Цвет любви. Глава XXII

      Глава XXII. ПОХМЕЛЬЕ


      Рики так и уснул, вволю натешившись, — на крыше мира. И следующим же вечером ухнул на его дно, когда увидел Ясона, усевшегося на подоконник. Блонди сидел согнув ноги и смотрел на зажигавшиеся звёзды, ждал света и привета от той — единственной. Рики тут же вспомнил себя, так же сидевшего, так же с сигаретой в зубах молча отыскивавшего с высоты девятого десятка этажей Эос за огнями Танагуры и Мидаса свою Цереру, в той же безысходности, в той же невозможности коснуться родного, манившего, но недостижимого. Выкуривались сигареты, окурки летели вниз, глаза не отрывались от желанного, темневшего всего в нескольких минутах полёта. Но там ещё была вероятность побега, там между ним и Церерой стояла только блажь, которая была переменчива, как и всё причудливое, и, следовательно, недолговечна, — это обнадёживало, как и расчёт на то, что из  дивной головы эта самая блажь скоро улетучится. Там, отчаявшись вконец, можно было просто наклониться вправо — и решить все вопросы, улетев от них падавшим телом. И Ясон подходил и утешал, гладил по голове и, увлекая в постель, дарил незабываемое. А здесь между Террой и Амои простирались века и триллионы километров, и на дисплее после слова «гиперпереход» постоянно высвечивалось «технологии недоступны». Это было страшней и непреклонней воли блонди. И даже разбиться нельзя было, сиганув со второго этажа на мягкий газон…

      Рики подошёл к Ясону.

      — Не надо так. Я знаю, я тоже так сидел, и ты видел. А потом, когда вернулся, понял, что зря.

      — Там и Танагура, и Мидас, и Церера были рядом, на одной планете. Там ты мог вернуться.

      — Я понимаю. И всё же… Ты говорил… предопределение, фатализм, неизбежность… Ты просто в свободное от работы время, на досуге, займись астрофизикой.

      — Ну да. Запусти из древнего Рима или средневековой Франции искусственный спутник Земли. Я уже рассчитал и первую космическую скорость, и материалы знаю, и чертежи, и топливо. Только ты сначала построй космодром, металлургические и нефтеперерабатывающие заводы и начини высшим образованием головы тысяч людей, которые должны будут там работать.

      Рики расстёгивает рубашку Ясона, зарывается в волосы, добирается губами до тёплой мягкой шеи, спускается к плечу, отгибая ворот.

      — Неужели тебе не остаётся ничего, кроме моей любви? А свобода, твоя работа, сознание превосходства?

      — Свобода здесь весьма ограничена. В античные времена даже фараоны не могли передвигаться со скоростью 60 км/ч или избавляться от головной боли таблеткой анальгина. Работа? По сравнению с тем, что я делал в Эос, это сущая безделица. Я могу даже не заниматься изложением новаторских идей в автомобилестроении и медицине, мне хватит одной игры на бирже — с моими реакцией и опытом. Превосходство? А что мне в нём? Разве академик упивается сознанием своего ума, глядя на дошколят? Скорее, рад поменяться местами.

      — А твоя красота?

      — Она только для тебя, другие мне безынтересны.

      — Но разве «для меня» тебе мало? Это так ничтожно, ты пресытился? — В глазах монгрела вскипают слёзы. — Я глуп, да, я тебе надоел, меня не на многое хватило, я иждивенец, содержанка, проститутка, сидящая на твоей шее?

      — Рики, я никогда не позволю ни тебе, ни себе даже думать о материальном аспекте. — Ясон пытается успокоиться, он и сам не ожидал, что слёзы любовника вгонят его в дискомфорт, к которому будет примешиваться какое-то непонятное, возможно, омерзительное саднящее чувство раздражения от всего, что находится рядом. — Я просто смотрел в окно. Тебе просто не надо было заводить об этом разговор, тем более устраивать сцену. — И блонди предостерегающе поднимает руку вверх, заставляя Рики, вскинувшего голову и пытающегося что-то сказать, умолкнуть и не возражать далее. — Никто ни в чём не виноват. На этом и, — и снова испытующе смотрит на полукровку, предлагая вопросительной интонацией иллюзию выбора, — закончим?

      И ведь правы в России те, которые и свадьбы, и поминки заканчивают одинаково — мордобоем, мелькает в голове озорная мысль. Хоть этим утешусь.

      — Да, закончим. И возобновим вчерашнее.

      Твои глаза загораются. Как мне всё это знакомо! И что ещё остаётся?..

      — Конечно.



      На следующий день. Рики снедает беспокойство. Ему кажется, что в тоске Ясона читается и любовь к Раулю. Ревность к прошлому неодолима и горька: оно уже состоялось, и необратимость, невозвратность ситуации не осквернит ушедшее ничем. Катце монгрел как-то не принимал всерьёз, хотя именно его счастье он разрушил, уравняв с Раулем. Но Катце был вроде бы свой, и, потом, что у него могло быть с Ясоном, если… А блонди… (Рики никогда не любил зеленоглазого биотехнолога, и он отвечал ему тем же: Катце не был виноват перед Раулем, Ясон сам выбрал его, и то, что Катце безусловно влюбится, было очевидно, и то, что Консул, со своей склонностью к авантюризму, со своим любопытством, влюбчивый, увлекающийся, безбашенный Ясон прельстится, предугадывалось тоже, а вот черномазый… Рауль и злился на свои предсказания, и на то, что оказался в них прав, и предчувствовал, что полукровка, сам, в таком положении зацепивший первым, получивший вместо наказания благодать, обнаглеет окончательно и искалечит Первому всю жизнь. В общем-то, обоснований для неприятия Рики Раулем было больше, чем для ответной ненависти, но полукровка так глубоко это не рассматривал.) А блонди… Тогда, может, стоит попробовать?

      — Слушай, Ясон, а мог Рауль специально устроить так, чтобы мы в средневековье залетели? Ну, может, хотел Первым стать… Ведь если у вас с ним, ещё когда Катце появился, всё было кончено, ему нечего от тебя было ждать. Он и отослал тебя так, чтобы не смог вернуться, а меня добавил в качестве утешительного приза.

      Ясона бесит, что во фразах Рики вопрос сменяется утверждением.

      — Никогда. Не смей. Так. Говорить. О Рауле.

      Слова падают, как каменные глыбы, каждая — с десяток тонн, не меньше.

      — А, может, он не хотел коррекцию тебе делать? И ослушаться нельзя, и последствия сомнительны и плохи, и тебя, прежнего, пусть с угасшей, но случившейся любовью, пожалел…

      Ясон взвивается, ярость переполняет чашу и льётся через край.

      — А кто до этого довёл?!

      — А не мы вдвоём?

      — А кто спровоцировал, зацепил и пристал?

      — А кто схватил первый?

      — А кто полез воровать?

      — Сам такой, — Рики, тоже взбешённый, как и Ясон, только по другому поводу, — защитой Рауля и уверенностью бывшего Первого в безгрешности Первого нынешнего — вдруг остывает, убийственные слова произносит флегматично и вальяжно разваливается в кресле, довольно ухмыляясь: вон как поддел!

      — Дурной пример заразителен, — парирует блонди и добавляет, не сознаваясь даже себе, что оправдывается, да, впрочем, он и не извиняется, а разъясняет: — И ситуация несравнима.

      — Я не о счетах на Терре, а о чёрном рынке.

      — Сам же там работал и с этого кормился.

      — Да, а потом и четыре года у тебя, на халяву, только всё шло уже с твоей подачи. И вообще, — Рики широко размахивает раскуренной сигаретой, — монгрел блонди не подлее.

      — Рауля, — пальцы бывшего Консула сжимаются на шее любовника, — даже в мыслях не сметь!

      — Чего? — успевает выдохнуть полукровка.

      — Грязнить. — Некогда Первый разжимает руку, стремительно разворачивается и уходит в кабинет. Резко стукает дверь, Рики вздрагивает. Хочется побежать за Ясоном, ворваться к нему, наговорить сотню злых обидных слов, размазать по щекам слёзы, что-то расколотить. Супруги договариваются. Вспоминается сценка из недавно просмотренного фильма. На втором этаже в любимого летит здоровая и бешено дорогая ваза, любимый пригибается, сокровище, влетев в стену, разбивается на тысячу осколков, на первом этаже служанка умиляется: «Слава богу, уже начинают договариваться». Но монгрел знает блонди: несомненно, бывший Первый сейчас нервно курит и ждёт, когда уймётся клокочущий в душе гнев, и, пока вулкан ещё извергается, подступаться к кратеру опасно. Надо переждать. Хотя бы десять минут. Рики смотрит на часы. Здесь их полно, все старинные. Большие и миниатюрные, настенные и настольные, с цепями и гирями, с вращающимися шариками вместо маятника, бьющие четверть и немые. Минутная стрелка отсчитывает шестую часа. В памяти всплывает проклятый остров. На блекнущие глаза опускаются веки. «Похороните меня на Амои». Вспоротая зубами кисть. «Пей, пей». Нет, невозможно, не для того они выжили, чтобы вот так глупо разругаться. Рики встаёт и идёт по направлению к кабинету. Неслышно проскальзывает в приоткрытую дверь. Ясон стоит лицом к окну и курит. На широкие плечи, тонкий стан, узкие бёдра льются бледно-золотые волны. Отказаться от этого? Никогда! Монгрел останавливается в двух шагах: прикоснуться ещё боится. Неровное дыхание выдаёт Командору его присутствие.

      — Ясон, прости, я был неправ. Но ты должен понять… Нас с «Гардиан» учили никому не доверять: обманешься, поддашься — погибнешь, растопчут. И не дай бог в приюте или после на себе это испытать! Невозможно вверяться кому-то, даже тому… или особенно тому, с кем когда-то делил постель: он же мне это доказал, — Рики не хочет называть Гая по имени. — Это нехорошо, но без этого нельзя выжить. Это нелегко вытравить, тем более если последний опыт так свеж… И я глупо перенёс эти нравы, эти нормы поведения на другие отношения. Я никого не хотел оскорблять, просто твоя тоска не давала мне покоя. Я только перебирал всё возможное. Ну, имеет же право человек на свободу мысли. Я знаю, что у тебя с Раулем восемь лет ничего не было, но не знаю, как он это ощущал. Да, в моём предположении только одна сотая процента вероятности…

      — Ни одной миллионной.

      — Прости, у меня нет образования, я не умею считать. Ну убей, если заслужил.

      — Перестань упражняться в красноречии: меня от твоих гениальных идей воротит.

      — Ты меня больше не любишь?

      — Надеюсь, что ты до этого не доведёшь.

      Ласкаться, как Катце, Рики не умеет: не тот характер, отмечает Ясон и вспоминает уткнувшуюся в его бедро повинную рыжую голову. Это было восемь лет назад, а что сейчас? Катце тогда не работал на чёрном рынке, а ведь такой род занятий изрядно грубит. Ты должен был измениться, и я должен был это заметить, но в последние пять лет я ни на что не обращал внимания, кроме как… И жалею теперь, что неведомо мне мужание твоей молодости, рыжик. И утонуть не в янтарных глазах, а в вечности до них всего вероятнее.

      Рики не знает, что ответить, что ему вообще надо сделать. Приблизиться, прижаться? Нежно? Требовательно? А это то, что сейчас нужно? Ему, Ясону? Уйти, то есть как бы оставить заключающееся в последних словах возможным? Или, наоборот, дав уходом понять, что он не хочет надоедать? противостоять? злить? Остаться стоять на месте? Как пень? И что? Тело дёргает поочерёдно то в одну, то в другую сторону — за мыслью. Незаконченность движений нагнетает напряжённость и не способствует здравомыслию. Вырываются необдуманные слова:

      — Скажи, если бы тебе пришлось выбирать между жизнью на Амои и мной, что бы ты выбрал?

      — Продолжаешь мучить? Я не предполагал в тебе такой жестокости.

      — Я не буду. Я больше никогда не буду. Только сейчас ответь.

      — Ты не знаешь всех раскладов и угроз.

      — Понимаю.

      — Я выбрал бы Амои.

      — Это справедливо. Там миллионы.

      — А теперь ты скажи. Когда вынес Гая… Это Катце тебе приказал… или посоветовал… или попросил… вернуться?

      По телу Рики проходит волна удушья и дурноты, в глазах темнеет.

      — Если ты думаешь, что я слышал… или видел то, что Катце делал, ты глубоко ошибаешься.

      Ясон закуривает очередную сигарету. Конечно, Рики тогда был невменяем. Но это значит и то, что Катце мог просто развернуть его, и Рики пошёл как сомнамбула — просто по заданному лёгким толчком направлению… Блонди вздыхает: истины ему никогда не узнать. Даже если они с Катце когда-нибудь и встретятся…

      Рики уходит, Ясон остаётся. Спать в своём кабинете. Один. И Рики ворочается в опустевшей постели. Тоже один. И не может заснуть. Час, другой. Встаёт и идёт возрождать рушащуюся любовь. Открывает дверь. Глаза Ясона закрыты. Ему не очень удобно на коротковатом и узком диване. Волосы льются с подушки на ковёр. Руки монгрела оплетают изумительное тело.

      — Прости.

      — И ты.

      После бурного вступления парочка перебралась-таки в привычную спальню: заниматься делом с размахом надо было в комфортных условиях. И следующее утро началось с отцеловывания розовых сосков на белоснежной коже: Рики всегда сначала занимался ими и только потом разлеплял и тёр глаза. Протокол, как всегда, затянулся, однако и в его ежедневном возобновлении надо было быть уверенным — и монгрел начал думать. Изжить тоску по Амои, тоску по родине и нежность к Раулю и Катце воспоминаниями о них не представлялось возможным — значит, стоило попытаться поколебать в Ясоне уверенность в благонадёжности Рики. Сбежать куда-то? На этой планете, вдоль и поперёк исчерченной границами, делящейся по языкам, культурам, религиям? Упаси бог, только большую жопу на свою стройную наживёшь. А климат? При одном воспоминании о встретившем их первым раскалённом песке мороз пробирал; на севере и юге тоже было невыносимо, только не жарко, а холодно; там лили дожди и затопляло; сям неслись на голову страшные оползни; на одном материке заворачивались смерчи ураганов и штормов; на другом землетрясения разверзали землю и заглатывали целые дома; неслись тайфуны и бури, гремели грозы, выли ветры. Вот уж где вспомнишь Амои и пожалеешь о ней, планете самой по себе пусть и бедной, но предсказуемой и умеренной. Там было стабильно холодно на полюсах и жарко на экваторе, но в целом на всех широтах перепад температур составлял не больше тридцати градусов; исключения в виде обильных снегопадов и удушающей жары были чрезвычайно редки и тянулись не более трёх-четырёх дней.

      О повадках же и преступлениях террианцев и говорить было нечего. Рики знал, что творилось в Церере и как шалили в Мидасе, по сути, закон нарушали только монгрелы, и всё это не выходило за рамки жёстких, но бытовых разборок и банального воровства — от краж до грабежей. Чёрный рынок прекрасно вписывался в официальную экономику, просто представляя другие каналы сбыта и наполнения торговых сетей импортом; немалые доходы от него стабильно закладывались в бюджет, а нелегальное положение скорее пускало пыль в глаза Федерации, то и дело начинавшей громко вопить о правах человека и бедных петах.

      Коррупция была почти нулевой: элита задумывалась, создавалась, обеспечивалась и контролировалась так, что мысли об обогащении помимо стабильного жалованья головы бюджетников не посещали; Гидеон был, например, гораздо скромнее обеспечен, чем Ясон, но, пожелай он заняться предпринимательством, никто бы не стал чинить ему препятствий. Элита, тем более её верхние слои, жила припеваючи, но и работала соответственно; каждому полагалась административная должность, каждый чем-то управлял: Эос, Танагурой, Мидасом, провинциями, дорогами, транспортом, земельными угодьями, водоёмами, промышленностью, строительством, сельским хозяйством, культурой, туризмом, СМИ и т. д.; из этой сферы выпадала только Церера: никто не хотел брать её под свой контроль, даже под угрозой нейрокоррекции, — и Юпитер пришлось отступить, оставив мрачную клоаку на произвол судьбы, иногда озарявшейся гуманитарными акциями и латанием особо зияющих брешей.

      Кроме администрирования, на каждом блонди лежала и научная деятельность, причём охватывающая сразу несколько областей: Рауль был не только биотехнологом и нейрокорректором, но и ботаником, зоологом, медиком, фармацевтом; географ занимался терраформированием, разведкой полезных ископаемых, гидроресурсов с биологической, то есть съедобной, и энергетической точек зрения, составлением долгосрочных климатических прогнозов и прочим. Совмещение научной деятельности с администрированием, разумеется, тоже оплачивалось прилично, и Орфей со своими приписками в квитанциях ЖКХ был исключением, лишь подтверждающим общее правило.

      Таким образом, преступности в Танагуре не существовало вовсе (любопытство Катце, регулярные побои петов несговорчивой собственностью Минка и покушения на элиту, конечно, никуда не девались, но стояли особняком и поэтому заключаются в скобки и здесь). Всё это было известно, естественно и понятно, но Терра!.. На этой бешеной планете и преступления были какими-то безумными: крали миллиардами, убивали за цвет кожи и моление не тем богам, разрушали бесценные архитектурные памятники и целые страны, хватали и пытали без всякой причины… Шпионаж, поголовная слежка, противостояние в геораскладах, бредовые идеи превосходства и исключительности, веками льющиеся с самых высоких трибун, акты устрашения и террористические организации, политические провокации, санкции, цензура, запреты. В одной стране за одни взгляды сажали в тюрьму; в другой то же можно было схлопотать за прямо противоположное. Мерзкая планета определённо сходила с ума; Ясон говорил что-то о движении континентальных плит и полюсов, изменениях в климате, нарастающей вулканической и сейсмоактивности, квадрильонах ничем не обеспеченных долларов… Чем больше Рики узнавал весёлых подробностей, тем больше понимал печальные опасения блонди и его почти что маниакальное стремление избавиться от неполноценности и выйти из зоны риска, тем больше сознавал, какая судьба ждала бы их на юге, если бы им сохранил жизнь кто-то другой, тем больше ценил опыт, хватку и гений любовника и всё, сделанное им во спасение и обустройство их двоих, — и тем менее оставалось смысла и пользы в призрачной попытке смутно представлявшегося побега во имя ревности к ушедшему, быть может, навсегда. Рики испытывал чувство вины: Ясон его спас, а он думал о предательстве! Да чем бы оно могло стать — только лишь собственным самоубийством и вечным одиночеством его драгоценного, возможно, и его суицидом. Нет, довольно крови и Гаев! Хорошо, что к двадцати двум годам перед действием под влиянием порыва чаще включается голова!

      Рики видел, что попал не только в «золотой миллиард», но и в бриллиантовую миллионную: Ясон буквально печатал стопки долларов, евро, франков и йен игрой на бирже по тысячам позиций, продажей программного обеспечения и своих гениальных идей; вклад же самого монгрела в процветание ограничился затянувшимся шрамом на левой кисти. Цереры и Бизонов на Терре не было; секса, подобного тому, что дарил ему бывший Первый, тоже; испытанного им пару недель назад вполне хватало для того, чтобы охладить тягу к сумасбродным выходкам. Легче и естественней было предположить пресыщение Ясона Рики, а не наоборот: блонди был гениален и непередаваемо красив, Рики же — лишь красив. Полукровка пришёл к выводу, что самолюбие главы тесного союза надо было только слегка теребить платоническими фривольностями, и залез в интернет.

      — Ясь, смотри, что я нарыл!

      «Ясь» подходит ближе и склоняется к дисплею, на нём Джанлука Гриньяни с «Falco a meta'». У покойника встанет.

      — А вот ещё…

      Андреа Морини, «МР-2», «May Day». Дева Мария ляжет.

      — И это…

      Риккардо Фольи, «Mondo». Иисус Христос раздвинет ноги, пересмотрит свои заповеди и выставит свою кандидатуру в лидеры местного ЛГБТ-сообщества.

      — Нравится? Я бы их…

      Ясон поражён, но ориентируется мгновенно:

      — Не забудь, что здесь геев пока мало. Он был женат трижды, у того дочка недавно родилась в пару лет назад заключённом браке. — Блонди отходит за коктейлем. — Да и по времени выложенного определись: одному видео двадцать лет, другому — четырнадцать, а последнему — около пятидесяти. Прикинь изменения на день сегодняшний.

      Рики высчитывает давность событий и растерянно хлопает глазами. Надо же так облажаться! Ну и ****ец!