каким-то образом, перелетела через перила. История, мягко говоря, довольно сильно притянута за уши, но, в конце концов, это их дело. И таких малосвещённых сюжетов в этой семье, хоть отбавляй. Например, мне говорили, что квартира, в которой это случилось, была съёмная. А когда после нескольких операций, собранную буквально по частям Ленку, родители перевезли в Донское, случайно выяснилось, что жилплощадь эта никакая не съёмная, а их собственная. К слову говоря, я до сих пор точно не знаю, сколько у них квартир и домов. Не то, чтобы я целенаправленно этим интересовался, но и посвящать меня в нюансы их семейных многосложных операций с недвижимостью никто не собирался. Чему, собственно говоря, я скорее рад. Я вообще охотно бы избавился от доброй половины ненужной, абсолютно лишней информации, которой забиты файлы моего мозга. Это, кстати, пошло бы на пользу очень многим. Мне кажется, жить стало бы куда проще. Хотя в моём случае, не уверен, что этого было бы достаточно. Но вообще, когда кто-то решает не грузить меня сведениями любой категории и жанра, я испытываю к данному человеку или группе лиц, глубокую и искреннюю признательность.
     Ленка успела побывать замужем и родить дочку. Видимо в юности присущие ей черты характера, однозначно усложняющие социальную интеграцию, прощались гораздо быстрее, придавая Ленкиному облику даже некий шик, своеобразную пикантность и колорит. А всё более тревожные проявления эмоционально-волевой неустойчивости объяснялись специфическими особенностями характера и юношеским максимализмом. Ленкина взбалмошность, неуправляемость и безрассудность, усиливались многократно под воздействием алкоголя, который она, употребляла, по её словам, исключительно в качестве успокоительного средства. И находила всегда. Даже в самых безвыходных ситуациях, при этом демонстрируя небывалое актёрское мастерство, интеллектуальную виртуозность и просто чудеса изобретательности. Это, кстати, была ещё одна её отличительная особенность. Чтобы у них там ни произошло, но только меньше, чем через год после замужества, Ленка прибыла в родительскую времянку с тем же своим приданым, но без ребёнка. Дочку ей попросту не отдали. Не только напуганные, но и обозлённые недолгой семейной жизнью сына новые родственники, воинственно поначалу настроенным тестю и тёще однозначно дали понять, чтобы за возврат девочки те даже не заикались. Иначе, дескать, им придётся предать огласке такие факты, касающиеся непосредственно их, окончательно слетевшей с катушек дочери Елены, после которых для них не будет иного выхода, кроме переезда, дабы случившееся не бросало тень на всю семью и не испортило жизнь незамужним ещё дочерям.
      У младшей дочери Светланы, так же, как и у остальных сестёр, была квартира в городе, в которой она жила со своим гражданским мужем. Я не знаю, толком, работала ли Светлана и где, и чем занимался её муж, мне лишь известно, что последние несколько лет она усиленно, но пока безуспешно, лечилась от бесплодия.
     И вот, думая обо всём этом, я не очень внимательно слушаю тестя, иногда перевожу взгляд на тёщу: зачем-то поверхностно сканирую, как там обстоят дела, в какой позиции сейчас находится самая неуловимая и переменчивая нижняя часть её лица. Потом я смотрю на Дашку, которая уже несколько раз тянула меня из-за стола, чтобы я сходил с ней покурить на огород. Но хотя мне осточертела эта нескончаемая канитель с общесемейным ужином, стоять возле сортира и ждать пока Дашка высмолит до фильтра сигарету, мне тоже неохота. В свои тридцать три неполных года (Дашка немного старше меня), она всё ещё боится, что родители узнают о том, что она курит. И хотя все три сестры, дымят уже далеко не первый год, официально, учитывая её трудную жизненную ситуацию и нерабочую группу инвалидности, курение позволительно только старшей дочери. И не только курение. А впрочем, это уже не моего ума дело. Я делаю вид, что не понимаю Дашкиных толчков и подмигиваний, потому что не хочу оставаться ни с кем наедине. Такое стало со мной случаться всё чаще. Потому что это предполагает, как минимум, диалог, а как максимум…, впрочем, до максимума уже дело как раз доходит очень редко. Просто не хочу и всё. Ведь уже вряд ли получится просто кивать и благожелательно улыбаться. Нужно будет что-то отвечать, высказывать своё мнение… К тому же, при жене не получится запить пару колёс разбодяженным стаканчиком спирта, которым я мог бы угоститься у Ленки во времянке, и который есть у неё всегда. Вон как с тёщиной веранды приветливо светится в темноте её окошко. Но об этом лучше не думать. По крайней мере, пока жена сидит рядом. Поэтому я стараюсь не замечать, как Дашка, надув губы, обиженно развернулась от меня к матери. Я смотрю на Николая Викторовича, своего тестя. И даже радостно улыбаюсь, когда ликующим тоном тёща сообщает, что завтра утром приезжает Светлана со своим гражданским мужем Василием. Я охотно соглашаюсь с тестем, что помощь нам не помешает, как будто мне есть до чьих-то приездов и каких-то огородов, хоть какое-то дело. Но я, если уж совсем начистоту, своему тестю даже завидую, и вполне искренне готов согласиться с ним, что он, действительно, чёрт возьми, молодец. Но только не в том смысле, который в это вкладывает он. Этот человек сильнее меня абсолютно во всём. Я честно могу признаться в этом, по крайней мере, себе, и это открытие для меня уже не так болезненно, как могло бы быть раньше. И я отчётливо сейчас, как никогда, понимаю: чтобы не случилось с ним самим или с тем, что ему дорого, он всегда найдёт возможность и силы жить дальше. Всегда…А вот я, скорей всего, нет…

Продолжение следует...