Таянье Тайны целиком

Вячеслав Киктенко

Таянье Тайны

СОДЕРЖАНИЕ:

1. Тени, отброшенные от огня
2. Сказка об Эфире
3. Дерево-камень. Стихии
4. Чёрный коньяк
5. Сказанье о Храме
 
1. Тени, отброшенные от огня

***               
Стародавним летом в маленьком азиатском городке, в платном парке «для благородных» ещё мальчишкой, накануне Революции, отец увидел на спинке садовой скамейки надпись, поразившую его и запомнившуюся на всю жизнь:
«Все мущщины обманщики и щипщики».
 Надпись была выполнена кокетливым, явно женским почерком, тонким мелочком. А прямо под ней другая, грубо резанная ножом:
«Ишь, какая хризантема!»
Почему отец любил рассказывать про это давнее событие и так по-детски смеяться всякий раз? Почему лицо его светилось при этом каким-то «неотсюдным» светом?..
Сейчас так не улыбаются, не смеются, не светятся…
Кажется, понимаю – те слова на садовой скамейке несли в себе отсвет затонувшего мира, Атлантиды его детства, запахи и цвета  невозвратного времени…
Нынче так не напишут. Сквернословие заполонило скамейки, подъезды, дома. Знак времени. Как и те слова – тоже знак своего времени – на той узорной скамейке, в дореволюционном парке, в отцовом детстве.

***      
                Отец часто снится, изматывает душу – да как же я, дурень, мог поверить, что он умер! Вот же, вот  же он! Погрузнел только. И с каждым разом будто стареет… или прозрачневеет. Почти не говорит, но всё понятно.
    Вот, наверно, входит в настоящую, промысленную форму, в суть, в отрешённость. А всё такой же добрый и умный, как бывало… нет, ещё лучше! Может быть, потому, что свой огненный кирпичик уже вложил в основание?
    Снится отец... снился. Когда?

***
               
                Давненько во сне я не видел отца,
                Не пёк пирогов, не варил холодца…
                И бабушка тоже не снилась давно,
                В своём уголке не клонилась темно…
                И мать не является…
                Видно, живу
                Уж так хорошо, словно все наяву…

***
Нет, снится! Было время – сочное, злое, перенасыщенное семенем, плодородием, коварствами, хищью, страстями, женщинами… – вот тогда и не снился. Было время. Горная река грохотала, билась меж скал, неистовствовала, швыряла пену на мокрые берега, грохотала во всё ущелье…
***
Страх, с детства поселившийся в душе, постепенно и неотвратимо перебирается в плоть. Ни сила, ни страсть, ни въедливое проникновение в узлы первопричин – ничто не преодолевает этого  страха, боязни. Теперь догадываюсь: боязни ошибиться.
           Странно. И здесь виною – душа. Это она проникла в скудельный сосуд и ужаснулась неполноте, одиночеству, скудости огненного, размываемого век за веком чем-то поганым – золотого кирпичика. Чаще всего – мутью. Именуемой по обыкновению возвышенно – время, рок, провидение…
Душа видит мрак, тесноту, скулит и ноет от неслиянности половин, упоённых Битвой, слепнущих на резком свету. Клянёт невежество, тьму. Высокопарная… 
            Ей ненавистно уютное благополучие одиночеств, окукливание плоти, не возносимой к свету. Душа взывает тиранически – «Ищи, ищи, ищи! Ищи себя, свою, только свою  половину…» 
            Задыхается от нетерпения, жадности, и – электризует плоть. А слепенькое сердце тычется, точно щенок, во всё теплое, мягкое, пахнущее. Оно, маленькое, боится. И – ухает во всю грудную клетку, впадает в отчаянье. В муть, туман, непониманье...

***
Туманный знак. Залог свидания.
Туман и тина в озерце.
И отражение – столь давнее,
Что только дымка на лице.

Неотвратимость ожидания
Чего-то главного в конце.

Какой-то значимости веянье…
Но почему, но почему,
Откуда это самомнение,
И кем обещано? Кому?

Бенгальского, конечно, хочется,
Громокипящего конца!
А если это всё окончится
Лишь тем, что не окончиц-ца?

Ни смерти, ни конца, ни вечности,
А только наслоенье той,
Густой, как тина, бесконечности,
Вокруг себя перевитой.

Туманный знак…

***
А жизнь, несмотря ни на какие туманности, всё равно брала своё, входила в русло. Наливалась до полноты движенья, покоя. Наполнялась, расширяла спокойные берега. А когда налилась дополна, приоткрылась туманная даль.
И – снова снится отец. Наяву снится! И такие странные вещи говорит, настолько простые и мудрые, сразу не понять, не разобрать о чём он так просто говорит, даже не глядя порой  на меня, а делая попутно свои несуетные дела:
раскладывает книги и рукописи по столу, аккуратно складывает чистый носовой платок и кладёт его в правый карман пиджака – всё того же, памятного в последние годы, пристёгивает к связке домовых ключей знакомый до мельчайшей царапинки многолетний ключ от лабораторного сейфа, собирает спички, почему-то раскиданные по столу,   аккуратно складывает их в коробок, и говорит – негромко, просто, само, казалось бы, собою разумеющееся вещи, слова.
Но вот что дивно – дни, недели, месяцы надобны, чтобы осознать их, эти самые простые вещи, чтобы проявились они, как на фотоплёнке – сперва на негативе, а ещё, чуть  позднее, на позитиве.

***
          Явь, сон, правь, искусство, жизнь… как это всё расплетёшь, развяжешь по узелкам, разложишь по полочкам? Тем более, когда всё очевиднее сама жизнь подражает искусству, а не наоборот. И так же привирает. Из всех законов творчества всё более озвучивается самый крайний, а именно: «Не соврёшь – не расскажешь». Или – «В портрете должна быть волшебная ошибка». 
         Да, так. А без «волшебной ошибки» просто фотография, никакое не искусство. Да и не жизнь. Художественное воображение, творческая фантазия волшебным образом вынимают из мутных зарослей тёмное ядро жизни, а потом проявляют его на свету. Осветляют. И это самый прозрачный закон жизни, может быть, самый главный – творческое усилие, преображение темноты.  Без этого никаких узелков не развяжешь, сути не разберёшь. Читай – правды. И самая полная правда – художественная.

***
      Сны, прообразы творчества… привиральные. Но и под спудом  вранья-привиранья – правда. Подлинная правда. Тоже не сразу разглядишь, не сейчас поймёшь о чём это было, что говорилось, деялось, мнилось?..
      Сны, туманы, праобразы…. чего? Всё чаще, пробуждаясь тревожно, вскрикиваю, ещё не очнувшись вполне – ага!, так вот, значит, куда манило, манит всю жизнь? В обитель, которую не нашёл на земле. А вот, всё ищу, ищу. Тайна с годами рассеивается, тает. А как без Тайны жить? Разве что памятью. Память свежее жизни. А ещё – воображение…

***
    Воображение – воплощаемо. Воображаемое мощнее Случившегося. Мощней твоего общения, быта, дома, крова. Вот только разум и ещё что-то говорило: не твой дом, не твоё это. Ищи свою, только свою кровлю, ничего больше!  Воображай, вспоминай…

***
Грусть прошла, – я вспомнил отца! Однажды, в солнечной яви мне вспомнился из детства забытый прииск золотодобытчиков.
Отец тогда взял меня в поездку с  крупной гидрологической партией, и в одну из остановок на долгом пути я увидел как намывают золото. Более всего поразили слова отца о том, что основные золотые запасы страны составляются именно из песчинок. Крупицы переплавляются в слитки-кирпичики и хранятся где-то в тайниках государства. А крупные самородки – большая редкость. Это давало надежду. Отец опять помог…

***
               …скрупулы сна. Огненные крупицы. Колошенья зарниц. Колоски сполохов.
Суслоны света. Светозерно…

***
           Тает на свете всё. Тают тени, тает огонь, а с ним тайна. Тает огонь тайны, и не только он, огонь таимого. Очень долгое таянье. Таянье всего…
           Вот и выходит, что жизнь, или очень большая её часть ничто иное, как –
Таянье Тайны…

***
…и была ночь, и был сон о Красоте. Красота – невыразимая какая-то. Красота возникает из уродства, из кривой чьей-то шеи, из кошмарного черепа… возникает в движении к чему-то. Но к чему? В какой-то момент она вдруг становится неописуемо прекрасной –  до  боли, до вздрога во сне…
 А  ведь это о Страхе! Сон о Страхе. Страх – с большой буквы.

***
Страх в предчувствии настоящего? Или, напротив, прошлого? Липкий страх бредовых, длинных ночей, помрачающих то лучшее, к чему тянулся.
Страх последующей грязи, не осознаваемый, но предчувствуемый. Боязнь оскорбить себя. Страх в предчувствии того, что останется от всей этой «грязи» лишь слабенький привкус путаной сласти, да ещё, пожалуй, жирный  осадок горечи от недовоплощений. От сияний, помрачаемых временем.

***
           Мозг… гигантская голограмма? Или малоуправляемый суперкомпьютер, в котором никто не способен толком разобраться?  Да и как понять его, находящегося под костяным шлемом… может быть даже, под шлемом космонавта? На какую кнопку тыкать, в какой момент? Гипофиз, гипоталамус, эпифиз, сознание, подсознание, серое вещество… наверное, и белое водится, и чёрное. Почему нет?
          На земле в этой клавиатуре никто не может разобраться. Но ведь мозг живёт, действует, работает, и порою очень толково. Но не сам же по себе действует! Сказки про самозаровившуюся и самоуправляюшуюся вселенную давно прокисли, безнадёжно устарели. Сознание и подсознание, а даже и глубинной бессознательное всё явственнее подсказывают – где-то должен быть центр управления, просто обязан! Но где, в каких туманностях, в каком времени или безвременье, называемом вечностью? Время исчисляется на земле, и опять же, весьма условно обозначено. Названо, обозвано так.

***
Но даже в полуфимических этих условностях безусловная данность, жизнь, а с нею осознаваемый тобой этот мир куда-то канет. Останется – память. Пусть даже на облаке. Память о страхе, горечи, жажде. И только там, в памяти, станет всё это иным, отстоявшимся и отлившимся уже в настоящих очертаниях и формах, а не только в полупризрачных, зыблемых страстями силуэтах. Они и на облаке не исчезнут.
Но если когда-то виделись в болезненном, лихорадочном состоянии переживания, пережёвывания ситуаций, и не столько психикой, разумом, сердцем, сколько жадностью, жирностью, плотью, то память опрозрачнивает их. Отформовывает, выстраивает.

***
Память свежее жизни.

***
Вспомнилась детская коллекция камней, намытых из увитого травой изумительного арыка, светло и  весело, с радостным даже подхохатыванием и подскакиванием на земляных бугорках бежавшего сверху, с вершин ледниковых гор через весь город, в самые его низы, а потом выбегавшего в бескрайнюю степь и там умолкавщего, уходящего в знойную, растрескавшуюся от солнца глинозёмную почву, выпивающую его без остатка.
А по самому городу он ещё звонко журчал по песочку, по разноцветным, то матовым, то искристым галечкам. Отчётливо помню, как они светились, эти волшебные камушки, переливаясь в воде, как тускнели потом, вынутые из воды, подсыхали на солнце, покрывались грустными трещинами…

***
            Грусть прошла. Я вспомнил отца.

***
И вспомнилось оттуда, из потемневших уже глубин, подёрнутых мягкой тафтой сумерек, как она зачаровывала, предвечерняя тишина детства! Как рассказывали, рассевшись гурьбой на кирпичиках вокруг тёплой дворовой трубы, уходяшей из недр кочегарки в небо, как травили, а то и зловеще понизив голос выпевали друг другу страшные сказки, жуткие истории! Считалось, а даже и выходило на деле – кто страшнее загнёт, тот и главный, тот в авторитете.
Как они завораживали и мучили, страшные детские игры! Жмурки, прятки, кондалы… другие, полузабытые, а то и вовсе забытые. Древние жестокие игры. В их подоснове – дегенерировавшие заклинания, ритуалы, бывшие когда-то обычаями и  верованиями взрослых, а со временем отошедшие к детям.
Овечьи ужасы детской, скукоженной, запуганной всеми страхами мира души… они не замирают до конца. Проступают с годами из баснословного былого, навсегда угнездившегося в сердце, так и не осознанного, не осветлённого разумом. Не обезвреженного светом…
Или сила ужаса шла  изначально, и осталась навеки, как незапамятные мамкины песни, страшные песни на ночь? Чем сильнее напугаешь, тем скорее заснёт «проклятущее» дитя…

***
На пальцах,
Впеpевалочку,
Костяшками,
Суставами
Стучит,
Идёт pогатая
Коза,
Игpает медными
Глазами –
С баламутами,
С малыми pебятами
Игpает –
И глядит...
И боязно, а веpится...
(Пути земли немеpяны,
Отцами  поутеpяно,
А у детей – в pуках!)
Волчок – косой и сеpенький,
Соpока – воpоватая,
Коза – ну, та pогатая,
Та – стpасть! – о двух pогах,

К воpотцам пpитулится, и
Зовёт детей, копытцем им
(Костлявым, как сучком, –
Мол, никому!) загадочно так
Делает, покачивает,
И блеет дуpачкам
Пpо мамку с молочком,
Щекочет их и бьёт по щекам.

(Боpодка – недожёвана,
Глаза – смеются! – жёлтые –
Молочным кулачкам...)
Щекочет их и бьёт по щекам.
…а всё-таки мамкой бывала она.
Менялась, а всё оставалась одна,
По-волчьи говоpила,
По-птичьи целовала,
Давала молока и пшена...
А кашку ваpила,
А хлеб воpовала,
И пахла – как пахнет над домом луна...

А след под луной у окна,
А тени следов пpи луне,
(Рожок и еще pожок),
А боpода не стене,
(Шажок и ещё шажок –
В смятении, в полусне...)
Сон.
Уплывают тени.
Пальцы на пpостыне…

***
         …бежевые слоны шуршали в жёлтых листьях. В крохотных, почти игрушечных чащах. Было страшно, что они их разрушат, словно кукольные домики, эти осенние хрупкие чащи. Но нет, – шуршали, сквозили, как тени в детстве, отброшенные от огня.

***
         Тени «страшного» прошлого – детства, запуганного няньками, бабками, мамками…   
Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, не всегда ясно прочитываемая. Но       
сама жестокость, непререкаемость ритуальных законов и действ говорит за себя.
Там ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему 
иной, оборотный мир.
Там растут под  деревом груди с молоком.
Там гадают на печени.
Там рёбра открывают, как люк.
Там человек ничего особенного не стоит, как не стоит почти ничего медицинский 
подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…

***
Игры магические и потому, наверно, жестокие. Тут не забава, но речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде, о хирургической операции, а не просто детских развлечениях. Зёрна с жуковинами ужаса, разворачивающиеся в земле, пружины, распрямляющиеся во всю последующую жизнь.
Они раскручиваются во всю свою скрытую мощь, а потом – бьют, бьют, бьют… бьют беспощадно, нередко в спину уходящему, решившему выйти из Игры.
         И крошится, крошится, крошится золотой кирпичик, крупицами уходя в Океан…
Каждый «звероящер» моего  поколения в «новой  реальности» помнит те детские подлости в играх: чуть дал слабину, попросил пощады, ушёл, ретировался – в спину полетели камни. Хорошо, когда небольшие…

***
В нежной виногpадине сидят чёpные зеpна.
Итак,
Очень чёpные, тихие зеpна.
А потом?
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон...
Ну, кого тут судить?
Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел
Хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь
(Точно соты в огне)
Безобидная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа
(Стой, кто там!), и затеяна с нами игpа
(Руки ввеpх!), чтоб отвлечь нас, дуpных,
(Кто идёт?!.)

Кто идёт, тот идёт.

Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых,
Чеpнеющих на сеpебpе,
В полунаклоны причин, виновато свивающихся,
Скрадывающихся в пружину,
И удары их в спину – вразброс –
Как щебёнкой в подлючей игре.

***
           Слепые, но уже подлые котята, дети, изначально несущие в сердце Битву, бьющиеся с самого детства за всё – за ведёрко в песочнице, за девочку в классе, за хорошее место на кладбище. А не про них ли слова в Писании: «…и восстанут дети на родителей, и умертвят их» (Мк. 13:12)?
           Или это уже про других, новых, вплывающих в океан виртуала, легко удаляющих старые страницы, обновляющих и обновляющихся, списывающих «старьё в архив»?
           А что? Родители-черепа, зачем? Сделали дело – в архив. И убивать не надо, просто списать в архив, как удалить в резервацию.  Нежно удалить, отодвинуть подальше, что в сущности и значит умертвить. Но – гуманно, чисто, безбольно.
           А потом дети этих детей, в свою очередь, спишут в архив и этих детей, своих родителей. А за ними внуки удалят детей. Умертвят устаревших, подросших. Обновят страницу. А может быть, просто отправят в прошлое? На какой-нибудь машине времени, к тому времени созданной. А что? Цифра дружит с фантастикой, и уже не сказку, а фантастику сделает былью. Что поделаешь, Слово уступает Цифре. Зрение слепоте….

***
Бельма океанской пены… слепые океанские мороки...
Эти мороки посильнее земных. Океан обвивает сушу, как змеи Лаокоона. А потом струит зелёные мороки на слабую земную поверхность. И земля нежно принимает эту блажь, эту влагу. Влага земле благодать. Ещё бы! – водовороты страстей, белокипящая пена! Вода всё покроет, примет в себя. А концы, как водится, в воду. Земля хорошо принимает. Лишь обнажась и отнежась, отпустит волну, Лаокоонову ласку. Благодаря сытым вздохом, отпустит. Земля не очень страшна…
Но там, в земи земной, – колдовство, оборотничество, темь. Много чего этакого, кривоватого, неловкого, свилеватого. Только вот, искривление силовых полей перекривило и человека. В  сплетёниях силовых полей затерялись, перепутались пути-перепутья. Расплелись, завертелись дурными ходами…

***
Мороки… земные мороки…
Хоть и послабей океанских, а пошатывают. Много чего расшатали. Оборотни в массе людской проявляются густо, а не ухватишь за фалды. Очень уж сложный порой совьётся. А если попроще…
     Например, большевики. Эти почти ничего не скрывали: действовали по железным зако¬нам, ясно декларировали цели, задачи. Ясность-то и подвела. Они себя – обнаружили. И проиграли довольно-таки скоро.
Поздние оборотни темнят, и потому страшно. Такое оборотничество избудется нескоро. Они гладкие, как яйцо, не ухватишь. Добрые, говорят правильно. Только людям почему-то всё хуже и хуже. А правят именно они, оборотни.

***
У японцев есть притча о страннике, которому на горной дороге
повстречались разбойники. Он взмолился – пощадите, люди добрые! Они засмеялись: это мы-то добрые? И провели ладонями по своим лицам, которые тут же стали гладкими, как яйцо – без глаз, без ушей, без носа и рта…
Странник, закричав в ужасе – «Демоны, демоны!..», кинулся бежать.
Ему удалось оторваться. Скатившись по горной круче, он побежал в поле, наугад, в полной тьме… и вдруг, наконец, во тьме блеснул огонёк.
Он подошёл ближе, и понял, что спасён: у реки разводили костёр добрые люди, рыбаки. Они накормили, успокоили странника, и он рассказал с какими оборотнями повстречался на горной дороге. Кто-то из рыбаков переспросил странника: а как они такое сделали с собой? Странник повторил жест. Тогда один из рыбаков переспросил: вот так? – и провёл ладонью по лицу. Лицо стало гладкое, как яйцо…
Что стало с тем странником? Не хочется вспоминать.
***
Вспомнить бы древнее магическое слово, настоящее слово! Там, по преданиям, кроется волшебная сила, сметающая всяческую нечисть. Только где оно, о Слово – в древних заговорах, оберегах? «Предрассудок, он обломок древней правды…»…
            Нет, не избыть воспоминаний. Например, как не обернуться на неотступные шаги по пятам? Обернуться, встретиться с оборотнем, колдуном, нечистью. Оно, это ОНО может идти и навстречу, но пустые глаза, чаще всего разномастные, сквозящие нездешним холодом, скажут за себя. Видимого вреда, может быть, не причинят, но будь готов. К чему? Да ко всему на свете. Во-первых, к сражению с неизвестным, не поддающимся принятым законам. Ускользающим от любых знакомых способов и приёмов  противодействиям, и потому особенно страшных. Опасных.
Древние носили с собою чеснок. При встрече с оборотнем просто показывали чесночную головку, а если не было под рукой, кричали трижды в рожу колдуна: «Чеснок! Чеснок! Чеснок!», и показывали дулю. Дуля по сути – чеснок. Или хрен.
Нечисть отступала.

***
…а он идёт за мной по пятам
И слышит всё, что я говорю,
Но мне нельзя обернуться, там
Уходит в зданье косая тень.
Но мне нельзя испугаться – он
Отпрянет в плащ и убавит шаг.
Нельзя никак подойти к нему  –
Напустит дым, затаится в тень.
Нельзя и мыслью пеленговать,
Волну подловит, упрячет в ночь.
Нельзя ни с кем говорить, нельзя
Ни на кого обращать, кто вслед
Идёт зачем-то, нивесть куда,
Но за тобой, всегда за тобой…
Ты знаешь всё, ты во сне потом
Толкуешь сам с собой, а потом
Сам за собой идёшь по пятам,
Бредёшь, гадаешь – вон там?.. Вон там?..
Вон в том подвале?.. А может, в том
Развале, мусоре, бардаке,
В глухом проулке, где дом, где дым...

***
Оборотень – явление иных измерений. Что его вытолкнуло в наш мир, не вполне ясно. Потому тревожно. Безнадёгой припахивает: «игра» на чужом поле, по незнакомым законам. Тут если не изымут золотой слиток, крупинки-то отщипнут, отщипнут.Или неведомым вороном выклюют. Итог «отщипываний» – системный сбой.
Компьютерный, человеческий…

***
             Целенеправильное полнонулие неверворона

***
Да вот, хотя бы, чем не сбой? Сижу во дворе, курю, никого не трогаю, смотрю на игры визжащих детей, ни на секунду не выпускающих из рук айфоны, и думаю – а это люди? Это такие же люди, как мы?..
И вдруг одна из визжащих девчонок-подростков подлетает и нагло так, по-свойски, начинает допрос, в полнейшей уверенности правомочности дознания:
    – «Дядя, а сколько тебе лет?»
    Понимая, что от зарвавшихся, не вполне сознающих себя тварек можно ожидать чего угодно, любой провокации, намеренно медленно и спокойно отвечаю:
     – «Знаешь, девонька, я так давно живу на земле, что ещё помню людей…»
Заморгала, захлопала густокрашеными ресницами. Ага, для начала сбил спесь. Хорошо. Древний человек, однако. Ещё человек…
     – «А кто же мы тогда?» – в изумлёнии отступает девчонка.
     – «Кто вы такие?.. А – мухи! Попавшие в паутину и жужжащие, барахтающиеся там мухи. Не пугайся, девонька, вас ещё только обволакивают в кокон, Если не замечаете, нежитесь покудова. Вы ещё не встретились с Главным Пауком, хозяином сети. Ведь если свита паутина, должен быть и тот, кто свил её, так?»
    – «Та-ак… наверно…» – ещё больше растеряна девица. Хорошо. Спесь растаяла.
    – «А если так, почему вы, ещё не видевшие его, уверены что ваши айфоны и гаджеты, втянувшие во всемирную паутину, самое ценное в жизни? Что это ценнее дружбы, родителей, всего?  За новый айфон, признайся, ты же готова при случае подставить  товарища. Ничего личного, только «для пользы». А потом и Родину предать, как говорили прежде. Или просто обокрасть кого-то. Маму, дядю, папу. Айфон с интернетом дороже, это безвредно и круто. Более того, это высшее!
             Поймёте позже, что Пауку нужны не столько вы, юная кровь, молодые тела, из которых только бы и сосать кровушку-свежачок, сколько ваши бессмертные души. Он их высосет, и они утратят бессмертие… не думала о таком раскладе?»
     – «Не-е…»  – она уже всеръёз напугана дремучим дядей и тихо отступает от меня, всё дальше, дальше, поближе к жужжащему молодняку, резвящемуся на «пауке» спортплощадки. Паук куполообразен, сплетён из железных труб, на которых они все там ловко кувыркаются, подтягиваются. И – одновременно – переговариваются, даже переругиваются по своим айфонам. Нарочито грязно, неумело ругаются. Сквернословят. И очень гордятся этим «искусством», чего не скрывают. По айфонам ругаются, хотя находятся совсем рядышком. Айфон единокровен. А умение сквернословить, особенно у девочек-мокрохвосточек, в большой цене.

***
Одна из стайки девчонок, в ходе разговора незаметно прилепившихся к первой, самой бойкой, похвасталась – они все с детсада матерятся. Я устало поправил:
– «Да не материтесь вы… сквернословите. Точнее – пустословите, не имея понятия о мате. Ни черта не знаете о настоящем матерном, материнском языке».
Мокрохвостка изумилась:
– «А какая разница?»
Пришлось прочесть краткую лекцию, объяснить разницу между матом и сквернословием.
– «Матерным, материнским языком наши предки лечили болезни. Только предки, в   отличие от нас, хорошо знали, в какую фазу луны нужно лечить ту или иную хворь, когда кружить на лесной полянке посолонь, когда обратно, в каком порядке повторять драгоценные слова. Слова плодородия, силы. Это же энергетически самые сильные слова в русском языке! А вы ими бездарно сорите, сквернословите. И – накликаете на себя неудачи. Вот ты, например… знаешь, что сказала ты сейчас своей подружке?
– Да ничо не сказала, просто: «Ни х… себе! Вот и всё»
– Нет, девонька, ты совершила сейчас страшный ритуал, произнесла самое поганое магическое заклинание – пожелала себе безмужней жизни, бездетной старости.
Сегодняшний мат – в основном  язык войны, трудной ситуации. Грузовик из грязи, например, мужикам не вытащить без мощной энергетики древности, без материнского слова. Ну, и для анекдотов осталось кое-что… в общем, не сберегли мы язык великих предков. Покалечили только. Встарь перегнули палку попы да начальники, а нам  осталось в основном сквернословие. Чем гордишься, что сквернословью научена?..»
«Моя» девочка забирается на вершину паучьего купола, и только взобравшись туда, безопасно уже для себя кричит весело-злобное:
– «На дворе 21-й век, дядя! Ты понял? Ты дурак, дядя! Двадцать первы-ый!...»
– «Жаль, что не 12-й» – отругиваюсь безнадежно. Так, для проформы.
И вспоминаю стихи «Предок на завалинке»:

Он думает о юности, быть может,
                А может, вспоминает неолит.
                Огнями трубки темноту тревожит,
И тишину усами шевелит…

***
«Темна вода во облацех…». 
На земле темнее. На земной воде ворожат, волнуют марь колдовства.  А колдуны кто? А – повара, заваривающие революции. Вмешиваются во все бурные дела. Случись  заварушка, бунт, драчка (в пивной, в борделе) – колдуны тут. Или так себе, шишиморы. Вроде убогонькие с виду, не шибко страшненькие, но подбрасывающие хворосту в костерок. И – огонёк разгорается, перерастает в Огнь…

***
Ленин очень сильный колдун. Сильнее даже Троцкого. Сильнее Сталина. Тот смотрел на Ленина, точно кролик на удава, беспрекословно исполнял все его заветы, даже сомнительные. Что спустя столетье обидно.
План устройства СССР по экономическим зонам, а не по нацреспубликам, предложенный Сталиным, был  дальновиднее. Но Ленин сказал «НЕТ», и Сталин съёжился. И за 30 лет  полновластного правления не посмел  переделать по-своему. А то, глядишь, жили б и ныне в единой стране. Сильный колдун Ленин. Очень сильный. Впрочем, «Темна вода…»

 «…устав от молений, глумлений,
Сложив свои кости в карман,
Восстав с богатырских коленей,
Рассеяв былинный туман,
Амур Енисеевич Ленин
Уходит в глухой океан.
…ни Надин, ни Ленин, весь…»

***
Колдуют на земле многие, особенно бабы и революционеры. А если не они, так учёные. Тут всё зависит от диапазона стихии. Буря, огонь, град, ливень – вот среда. Или  природная лаборатория для «учёных». Их стихия.
Подкормка же классических колдунов, упырей, вурдалаков – чаще в ином. В кишениях злоб, в нечистотах народных. Незаметно, тоненькой вьюжкой завиваются колдуны и колдунчики в бурные дела, непостижимым образом становятся «своими». Возглавляют бунты, революции, перевороты. – «Кровушки надоть!».
Другими словами – энергетики. В том числе страсти, эроса, умопомраченья.
Голой, неведомой силищи…
    
***
Овечьи ужасы детской души, скукоженной, запуганной всеми страхами мира, всею поганью взрослой, эти тьмы неистребимо проступают из прошлого, с давнего-предавнего сна. Со дна. Из баснословного былого.  Это былое, гнездящееся в душе, так и не осознано, не осветлено разумом. Не обезврежено светом.

***
Страшно огню. Страшна тьма. Но не так, как простым смертным. Простые смиряются с тьмой, чередуя дни, ночи. Будет тьма. Будет свет. Тьма. Свет. Тьма. Снова…
Огонь – карбонарий. Не смиряется с тьмой! И хотя сам по сути не что иное, как искалеченный свет, бунтует. Всегда шипит и бунтует…

***
Огонь, огонь, исчадье ада, света
Больной извив, излом, огонь – ведь это
Болезненный, несовершенный свет,
Как жар любви на уровне соблазна,
Невопрошённый, замкнутый, как плазма,
Как обращённый внутрь себя ответ…

***
Страх плоти визгливей души. У души и страха-то, кажется, нет, чует: бессмертна. Олимпийка! А плоть побаивается, смертна, дурочка, смертна…
        Даже в перспективе круговорота?
Какой, на фиг, круговорот, какая «Божественная энергия»? Страх острей. Душа – постоянный ток. Плоть – переменный, порывистый. Прерывистый.

***
Мир, где не будет тёмных обрывов тайн, возможно и лучший – открытый настежь, простодушный, доверчивый. Как немногие из лучших сейчас. Но как без тайны?
Многие живут иначе. Власть. Война. Доминирование. Битва. Победа.  Любой ценой. Даже ценой золота. Ничо, всё переплавится. Ничо, ничо…
Но – Победа. Любой ценой. Зверство – вот счастье!
                Ничо, ничо…

***
– «А я тебя – навижу!..»

***
По глубиной, трудно осознаваемой, едва мерцающей яви скользит,  иногда вспыхивает запредельное, выбившееся из земного круга. Что-то такое, где можно увидеть не только жизнь – пред-жизнь.
А за ней, следовательно, и за-жизнь? Но тогда неизбежно сосёт, подсасывает сердце вопрос – а победители здесь, на земле – кто? Как кто? – вскрик сгоряча – кто как не мы? А за вскриком оглушённая тишь. И смутная поначалу догадка – а мы разве не , прорвались в мир ценой гибели миллионов? Тех, безвестных, но ведь таких же, как мы! Бывших такими же, как мы, но теперь уже, поле нашей Победы, совершенно безвестных. Бесцветных. Безвидных. Не прорвавшихся к зачатию. И кто же такие эти мы, прорвавшиеся, состоявшиеся? Поначалу в чреве, внутри, после вовне?
А – убийцы.
Преувеличенные сперматозоиды, в недрах сладких и сумрачных недр убившие тьмы таких же сперматозоидов. Таких же точно, как мы, но не столь борзых, а потому, наверное, и не прорвавшихся к матке. А  затем не преувеличенных во времени, как в линзе. Да и как им было преувеличиться, если  изначально не оплодотворёны яйцеклеткой, не выпущены в мир? Но ведь они, безвестные миллионы, такие же, как и мы!
          Кто же они были по изначальному замыслу, несостоявшиеся мы – запасные игроки? Просто томящиеся игроки на запасной скамейке? Хорошо бы, когда так.
         А может быть, попросту списанные в бескрайний морг вселенной? Безвестные проигравшие, нивесть кому и почему продувшие. Не победители. Растаявшие, утратившие Тайну. Даже ещё не ощутившие её, не успевшие ощутить.
           Но ведь и там, в хтонически знойном мраке предсоития была – Битва. Только вот  кто в ней был прав – мы, Победители, или они, тьмы Побеждённых?
           А – человеки. Все. Но – Гимн Победителю! Или, или… или всё-таки...

«Я – Победитель.
Я зверь. Вандал.
Мглы праообитель
Я прободал.
В огне соитья
Не погрешил,
Рвануться, выйти
На свет решил!
Пусть кто-то первый,
Напрягши кровь,
К истере – спермой 
Рванётся вновь
На штурм, сквозь нервы,
Сквозь лютый страх…
Кто будет первый,
Тот будет прав.
Сквозь праобитель –
Один, сюда!..
«Ты – Победитель» –
Скажу тогда»

***
       Гимн. Осуждать энергичного человека, рвущегося к власти, стремящегося быть первым, всё равно что осуждать энергичный сперматозоид, рвущийся к матке, стремящийся оплодотворить яйцеклетку первым. Или наоборот, осуждать энергичный сперматозоид, всё равно что судить энергичного карьериста, человека рвущегося вверх. Осуждать за естественный и, следовательно, абсолютно природный порыв? За стремление к влаге, к эпицентру, к матке?..

***
      И всё же, всё же, всё же, пусть даже в тысячный раз: кто в корне, по решительному счёту прав – Победители? Или всё-таки Побеждённые, которых, как ни крути, в отличие от нас, единичных особей-победителей, тьмы.  При каждом выбросе спермы – миллионы сперматозоидов, и почти все – побеждённые. Проигравшие. Убитые. Тьмы и тьмы…
       Кто они? А – человеки. Все. И до того, и после. И победившие, и проигравшие.. Человеки, человечицы… теряющие, утрачивающие во времени главное, Тайну. А кто таковы, как звать? Без Тайны – никто. Подлинная жизнь в Тайне, с Тайной, внутри Тайны. Обочь – бессмыслица. Пустота. Только где она теперь, Тайна? Была ведь, когда-то была. Прячется… спряталась, растворилась, заховалась…

***    
  За всё прошедшее, за все неисчислимые груды врмйн люди не были втянутыми в цифру. Жили Словом, живым, божественным. Пустота вместо тайны – всё, что оставлено. Цифре. Главное составляющее. Замещающее, опрощающее, опрозрачнивающее...

***
А сколько могил напластали, памятников наворотили! И это всё – победителям, одним только победителям. А если б ещё и побеждённым? Представить страшно, места на земле не найти. И вот, неясно уже, кто где? Кто жив, кто нет….
 Глянешь порой, видится:
Как люди в белых простынях, ночами бродят памятники. По площадям бродят, по кладбищам бродят, стукаются лбами… мистика? «По переулкам бродит тело…».
Или, как там, в песне, – лето? «По переулкам бродит лето…»? 
Не мистика. Перенаселение смерти. Уже потому не мистика, что все живы смертью. Изначально – естественно. Смерть как способ выживания. Жертва. Жратва. Неестественно позже: свежайшее мясо умерших не едят. Почему-то не едят…
         Даже собаке не отдают! Лучшему другу человека? Даже человеку не дают. Безоговорочный вердикт: это – никому.
         Как это никому? Есть кому! Есть кому есть. Господину Чревоугоднику, главному Гурману земли, господину Червю. Глупо?... да так уж вышло. Каннибалы, однако, умнее. В этом ракурсе, пожалуй, даже гуманнее.

***
Лев Гумилёв рассказывал. Попал с этнографическими целями в племя. Вождь племени закончил в Москве Университет Патриса Лумумбы, по-русски чесал заправски. Устроил праздник белому гостю: костры, пляски, веселящие напитки. Выпить Лев Николаевич был не дурак. Выпил, развязал язык, и хамит Вождю:
«Какие вы ужасные!»
«Почему?»
«Убиваете людей, а потом ещё и съедаете их… ужасные!..»
«А что, разве у вас войн не бывает?»
«Ещё какие! Не то, что у вас!..»
«А что вы делаете с убитыми?»
«В землю закапываем»
Вождь покачал головой, отхлебнул из глиняной чаши веселящего напитка, и грустно-грустно молвил цивилизованному человеку:
«Какие вы ужасные... убиваете людей, а потом ещё и в землю закапываете...»

***
А вдруг прав именно Вождь? Хоронить надо – кость. В Писании ни слова о мясе. А вот сохранить кость, не преломив колено, важно. Даже до чрезвычайности важно. Сохранить  по-коление – главное. Этому, главному, в Писании немало места уделено. Через всю книгу проходит. А что мясо? «Пакости». То есть – что сверх кости,
то есть  – паки. Паки и паки.
…так из первичного цеха выходит голая труба. А  уже потом, в следующем цехе её  обматывают в мягкий материал, в изоленту, асбестовое покрытие. Обмотка эта поверх  трубы – патрубок. То есть – паки. То, что сверх голой основины. Несмотря на грубость сравнения, и здесь  проступает суть: в самой глубине – кости. Пакости, которые находятся поверх костей. «Ливер», мясо. Пакости – снаружи. Паки…
В Писании ни слова о каннибализме. Но если отстраниться от общепринятого и, возможно, глупого, то…

***
Мясо следует – жрать! Родственникам почившего. Может быть, это лучшие поминки, как считали в древности некоторые племена, бактрийцы, масагеты. Это у них была прочнейшая память об ушедшем. Мол, Там – встретимся, потом, чуть погодя. Обнимемся, обсудим, поговорим о всяком, бывшем на земле. А мясо-то причём? Неужто господин Червь, Главный Гурман благороднее собаки, человека?

***
Смертью живы, смертью! Смертью травы, деревьев, скота, друг друга. При чудовищном распложении пропитание всё равно станет главной проблемой, что давно поняли китайцы. У них в дело идёт всё, что содержит белок: черви, змеи, тараканы… а ты, гуманист, чего брезгуешь, морщишься? Шаурмы не кушал, кошатинки-собачатинки-человечинки не пробовал?..

***
Мало, слишком мало знаем про обычаи древних. А ведь многое могут сказать У массагетов, например, считалось величайшим несчастьем, если смерть родственника или близкого человека произошла по естественным причинам.
Поэтому к тем из них, кто очень состарился, сходились все  родственники и убивали его, пока не умудрился упокоиться самостоятельно. А потом поедали вместе со скотом, ему принадлежавшим. И только тогда конец жизни считался счастливым. Во всяком случае, правильным. Безоговорочно считалось, что это гораздо лучше, чем быть съеденными червями. Древность, седая древность…
А бактрийцы, например, выбрасывали тело на съедение собакам и птицам. А потом очищенные от мяса кости погребали в глиняных сосудах – оссуариях. Священными в их верованиях считалось солнце. Поэтому и нельзя оставлять мертвое мясо и кости под солнцем. Мясо подлежало съедению, а кости погребению, подальше от глаз солнца. Священной также считалась земля. Значит, нельзя и её осквернять разлагающимся мясом. Хоронили лишь кость. Умершего от болезни есть опасались, но хоронили кости и горевали, что ему не пришлось быть убитым. Впрочем, это касалось только мужчин. Женщин не ели и не приносили в жертву…
Чрезвычайно занимательные обычаи, поучительные в чём-то. Внимательней присмотреться к укладам и ритуалам разных народов, понимаешь – одна интуиция, пожалуй, ещё наводит на верный, хотя и страшноватый, самый-самый древний следок…
Битва… что Битва? Шла, идёт, длится. Шествует торжественно. И не только на верхних эшелонах, не только в горних. Кровавится-кучерявится на земле. Да и только ли на земле? А в самом низу, в поддонах пред-жизни, там – что?
       Приблизительная статистика такова, что даже в самых великих исторических битвах погибало не более ста миллионов. А там, в поддоне, в кишащей битве сперматозоидов, при каждом соитии – миллионы погибших. Причём безымянно. Каждый раз миллионы…
       И чем искупит сперматозоид-убийца, оплодотворённый яйцеклеткой, эти миллионы? Ничем. Здесь – ничем. Победитель, выходит, страшней полководца, фюрера, тирана?

***
           Нет, не уходит Битва. Никак, никуда!  Зато Червь уходит. Неторопливо, солидно уходит – в своё Метро. Уходит, и нажирается там до отвала. А на следующей остановке выползет, непременно выползет. У него там, на кладбище, хорошее Метро. Оно хоть и тёмное, но с разветвлённой системой тоннелей, переходов, выходов.
           Вот так выползет иногда под солнышко, оглядится, погреется в тёплых лучах, а потом учует свежак, и – нырк в Метро, в тоннель кладбища. За свежачком, за новым покойничком, за деликатесом…
                Идиотизм цивилизации.

***    
     Страх и пустота в каждом. В каждом Победителе, с рождения до гроба страх: вот же он, вот этот Я, который убийца! Я, убийца, убийца я, я-я-я-я-я яубийца!..
     И тут же, будто бы сам собою, выплывет из дремучих поддонов неуправляемое: а вообще-то насколько он искупаем, грех такого, тотального убийства пред-жизни? Кто ответит? Кто не ответит? Здесь – никто.
      Необъясним страх, неизъяснима пустота страха. Неизъяснима именно здесь, в данном отрезке жизни  Объяснится ли там? Кто ж скажет такое – здесь? Здесь скажут лишь то, что ощутимо и осязаемо. Что в самом деле – есть. И только. Назовут лишь то, что и так слишком знаемо: страх, грех, пустота. А  есть ли утешение здесь, в этой пустоте, и скажут ли где оно, если и в самом деле есть, если есть – где? Темь. Немь...

***
Похоже, ответа и корня в пышном цвете аврамического куста искать не стоит. Мистики маловато. Утешение, пожалуй, буддийская молитва, мольба:
                «О, великая Пустота!..».
Только что мы смыслим в буддизме? Ни черта не смыслим. Другие. Но Пустота, заполонившая дух, плоть, там почему-то тает. Хотя чему там, казалось бы, таять?  А вот так, тает и всё тут. И не одна уже только Тайна, Пустота тает… таянье Пустоты… Как? Дико, непонятно. Совсем непонятно. Тает, тает, тает. Не объясняет ничего.
            Просто: таянье, таянье, таянье…

***
Девочка в автобусе, 3-4 годика, в милой косыночке, на руках у матери играет кисточкой от пальто, смеётся, что-то своё щебечет...
И вдруг дикая мысль: а ведь и она повзрослеет, и она станет матерью, и бабушкой?..
А ну представь: вот она уже мать (и даже старше нынешней своей матери), вот уже старуха, и у неё много детей, внуков, правнуков... вот она мёртвая в гробу, в окружении родных. Вот её могила с прахом внутри... 
Нет! Что-то противится воображению, когда глядишь на милую щебе¬тунью 3-4 годков. А уже в самом этом противлении не сокрыт ли предел, то есть крайняя степень (за которую – нельзя!) соблазна? И не в этом ли пределе кроется надежда, пусть мистическая,  на некую неокончательность повального постарения и неизбежного исчезновения людей?
Нельзя предс¬тавлять девочку старухой, тем более трупом. Нельзя, и всё тут! Будь ты хоть трижды «гениальным» художником с бескрайней фантазией, здесь крайний рубеж, форпост человечества, откуда исходит надеж¬да и вера: не окончательна механика повального умира¬ния, и всего лишь на краткий срок запущена эта махина, ме¬ханика времени, носителя умирания.
А вот если разнуздаться и дать волю воображению или, пуще того, «художественно» воплощать декадентские картинки, то это значит одно – предательство. Внутривидовая измена. Или, мягче – ещё одна уступка миру.
Миру, который никогда ни¬кому ничего не уступает!..

***
Никому не уступали, век за веком противились, и вот, дали слабину. Уступили давлению «цивилизации. И – державно, величественно на поднебесном негативе России, как на фотоплёнке, проступил – Вор. Или разбойник. Не былинный серо-косматый, нет. Голо-голубой. Хищь злопедрилая, вошь лобковая… 

***
Ты не вор? Ты неправ! Это дело в народе
Всё почетнее ныне. В  тоске, в безысходе
Отыскать каплю света не можешь во тьме?
Стыд и совесть похерил? Не мучайся, право,
Знамя Вора над Русью взошло величаво…
Не похерил? Тогда твоё место в тюрьме.
В каталажке теперь твоё место, похоже,
Это прежде ты был работягой, надёжей,
А теперь повернула иначе судьба
Чудака-мужика, не способного выжать
И по капле сцедить из себя, чтобы выжить,
Хоть какую-то совесть. Не то что раба.

***
Знаменитый разбойник – герой! Кудеяр-Атаман. «Много он душ загубил…». Да каких душ, чьих? У поэта конкретно писано: «Честных христиан». Загубил, но – покаялся. Но нагрешил. Много нагрешил. Но – покаялся. Да так, наверное, покаялся, что «теплохладные», обычные люди поразились силе покаяния и запели, умилённые:
«За Кудеяра-Разбойника
Будем мы Бога молить…»

***
           А вот ежели ты, как большинство насельников мира обычный рабочий, служащий, крестьянин, если просто жил-бытовал, растил сад-огород, поднимал страну, детишек, по праздникам ходил в церковь и никого не зарезал, а потом не покаялся с усиленной мощью за кровь, вероломство, разбой, то тебе приговор:
                «А если ты не холоден, не горяч, изблюю тебя из уст Моих».
                Слова авторитетные. Авторитетнее не найти.
         
***
           Вор, душегуб, мироед, ограбивший народ, а потом на толику награбленного  накормил детдом, а потом и ещё от щедрот, вдруг очнувшихся где-то, построил церковь – вот герой! И помолимся за него, и помолимся. И за труды праведные помолимся. И за труды неправедные. За того Кудеяра, за этого…

***
Живущих на планете менее десяти миллиардов. Ушедших в планету более сотни.
Ушли… но куда подевались, или ушли вместе с ними золотые песчинки, огненные крупицы, прожигавшие души, миры? Трупов, костей полно, труп за трупом, до бесконечности. Какие такие песчинки, кто видел, куда подевались?
А такие! На земле размылись, а в неясных областях слились с другими, тоже «утраченными». И сплавились, слились – в слитки. В горних пещорах, в земляных горах. Несмотря на мечты, сказки об утраченном, безвозвратном. А уж как мечтают людишечки, как воруют! Как слова наговорные перебирают!

 «Шла щука из Новгорода,
Она хвост волокла из Белозера;
Как на щуке чешуйка серебряная,
Что серебряная, позолоченная;
Как у щуки спина жемчугом сплетена,
Как головка у щуки унизанная,
А наместо глаз – дорогой алмаз…»

***
Как мечтают, так и воруют…

***
            Впрочем, нынче за ворюгу-чиновника уже не молятся, кажется. А если молятся, так особые какие-то люди.  «Избранные», наверно. Больно образ поганый у нынешнего. Не тот ужасный, космато-пламенный яко у Кудеяра. Мелковатый, пошленький шибко…

***
Едет счастьице на кpивом коне,
Едет семечко
На полузеpне,
Едет гоpюшко на пpямой боpоне,
Едет вpемечко
На хpомой шестеpне...

А часы стучат на стене.

Едет звёздочка до слепой луны,
Едет вёpстушка
До сухой сосны,
Слёзы в гоpстушке – солоны, солоны,
Нету воздушка –
Валуны, валуны...

А пpужины заведены!

Ночь стоит дубом-pаскоpякою,
Полдень медной лягушкой кpякает,
Тpавки тоненькие гоpчат,
Свет дpожит pосинкою маковою...

И стучат часы, и стучат.


***
             Время сказок, сказов, легенд… как грустно, что в основе чуть ли не большинства  лежит не чистое золото, а, попросту говоря – жажда наживы. Жирная страсть. Про огненный, золотой кирпичик, горящий в душе с рождения, редко, очень редко вспоминается. Разве что в самых волшебных, воздушных сказках, паряших поодаль, под облаком. Там, в дальней сторонке просверкнут огненными крупицами, горевшими когда-то в душе, не дававшими ей угаснуть до скончания времени. Времени земли, пребывания  в пёстрой, порой страшноватой её быстротечности...
***
Как стpашно стучат часы!
Какие у них голоса!..
Вот это – гудят басы,
Вот это – звенит оса.

Ходит в сутане Бас,
Будто в мундиpе Нос,
Важно беpет за пульс,
Щупает влажно, и вдpуг
Сплющенным коготком –
По цифеpблату – бац!

И стpелки, сдуpев, бегут, колесят,
Шуpшат, пpичитают – взазбpос!..

И некуда мне. В упоp.
Я заблужусь в тайге,
Я загляжусь во двоp…
Там полыхнёт автоген.

Я закружусь по Москве,
В кольца её вопьюсь,
Жалами стрелки засвищут в траве…
Сызмала змей боюсь.

Я закpужусь, как воp...
Некуда мне. В упоp.
Я солнцем, как шмель, пылюсь,
Я вpеменем полнюсь, длюсь,
А убежать не могу...
Пусто на том беpегу,
Гpустно там, я не могу,
Стpашные там леса,
Стpанные там голоса.

***
Из преданий о кладах небесных…
«Вот и пошли они, пошли два братца в рай купаться, два ведра дырявые по воду пошли, облака нашли, облака в реке отражаются, а поди, зачерпни-ка. Ужом изовьёшься, траву пусту зачерпнёшь, свет проклянёшь…»

***
«…и видел пастух в осеннем поле, как на губу клали змеи траву и ползли к  скале в  каменной горе. И прикасались разрыв-травой к скале, и она отверзалась. А там, в глубине горы Царь-Змей золотой лежит…»

***
«…И зашёл пастух в гору за золотом, и выйти пастух не мог, ибо гора замкнулась. И обуял его сон недолгий. И пробудили его змеи, ибо Царь-Змей сказал: «Пора!», и пополз к выходу. И разверзлась гора, и вышел пастух на свет. А в полях весна стоит. Стоит себе, светами разливается, песнями распевается, громами-молниями освежается…».

***
Вьют облака себя из синевы,
Из пустоты, из ничего
И тихо тают...
А я лежу в траве,
Я из травы
За ними наблюдаю.
...и было сказано, что от простых частей
Составился прообраз плоти мира:
От камня – кость,
Кровь – от воды морей,
А мысль – от облаков, плывущих мимо,
И  что когда-нибудь, в такой же светлый день,
Всё обратится вновь к своим пределам,
И поплывёт над миром опустелым
Лишь облака торжественная тень…

       

2. Сказка об Эфире

                «Там, на высях сознанья, – безумье и снег…»
                Н.С.Гумилёв

***
             В первой половине двадцатого века гениальный, но далеко не всеми признанный изобретатель осмелился вступить в полемику с одним из величайших учёных двадцатого века. И был, конечно, осмеян.
            Отрывки из рукописи, так и не получившей широкой огласки, пройдут через эту книгу.  Книга эта, можно сказать, сказка. Сказка страшного человека, чуть не взорвавшего планету. Но опомнившегося, понявшего не только свою «почти невинную» ошибку, но фундаментальные ошибки именитых коллег.
           И – возблагодарившего за эту ошибку… кого? – Малопознаваемый мир? Провидение? Сообщество счастливо ограниченных коллег? Бог знает что и кого более...

***               
         Предваряя книгу, приведём часть послесловия к рукописи изобретателя, написанного его последователем. Обнародовав малоизвестные отрывки из работ этого, почти сказочного или мифологического человека, спустя многие годы после его смерти, автор предисловия и послесловия, тем не менее, предпочёл остаться анонимом. Что только сгущает ореол тайны как вокруг фигуры самого N., так и вокруг его невероятных догадок, открытий и заблуждений.
         Да, обозначим здесь имя изобретателя лишь заглавной буквой N., придавая некоторой  загадочности как всей рукописи, чем-то даже напоминающей детектив, так и тем смутным битвам с неизведанными материями мира, которым он посвятил жизнь.
         Уже при жизни была развёрнута настоящая детективная история вокруг него и его работ, а также, конечно, дневниковых записей о них. Это была, можно сказать, международная война спецслужб. За рукописью охотились спецагенты разных стран, она претерпела множество приключений, изрядно попортилась временем, сыростью и осталась лишь в отрывках. Толчком к  дневниковым записям изобретателя стала его полемика с величайшим учёным, которого назовём также, следуя старинным приёмам и даже законам детектива, таинственной литерой A.  В этой полемике изобретатель N. указывал на некоторые заблуждения в теориях учёного A.
         Итак, для начала приведём несколько пояснений, которые были предварением к публикации найденных отрывков дневниковых записей изобретателя N., обнаруженных, как уведомлено выше, его анонимным последователем:

     «…я провёл анализ, тех мест в рукописи, которые остались для меня непонятны.
Выскажу собственное толкование.  В этой малоизвестной рукописи есть такая фраза: «Свет движется прямолинейно, а эфир по кругу, поэтому возникают скачки…».
Видимо, этой фразой г-н N. пытается объяснить почему свет движется скачками. В современной физике это явление называется квантовым скачком.
Далее в рукописи приводится объяснение, но оно немного размыто. Поэтому из отдельных сохранившихся слов и предложений я приведу свою реконструкцию.
   Для того, чтобы лучше понять почему свет движется скачками, представим себе лодку, которая кружится в огромном водовороте. Установим на эту лодку генератор волн. Так как скорость движения внешних и внутренних областей водоворота различна, то волны от генератора, пересекая эти области, будут двигаться скачками. То же самое происходит и со светом, когда он пересекает эфирный смерч.
      В рукописи есть очень интересное описание принципа получения энергии из эфира. Но оно также сильно пострадало от воды. Поэтому приведу свою реконструкцию текста, выведенную из отдельных слов и фраз неизвестной рукописи.
Получение энергии из эфира основано на том, что между эфиром и веществом материального мира существует огромный перепад давления. Эфир, пытаясь вернуться в первоначальное состояние, сжимает материальный мир со всех сторон, а электрические силы, вещества материального мира препятствуют сжатию.
Это можно сравнить с пузырьками воздуха в воде. Чтобы понять, как получить энергию из эфира, представим себе огромный пузырь воздуха, который плавает в воде. Этот воздушный пузырь очень стабилен, так как со всех сторон сдавливается водой. Как же извлечь энергию из этого воздушного пузыря? Для этого надо нарушить его стабильность. Это можно сделать водяным смерчем или если в стенку этого воздушного пузыря ударит водяное вихревое кольцо.
Если при помощи эфирного вихревого объекта мы то же самое проделаем в эфире,   то получим огромный выброс энергии. В качестве доказательства приведу пример: когда шаровая молния соприкасается с каким-нибудь предметом, то происходит огромное выделение энергии, а иногда и взрыв...»

«Вы ошибаетесь, мистер A., эфир существует!»
(Отрывок из статьи N.)

     «…сейчас много говорят о теории. A. Этот молодой человек доказывает, что никакого эфира нет, и многие с ним соглашаются. Но, по-моему, это ошибка. Противники эфира в качестве доказательства ссылаются на эксперименты Майкельсона-Морли, показавшие, что движение Земли не влияет на скорость распространения света. Попытки обнаружить движение Земли относительно неподвижного эфира закончились неудачей, но это еще не означает, что эфира нет.
Я в своих работах всегда опирался на существование механического эфира и поэтому добился определенных успехов.
     Чем плотнее вещество, тем выше скорость распространения в нём волн. Сравнивая скорость звука в воздухе со скоростью света, я пришел к выводу, что плотность эфира в несколько тысяч раз больше плотности воздуха.
     Но эфир электрически нейтрален и поэтому очень слабо взаимодействует с нашим материальным миром, к тому же плотность вещества материального мира ничтожна по сравнению с плотностью эфира. Это не эфир бесплотен – это наш материальный мир является бесплотным для эфира…»
  N.

***
     Человек, «эфирное» создание…
Какое, на фиг, эфирное? Ещё какое брутальное! Вообще-то, если есть Эфир, должны же быть и его герои? Не записные, царящие в телеэфире, а другие. Настоящие, телесные, даже супертелесные. Есть Земля, есть земные герои.
    Есть эфир, значит должны быть и  его герои. Обязаны! Может быть, это некие странные человечки? Неотсюдные…
            Нет, пожалуй. Принципиально другие формы не укладываются в сознание. Есть только белковые соединения, и точка. Причём, непременно человекообразные. Двурукие. Двуногие. Одноглавые.
     Вот и опять выступает здесь главным, как в любом земном споре, как в любой банальной дискуссии его величество антропоцентризм. Высший перл, апофеоз махрово распустившегося высокомерия!
    А может быть, если эти герои не телесные, то – сверхтелесные?..

***
Он блистал, герой Эфира!
Даже в помраченьях мира
Он светился, весь в огне,
Весь от мира в стороне,
Чуть покашливал порой,
А порой – гора горой,
Как серебряным ремнём,
Опоясанный огнём.

В том огне, как на ремне,
В сумке, словно в колчане,
Золотились письмена,
Проступали имена,
И ворчал, и кашлял он,
Будто старый почтальон
У заспавшихся дверей,
Отворяйте, мол, скорей…

И в земле, воде, огне,
В воздухе, и где-то вне
По ночам сверкал он…
Днём
Громом говорил ко мне.

Он вращал Эфиром, он
На коне скакал, вдогон
Битве блещущей,
С копьём,
С громыханьем, как гроза,
С булавами, как с репьём,
С молнией во все глаза,
С бородой, как облака,
Вьющейся через века…

***
«…произведя расчеты, какую энергию можно извлечь из эфира, я удивился. Из расчета следовало, что энергия, извлеченная из этой системы, достаточна, чтобы полностью разрушить большой город.
Тогда я впервые понял, что моя система может быть опасна для человечества. Но все же очень хотел провести свои опыты. В тайне от других я начал тщательную подготовку своего безумного эксперимента...»
N.

Словно комета, рассеивающая искры безумия, нечто приближается к земле, и всё явственнее ощущается какая-то колючая тревога – во всём. Словно очнулась древняя злоба стихий, и все вокруг начинают ощущать судорожные потрескивания, вспышки мощных силовых полей, волн информации, ползущей и пронзающей отовсюду.
           Пока это, кажется, лишь начало чего-то, не вполне ясного. Но уже реально ощутима попытка современного мира как-то акклиматизироваться, освоиться в пространствах «новой реальности», нагрянувшей неизвестно как и откуда. Новая реальность в пространствах «Новой Битвы»? А что это такое, новая реальность? Непростая, видимо, штучка.
Может быть, радужная как в пионерлагере, арка под названием «Вход»? Или «Добро пожаловать»? Гораздо более, чем в прежние времена, становится ощутимой попытка вхождения в информационный океан, в Цифру, теснящую Слово.
Как, должно быть, в незнакомый пролив, сверкающий электровспышками,  переливающийся неоном, чем-то вообще доселе невиданным вплывал бы старинный парусник, так человечество изумлённо вплывает во всё расширяющийся виртуал.
 Ещё не вполне чувствуется его объём, а мировая паутина меж тем опутывает, забирает в сеть. И – рассекречивает тайные знания, скрытые в неведомых энергетических недрах, выворачивает мозги наизнанку. Таянье тайны…


***
        «Работая с эфирными вихревыми объектами, я понял, что они ведут себя не совсем так, как думал раньше. Выяснилось, что при прохождении вихревых объектов вблизи металлических предметов они теряли энергию и разрушались, иногда со взрывом. Глубокие слои Земли поглощали их энергию также сильно, как и металл. Поэтому я мог передавать энергию только на небольшие расстояния.
       Тогда я обратил внимание на Луну. Если послать эфирные вихревые объекты к Луне, то они, отразившись от её электростатического поля, вернутся обратно к Земле, на значительном удалении от передатчика. Так как угол падения равен углу отражения, то энергию можно будет передавать на очень большие расстояния, даже на другую сторону Земли.
      Я провёл несколько экспериментов, передавая энергию в сторону Луны. Выяснилось, что Земля окружена электрическим полем. Это поле разрушало слабые вихревые объекты. Эфирные вихревые объекты, обладавшие большой энергией, прорывались через электрическое поле Земли и уходили в межпланетное пространство…»
N.

***
        Ещё не время, но уже пространство яростно рассекречивается. Становится прозрачным, как тающий человек. В микромире, макромире, телескопе, радаре. Всюду.
Таянье тайны…
       Уже просматривают со спутников персональные компьютеры. Снимают с чужих счетов деньги не отходя от монитора. Крадут золотые запасы, даже не прикасаясь к ним. Отсасывают их легко и сказочно, как мультяшные чудища: вытянут губы трубой, раздуют ветер, и – сокровища летят к ним, летят, кружась золотыми осенними листьями. Сверхсекретная информация становится общедоступной, а там…
           Что там ещё обрушится? Спросить бы головастиков, ядерщиков. Может и знают чего, да скажут ли? А если скажут, совсем неизвестно, радостней ли станет, безрадостней? Кусочек тайны отвалится от целого, как лепесток от цветущей розы. И снесёт его мусорным ветром, и засохнет он, погрустневший, никчемный уже на свалке. Тайной меньше, мировой свалкой больше…   

***
Здесь, в этом хаосе скорбном, лишь резче
Трещины, скрытые в каждой судьбе.
Вот они, смысл источившие вещи,
Вещи, замкнувшиеся в себе.

Хмелем охлёстнуты рёбра корыта,
Под лопухом пламенеет горшок,
Череп мыслителя и сибарита.
Время истёрло мозги в порошок.

Вот она, вещь, корень мира, пружина
Внутрь, вглубь себя завитая, во тьму,
Непознаваема, непостижима…
Господи, непостижимо уму!

Звёзды надтреснуты, взорваны почки,
Хмелем охлёстнуты свалки, дворы.
Плачет сверчок в диогеновой бочке.
Слёзки сквозь щель заливают миры...

***
Старый-старый, старый старик Диоген…
Он умер в глубокой старости, миновавший вершину славы, растерявший большинство учеников. Умер в один день с молодым владыкой полумира Александром Македонским.
А как Македонский восхищался Диогеном! В ответ на хамство знаменитого циника, которое стоило бы другому жизни, он лишь взглянул на солнце, усмехнулся и сказал:
– «Не будь я Александром, я бы хотел быть только Диогеном». А Диоген ничего особенного не сказал Александру, посетившему его в любимом Диогеном месте – в Крайнеоне, кипарисовой роще близ древнего святилища Афродиты. Там, где в повальном пьянстве и философских  беседах проводили киники золотое время.
Пили философы во главе с Учителем, возлежа на траве, пока не засыпали от перепоя. Нет, ничего оскорбительного Диоген не сказал царю. Он просто высказал неудовольствие от того, что тот на своём громадном Буцефале заслонил ему солнечный свет. И на царственную милость:
– «Проси у меня что хочешь, мудрейший», ответил, лениво поглаживая живот,  уже переполненный вином:
– «Не засти мне солнце». И всё. Сопровождавшие царя кавалькады оцепенели от ужаса. Один только Александр оценил эти слова и понял, что перед ним – единственно равный ему человек.
Умер Диоген в глубокой старости, умер печально, практически в одиночестве. Тогда как смерть царя оплакивала вся Эллада. Умерли два великих в один и тот же день. К одинокой могиле философа пришли на закате лишь пятеро согбенных стариков – бывших его учеников. Одно слово, Философ.  Участь, судьба озарений, изобретений, прорывов, слишком даже схожих… 

***
«Что представляет из себя эфир и почему его так трудно обнаружить? Я долго думал  над этим вопросом и вот к каким выводам пришёл: известно, что чем плотнее вещество, тем выше скорость распространения в нем волн. Сравнивая скорость звука в воздухе со скоростью света, я пришел к выводу, что плотность эфира в несколько тысяч раз больше плотности воздуха.
Но эфир электрически нейтрален и поэтому он очень слабо взаимодействует с нашим материальным миром, к тому же плотность вещества материального мира ничтожна по сравнению с плотностью эфира. Это не эфир бесплотен – это наш материальный мир является бесплотным для эфира…»
N.

***
        Мысленно глянуть из дальней галактики на солнечную систему, что увидишь? СОЛНЦЕ. И ничего более. Юпитера не увидишь, не то что Земли. Внутри солнца всё живое, горячее, всё течёт переливается… и понятия о смешном времени там, наверное, нет. Какое время? Время камня, время травы, время человека… какое? Всё такое крохотное оттуда, что воистину всё, абсолютно всё на земле – СОЛНЦЕ. И сама земля с её земным временем тоже течёт, переливается, живёт в солнце. Дышит. А люди – зёрна. Светятся, горят изнутри зёрнышками в янтаре. Светозерно. Сказка о Светозерне…

***
«…несмотря на слабое взаимодействие, мы все же ощущаем присутствие эфира. Пример такого взаимодействия проявляется в гравитации, а также при резком ускорении или торможении.
Я думаю, что звезды, планеты и весь наш мир возникли из эфира, когда по
каким-то причинам часть его стала менее плотной. Это можно сравнить с образованием пузырьков воздуха в воде. Сжимая наш мир со всех сторон, эфир пытается вернуться в первоначальное состояние, а внутренний электрический заряд в веществе материального мира препятствует этому. Со временем, потеряв внутренний электрический заряд, наш мир будет сжат эфиром и сам превратится в эфир. Из эфира вышел – в эфир и уйдет…»
N.

***
        Из земли вышли, в землю вернёмся… о чём эта старое, как мир, преданье?
О мраках и стеснениях Ада? О пути из него в Чистилище? О Рае?..
        Что это, Рай? Пузырь воображения? Реальный, вселенский Пузырь? Неясно. Ясно иное, там не одно только безпрепятственное блаженство, и не «день открытых дверей». Но, скорее всего, помимо всего прочего, самого разнообразного и неожиданного, ещё и узкая горловина, схожая с горловиной песочных часов. А если так, какова твоя задача здесь, ещё в пределах земной гравитации, хотя бы мысленная? А такая – возьми, попробуй, прорвись сквозь воронку в «Пузырь»! И окажись – ТАМ. Пропустят, воротят вспять? Маятник. Туда, сюда, обратно…

***
       Настоящее примирение с самым таинственным маятником мира – смирение. 
«Не рыпайся, сиди здесь, не долбись бараном в чужие ворота, в альдебараны, центавры, туманности. Сроки придут, сами откроются. И без всяких там расщеплений, ядерной эквилибристики, воровского лаза в ядро. Вот это смирение. Настоящее  смирение. Приятие божьего мира. Не скачи козлом, не плутай в космических рощах, лугах, вся «космология» тут. Гнев, примирение. Милость, немилость, смирение. Вот те и вся космология. Смирись!..» – Так хочется сказать, а даже и крикнуть порой, всматриваясь в озарения и безумства «избранных». Креативных…

***
«…каждое материальное тело, будь то Солнце или самая маленькая частица, это область пониженного давления в эфире. Поэтому вокруг материальных тел эфир не может оставаться в неподвижном состоянии. Исходя из этого легко объяснить, почему эксперимент Майкельсона-Морли закончился неудачно. 
           Чтобы понять это, перенесём эксперимент в водную среду. Представьте, что вашу лодку крутит в огромном водовороте. Попробуйте обнаружить движения воды относительно лодки. Вы не обнаружите никакого движения, так как скорость движения лодки будет равна скорости движения воды.
          Заменив в своем воображении лодку Землей, а водоворот – эфирным смерчем, который вращается вокруг Солнца, поймёте, почему эксперимент Майкельсона-Морли окончился неудачно…»
N.

***
Геолог на Мангышлаке рассказывал, подбрасывая на ладони чёрный с белой полоской камешек:
«Знаешь, что это? Танталониобад, один из тяжелейших редкоземельных минералов. Вся таблица Менделеева здесь, на этом небольшом кусочке планеты. И Нильсборий, и другие, самые тяжёлые.
А включи по-хорошему мозг, разработай надёжную технологию – один такой камешек мог бы с год обогревать целый город. Представляешь? Все казахстанские углеводороды – ноготок на руке в сравнение с энергией редкоземельных металлов. Вся их залежь – в основном в Сибири и Казахстане. Потому и охотятся на эти земли. Из-за бугра зыркают, скалятся, а забрать – фигушки. Не возьмёшь…
Но это значит, надо активно разрабатывать новые технологии, самим перестраивать всю экономику. А это хлопотно. Тут не только в правительстве страны нужно принять волевое решение, тут в мировом масштабе экономическая, да и социальная перестройка потребуется. Но этого нефтяная мафия не позволит. Проблемно…»

***
«…В своих исследованиях я всегда придерживаюсь принципа, что все явления в природе, в какой бы физической среде не происходили, проявляются всегда одинаково. Волны есть в воде, в воздухе... а радиоволны и свет – это волны в эфире.   
Трудно представить, что радиоволны есть, а эфира – физической среды, которая переносит эти волны – нет.
A. пытается объяснить движение света в отсутствии эфира квантовой гипотезой. Интересно, а как он без существования эфира сможет объяснить шаровую молнию? Говорит – эфира нет, а сам фактически доказывает его существование…»
N.

***
Ритм мирозданья, ритм земли, ритм вещей… понятие основательные, неизменные. А взгляд человеческий, оценка понятий оказались подвижны во времени. Изменялись даже в небольших исторических периодах. 
Когда человек оглядывал очевидное: солнце вращается вокруг земли, а земля плоская и прочно стоит на трёх слонах, а те на гигантской черепахе, это был один взгляд. А значит и мир. Когда человек видел, что самая большая планета – Луна, и она послушно вращается вокруг Земли, это было одно мироустройство. Когда на земле стоял – в центре земли, в центре мира – Человек, тогда был он велик, тогда он был главный. Пуп земли, царь вселенной, которому предназначено вершить большие дела. Был резон.
                И ведь вершил!
          Не одни только сказки сказывались, не только в легендах баснословные самородки словно бы сами навстречу ему выходили из матушки-земли, но сам человек их добывал, а потом на дело пускал. А потом не крошились они так поспешно, эти самородки на скрупулы. Если же и крошились, то ярко-огненно, отчётливо зримо. А если, сверкая золотыми крупицами в ясных ручьях прямиком шли в Океан, то и это было не жалко. Золотое дно тоже красиво, тоже впрок…
         А вот когда объяснили человеку что не он главный в мире, даже и на земле не очень-то главный, что не солнце вращается вокруг земли, а махонькая земелюшка с крохотным человечком крутится день и ночь вокруг солнца, тогда-то и начал скучать Человек. И уменьшаться. Уменьшался, уменьшался, уменьшался...
         Стал просто человек. Столетий пять понадобилось после Коперника, чтоб осознал окончательно свою  малость. Чепуховость свою во вселенной. Инерция прежних воззрений была слишком велика, чтоб не растянуться на века. Но вот, прошли века, и совсем человек уменьшился. А в итоге – передоверился. Технике самого себя, не очень-то важного уже, отдал, проводами опутался, кнопками поистыкался, замыслы великие оставил. Да и зачем теперь? Маленький.  Ритмы, Силы переменились. Переоценилось всё, в первую очередь – взгляд. И на себя, и вокруг…

***
«…взять хотя бы скорость распространения света. Э. заявляет –  скорость света не зависит от скорости движения источника света. И это правильно. Но это правило может существовать только тогда, когда источник света находится в определенной физической среде (эфире), которая своими свойствами ограничивает скорость света.
Вещество эфира ограничивает скорость света так же, как вещество воздуха ограничивает скорость звука. Не будь эфира, скорость света сильно зависела бы от скорости движения источника света…»
N.

***
В городской квартире, «машине для жилья», есть всё: свет, еда, лекарства по интернету, общение по телефону. Зачем энергия, мышцы, прочее, если живёт и действует Голова? Как у того профессора, Доуэля. А золотые песчинки? Ведь были когда-то, были. В сердцах, в горячих умах, в телесной стати посверкивали. Да только смыло цивилизацией, перемололо «машиной». Давно смыло, унесло в реки, ручьи, унитазы…
Неужто и это, почти бессмысленное, там также не пропадёт, тоже осядет в Океане? В точке долгого собирания в Кирпичик…
 Похоже, да. И это, бесполое, граничащее с ничто, совсем не пропадёт.

***
Свет, энергия, Исихия… Слово! Слово сильнее дерева, камня, времени, ядерной энергии, эфирных областей. Странно, что силу Слова не использовали лобастые, не запрягли головастики. Вот уж где энергии-то! Пусть даже скрытой. На Слове могут работать турбины, города, корабли. Говорят, работали когда-то. Почему-то забыли…
Энергия Слова мощнее нефтяной. Да и всех углеводородов, редкоземельных минералов. А включить её, научиться грамотно использовать – слабо. Да и кто мы такие? Детишки малые. Пытливые, конечно, не в меру наглые. И только. У родителей всё что угодно выклянчим. Не умом и уменьем допрём – выклянчим. Или у Бога выпросим. Изваляемся в грязище, изгваздаемся в кровяке, носы поразбиваем, зубы поизгрызём, и – жалостливо, умильно попросим. Наиграемся в песочнице, измызгаемся до жали, а там и повинимся. И попросим, пожалимся…
А вот энергию Слова извлечь, выпростать из илистых зарослей, это простите пожалуйста. Это как-то так, абстрактно, недосуг… да и зачем? Скучно, томительно. Слабо…

***
Смотри, – тростинка. Ость. Косноязыкий
Убогий стебелёк в миру, музыкой
Туманной просквожённый. Лишь игра
Природы, пустячок. Но понемногу
В лады вникая, понимаешь, к Богу
Взывают сквозь него, поют ветра,
Трубят свою невнятицу земную,
Но, Там, пресотворясь, уже иную
По скважинам низводят долу Весть,
Лишь вслушайся в гармонию, и хоры
Небесные прольются через створы
Волокнами затянутые. Здесь,
Вот здесь-то он и взыскан, дар поэта
Путь расчищать для воздуха и света,
Пронзать дремучих скважин зыбь и сон
Певучим словом, строй и лад на горний
Регистр переводить, и всё упорней
В нечистой тьме держать свой чистый тон:
Последняя, наверное, надежда
Связь не утратить с горними. Невежда
Сочтёт пустым всё это. Но смотри –
Тростник прочищен, скважина для слова
Благодаренья и слезы готова
И музыкой мерцает изнутри.
Вот оправданье, может быть, поэта,
Он свет хранит, и связь на грани света
Он держит в Слове, воздух серебря
Струящий в тростинке той, и, буде,
Подступят воды и отступят люди,
Он проведёт сквозь воды их, торя
Незримый брод по мокрому суглинку,
В зубах зажав ничтожную тростинку,
Последнюю с высоким миром связь,
Последний путь для воздуха и света,
Сквозящих в тёмной музыке поэта.
Тьма костенеет, Словом протравясь.
   
***
…тёмный переход через илистый брод, когда воздух и свет подаются  сверху, через тоненькую тростинку. То есть, тростинка – Слово, а в нём – весть. Связь.
Но тростинка заиливается. Тьмой, безучастностью, блудом. Грязями, взвесями разной плотности, тяжести, черноты. А переход долгий, тёмный. И где надежда, что не рассыплется в чёрный песок золотая скала, огненная масса, скопленная поколениями? Какая надежда, откуда, из каких чртогов?
Да ещё и не спелась осанна Битве, блещущей наверху, бледно отражённой внизу. Слишком бледно отражённой. Грязновато, кривовато, кривозеркально. Молнии изломаны понизовым потоком, и очень неверно, слишком отражены на земле…
    
***
«…поняв, что такое эфир, я стал проводить аналогии между явлениями в воде, в воздухе, в эфире. И тут произошел случай, который очень помог в моих исследованиях. Как-то раз я наблюдал, как рыбак курил трубку. Он выпускал изо рта дым маленькими кольцами. Кольца табачного дыма, прежде чем разрушиться, пролетали довольно значительное расстояние.
          Потом я провёл исследование этого явления в воде. Взяв металлическую банку, я вырезал с одной стороны небольшое отверстие, а с другой стороны натянул тонкую кожу. Налив в банку немного чернил, опустил её в бассейн с водой. Когда я резко ударял пальцами по коже, из банки вылетали чернильные кольца, которые пересекали весь бассейн и, столкнувшись с его стенкой – разрушались, вызывая значительные колебания воды у стенки бассейна. Вода в бассейне при этом оставалась совершенно спокойна.
                – Да это же передача энергии!.. – воскликнул я…»
N.

***
В колючей энергии спящего мрака
Лежали лощины, дремали зарницы,
Лишь треньем крутым – о корягу коряга –
Сноп искр для костров распускали десницы,
Покуда, набычившись мозгом упорным,
Хитрец не погнал эти искры по горнам.

А после загнал в провода и турбины,
В машины, компьютеры, телеэкраны…
Но сущность Энергии, суть основины
Божественной – током назвал, и престранным
Электро. Но вновь, как и прежде колючи,
Врастали коренья Энергии – в тучи!

Сияя над долом, как северный обруч,
Эфир в пеленах полоумного снега
Энергию мира замкнул, и свой образ
От мира упрятал…
« – Я Альфа-Омега! –
На всё мирозданье орал он в гордыне –
Взорвали мой обруч? Слабо вам и ныне!

Никто сквозь меня не прорвётся, я главный!
Лишь молнии жалкие, в обруч мой чиркнув,
Достанутся долу, а весь достославный
Свет лампочек ваших – не первопричина.
Иное творится в божественных высях,
Гадай, жалкий дол, кто зарю тебе высек!..» 

***
Когда хорошо выпьешь, озарённо гадаешь над смыслом жизни. И он другой раз предельно отчётлив. Отчётлив до изумления – да как же я раньше этого не понимал?..
Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчётливо виделся этот самый смысл. Ты ещё помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался… а, наверное, и в самом деле осязался – всем твоим радостным существом! Где он теперь, куда подевался?
…но невозможно же бесконечно пить, быть бесконечно радостным и, главное, – осмысленным в жизни. Спятишь от осмысленности.
Чего осмысливать-то? Мир? Жизнь? Непреложную данность? А может быть, непрекращающийся этот мир, всего лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает отсутствие  воли очнуться и переставить, словно шахматные фигурки, весь миро¬порядок? Расчислить, рассчитать,  перерыть поддоны, лабиринты игры...

***
«Произведя расчеты, какую энергию можно извлечь из эфира, я удивился. Из расчета следовало, что энергия, извлеченная из этой системы, достаточна, чтобы полностью разрушить большой город.
Тогда я впервые понял, что моя система может быть опасна для человечества. Но все же очень хотел провести свой эксперимент. В тайне от других я начал тщательную подготовку своего безумного эксперимента…
N.

***
        Эксперименты захватывают. Наука вообще дело не только захватывающее, но неплохо порою, непыльно и весело позволяющая провести жизнь. Недаром один великий, из головастиков, проговорился, что наука лучший способ удовлетворить собственное любопытство за общественный счёт. Разве плохо?
       А ради сладости эксперимента можно и планету взорвать. Подумаешь, круглый кусок земли с печкой внутри… зато какой фейерверк распустится по вселенной!

***       
        Но вот эксперимент экспериментов, самый бескорыстный, не очень опасный для других – победа над собой! Он, в случае редкой удачи, приводит к совершенно обратному, парадоксальному на первый взгляд результату: обнажает бессмысленность поиска. Ибо в итоге обнажает смысл. И открывает страшное: обретение смысла жизни небезопасно.
Не путей в неземное, не обретенье бессмертья, а – смысла. Земного, уютного.
        Ты победил? Значит, осмыслил. Не надо больше закручиваться в себя, как  упорный корешок закручивается в щель скалы, разламывая кряж. Нет, значит, больше смысла биться, бороться. Зачем? Нет смысла, а с ним и стимула. Огонь завился в себя, улёгся на дне, успокоился. Вот опыт, поиск себя! И тайное в нём жало – обретенье сиротства.
      Эксперимент экспериментов…

***
Страшно огню. Страшна тьма. Но не так, как простым смертным. Стихиям страшней. Есть человеческий страх, отчётливо разный, рознящийся не только от внешнего мира, но и внутри самого существа. Так, например, страх плоти острее страха души. Что ей, душе, какие-то земные, плотью заземлённые страхи? Она олимпийка, бессмертная в своих туманах, ристалищных перегонах. А вот плоть, кажется, смертна. И трусит, и подрагивает, и побаивается… а вдруг и правда смертна?
Но и это, похоже, неправда. Круговерть плоти, зачем-то же она заверчена? Огненным водоворотом закрученная, откуда, из какого поддона, в какой новый огонь?..

***
Огонь, огонь! – Исчадье ада, света
Больной извив, излом. Огонь, ведь это
Болезненный, несовершенный свет,
Как жар любви на уровне соблазна,
Не вопрошённый, замкнутый, как плазма,
Как обращённый внутрь себя ответ…

***
«…свой эксперимент нужно было сохранить в глубокой тайне, иначе последствия для меня и для всего человечества могли оказаться очень неприятными. Всегда мучает один вопрос –  во благо ли людям будут мои открытия? Ведь давно известно, что все изобретения люди применяли для истребления себе подобных.
Для сохранения тайны очень помогло то, что многое оборудование в моей лаборатории к этому времени было демонтировано. Однако то, что мне нужно было для эксперимента, я смог сохранить. Из этого оборудования я в одиночку собрал новый передатчик и подключил его к излучателю.
Эксперимент с таким количеством энергии мог быть очень опасен. Если я ошибусь в расчетах, то энергия эфирного вихревого объекта ударит в обратном направлении. Поэтому я находился не в лаборатории, а в двух милях от нее. Работой моей установки управлял часовой механизм…»
N.

***
       Время, деньги. Дурная бесконечность…
Мальчишка в очереди к табачкому киоску спрашивает юношу:
– Не разменяете 50 рублей?..
– Нет – отвечает тот, и обращается ко мне:
– Не найдётся закурить?..
– Нет – отвечаю я, и спрашиваю время у старичка в пенсне.
Тот достаёт «луковицу» из жилетного кармашка.
С эффектным щёлком открывает крышку.
Под звучание старинной мелодии молча показывает затейливый циферблат.
Он, как запущенный сад, весь в колючих цифирках, веточках, буквицах…
Там нет стрелок.

***
Благодаря технике…
Технические новшества, вдруг изумляешься однажды, принесли в себе не одни лишь цивилизационные угрозы, войны с гарантированным кирдыком, но открыли невиданные прежде возможности. Одно из таких – аппараты для ускоренной или замедленной съёмки. Это в зависимости от поставленной задачи.
          Самую, на мой взгляд, интересную задачу поставила и успешно решила группа учёных чудаков из одного секретного НИИ. Они детально смоделировали весь планетарный филогенез – от бессмертных одноклеточных до хордовых, позвоночных,  неандертальцев, кроманьонцев… вплоть до гомо-сапиенс. А потом запустили всю эту картину в ускоренной съёмке. Получился громадный, захватывающий сериал!
        По счастливому знакомству мне позволено было отсмотреть часть его, и я попросил показать период между крупными неандертальцами и более мелкими кроманьонцами. Несколько тысяч лет они жили по-соседству, чуть ли не на одних и тех же стойбищах. Понимал, конечно, что смотрю модель, экспериментальную кинушку, но…
Вдруг, к какой-то момент там, в глубинах времён, как в колоссальной стереопанораме, в ускоренной съёмке истории и всего филогенеза стали разворачиваться почти сказочные чудеса: там зримо сокращались, словно бы сворачивались и уменьшались в объёме разные существа. В том числе предки современных людей. Может быть, под напором пространств, ими же освоенных? А были почти великаны. Да, пожалуй, на нынешний взгляд – Великаны! Скорее всего, это были Ранние Люди. И они всё уменьшались, уменьшались, словно бы таяли во времени, таяли.
Неужели благодаря одной только технике таяли?
Таяли,  таяли, таяли…

***
Думал рыбак, а его жена
Думала вслед ему:
«Куда не глядишь – война…
Злобные потому.
Четыре стихии бьются.
Волны гасят огни.
Ветер слизнёт, как с блюдца,
Семена со стерни.
Семена прорастают в камне.
Камень гнобит семена.
Но эта – меж всеми – война мне,
По крайней мере, ясна.
Неясен – Эфир… кто такой он?
Таится он почему?
Гневен? Или покоен?
Не говорит никому…»

Но вскинул глаза отважно,
Золотокудр, как свет,
И крикнул Эфиру бражно
Внук рыбака, поэт:

– «Я кончу гнилую пьянку,
Я перейду на кефир!..
Но для чего несознанку
Крутишь с нами, Эфир?..»

И был отголосок поэту,
Словно очнулись льды
И полетел по свету
Снег из-под бороды:

– «А кто ты таков?.. Поди ты,
Проспись во своих кустах…
Ишь, не хватало пииты
В наших больших местах!
Наш свет – ледяной. Пустыня
Не из горячих грёз.
А если скажу: Благостыня
Стужа, шипы без роз,
Не укоришь в обмане?..
Правдой не накажу,
Не трусь, но СТРУНУ В ТУМАНЕ,
Слышал СТРУНУ В ТУМАНЕ?
На струну посажу!
Я не служитель в рясе,
Не суд тебе, не палач,
Пой, мяучь, придуряйся,
Вытягивайся и плачь,
Здесь ни к чему твой пафос,
Не вопрошай ко мне,
Неполномочен хаос
Шуметь «на ты» тишине»...»

– «А как же мне быть, скажи мне,
Ответь, как же быть всем нам?
Так хочется быть не чужими
Стихиям и временам!..»

– «Вот-вот, – временам и брашнам,
Где рубитесь вперекрест,
А вечность – по долам страшным.
Она не из ваших мест.

Да вам не взнуздать и сушу,
Где заварили содом.
А вы поглядите – в душу.
И – друг на друга, потом.

Однажды, не портя крови,
Договоритесь впредь
Однажды возлечь на кровли
И – просто в небо смотреть.
 
Но только всем миром, разом,
«Молчать» приказав словам.
И – да сокроется разум,
И – да откроется вам…»

***
Сперва – огромный Адам. Потом его большущие дети, мерившие жизнь веками. Потом просто большие, но мало известные люди. В научном обиходе, в учебниках они именуются  разными названиями, это не только Неандертальцы и Кроманьонцы. Но ясно, что неандертальцы, например, были мощнее и намного крупнее кроманьонцев. В сравнении с ними неандертальцы – последние великаны.
Шло изменение объёма. Ширилась мораль. Сужалась нравственность. Сужалась, сужалась, сужалась… и – зашипела, как шипит морская пена в горловине потока. Вырвалась из горловины – хлынула в Океан. А там…

***
        А там всплыл из мутных океанических глубин страшный закон: больше информации – больше неправды. Наиглавнейший закон информатики звучит в принципе так:
                «Чем больше, тем больше».
        Не лучше, а – больше. Зачем? Чёрт его знает. Чушь, конечно, но терпи бледнолицый брат, попал в плен. Причём не просто добровольно, а с какой-то идиотической даже надеждой и радостью.
        Вообще-то законы термодинамики уверяют, что расширение или накопление материи лишь увеличивает энтропию. Следовательно, ведёт к хаосу. Вот и поплыли неофиты, прозелиты, фанаты, раздув паруса, поплыли в океан информации. Ну и попали. В плен цифры. В хаос. И, как в раскалённой коллоидной массе, таяло там, под цифрой, главное…

***
«…Чтобы создать резонансную систему Земля – Луна, необходимо было создать большую концентрацию заряженных частиц между Землёй и Луной. Для этого я использовал свойство эфирных вихревых объектов захватывать и переносить заряженные частицы. Генератором в сторону Луны излучались эфирные вихревые объекты. Они, проходя через электрическое поле Земли, захватывали в нём заряженные частицы.
Так как электростатическое поле Луны имеет ту же полярность, что и электрическое поле Земли, эфирные вихревые объекты отражались от него и опять шли к Земле, но уже под другим углом. Вернувшись к Земле, эфирные вихревые объекты снова отражались электрическим полем Земли обратно к Луне и так далее.
Таким образом, производилась накачка заряженными частицами резонансной системы Земля – Луна электрическое поле Земли. При достижении в резонансной системе необходимой концентрации заряженных частиц, она самовозбуждалась на своей резонансной частоте. Энергия, усиленная в миллион раз резонансными свойствами системы, в электрическом поле Земли превращалась в эфирный вихревой объект колоссальной мощности. Но это были пока ещё только мои предположения, а как будет на самом деле, я не знал…»
N.

***
Вдохновенный популяризатор науки, физик и, как водилось в баснословные годы, непременно лирик, немолодой, юношески романтический шестидесятник рассказывал: мир собран из восьми составляющих. Склеен ими. Семь главных сил («клеев» на техническом языке) уже обнаружены, названы, рассортированы. Восьмую силу – гравитацию, не могут найти, хоть ты тресни! Название уже придумали – Гравитон, а силы самой, самого ядра не нашли.  Недостаёт одного «клея», восьмого составляющего. И он, не определённый толком, разболтанный в мироздании, как тяжёлая шаткая взвесь, один смущает тишь да гладь.
Слушая физика-лирика невольно вспомнил апокриф о Создании мира, где сказано, что создан он был именно от восьми частей: кость от камня, кровь от морской воды, мысль от облаков, и так далее. Все «адресаты», праобразы частей мира там вполне обозначены. Подумалось, должны были пройти тысячелетия, чтобы современная наука «вспомнила» библейские предания, пусть даже апокрифические. Или просто не знала про них? Или знала, да вот забыла? Забыла и вспомнила в двадцатом веке, в самый пик обострения древней Битвы, грозящей миру уже не локальным, но повальным уничтожением. Только восьмой части, может быть самой главной составляющей, наука всё никак не вспомнит.
А если присмотреться – да это же мы, земные, поднебесные, не «склеенные», не отлаженные, бьёмся друг с другом. И ничего поделать не можем. Огненного кирпичика не хватает, закладного, запорного. Да и те, что есть, разбазарили. По крупицам…

***
Поднебесные, бессмертные… в недолгой судьбе. Удивительное понятие судьба. Или глуповатое?  Проживая краткий отрезок, по сути мотыльковый век, жизнь между двумя непроницаемо-чёрными стенами, человек почему-то задумывает себя веч¬ным. Ведёт себя в реальной, конечной жизни так, будто он бесконечное, бессмертное сущест¬во. Об этом свидетельствуют великие замыслы, судьбинные поступки – в расчёте на вечность, не меньше.  А сам-то при этом – мотылёк. Однодневка. Вспыхнул, погас...
           Зачем о вечном? К чему вести себя так, будто ты, по меньшей мере, Кащей? Жертвовать жизнью во имя чего-то там, совершать бессмертные подвиги? А ведь живёт человек в основном именно так – жертвенно.
Это о бессмертье. Я – мыслю, Я – чувствую, Я – живу. Следовательно, живу вечно. Прочее  – смена декораций. – «Я осведомлён, не переживайте. В самой своей сути…». 
           А вот жажда эксперимента в бескрайних территориях бессмертья, что она означает, что таит в самой сущностной своей глубине? Не напоминает ли болезненно обострённый интерес к чрезвычайному, самоубийственному? То есть, к ускоренной смене декораций…

***
«…я очень хорошо помню день эксперимента. Расчетное время приближалось. Минуты тянулись очень медленно и казались годами. Я думал, что сойду с ума от этого ожидания. Наконец наступило расчетное время и...
Ничего не произошло!
             Прошло ещё пять минут, но ничего необычного не происходило. Разные мысли лезли в голову: может, не сработал часовой механизм, или сама система, а может быть, ничего и не должно происходить?..  Я был на грани безумия. И вдруг...
Мне показалось, что свет на мгновение померк, а во всем теле появилось странное ощущение – как будто в меня воткнули тысячи иголок…
Скоро все кончилось, но во рту остался неприятный металлический привкус. Все мышцы расслабились, в голове шумело. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Когда вернулся в свою лабораторию, то нашел её практически целой, только в воздухе сильно пахло гарью...
Мною опять овладело томительное ожидание, ведь результатов своего эксперимента я не знал. И только потом, прочитав в газетах о необычных явлениях, я понял – какое страшное оружие создал. Я, конечно, ожидал, что будет сильный взрыв. Но это был даже не взрыв – это была катастрофа!..»
N.

*(Прим. Газеты всего мира 1908 г. (год записи N. про свой эксперимент) кишели догадками о событии в Подкаменной Тунгуске)

***
Энергия земли вздохнула грузно,
Не в силах мощь Эфира превозмочь
И атмосфера горестно и грустно
Посторонилась – исподволь, обочь,
И, лоб крестя, колдун возликовал:
«Победа! – круговой лесоповал!»

***
Победа над кем, над собой? Или над всем миром с его законами повального исчезновения? Бессмысленно, если только над собой. Где тогда неистребимая жажда чудес? Прогресс, конечно, мерзость. А вот, на свалку не выбросишь…

***
Чуду в подлинном, самом высоком его смысле на тот раз не дано было прорваться в мир. Во всяком случае так, чтобы увенчаться полнотой официального признания. Или хотя бы поздравительным призом главному бенифециару, «Победителю-Варвару». Разве что в диком, но вполне безымянном блеске было оно явлено, а точнее предъявлено миру, чудовищно его перепугав. «Чуду» пришлось продираться сквозь бурелом корявой тайги, ровненько, веерно, словно по заранее заданному кругу укладывая стволы деревьев.
До сих пор мотаются научные экспедиции и чумовые бригады «НЛОшников» в те районы. А потом каждый энтузиаст одаряет мир новой сенсацией, своей версией «чуда». По сути же никто ни черта не поймёт, толком не прояснит вековой загадки. Разложены стволы ровно, это правда. Кем? А может быть...
Случалось в романтическом бродяжничестве юности наблюдать забавные картинки из досужей жизни картёжников, бездельников, фраеров. Так тоненькие спичечки укладывает веером на ресторанном столике одиноко скучающий балбес в ожидании шлюхи, лакея, запоздавшего на стрелку партнёра или подельника…
Но – нет, нет, нет. Здесь явно не балбес поработал. Силы явно несоизмеримые.
Многометровые «спичечки» были уложены таким таинственным образом, что  доныне гадают – кто их так мощно, так ровно уложил?

***
«…после этого эксперимента я твердо решил, что тайна изобретения умрёт вместе со мной. Конечно, я понимал, что кто-нибудь другой может легко повторить это безумство. Но для этого надо признать существование эфира, а наш научный мир все дальше уходит в сторону от истины. Я даже благодарен учёным за то, что они своими ошибочными теориями увели человечество с опасного пути, по которому шел я. И, может быть, в этом их главная заслуга, а лет через сто, когда разум возьмет верх над животными инстинктами, мое изобретение послужит на пользу людям…»
N.

***
Умны люди, нет слов. Не то, что глупые, наивные звери. И взрослые в своих лабораториях умные, и дети в песочнице дошлые. Ушлые. Только дети жадные, инстинктивно корыстные, а высоколобые мужи, Боры, Оппенгеймеры, Сахаровы – бескорыстные. Человек – ноль. Эксперимент – всё. Никакой корысти. Голимая страсть.
А чистый эксперимент, нечистый… какая, на фиг, разница? Да и детишки-то всё равно грязные, извалявшиеся в кошачьем дерьме, песке, глине.
– Ведёрко моё?
– Моё!
– Совочек мой?
– Ага!
– А Баба-Яга?
– Ага!..

***
«Летательная машина…
Работая со своим генератором, я заметил одно странное явление. При его включении явно ощущался ветерок, дующий в сторону генератора. Сначала подумал, что это связанно с электростатикой. Потом решил проверить. Свернув вместе несколько газет, зажег и сразу потушил их. От газет повалил густой дым. С этими дымящими газетами обошел вокруг генератора…
Из любой точки лаборатории дым шел к генератору и, поднимаясь над ним, уходил вверх, как в вытяжную трубу! Когда генератор был выключен, это явление не наблюдалось. Обдумав его, я пришел к выводу – мой генератор, воздействуя на эфир, уменьшает силу тяжести!
           Чтобы удостовериться в этом, я построил большие весы. Одна сторона весов была расположена над генератором. Для исключения электромагнитного влияния генератора весы были изготовлены из хорошо просушенного дерева. Тщательно их уравновесив, я включил генератор. Сторона весов, которая располагалась над генератором, быстро пошла вверх. Я машинально выключил генератор. Весы пошли вниз и стали колебаться, пока не пришли в равновесие. Это было похоже на фокус.
          Я нагружал весы балластом и, изменяя мощность и режим работы генератора, добивался их равновесия. После этих опытов я задумал построить летательную машину, которая могла бы летать не только в воздухе, но и в космосе…»
N.
***
Странный, доныне неразрешённый спор про Эфир. Он виделся не чем-то воздушным, и уж тем более не «эфирным существом» сладкоежек, а ледяным, снежным обручем земли, ударяясь о который электричество натыкается на неприступную стену и, в лучшем случае, иссекает молнии.
Страстный, явно неоконченный спор о самых таинственных силах стихий, что он собой означал, что означает? Вскрывает скрытые каверны человеческой природы или, напротив, выпрастывает на волю связанные в древности крылья человека? Что это было, что это длится доныне, и так протягновенно? Что кипит, варится в горячечных головах –  фантазия высокого полёта? Понизовая жажда гибели, пусть неосознаваемой?..

***
Философия России – гибель. Полёт и гибель Икара. Для чего, во имя чего, или кого? А – для всех! Чем не «полёт» Сизифа, даже, может быть, Тантала? А может, всё та же баснословная, абсолютно бескорыстная, старая, как мир, Всеотзывность? Нестяжательство. Всеотдача. Всё и – всем – отдача. Читай, всемирная отзывчивость русских любомудров. И всё-таки суть, по всей вероятности, не там. Не в космосе, не в философии, не в земле. В – ПОСТРОЕНИИ.

***
На земле храмы. Большие, малые, городские, сельские – видимые всем. А тот, невидимый, могущий прорвать атмосферу земли, силовые энергетические поля, а потом  снежный обруч Эфира… где тот Храм? 
В каждой душе – золотой кирпичик. Затаён с рождения. А потом, в течение жизни  в переплетении всех её нитей, узлов, лепот и нелепостей он почти неизбежно крошится, тот чудесный золотой кирпичик. Распадается на крупинки, растаивает…
Только крохи всё равно где-то сплавятся.  Неважно когда, где, но каким-то образом  соберутся, и снова он засверкает, уже обновлённый, цельный, общий кирпичик. Тот самый, что ляжет в основание храма, могущего прорвать мрак…

***
Человек – Создан. Как ни крути, как ни играй философскими апориями, будь то наука или религия, во всех дискуссиях, въявь или втайне звучит, слышится это слово – создан. Главное, что слышится – произвели над человеком действие, и вот – соз-дали. Совместно дали. Странное слово. Не взялся он откуда-то сам, не возник, не самосоздался, а его – создали. То есть, произвели волевое усилие. Бог, Природа, боги, инопланетные глоловастики в своих лабораториях, кто-то или что-то ещё, вовсе неведомое, не вместившееся даже в лексический обиход человека, но – сделали. Понятнее, и приятнее, конечно, слово Сотворили. Собрали. И вот тут уже, в слове, по сути глубоко родственном слову Создали, видится путь. – К Собору. Собрали. Создали.
         И грезится, из столетия в столетие грезится – Храм. Он словно бы дразнится, мерцает, брезжит в душе, или ещё в чём-то… порою в чём-то  чудовищном, как древний косматый талант, в поэтических озарениях, помрачениях, взлётах:
«Там, на высях сознанья, – безумье и снег…»
И всё-таки, несмотря ни на что, – Великая Кладка. И всё-таки, всё-таки, всё…

Тот невидимый край за чертой,
Храм невидимый, край золотой…

***
            «…прежде всего надо было выбрать место эксперимента. Для этого лучше всего подходила Арктика. Там не было людей, и я никому не причинил бы вреда. Но расчет показал, что при нынешнем положении Луны эфирный вихревой объект может ударить по Сибири, а там могли жить люди…
            Я пошел в библиотеку и стал изучать информацию о Сибири. Информации было очень мало, но все же я понял, что людей в Сибири почти нет..».
Т.

***
Тайная гордость. Или, всё-таки, гордыня? А чем, собственно, гордость отличается от гордыни? Нильс Бор горд своими открытиями, Альберт Эйнштейн своими, Оппенгеймер своими. И что в итоге? Гордыня, гордость… какая, к чёрту, разница, когда, в любом случае – катастрофа. Что отчётливо видно по навязчиво и грозно множащимся пророчествам. Впрочем, начиная с ещё библейских пророков – Даниила, Иезикииля.
«Блаженны нищие духом»… только под этим углом, в открывшемся ракурсе гибели всё яснее видится гордыня. Или та же гордость. В резком фокусе гибели старые слова высвечены в новых смыслах. И это хорошо. «Глупо спорить с веком…»
А горд ли, блажен ли духом был тот, гениальный изобретатель, проклявший свои же открытия, чуть не взорвавшие землю, и благодаривший «признанных» гениев, нобелевских лауреатов только за то, что они пошли ошибочным путём? Неясно. Дневники выкрадены спецслужбами, остались отрывочки, разрозненные публикации…
Ясно другое, ошибочностью своих путей «гении» спасли планету. Надолго?..

***
«…принцип работы заключается в следующем: установленным на летательной машине генератором в направлении её полета удаляется эфир. Так как со всех других сторон эфир продолжает давить с прежней силой, летательная машина начнет двигаться. Находясь в такой машине, вы не будете чувствовать ускорения –  эфир не будет препятствовать вашему движению.
К сожалению, от создания летательной машины пришлось отказаться. Для проведения этих работ у меня нет денег. Но главное, в Европе началась большая война, а я не хочу, чтобы мои изобретения убивали! Когда же эти безумцы остановятся?..»
N.

***
Зубрила-отличник думает, что знает больше странного двоечника, ушедшего в себя, считающего облака в школьном окне и не могущего зазубрить или понять заурядное.
Мечтатель-двоечник пребывает в измерении, где Знание – даруется. Знание всего. Знание главного.
Не может, или не хочет (по абсолютной ненадобности) расшифровать химическую формулу, не в силах понять для чего непременно надобен не просто телефон, а «навороченный». Как им пользоваться? И зачем? Знает главное. Зябнет от одного только предчувствия. Предчувствия главного знания. Зрения…
Зрение – не приобретается. Даруется. Или не даруется вовсе. А иногда, поначалу.  осеняет – Про-зрением. И оно тоже наступает выборочно. Или не наступает.
          
***
         Знание и по-знание.
Знание даруется. Познание обретается. Трудно, многосоставно при-обретается. Тогда как Знание – даруется. Не приобретается настоящее Знание. Почему-то лишь даруется. Восходит откуда-то, из бездн бессознательного, из древнейших хтонических глубин, идёт, пошатываясь в чернозёмах, приближается к Человеку, и – даруется. Не даруется человеку.
Подлинное Знание не приобретается. Ни у халдея, ни на рынке…

***
               
                Послесловие
Из комментариев последователя:

      «…прочитав эту рукопись, я стал по-другому смотреть на окружающий мир. Теперь, располагая новыми данными, всё больше убеждаюсь, что он во многом был прав! В правоте его  идей меня убеждают некоторые явления, которые современная наука объяснить не может. Например, на каком принципе летают неопознанные летающие объекты. Обратите внимание на их полёт. НЛО могут мгновенно ускоряться, менять высоту и направление полёта. Любое живое существо, находясь в НЛО, согласно законам механики, было бы раздавлено перегрузками. Однако этого не происходит.
      Другой пример: при пролёте НЛО на низкой высоте автомобильные двигатели останавливаются, а свет в фарах гаснет. Теория Эфира хорошо объясняет эти явления. К сожалению, то место в рукописи, где описан генератор эфирных вихревых объектов, сильно пострадало от воды. Однако, из этих обрывочных данных я всё же понял, как работает этот генератор, но для полной картины не хватает некоторых деталей и поэтому нужны эксперименты. Мы бы могли свободно летать во Вселенной  уже завтра, а не в далёком будущем, освоить планеты Солнечной системы, достигнуть ближайших звёзд!..»

***
На отшибе Млечного Пути,
В захолустье, как уж ни крути,
В Солнечной Системе, на Земле,
На Соборной площади, в Кремле
Встретились однажды я и ты.

И возникли русские черты…

И Россия, светом тяжела,
Сплавила до зёрнышка тела,
А потом взорвала, горяча,
Яблоко у млечного плеча
И ветвистый вспыхнул свет в горсти
Яблонькой у Млечного Пути.
В Солнечной Системе… на Земле…
На Соборной площади… в Кремле…

***
Из комментариев последователя. Поздние выводы:   
      
«…и всё же некоторые свои заблуждения, ближе к концу жизни, вынужден был признать и главный оппонент великого изобретателя великий учёный А.…»

***
Когда слышу, всё чаще в эфире, что революция это нечто противоприродное, а  естественна лишь эволюция, то есть поступательный и безбурный ход развития, я представляю себе… дерево. Осеннее голое дерево.
Я всматриваюсь в это дерево, в каждую его веточку, и вижу – насколько же она некрасива, корява!
Вот она вся ещё ровненькая, гладенькая… и вдруг – взрыв. Корявое сочленение, уродливый нарост, сустав. А чуть подале – опять ровная, гладкая веточка.
До очередного «взрыва».
И вся она такая, подобная сотням  корявеньких же, некрасивых по отдельности веточек. Особенно осенью, когда всё обнажено…
Я представляю себе это дерево летом, покрытое густою листвой – какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся и цветущее! А ведь в основе  цветения всё же те корявые, некрасивые осенью веточки.

***
Так что же произошло? Неужели не было тех, уродующих веточку «взрывов»? Были. Они-то и образовали те самые «революции» в громадной жизни дерева, как и в маленькой жизни каждой отдельной веточки.
А вот ровные и гладкие отрезки на веточке – это «эволюционные периоды». Они более долгие, протяжённые. Но не до бесконечности же протяжённые! Наступает время, и – вот она, «точка бифуркации». То есть, революция…
Есть, видимо, насущная необходимость в этих мощных молниеносных разрядах. Не они ли разгоняют застойную кровь, гонят по обновлённому руслу?
А вот представь себе дерево с абсолютно ровными веточками…
Ну и как, живое оно?
Чудовищная конструкция, распустившая вкруг себя сотни «стальных», идеально ровных антенн…бр-р!

***
И вот, несмотря на все ужасы революций, видишь некий умонепостигаемый замысел Целого в корявости отдельных сочленений. Дерево ветвится, цветёт и радует. А радовал бы тот «стальной», идеальный кактус?
Радует течение. Животворит изменение всего и вся, и – вечное возвращение к истокам. К родным, но уже сильно обновившимся истокам, словно древесные кольца, временными изгибами периодически вырывающиеся из стволового круга, спирально восходящие ввысь…


3. Дерево-Камень. Стихии.

               
***
На речном берегу, где песку намело,
Рядом с хижиной рыбака
В камни кручёное древо вросло.
Так врастают в легенды века.
Дерево камню – досада:
Роняет в щель семена.
Дереву камня  – не надо.
Дереву влага нужна…
Не вспомнить, какое столетье
Враждуют два чудака.
Влага обоих жалеет.
Обоих поит Река…

***
Бесконечные зубы толкли бесконечную влагу. Капли расплёскивались, сверкая под яростным солнцем багрово сходящим в ночь, кроваво озаряющим колосящееся поле…
                Какое поле?
 Колосящееся поле людей. Тех, что режет, срезает коса, серп. Урожай кровав, по всей земной очевидности – кровав. И страшен. Но почему век за веком жнец с серпом и косой так уверенно, спокойно обходит отколосившееся поле? А потом заполняет доверху золотые закрома. Кто он, главный человек земли, Земледелец? Просто главный человек. Всё остальное по сути приложение к нему. А если это другой земледелец, по человеческим меркам что-то совсем непонятное делающий на земле, по-своему её возделывающий?
О другом другая история. Не вполне земная. Неясны замыслы, страшна тёмная до поры воля, кажущаяся произволом. Бесконечная плоть, бесконечное семя.…
               
***
Но если семя в трещинах камня
Вдруг заворочалось в срок,
Проверенный срок веками:
Камень – скала – песок,
Когда пополут из трещин
Ростки молодые, тогда
Камень зубьём скрежещет…
Камню, значит, беда.

При мысли о дереве сумрачно стынет,
Не потому, что такой уже злой,
А потому, что не хочется стать пустыней.
А до того – скалой.

***
…огромная серая Скала, уходящая в море, омывается морем. И, оказывается, – она медленно движется! Она даже иногда выступает из воды, но этого пока не видно,  Скала живёт в своём, по-настоящему огромном, медленном времени-ритме, а мы в ускоренном, суетливом. Мимо нас вращаются со свистом планеты, спутники, астероиды. У нас – другое время.
И мы, маленькие, как амфибии, плещемся в мутных водах. Потому и не видим  Смысла. А она-то, Скала, и есть – Смысл. И, если вглядеться, там блеснут золотые вкрапления. Если пристально вглядеться.
 Так и звучало во сне – Вот Смысл Жизни…

***
Смысл? Чтобы скала рассыпалась, стала песком. Что это, умирание? Или напротив, бессмертный метаморфоз? Ведь что-то там, внутри умиранья, внутри скалы медленно движется, длится. Долго, невидимо возится, деется. Даже в разрыхленном, с виду успокоенном виде…
Жаль, не увидать человеческим глазом как песок снова соберётся в скалу, заблещет крупицами. Не узнать, даже за долгую жизнь, как потом, в новой протяженности змеисто-ползучие, с тихим шорохом и шипением корешки, наползающие сквозь щели, снова расколют скалу. Совсем другое, совсем инако протяжённое время...
Боже, как же всё это печально, старо! Непреодолённый хаос, царящий над Скалой, которая – Смысл. А смысл всё равно, век за веком покрывается трещинами. А потом, в ещё большей протяжённости, раскалывается. Зачем? Где она, «ценностей незыблемая скала»? Знаменитая, мощно воспетая? Нигде. В яви нигде…

***
Волну за волною гонит река,
Наплывает время на время.
Забыли спорщики – у рыбака
Есть дом. Есть жена. Есть племя.
Женщина чует все фазы луны,
Рассказывает их мужчине,
И он тонко правит силу волны
В реке, в мирозданье, в пустыне.
И не попрёк, а урок, совет
Мерцая, дают всегда
Поступком на земле – Человек.
Лучом на небе – Звезда.

***
Насквозь просвеченные, пронзённые звёздами, солнцем, всем спектром лучей видимых и невидимых, мы, непрозрачные прежде, как ни грусти, становимся прозрачными. Пробитыми светом, кинжально-сквозным, как рентген, мирозданьем. Ещё, кажется, люди, а уже и звёзды, солнца…
И всё равно живём… живём, утрачивая тайну, излучаясь осенним светом, печально и красиво, прозрачно живём. И всё очевидней со временем: сколько же там, внутри, ещё осталось, сколько поблескивает золотинок! Сколько тайн изначалья!..

***
Сберкнижки и дневники уже не секрет. Прозрачны. Что сберкнижки, если мысли, помыслы, чувства – обнажены. Стоят, мерцая в уголке тёмной комнаты, голые, как скелеты у рентгенолога. И прочитываются насквозь. Таянье Тайны…
Не только чужие счета считывают, – мысли. А почему не считать, не рассекретить? Мозг субстанция материальная, сугубо даже материальная, почему не расшифровать, не проникнуть внутрь? Страсть как интересно! Пусть и противно порой, а то и до тошноты отвратно получится, а всё одно, тянет. Демон любопытства сильней. Тем более, когда не только мысли, самые потаённые чувства, привычки, желания, тембр голоса, цвет глаз… всё-всё  уже прозрачно, открыто. Можно прочесть – прочтут. И восхитятся, и отвратятся, и заблюют, и языками поцокают… люди.
Прозрачные, как осенние кленовые листья, люди. Или уже не очень люди. Красивые, рельефные, напоминают… что напоминают? Не напоминают – при-поминают.
Зачем-то ещё припоминают – прошедший год, прошедшую жизнь. И она особенно хороша в этих кровавых, тончайших, с мощно проступившими, наконец, прожилками, листьях, которые не просто осень – осенняя, корневая суть.

***
Есть корни. Стихии. Камень.
Леса шумят над горой.
Займётся в дереве пламень,
Спасёт суглинок сырой.
Но если сквозь пласт обгорелый,
Пробьётся весной росток,
Снова у камня ревность:
Ростка переменный ток.
Пусть даже земля – могила,
И умирает зерно,
Есть луч. Колючая сила.
Колос. Пажить. Гумно…

***
Соседи-старички на осеннем солнышке, недалече от голой, сладко дымящейся пажити, каждый в своих огородишках, расцвеченных вяловатыми, уже осыпающимися подсолнухами, толкуют друг с другом через плетень, лузгают семечки, выдирая по ходу зёрнышки из перезрелых «солнушков-подсолнушков», перемалывают слухи, сплетни, толковища из «утюга». А между «делом» нет-нет, смертушку поминают.
Поминают, поминают, поминают…  золотишко, в жизни утраченное, поминают, души иссохшие, ровно злат-листок, поминают. А всё живут себе, живут. И помирать не собираются. Правильно живут.
И где оно, золотишко? Ну, повымывало маленько из душ, а на что Океан? Ничего, ни огненной золотинки не пропадёт, сольются золотые кирпичики, дай срок.
Ничо, ничо…
Вроде так, между «делом» поминают смертушку, прикидывают мечтательно кто, где, с кем рядышком будет лежать. Ласково так, уважливо поминают. Не шуточный предмет, а подшучивают, подъелдыкивают дружка дружку. Кокетничают со смертью.
На грани, на Божьей грани.
Ничо, ничо…

***
Зверство. На поле боя, на шахматном поле, на западе, на востоке – зверство, жажда
победы. Победа любой ценой, зверство, счастье! Битва инь-янь? И она счастье. Ну, пусть даже призрак счастья. А то ещё и похлеще, можно сказать – генеральная грёза. Вести себя как зверь, раскрепощённый от всех условностей – мечта. Самая дюжая мечта мужика. Задавить любовью, ненавистью, доминированием… чем угодно!  Сласть, победа, чёрное, белое торжество соития, бой…

***
Издревле земля и лоно – могилы.
Но знал человек всегда,
Есть, кроме хищных, живые силы:
Солнце. Воздух. Вода.
Это сильней революций.
Стихии. Это навек.
Камни с деревьями бьются.
А человек...

***
          В начале было… Движение.  Завиванья смутной материи, распустившейся в пространство, зарождение безвидных частиц, вырастающих в молекулы, растущие, множащиеся.
         В начале был… Рост. Росток, в замедленной съёмке любознательной вселенной, счастливо оказавшейся по соседству, вымахнувший в дерево. Сначала невеликое, потом огромное, ветвистое дерево. 
         У каждого дерева своя, незаметная изнутри жизнь. По образу и подобию Мирового, медленно раздвигается своя, разрастаясь во все стороны, жизнь. Со всей полнотой и сложностью, многоветвистостью, иерархией…         

***
        Вверху – свежая крона. Посередине – ствол.  Внизу – корни. Всё вместе – красота. Крепь. Опора. А в итоге – стройматериал. И видится потом только это – стройка, стружка, красивый буфет, полочки, стулья. А в подоснове всего – семя, образовавшее корень, а потом растворившееся в нём, ушедшее в него.
       И вызревает в глубине, как медленный яд в змеино переплетённых корнях, как мёд в подземных норах и дуплах – суть, наполнение человека. Жадность, жирность, страсть. Всё, всё. Рост, вызревание – вот что, кроме зависти и мужества, движет. Куда движет? Чёрт его знает! Движет.

***
Особенно сильно движет великим. Великаном. То есть – дитём. Существом, в котором огненный кирпичик ещё не растратился, не раскрошился, не стаял.
Он ещё растает, расколется. Блёстками просверкнёт, повлечётся ручьями и – вот он, путь в Океан. И пошло оно, скорбно-неотвратимое движенье, распустился олицетворённый, заманеженный энергией ужас. И разлился путём всея земли: железной канализацией в городах, родниковым ручьём в полях, весенним половодьем, дворовым ручейком, отбившимся от великих рек, свернувшим в низины…
И стоит невидимо надо всем неясная Сила, распускающаяся на свои бесчисленные,  ручейки. На свои человеческие имена: Беспечность. Всеотдача. Безразличие. Жадность. Безжалостность, жирность, страсть… Сила!
Это движет. Как детьми, так взрослыми. Даже самыми близкими. Мужем, женой…

***
А муж – он рыбак, он кормилец, добытчик,
Как помощь в годину лихую – соседи.
А мир, он всегда человеку обидчик,
Да что человеку! Мир злобен со всеми.
Да что там со всеми! Он сам себе ворог,
На все на четыре стихии распорот –
На землю, на воздух, на воду, на пламень,
И всё это так перекручено миром,
Что даже коренья вгрызаются в камень,
И если бы мир не объят был Эфиром,
Как будто плацентой младенец в утробе,
Давно человек всё и вся бы угробил.

Корни, грунты, перевои лихие,
Норов на нрав. На стихию стихия...

***
             Стихия ссор-примирений, испокон веков. Всегда вздорили. Всегда мирились. А почему дерево с камнем не примирятся? Щёлочь с кислотой? Темна вода…
Камень. Дерево. Дерево-камень…
  Камень большая сила. Веками, весом, объёмом. Мощь не подлежит сомненью. Только вот разный, камень...
            Неандертальцу он был великой подмогой в освоении пространств. Сначала – его пространств, потом кроманьонских. И те, и другие ценили его, любили. Разница в том, что неандерталец любил большой, гранитный или базальтовый камень, пригодный для изготовления оружия, орудий труда А кроманьонец и его потомки, особенно кроманьонки, полюбили бриллиантовый. Пусть и не такой большой, как у неандертальца, не кремнезёмный, но уж за этот, бриллиантовый, потомки кроманьонца от всего сердца готовы сердце отдать. Своё. Тогда как Неандерталец – чужое вынуть. Сердце мамонта, вепря. И вовсе не от жадности или ненависти к мохнатому зверю.
              Для пропитания себя, племени, жён, детей.

***
             Истоки ксеносенофобии, неприятия вообще «чужих» – в единобожии.
В многобожии какие чужие? Все боги хорошие. Или плохие. Только не «чужие». Творят добро – хорошие. Нет – плохие.
            А вот если единый Бог, владычествующий в другом народе, где-нибудь по соседств, отличен от собственного, тогда – вражда. Битва. Он же единый, который наш! Какой там ещё «другой», откуда взялся, какая другая вера? Бой!
            Когда много богов, на всех хватает. Легко поделить, не враждуя с соседними. Все люди добрые. Или недобрые. Только не «чужие». Творят хорошее – добрые. Нет – недобрые. А чужих, кажется, и не было вовсе. Родные. Все родные, даже враги…             

***
«… – а кто ты такой? Скажи…
– А ты кто такой? Ответь…
– Мне сказано – не можи!
– И мне сказали – не сметь!
– Нет, ничего не поймёшь,
Коль всяк человек ложь.

– Да что мы с тобой поймём,
Оба-два дурака?
Из тебя – хороший бетон...
– А из тебя – доска…
– А кто это доказал?
– А тот, кто взял и сказал.

– Ой, дураки-дураки…
– Ох, дурачьё-дурачьё…
– Как тут не сдохнуть с тоски?
– А знамо как, ё-моё,
Знаю я, как нам быть:
Морды до смерти бить!

– А, знаешь, пожалуй, ты прав,
Хоть камень, хоть истукан…
– А ты не трожь моих прав,
Чурка, лесной великан…
– А нож – завсегда нож…
– А всяк человек – ложь…

Но крикнула сверху звезда:
– «Не может такого быть! –
Надо, туда-сюда,
Надо не только бить,
Надо того… любви…»

– Это – мир на крови?..»

***
        Дерево давно – доска. Стружево. Камень давно – бетон. Крошево. А всё
бьются. Зачем, отчего? От скуки, разве. Скука это серьёзно…
       Но кому верить, учёным, доказывающим вырожденчество при раннем деторождении? Дипломированным головастикам? А кто они такие, в конце-то концов? По их же признанию: «наука – лучший способ удовлетворять собственное любопытство за государственный счёт». Из сильного любопытства эти «детишки» в академических очках и землю взорвут. А что? Прикольно! И ведь авторитетно врут, сволочи. И правда, если демократично подойти, земля ничья. Но если мы главные здесь, если мы хозяева на ничьей земле, нам и решать что правильно, что нет. Формулировать, выводить формулы, формировать. Всё. Вся. Всех.
       Но для начала решить вопрос демографический, проблему деторождения – здесь.
Итак, изучили: ранние дети вырожденческие. Поздние нежизнеспособные. Значит, какие нужны? Только средние. Усреднённые. Годные в параметрах золотой пропорции, генетиками выведенной. Эти не будут враждовать. А если иногда и будут, что ж, исключение всё равно подтверждает правило… 
       Ну, и кому тут верить? Местным головастикам, их формулам? Или вовсе каким-то чудовищам, неотсюдным существам, пришельцам? Или испокон провиденциальному,  искони чаемому? Тому, что когда-то же, где-то же…

***
Даст Бог, откроется. Всё раздвинется, вся перспектива. Но прежде, как издавна, век за веком, год за годом приоткрывается, становится видимой – откроется в полноте…
Нет, не тишина. Не полнота цветения, о которой грезили, трепетали, ждали, а – возня. Откроется самая обычная, будничная возня. В яростной своей полноте. Псевдоним благороднее – Битва. И малая до сквалыжничества, до изъедухи, до крохоборства, и тут же – великая, живородящая битва. В грязи, крови, родстве. Больше крови – родней человек.  Плотоядней, кровней. Ужасайся не ужасайся, целокупнее.

*** 
     …так высекают искру из гордыни
     И ненависти. Присно и доныне
     Любовью это действо нарекли.
     Пускай любовь. Но дело-то не в этом,
     А в том, что колготясь меж тьмой и светом,
     Пещерную, но искру иссекли,
     Что породнились – все! В её мерцанье
     Струится наша кровь, и чем бряцанье
     Оружия звучнее, чем тесней
     Сплелись мы все едино здесь, любовью
     Иль ненавистью – общей нашей кровью,
     Тем искра тьму разоздрала ясней...
    
***
Ясней ли, не-ясней… неясно. Убогие ж, промысла не знаем, Замысла. Ведаем, по слову древнего заговора, «хоть и плоть, кости и пакости». Что-что, уж это доподлинно ведаем. По опыту знаем, прежде страдает, причём за всё и вся – плоть. На земле страдает. И кости, и пакости, и мясо – всё болит, страдает. До слёз, до скрежета зубовного. Плоть матерински окружает душу, берёт на себя натяжения мира. 
А что душа? Олимпийка. Смешны страдания плоти. Да она их попросту не замечает. Или не хочет. Лень с высоты разглядывать, так, чтоб попристальней, поскрупулёзнее. Разобрать золотые крупицы, скрытые плотью? Лень, недосуг. Да и ни к чему. Сама золото, сама чистое золото! Высоко понимает, верхоглядка. Верхолазка.
Она куда подвижней, окрылённей корневой, жилистой, скорбно лепечущей на ветру плоти. И великая её лень по-своему хороша. Тут, пожалуй, нечего возразить. Барственна, благородна.
           …белые, белые мотыльки, спросонья, после холодов, шумно и бестолково налетающие на весенние, тёпло-пахучие жилистые дерева. Особенно на тополя, все в молодых, зелёных, только что вспыхнувших огоньках почек. Давние, давние сны…

***
Мерно катится по раме деревянная луна,
Вечерами, за горами, топорами срублена,
Мне приснился шум рабочий, корабельной рощи стон,
Этой ночью, этой ночью я увижу старый сон,
Я увижу – рушат сваи, режут обод колеса…
Старый кот, вприщур зевая, стережёт мои леса.
В мёртвом небе одиноко. Страшен скрип луны хромой.
И недрёманое око продал страж лукавый мой.
Заповедный кедр загублен, а ясней не стала ночь,
Одноглаз мой страж, и куплен, и бессилен мне помочь.
Пахнет хвоей и пилёным.
Это было, где-то, встарь,
И несут туда зелёный,
Немигающий фонарь…

***
Душа – кровосмесительница! И при этом отчаянная трусиха. Боится всего, даже того, что цветущая человеческой спермой, тополёвыми выбросами плоть разбрасывает семена повсюду, на всякий случай с переизбытком. Бросает куда угодно, хоть в расщелины скал!
А потом длится, длится, длится... битва новых семян и древних камней – перетёртых веками в песок, познавших многое медленным своим, окаменевшим, мощным и тяжким, непостижным своим умом. Семена чаще всего сжигают. Осень сжигает, время, полные золота листьев костры…

***
А те семена, что не сжёг огонь,
Воздух взметнул, понёс,
На землю, как на руку, как на ладонь,
Ронял их и вкривь и вкось.
А те, что выронила рука,
К себе загребла река.

Утёс прибрежный стоял в реке.
Точила глыбу вода.
Огни и воды – накоротке.
Камню – беда.
Молнии, ливни… старый утёс
Трещинами оброс.

В трещины камня ветер набил
Влажные семена,
И дрогнул камень – в расщелине ил
Выкармливал ветвь. Она
Корнями рылась у камня в тылу
И – расколола скалу.

Корни, как раки, на берег вползли,
И зарычали в земле.
Гора песка взросла на мели
Памятником скале.
– Я победил! – Величав и туп,
Ухал дуплистый дуб.

Минули годы. Вошли века
В медленный круговорот,
Руины камня – волны песка
Дуб окружили тот.
– Кто победил? Ответь на вопрос… –
Тихо спросил утёс.

***
            Был победителем – человек. Был тогда, когда сперма не праздно входила в лоно, не вымывалась спринцовками и не выплёскивалась потом в унитаз. Плодоносящее входила.
Но куда они, вместе с постаревшими, утратившими значительность винами и скорбями подевались, те завивания изначалий, которые взблескивали потом всю продолжавшуюся жизнь – из каких-то тайных уже поддонов жизни? Невидимые, но где-то в поджизни всё ещё существующие, горящие золотые песчинки, огненные крупицы…
***
Тьма распри – между. Змеится между «чистыми», которые сами по себе не злы, не добры, а так: ни то, ни сё. Но с хорошим знаком. Безвольные в изначальных кривизнах, в натяжениях силовых полей, перехожими силами искажены, темны, ощерены. Змеится между «нечистыми», которые тоже ни то, ни сё. Только с обратным знаком. Плохим.
Вглядись под лучом ясного света, а может быть, даже божественного: здесь пря накоплена, изначальна распря в мирах?  Объяснять не можно. Запрещено, нельзя. Битва всего со всем – вот удел. Доля.
Объяснять не можно. Но, разбирая ниточку за ниточкой, распутать клубок можно. Размотать, но, пожалуй, так и не объяснить, откуда прикатился…
               
***
            Кстати, что за ниточки? 
Может, паутина, а не какие-то ниточки. Искать паука противно. Лучше ниточки. Ниточка души, ниточка плоти, вервие духа. Распутаем. Корявыми пальцами, ниточку за ниточкой. Неужто весь клубок распутаем? Ну-ну, может и расплетём.
           А что за этим?  Возгонка градуса, разболт секрета, таянье тайны… разболтаешь, растопишь, распутаешь, и что? Станешь голый, дрожащий, как осиновый лист, пробитый наклонным лучом – до прожилок. И задрожишь на световом сквозняке, сиротой заскулишь в осенний вечерок, задрожишь на голом, студёном, звёздном бездомье. И подкрадётся, и возникнет, и обнаружится оно, словно из ниоткуда – становление в прозрачность. Неуклонное становленье. Таянье…

***
И всё равно сплавляться золотым блёсткам в огненные кирпичики. И развидняться  очертаниям Храма, и длиться Битве…
            Погибельна Битва, нет – не скажешь. Сроки не сочтены. Где-то, должно быть, и сочтены, да где, какой властью, каким словом? А Битва ль? Вселенская ль Дурь?..

***
Былина Битвы. Слово.

1.
Как наехал бел-камень на дерево,
Да на дерево возле хижины,
Как набычилось дерево сильное
Всеми жилами, всеми кореньями,
Как пошла между ними, как сталася
Чубо-битва тягучая, медленная,
Несусветная брань, неуступчивая,
То-то крепко рыбак тут спечалился,
Загрустил он, сам-друг,  призадумался,
Горько жёнушке милой посетовал:

– Как же так? – мы же тут с незапамятных,
Со времён допотопных, сколь помнится,
Вот и камень-алатырь, от века тут
Притулился близ дома, и дерево
Кровлю-дом осеняет, все свойские,
Не чужие нам… что им не ладится?
Вот и небо нам светит пригожее,
И огонь служит службу исправную,
Согревает всё наше, исконное.
Буен-ветер, щепу раздуваючи,
Распаляет огонь, сердце радует,
Да в котлишке ушицу набулькивает.
А потом и вода-миротворица
Усмиряет огонь, уголубливает,
Всё тишком да ладком, как и следовает…

Почему же меж них не заладилось,
Что неймётся им, глупым соседушкам?
Вот гляжу я на них, всё дивуююся,
Всё гадаю – с чего  супротивничают?..

2.
Помню время, мы тоже, бывалыча,
С милой жёнушкой люто бодалися,
Как набычится дурень на дурочку,
Как замкнётся она, побледнеет вся,
Так и нет мне, вражине, спокойствия.
А чего? Всё одно, так тянуло нас
Друг ко друженьке, так нас потягивало,
Что не знали как быть…
Нет бы слово нам:
- «Вы не бейтеся лучше, а кайтеся,
Вы покаетесь, вам и отпустится,
А залюбится-заголубится,
Позабудете битву-напраслину.
Слово верно. Вовек не избудется…»

Да ить стыдно сказаться, поверишь ли,
Что мила мне голубушка чистая,
Как признаться, коль ёжкой-колючкою
И сама, щуря глазки-муравчики,
Становилась порой, да в неровен час
Шебутной становилась, бывалыча,
Норовистою, неуступчивою…
Вот и бил её боем протяжныим,
А она лишь молчала, родимая,
Побледнеет, замкнётся, завянится...

3.
А потом стало грустно мне, молодцу,
И поплыл я в ладье, одинёшенек,
Как поплыл я рекою великою,
Как закинул я невод в глубинушку,
Как попалась мне рыба-вещуния,
Как она рассказала, поведала
Слово верное, средство надёжное...
Но об этом речами недолгими
Не сказать, а вот словом протяжныим
Притча мало-помалу и сладится.

4.
Ну так вот. Как поведала средствие, как уж глупое сердце смутила мне,
Так, домой воротясь, не «Встречай!» вскричал, не разинул пасть, как бывалыча,
Не припнул у ворот, как заведено, нашу псишку-дозорку лядащую,
А к жене подошёл, да тихонечко её обнял за плечи за белые…
Целовал ей печальну головушку, лобызал её груди поникшие,
Тут-то слёзка моя, страсть горючая, белы груди ожгла, аж взострила ей,
И так жарко, до лона медоваго, докатилася слёзка, до лядвиев,
Тут и сам-то я, млад, бивень огненный, весь вошёл в её лоно сладимое.
Эка охнула, эк разрумянилась! Наконец-то блаженно, разымчиво
Застонала от радости, бедная, сладкой слёзкой своей умываючись,
Может быть, в первый раз как сошлися мы, вся с нутра, вот как есть, засветилася,
И, счастливая, тою же ноченькой нам детишек любимых и зачала…

5.
Эва, тень-потетень! Сказ не кончен тут.
Глянь как оба теперь, оба-два живём, 
Как журим драчунов, как их пестуем:
– «Ну, чего тебе сделало дерево,
Уж ты камень-алатырь, поведай нам,
Расскажи, диво-древо, и чем тебя
Тот бел-камень обидел, досадовал?
Не хотите сказать? Аль не можете?
Так мы сами вам скажем прямёхонько:
Просто глупые вы, дети малые,
Прям такие, как мы, когда попусту
Бились дружка со дружкою, глупые,
Грызлись лютыми псами урчащими,
Света белова в окнах не видели…»

Так и скажем вам. И добавим так:
– «Все ваши пыльные споры –
Нашей вражды отраженье.
Все наши дольние свары –
Битвы Верховной зерцало…»

Ну а бой тот небесный – невидимый,
Лишь порою в грозе громы-молнии
Приоткроют на миг его, тучею
Тут же скроют тяжёлой, свинцовою.
Нет, не нам их судить. И не судьи мы.
Нам себя осудить бы, коль сможется,
Как и этим бойцам, камню с деревом.
Ну, да что там, побьются, пощерятся,
Да и прочь расползутся. Ты, дерево,
Семена не сори в щели каменны,
Ну и ты, каменюга увесистый,
Не дави корень-жилу живёхоньку,
Вот и будет всем ладно, улыбчиво,
Будет радостно всем, будет весело, 
А как будет всем ладно и весело,
Жизнь сама во весь свет рассияется!..

Иль соврали неправду мы, тёмные?
Или мы вас не любим, не пестуем?
Все вас любят, и воды, и небушко,
И земля, и огонь, все на свете вас
Любят просто, природной любовию.
Вот и мы, потому и беседуем,
Что взаправду вас любим, вы слушайте,
А услышите нас, после скажете:
«Ваша правда-молва, люди добрые,
Люди светлые, люди хорошие…»
И тогда мы всем светом поклонимся
Всем стихиям, и силы небесные,
Те ли горние силы увидят нас,
Да и сжалятся, да и помилуют
Как на кровлях своих, присмиревшие,
Чутко слушаем что нам поведают,
Что, откуда, какое повыкатят
Слово верное, слово ли горнее…

***
         В горних иные стихии, свои законы, что можем о них знать? Чутьём, наитьем, а ещё и верой-надеждой пронзаем порой, прозреваем, прозираем пелены – что-то там, за облаками… что там всё-таки видится? Точно не скажет никто, что там, какое…
        Но вот здесь, в долине, в дольнем нашем можно сказать, хоть что-то? И что очевидней всего, как в ускоренной съёмке? Жизнь, начинающаяся семенем, зародышем, младенцем… мощным человеком, старящимся, вянущим, уходящим. И – кокон? Куколка?
Да вот, к примеру, не самому весёлому, но предельно очевидному, последний факт.
        Труп. Показательный, вынутый из мертвецкой для благородных медицинских исследований. Пялятся на него студенты в белых халатах. Мальчики с отвращением, девочки с испугом. Ну и какие такие песчинки, какие золотые блёстки, огненные крупицы? Неприглядный в синеватой наготе труп.
А что жизнь, отшумевшая так скоро, неправдоподобно, будто и не было? А та, что хотела начаться, да попросту вымывалась, утекала ручьями, канализациями, что она, так и не начавшаяся жизнь? И как потом золотинки сплавились? Всё равно ведь сплавились! Как они там, потом, непонятно где, как, может быть в горних – сплавились, несмотря на все битвы, грызню-возню перегарную, гарь кочегарную?
Тайна. Ещё не растаявшая Тайна. Растает, конечно. Сама жизнь, её огни и влаги растопят. А пока… пока ещё только баснословная в ореоле тайны, ошеломлявшая век за веком любовь. Верней, воспоминания о ней…
 

Любовь рыбака и жены

– Я который век смотрю, мой любимый, на них,
И до сих пор никак не пойму
То ли дерево глупое, то ли камень псих,
Враждуют зачем? Почему
Не спросят совета? Ведь дом наш вблизи.
Ты умный, у них спроси.

– Хорошо, я спрошу, хоть мне и претит,
Как вас ненависть не сожрала?
Почему моя женщина сильно грустит
И глупеет, глядя на ваши дела?
Я спрошу их так… или спросить не так? –
Отвечал с улыбкой рыбак.

– А может, рассказать им про единство душ,
Про то, что кровно родство всех и вся,
Про то, что все повыползли из солнечных луж,
Из которых пить бы ещё, да уже нельзя,
Рассказать, чтоб не точили друг на друга ножи?..
– Расскажи, умный мой, расскажи!

– А вдруг они пробурчат – смотри, какие мы разные,
И рады дружить, да, видимо, с разных звёзд…
И все слова твои, дорогая, слова прекрасные
Не сольют нас в объятиях. Звезда звезде рознь.
– А ты про любовь им скажи, скажи им с отчим укором,
И любовь им сделается добрым корнем.

– Ах, какая ты умная! – засмеялся рыбак жене,
Каменный болван чурку полюбил деревянную!
Да когда человек у человека не всегда в цене,
Как им разжевать эту мысль, всю неотсюдную, странную?
Нет, пусть уж бодаются, до сокрушения лба…
А вообще-то, жена, ты не так уж глупа.
Я и сам не ведаю, за что полюбил тебя,
Мы же ведь тоже разные, и даже очень,
Сколько веков друг на друга смотрели, скрипя
Сердцем, как пустая капуста и выдранный кочень…

– Да-да, мой любимый, я помню, как было под сердцем темно,
Холодно, розно, бессмысленно. Покуда не стали одно.
А теперь я люблю тебя, милый, затмила миры
Наша любовь. Нет миров. Есть только ты, только я.
– Ну, видишь как просто – вышли из глупой игры,
И вот, завязались меж нас все узлы бытия.
Я заврался, наверное… слишком сложно я говорю…
– Говори, говори, мой любимый, любого боготворю!

 ***
Так что ж разводило, что в конце концов развело их, таких доверчивых, безоглядно преданных, любящих людей? Зашвырнуло в пучину пышнокипящих, обжигающих,  исчезающих куда-то страстей, что развело, – время? На время пенять хорошо. Безопасно, безвредно, универсально. Всё объясняюще.
Только, пожалуй, не время. Вернее всего, обыкновенная старость. Пожил, потужил, нарадовался. Набесновался, навиноватился до отвала, и вот она, старость. В бездонную мошну уложил накопившиеся за жизнь вины – и вот она, самая. Суровая, предельно убеждающее и опустошённо, словно корявое дупло, предъява. Накопилось вины, вот и старость. Или гомеостаз. Угасание человека, человечества, всего филогенеза. Но ведь там, за низиной, за пустыней – так хочется верить, веками верится! – снова холмы, возвышенности, горы. Пики. А за ними – спуск. Снова спуск. Метаморфоз? Переход?..

***
Когда-то, «на заре», всё красиво написанное казалось белоснежным. Движение, созревание, рост, сам ход вещей показал ещё и другое. Не одно только белое, снежное.
Чаще горячее, тёмное. Например, апофеоз гордыни в удручающей «вкусноте» зашлёпанных слов: «Красота мир спасёт».
И выпевают век за веком «непререкаемую» истину. А что она означает, красота?  Рациональнейшую из гипотез – мир можно  спасти разумным, математически выверенным его устройством. И – ничего более. Причём тут красота, какая, откуда? Красота чаще губит. Спасает Тот, Кто создал. И далеко не факт, что по законам математическим.
Но, как обычно, вырвали голую цитату. А сам контекст насквозь пропитан совсем иным – мыслечувстввованием красоты Божьей. Только эта красота и способна спасти мир. Зублудший, непреткновенный человеческий мир, не способный спасти себя сам.
Броская цитата взамен первоисточника, а не мирообраз Целого. Вот и всё. И так век за веком: цитаты цитат, напластованных шайками цитатоманов, недоумков, лентяев.
Главное недомыслие – писателя просто не услышали! Или не захотели услышать. Как большинство поленилось и не захотело слышать Пришедшего. Зачем проблемы, труды? Правильно и комфортно то, что привычно. Коварство «правильности» – Лень. 
А-а, «красота» всё спишет…

***
Пьют мужики. Пьют страшенно, а жилу свою, живородящую, всё никак не пропьют, не спишут. Под каждым кустишкой спариваются...
           И почти всё смывают. В раковину, унитаз, ведро. Семя не золото, не жалко. За один выброс – мириады семян, кишащих в сгустке спермы. И не жалко, ни капельки. А что? Вольные люди. К битве готовы. К семье нет. Что за созданья? Люди.
Не всегда любили. Всегда воевали. Бились всегда, со всеми. Стихия со стихией, дерево с камнем, народ с народом, кислота со щёлочью, любимая с любимым…
Лилась без передыха, не иссякала кровь, перетекала из сосуда в сосуд, из ничего во во всё, в поглощающее. Словно из времени в вечность. А давно бились, недавно бились, какая разница? Всегда. Кровь роднит, связывает стихии, сближает, спутывает. Стихии…


4. Чёрный коньяк

***
Предчувствие коварно. И даже мстительно иногда. Предчувствующий мечтатель не способен сразу овладеть любимой, зазывающей, как ему, испуганному чарованием чудится – в зной, хвощи, допотопное. Почему испуганному? Любовь высока, слишком высока для того низменного, как ему кажется, для того земного, чем он уже порядочно отвращён. Заблудился в туманах, в лугах, в занебесье...
 Не способен, одуревший от нахлынувших мороков, от неземной, как ему снится и уже даже явственно видится, красоты и сложности, не может вот так, сразу, опуститься к простейшему. Хотя знает, чувствует – заурядно-плотское неизбежно. И оно, конечно, случится. Только позднее, когда понизовые эшелоны ветровых потоков снесут его, заплутавшего в облаках, к земле, к земной и, кажется, – а вдруг, а вдруг? – любимой…

***
          «Эфирное существо». Влюбившееся…

***
         А возьми однажды и вспомни, что в детстве отвечал на вопрос: «Как жизнь»?
Чаще всего отвечал: «Хорошо». Значит – солнечно. Хорс, бог солнца. Коло хоровода, радость. Солнечный круг, кружение по солнцу, по полю.
 Хо-ро-шо: вот что ты отвечал по-настоящему. Хорошо – Колосо – Колесо. Коло – Солнце. Коловод, когород, хоровод… кружение вкруг Хорошо-Хорса…
            
***
           А что ответит старик на вопрос «Как жизнь»?
           – «Как жизнь?.. Спасибо, Бог милует».

***
          А что ответит зрелость?
          –  «Как жизнь? Да ничего…».
Что такое ничего? Какое такое ничего, что оно означает, кроме пустоты? И ещё, пожалуй, это «ничего» означает состояние, когда одновременно пусто и – скучно. Возможно, неосознаваемо скучно. Скученно. Плохо. Стеснённо. Многосемянно и – тесно. Тесно от ядерно клубимого семени в глубине разъярённой плоти. Но вот однажды, хотя бы однажды, в некий просветлённый миг попробуй, возьми и – отстранись…
      И что увидишь? В самом сочном, самом знойном, самом ядовитом отрезке жизни – тьма. А в ней кащеева игла – блуд. И – опьянение, самый чёрный коньяк жизни. Помрачение и страх, подкатывающий под сердце…
     Ни фига себе, «эфирное» существо»!

***
Этот чёрный коньяк,
Этот нож в крови,
Молонья под сердцем, змея!..
И пьяна струя наркотой любви,
И река уже
Не твоя.

Там волна и страсть,
Там легко пропасть
В чёрных лонах, лозах, тоске,
Ты и женщина, вот и всё, что там,
Вот и всё, что плещется по бортам,
Вот и весь твой коньяк в реке.

А в потае реки,
В глубине реки,
В золотом теченье реки
Только дети и старики,
Только дети и старики,
Только дети и старики…

***
            Речь, рекоше, река… Слово течёт. Стоит надо всем. Стоит как скала, как водяная глыба. Оказывается, можно течь, плыть, лететь, стоять – одновременно…
Когда-то прекрасные и, к ужасу моему, полузыбытые женщины называли меня ласковыми, чудесными словами: «Любимый», «Милый, «Родной»… и это не казалось  сверхъестественным. Молодой и высокомерный, воспринимал это как нечто само собой разумеющееся. Теперь же, оглядываясь в прошлое, нахожу те слова чудом. Более того, чем-то даже таким, что я невероятнейшим и, возможно, не вполне справедливым образом заслужил. А чем заслужил, а за что?
За наглость, неуёмный темперамент, за ум и яркость на фоне других, быть может, более достойных, чем я, сверстников, которым не досталось и доли моих блаженств? Странные эти слова, странные, неправдоподобные…

***
         Древние говорили: «Боящийся несовершен в любви». И я  прекрасно это осознавал. И множество раз убеждался – свирепость приходит позднее, когда боязнь (а с нею надежда) отступает, взамен оставляя силу, ненасытность зверя. Не очень мохнатого, но очень уверенного в себе зверя, равнодушного к миру, безучастного к близлежащему. Он упорно пробивает дорогу, он шумно насыщает семенем лоно подруги. И лоно ликует – зверь полнокровно опустошает себя! И зверь согласно урчит, блаженно ответствуя своей ласковой самке – выплеснулся, освободился от тёмных теснот!
         Но как найти её, эту ласковую самку, особенно в юности? Когда она  вся ещё такая целенькая, беленькая, пугливая? И если вдруг находилась, да хоть сновидчески встречалась похожая, ну хоть приблизительно такая, о которой грезилось, тогда…
        Как она тогда волновала, как волновала! Особенно в предчувствии, в приближении…
 
***
И в час вечерний, на златом крылечке,
Охваченном закатной полосой,
Вдруг выйдет гостья, худенькие плечики,
Стрекозий стан с распущенной косой,
И всю себя с улыбочкой надменной
В крылатый, медный обруч заключит,
И – покачнёт бедром, и вдруг над медной
Восьмёркой крыл сиянье излучит.
И в сумасшедшем пламени шафрана
Над меркнущим крылечком воспаря,
Подкрылышки и складки сарафана
Распустит, ослепительно горя,
И вечной полудивой-полудевой
Взлетит, улыбкой озаря во мгле
Крылечко, и ещё сквозь полутени
Свой тайный знак – залог всех наваждений…
    
Мучительница детских сновидений,
Не встреченная больше на земле.

***
Снились женщины, женщины, женщины. Кошмар и глупость проступили сквозь сны, когда проявилась суть – всё это была одна женщина! Та, которую не мог найти. Была ли она лучше, краше, умнее других? Не знаю. Но это была моя, только моя женщина, женщина по мне, ко мне, во мне!
И я искал. Искал всю жизнь. И никогда не задавался глупейшим вопросом: а стоит ли? А нужно ли искать, быть, действовать? Хоть этим, Слава Богу, не заморачивался. Не соблазнялся трагически, самоубийственно и окончательно.

***
Глупейший вопрос во всей жизни и мировой литературе: «Быть или не быть?». Потому, наверное, знаменитейший. Впрочем, если задал его, уже ответил по сути: «Ну конечно же – быть!». Иначе зачем, а главное КАК задавать? Или задаваться.
Кокетничать со смертью, это соблазнительно, конечно, даже прелестно. Игры со смертью вообще самые захватывающие в этой жизни, мгновенной жизнёшечке, где такая скука! Скука всё, кроме смерти. В крайнем случае, поиграть, пококетничать со смертью. Которая в большинстве случаев – роковая красавица.
Как не пококетничать, не поиграть с роковой-то красавицей? То, что она смерть, так ведь любая женщина смерть. Хотя и дарит жизнь. От самцов берёт жизнь, их же убивает. За дальнейшей ненадобностью, как самка богомола. Главная роль самца выполнена? Следовательно, подлежит устранению.

***
Ты говоришь бессовестно, неясно,
Перечисляешь чьи-то имена,
Пьяна, как от полночного вина,
От каждого бесстыжего нюанса,
Сама собою заворожена.
Сидишь, обняв колени, на кровати
В каком-то лунатическом хмелю,
Как повилика гибкая в халате,
И пьёшь свой тёмный бред, а я терплю
И жду, когда ты вздрогнешь, отшатнёшься,
Опомнишься, халатик расстегнёшь,
Вокруг меня всем телом обовьёшься
И выпьешь кровь, и горестно вздохнёшь,
Но – умертвишь. Как самка богомола.
И жвал, присосок, рта не отерев,
Пойдёшь искать, кто так же глуп и молод,
И ждать когда очнусь… 
Опять не умерев.

***
«Жду звонка.
                Волнение переливается в груди. Переваливается.
                Только бы не шальной, не посторонний! –
                Чужому нагрубишь, обидишь…
Чёрный диск оскалил хамское рыло с десятью нумерованными зрачками.
Что, изверг, торжествуешь?Уверен, что сам закрутишься по воле шифрованной цифири? Ну-ну, заходило, заходило… захолонуло.
                Так в одночасье и помутиться можно.
 В другой комнате – не так. Спокойней. Гипноз предметов. Неужели есть?
Телепатия – есть. А здесь – телефония...
                Время подходит.
Срок кончается через пять минут. Пустоцветы ожидания полетят-полетят чёрными лепестками в белое весеннее небо… ну уж, так ли красиво?
                Это же – телефон.
                Сводник. Паскудник.
Жду звонка.
       …ударит, серебристыми шариками раскатится тишина по углам, выпорхнут бабочки, мотыльки, затрепещут меловыми крыльями, осыпая пыльцу. И – растворятся белесоватым видением в известковой бледности стен…
Показалось.
Жуть безмолвия, простригаемая золотыми усиками, шуршащими на белом циферблате.
Жду…»

***
       Эвон как оно было-то! В беззащитной, раненой юности, раскрытой всему, всем видам и степеням страдания. Было. И были слова. Красивые, мечтательные. Сохранилось ли что?
Отрывки, разве. Одни только отрывки…

***
«Прийти к тебе, когда ты, сонная, поеживаешься, вытягиваешься, опять сворачиваешься и, хищно посверкивая из-под одеяла, с огоньком затаенной нежности в глубине, сужаешь болотца заспанных глаз.
Едва-едва зримо, почти призрачно рассыпаются в воздухе зеленые искры от твоего очнувшегося, последние заряды сна отдающего тела.
Потрескивают, зигзагами расходятся к потолку, стенам, электризуют воздух. Возвращаются, нежно пощекотывая. И все-таки приводят в чувство.
Капризная со сна, еще не отдающая никому отчета, поглаживая мятным языком припухшие губы, уже пытаешься что-то посильное совершить и потрясти изумлённый твоим пробуждением мир. Ну, например, обругать маму, или кого-нибудь близкого, поправившего (поправшего) одеяло. А потом долго выяснять причину злости…
Рядом бы – кого-то разнеживающего, ленивого, равнодушного. С твоим сознанием, но чужим, завораживающим телом. С таким наслаждение мыслью вторично, главное – насыщение мужеской, пусть и незнакомой тебе плотью как раз тогда, как раз в то мгновение, когда хочется, когда – хоть. Как в древних заговорах – хоть и плоть…

Через окно, сквозь пыль – пышные, «вкусные» лучи солнца. Суслоны света.

Атомы лени перезаряжаются, обретают упругость, восходящую ярость дня. Пылинки, попавшие в косой плотный луч, мощно прорываются из окна, из-за отдёрнутой шторы и нешумно проплывают сквозь кипень комнатного, ещё заполненного застоем сна омутного покоя.
Блуждающий сноп света сгрёб их, заставил вспыхнуть и плавно прокружить у самого лица. Только судороги выпадений за резкую кайму, и опять – овал. Микролюбовь мгновенного свиванья и развиванья. А всего-то – луч…
Просунешь в световой колпак руку – пустота. Словно в космос сорвался. Не за что уцепиться. Рука чистая. Мускульные клубы пылинок даже не замутили белую полировку кожи. Тело вспугнуло ледяные, раскалённые кристаллы прерывистых и где-то не состоявшихся соединений...
А ты – состоялась. Еще не верится, что таким вот конусом света и ты когда-то войдешь в чей-то мир, в чье-то окно, и кто-то протянет руку, и зажгут её сторонним огнём пылинки того, что некогда, в счастливый миг сумело обернуться Тобой…
Зима. Частицы скреплены плотней и жёстче. Всё колюче. Даже сны. Это зима.
Соединения морозных кристаллов инея. Иглы белесых разводов на утренних стёклах. Иголки новогодних, задолго до события, предчувствий. Еловый игольчатый запах. Иглистые пупырышки, пики «гусиной кожи», когда в предрассветный час, «час пик»полусонная, подтягиваешь сползшее одеяло…
Пики, колючки, иглы… и – глотательный рывок горловых мускулов, с трудом отправляющих внутрь застоявшийся ком. Косматая щетинка мира. И ты – одно, полудремотное существо, застигнутое миром врасплох, исколотое  иголками тревожных предчувствий, ещё беззащитное, ещё раскатившее нежные шарики мускулов по самым отдалённым, по самым затаённым уголкам тела…

Прийти, – молча, неслышно очутиться рядом, и тонко продуть слежавшиеся виточки волос, точно пёрышки у нахохлившегося птенца…»
      
***
Сумасшедшие от всеобщей неутолённости грёзы подростков набирали такую силу возгонки, особенно к весне, что остаётся загадкой – как же не разорвало в клочья тогда?
И в то же самое время, сколько золотого запаса, сколько горячих скрупул наросло в тебе именно той, самой мучительной, сумасшедшей порой!..

***
Я страдал – значит жил, я любил – я страдал,
Плавил ад рудных жил, струнный рыд и металл,
Не жалею ничуть, что бродяжил и пел,
Что всегда кто-нибудь рядом быть не робел,
Дар свой в песню вложил, песню даром отдал,
Вместе с тучей кружил, вместе с солнцем светал.
День – с любимою путь, ночь – привал золотой.
…и стекал Млечный Путь в сеновал молодой.
А сужала мой пыл человечинки ржа –
Из медвежьего пил, голубого ковша,
В человечий металл звёздный отзвук вложил…
Я любил, я страдал, я страдал, значит жил.

***
На заре… на той, неповторимой, когда ещё так ярко горел, просто полыхал из
открытой всем стихиям души золотой слиток, когда огоньки взблескивали, переливались  от одной только мысли друг о друге…
           Как это виделось тогда, когда возлюбленные представлялись существами не только из плоти и крови, не из одной только плоти, когда это были, не иначе, «Эфирные существа»? Как это виделось тогда? Может быть, так – это стиль. Или даже так – Высокий штиль! Так было, так пелось тогда, на заре. «На заре туманной юности…».
           А что осталось? Как всегда, самое простое, народное. И, конечно же, некрасивое, как сама правда. И народная, и не очень:

«Стоит девка на горе
Да дивуется дыре,
Свет мой, моя дыра,
Дыра  золотая!
Куда тебя дети?
На сырое мясо вздети?..»

***
Вздевали, вздевали! И водку пили у реки, и там же блудили, и хохотали… и коньяк в ресторанах пивали, тонкими такими рюмочками….
А Слово звучало сильно. Но ты не слышала, хорошая. Ты, как и все вы, спала. Все вы, умопомрачительные, спали, не жили. А я? Когда очнулся, что увидел?
Скрипящий на сыром ветру железный фонарь освещает узкую полоску. И ничего более. Но и в этой пограничной полоске просматривается причина. Первограница пола, первопричина войн, битв. Граница хитрая – по изгибам змеящихся судорог…

***
Возгонка страсти, преддверие сласти – помучать тебя, такого доверчивого, хорошего, красивого. Это же кайф! Кайф для роковой красавицы…
Самые роковые и притягательные стервы, вроде Настасьи Филипповны, Анны Карениной… (или – Вронской… кто её разберёт?) именно таковы. Они, правда, – смерть. Они, правда, – миф. Они – правда. Правда, поскольку – женщина, поскольку – смерть.
Поскольку – красота.

***
Красота хороша сама по себе, а бескорыстная – кратно. Это сама правда, её нутро, её золотое сечение. Которое, впрочем, также сверхрационально в своих пропорциях.
А когда соблазн, прелесть, обольстительность мерцают под маской красоты? А когда обольстительность целенаправленна, корыстна, смертоносна?
А если умопомрачительная светская дама на балу, первая красавица, – смерть? А если внезапно сорвать с неё маску на карнавале светского блуда, что глянет? Разящий луч или же беспомощный, чистый, детски недоуменный взгляд?
Всё – миф. Разница только в одном: страшен миф, или не страшен. Любит мужчина женщину, или она его. Но только – искренне. Иначе бессмыслица…

***
Не приближайся. Опасно для жизни. Женщина смерть.
Яма для семени, морок змеиный, могила. Пожалуй,
Стоит себе приказать хоть однажды – не сметь
Приближать её к сердцу, нежнейшую даже, ужалит,
И – дурные круги наркотой растекаться пойдут,
Словно радиоволны, так пьяно, так сладко, так больно
Эта мука в тебе разольётся, и, как на последний редут,
Грудь на грудь, побредёшь на её бастионы невольно.
Победит. Выпьет кровь и убьёт. Затворит в земляное нутро,
Даже память свою о тебе похоронит, как семя…
Прободав литосферу, сквозь мантию, магму, вагину, ядро
В космосе, с той стороны, зернозвездием вспыхнешь со всеми
И – под серп снова ляжешь, в лугах, где за роспуском розовых жал
Вновь занежит она. И убьёт, выпив кровь, уж такая повадка.
Знал же, знал же всё это! А вот, снова семя своё не сдержал.
Больно, больно всё это… приблизиться… больно уж сладко…

***
Страсть, жирность, жадность – сила! Мощь развернувшегося человека...
Вообще-то жадны в этом мире все. Даже и старики. Эти, правда, в меру. В свою природную меру. Отдельно стоит поговорить о самых сочных, повзрослевших, во всю мощь развернувшихся человеках. Но это позднее…
         А уж как жадны, беспощадны, как страстны дети в своих чудовищных, чистых играх! Чистых, да. – Чистенькие ещё не понимают где чисто, где грязно. Потому и чисты, и злы. Драка в песочнице – это на всю жизнь. Драка только разворачивается по спирали, а по сути всё та же. Отобрать совочек, ведёрко, куколку… зачем? Азарт. Жирность. Зависть. Жадность. Страсть. Это Сила. Это оправдание всему. Это – да.

- Ведёрко моё?
- Твоё.
Совочек мой?
- Твой.
А баба-яга?
- Ага…
          
***
Сказка… старая добрая сказка, о целомудренности. О которой конкретно? Категория мутноватая, плохо определяемая: время, вечность, пространство-материя.
Сказка о целомудренности… телесной, душевной, духовной? Да кто это всё разберёт, смеху подобное. Особенно, если о  целомудренности земной, в основном ханжеской. Земля-то, может быть, и создана единственно для того, чтобы окровавить первозданную чистоту, пересотворить тварь, даровать Силу. Пройти через красное время, лишить целомудренности Зачать, а не хранить баснословное. Вот те и вся сказка...

***
Тихо ползла змея,
Зыблясь среди песка,
Яд в глубине тая
Медленный, как тоска.
Пока времена стоят,
Это блаженный яд.

Пока стоят времена
В стойле, как табуны,
Плети и стремена
В сущности не важны.
Пока целомудренна
Вечность – спят времена.

***
      Спят-то спят, до поры спят – до времени. Сон движется из тихой вечности в шумное время. Подстерегает тёмное, таинственное, зарытое не только в человеке, но и вовне. Неизвестно откуда вдруг возникает на всех горизонтах нарастающий свист, звон, кликушество. И всё о конце времён.
     Всё чаще вспоминается страшный древний обряд «Выкликание демонов», порой не осознаваемый даже самими кликушами.  Обряд настолько старый, что им давно уже не пользуются толком, не умеют правильно пользоваться. И это спасает отчасти. Потому, что профанное выкликание, как правило, не затрагивает души. В основном пока достаётся плоти. Вполне осязаемо достаётся. 
А уж если души…

***
Плоть закольцована. Она не так проста и прозрачна, как душа. Путаней, мглистей. И время её иное. Душа подвижней, окрылённее плоти, и могла бы гораздо быстрее жарко прильнуть к ней, родимой, чем неторопливая, неуклюжая плоть к душе, но…
Разведены времена.
           Душе с высоты полета открыта вся панорама, весь свет, а плоть заземлена, пуглива во тьме. Боится чужих, ищет родного здесь, а не в туманных мирах. Душа взывает:
– «Вот же твоя половинка, чего разбираться? Давай, не зевай, тащи в кусты, в кровать, в роддом, чего медлить? Всё равно, Там, в горних, сольёмся все, до единого. Ну же, ну, ну!..»
Душа кровосмесительница. Подталкивает к связи. К соитиям всех со всеми. Даже родственников. Ей-то что? Душа олимпийка. Свежа, колюча, зорка. И неразборчива в мгновения взлёта, в потоке энергетического напряжения. А плоть глупа, целомудренна. Плоть побаивается…

***
        Спустя многие лета, всё-таки очень уж хочется спросить, вопросить неизвестно кого: кто из всех, умопомрачительных в своей красоте, приворожил более всех, а может быть и «намыл» из меня золотишка? Спрашивал себя, а бывало и близлежащих спрашивал, даже  не раз. Зря спрашивал. Кто же в таком признается? И всё равно спрашивал…
      А какими красивыми, даже, казалось, неповторимыми были умопомрачительные! Глянул бы ныне… да нет, пожалуй, не стоит. Зачем? Не заря, поди, не рассвет…
               
 ***
«...А Дева-Заря, золотая коса,
В голубом-синем царстве плескается,
На конце света белого, у ворот солнышка яснова.
А как наплещется ясна Зоренька,
Так по морю тоому неоглядному
Поплывёт  во серебряной лодочке,
Погребёт золотыми вёсельцами.
А для неё, Заряницы-Зореньки,
Тёмной тайны-печали на свете нет,
А ни злобы, ни скрежета навовсе нет,
А и зависти дева не ведает,
Ни загадок ей нет в ясны полудни,
Ни горючих ей  слёзонек в сумерки,
Лишь роса на траве поутру блеснёт,
Ясен свет в росе рассияется…»

***
А даже и от падучих звёзд – свет! Травинки, воды, люди… везде, кругом свет. Сколько  света, яблоку негде упасть! И всё – поднебесное. Денежки, и те поднебесные.
Говорят, есть на земле те, у кого много денежек. Очень много денежек. Это нумизматы, собиратели. Говорят, настоящие эстеты. Коньяк любят. Черный-пречёрный коньяк. Миллиона денежек мало? Значит, плохой нумизмат, хилый эстет, не насобирал до кондиции. Это здесь неприличие. Тут не иначе, на миллиарды счёт. Тут качество нумизмата, когда счёт на миллиарды, краше того – триллионы! Денежки, они ведь тоже – поднебесные. И они, родимые… 

***
     Как мы денежку любим? Пристойненько любим, застенчиво,
     Извиняясь – как средство. А как самоценность, как цель?
     Лицемеры, очнитесь! Провал, закулисье засвечено,
     Это тоже энергия мира, ею всё лицедейство заверчено,
     Это тоже талант, вдохновенье, урановый хмель!.».

***
В начале были – Весы. Золотишко взвешивали, брюлики. Потом дошлые евреи, пристально присмотревшись к роговому дереву, к его стручкам и зёрнышкам, допёрли дивной своей,  избирательной наблюдательностью, всею чуйкой своей в нежном подшерстке – да ведь любое зёрнышко в стручке рогового дерева весит ровно столько, что и соседнее зёрнышко! Абсолютно столько же, сколько в любом стручке. Взвесили многократно на тончайших весах. Точняк. Да это ж мировое открытие!..
И  – утвердили открытие во всём мире. Ввели, внедрили  непреложную меру повсеместно: каждое зёрнышко – это ровно карат. Так все брюлики мира и мерят каратами, роговыми зёрнышками. Доныне мерят. Мерят, мерят, мерят…
И – домерялись до Чёрного Глобуса.

***
И вот он – Чёрный Глобус в Мраморном Зале.
Чёрный Глобус – кошмарный аналог школьного. Тот был весь в голубых океанах, в синих прожилках рек, в кружевной ржави горных хребтов, в изумрудных разливах равнин, он был красивый и нежный. А этот…
Реки на нём чёрные, прожилки золотые, разливы белые. Глобус наркотрафиков, золотых, нефтяных потоков. И висит он в Мраморном Зале, на платиновой цепочке, над огромным овальным столом. А за столом восседают одиннадцать правителей мира, хозяев транскорпораций, богатейших обитателей мира сего, уже забравших над ним власть.
 
***
Если сказано: «Всяк человек ложь»,
Сказано с горних высот,
Гор супротив не попрёшь
Бледным разливом красот.
Мнимости брезжут во мгле
Грезящим на земле.

А земля… что такое земля?
Прах, песчинка в мирах.
Какой же истины для
Оберегать прах?
Прах за прахом, за веком век,
За врагом – враг. Человек.

А человек, он кто,
Может, голимый смех?
Может, мнимость, Ничто
Прущее противу всех
Мнимостей? Суд… борьба...
Ба! Псевдоним: Судь-ба.

Выходит, ему судить,
Ему же и примирять
Всё то, что не объёдинить,
Но и не разъединять.
Быть. Разгребать то,
Что замусорено в Ничто.

***
Двенадцатый… о нём ни слова. Сам объявится к ночи, когда решит.
Сюда, в Мраморный зал, под Чёрный Глобус, не допускаются даже президенты и короли, которые всё меньше теперь значат. Они уже лишь регулировщики и вещатели народу почти недействующих законов. Государственные границы символические. Кое-где маячат на вышках пограничники, как малые спичечки. Так, для проформы маячат, посверкивая смешными штыками для успокоения «малых сих», ещё верящих в державную мощь.
Роль Государства сведена к минимуму. Мир во власти транснациональных корпораций, границы размыты, легко смещаются в зависимости от направления потоков – чёрных, белых, золотых.
Главные, собираясь раз в месяц в Мраморном Зале под Чёрным Глобусом, решают судьбы кроманьонского мира. Разворачивают потоки наркоты – белой линией, оружия – серо-стальной, «живого товара» – бежево-телесной линией, коричневой – потоки углеводородов.
Назначают нужных, правильных президентов, крутят Глобус. Решают, где уместно развернуть военную заварушку. – Это красной линией. Успокоить несогласных – чёрной. Где наказать, где помиловать… в общем, все цветы радуги на страшном шаре.
Черный Глобус в Мраморном Зале...

***
Вопрос: кто мы, заурядное большинство, в этом Мраморном Зале, куда нас, конечно, не пустят. Он, этот зал – земной. А мы, большинство – небесные. Пока ещё поднебесные, но всё же уже близкие к небесным, «эфирным».
Двурукие, двуногие… но ангельские-то крылья уже проступают, шевелятся! Хотя бы остатки – вон там, под лопатками. Иногда они даже расправляются. И не только во сне. Зовут, тянут взлететь. Кажется даже, ежели очарован-влюблён: вот-вот, взмахну крылышками и – полечу-полечу!
                На крыльях любви…
             А тело громоздко, а человеки, на трезвый погляд, – земляные, грунтовые. Время, выходит, корёжит вечных. Нечто глубинное, грунтовое в человеке корёжит его «эфирное», вдохновенное начало. Так что же тут происходит? Повально ли искривление, или это всё-таки испытание Замысла о человеке, высоком, высоко задуманном?..

***
Живу себе. Средь бела дня.
Была какая-то причина.
Я только следствие. Меня
Миров инерция включила.
Подбросила, перевела
Из цеха становой отделки,
Где жизнь ворочалась, ждала,
На разворот железной стрелки.
Исколот щёлканьем секунд,
Щекочущими их усами,
Насквозь промеренный часами,
Я в тёмный ритм вошёл, как в грунт.

***
Человек, огненная субстанция, растёт не только вовне, но и внутрь, в самого себя. Как тот диковинный корешок, под названием «Реникса».
А ещё – человек растёт к земле. К вселенной, часть которой Земля…

***
           В самой обычной школе вместо идиотской физкультуры стоило бы в обязательном порядке внедрить уроки спортивной ходьбы. Не прыжки в высоту, не бег, а именно спортивную ходьбу. Для всех. Основная беда мужчин и, особенно, женщин – неразвитость малого таза. Неразвитый таз, это в первую очередь ослабленный кровоток. Как следствие, женская фригидность, мужской простатит.
Спортивная ходьба развивает малый таз, подвижность суставов, приток крови. А это залог счастливой любви, крепкой до старости семьи.
Древние славяне, в отличие от их «просвещённых» потомков, много двигались, были скороходами, косили, рубили дрова, строили избы, храмы. Были очень подвижны, «развинченны» во всех суставах.
Мягкие кресла и диваны бытовали у бар. У большинства работающих этой, развращающей плоть а потом и дух дрянцы не было в помине. Зато их брачные ночи длились не часами – неделями.
Баре были обречены. Не одним лишь «возмездием юности», революции.  В первую очередь – атрофированностью, ослаблением мышц. Хладела кровь, ослабевал разум…

***
Разум разумом, но есть и другая, может быть, основная причина разлада.
Мужчина – пришелец. Прилетел из иных миров, поосеменял. И будет. Скоро  улетит. А чего тут ещё делать, в бабьей-то обители?
Народишку расплодилось немеряно. Да и бабьё зарвалось. Капризы, мелочные придирки при непомерных запросах – во всех областях жизни. Достают, достанут мужчину. А он – ракета, готовая к взлёту. Не только к осеменению.
 И при всём том человек растёт – к земле. Пробивается к Вселенной. Сквозь женщину, литосферу, ядро – к Вселенной. 

А куда растёт женщина? А никуда. Коренная обитательница. Научится распложаться без мужиков, самозачатием. Или спорами. А то и вегетативно. Или ещё как, перекрёстным опылением, пчелиным каким-нибудь способом. Изловчится.
           Вообще, если приглядеться пристальней, без обожествления принципа и способа распложения, в круговороте семени, в самом таинстве зарождении ребёнка не одна только прелесть таится, но и откровение о том, что современная женщина может быть отвратительна в каких-то главных, сущностных проявлениях. «Современная женщина» решила, что она – Главная. Между собою женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей. Она даже не мать, она – рожаница.
Нечто самодовлеющее, самодостаточное. Живородящее чрево, понизовая мощь.
Разве что в самых первых, ещё неосознанных чувствованиях и влечениях, подёрнутых романтической тканью, дурноватой на поверку, просверкнёт иногда что-то чистое, сулящее рай, блаженство, бескорыстие… любовь до гроба…
      А потом ткань оказывается грязной половой тряпкой. И – по роже ею тогда, и – по роже бывшему прельстителю! За то, что хуже соседа, который на поверку ещё большая дрянь, но неважно, сейчас неважно. За то, что обманул. За то, что мираж исчез…

***
Когда мужчина охотник, добытчик, рискующий жизнью час за часом, день за днём, когда кормит семью, племя – женщина в его власти. Попробуй вякнуть о «правах» – голодная, битая ютилась бы в уголке пещеры или шалаша, испрашивая прощения.
А когда потом всё-таки раскормилась, зажирела, занялась бизнесом, завелись и другие порядки. Вкрадчиво, незаметно как-то завелись. При всей лисьей хитрости сумела та-акой бизнес развернуть, что и мужик стал не очень-то нужен. Ну так, для случки разве. И то лишь по её прихоти…
А он остался всё тем же, неловким, неуклюжим на вид медведем, чуть ли не увальнем. Сразу и не заметишь, как откуда-то сверху смотрит на женщину, и – презирает. И – призревает. Он не от мира сего. Прибыл из глубин вселенной. Погостить, поосеменять между прочим….
И всё-таки, когда видишь Это: Мать и Дитя, сердца тают. Или это та самая тайна, которая никогда не тает? Или, всё-таки, – тает?
                Таянье, таянье, таянье…

***
…талая была весна,
          Ясные лучи.
            Световая шла стена
              За спиной в ночи,
     Рой неназванных имён
       Бился за стеной,
         Струи света шли вдогон,
           Мощно шли за мной.
     Сколько ближних и родных –
        Днепр ли, Волга, Нил
Умерли уже?..
  Я их
 Всех похоронил.    
     – «Ты согласен, или нет?..» –
         Столп восстал огня.
           Только ужас, только свет
             Вынесли меня.
     Я, наверно, господин,
       А не господа –
          Отреклись… лишь я один
             «Да! – ответил  – да!».
     И меня взметнуло
так
        Больно,
так светло,
           Что куда-то в новый мрак
               Сладко понесло.
     Помню шум ручьёв… весну…
       Силы… зной в конце…
         Помню скорбную одну
           Складку на лице...
     «Помни силы доброты!
        На тебе ещё
          Девять месяцев, а ты
            Потерял им счёт...»
        Да моя-то в чем вина?
           Вынесли ручьи........
….…………………………..
  Талая была весна.
     Рясные лучи……………

***
И что это – сила сопротивления материала (рясный материнский «сопромат») или недостаток силы, жилы мужской, способной вступить в  животную битву с женщиной, приказать главное: ежегодное деторождение? Никто не ответит. Умных оправданий  вымывания семени из чрева много. Выше крыши.  Итог – вымывание золотых крупиц,  основинок  фундамента, на котором зиждется дом, храм. И не только земной, но и тот, небесный…
Какое уж тут, при повальном вымывании, возведение Храма?..
Научный аппарат отлажен: «Многодетность нецелесообразна». Креативная максима: «Мы же цивилизованные существа! Не самки, не бабьё деревенское…»

***
…по стеклу автобуса ползет мощная оса, поводя возбуждённым жалом.
Щупленькая, прелестная в лёгком летнем платьице с голыми плечиками девочка-подросток со страхом и затаённым восхищением смотрит на хищную осу.
Со¬сед-подросток смотрит на девочку напротив, и возбуждается, поводя своим «жалом» в штанах.  Девочка всё чувствует, всё понимает, но не знает ещё – которого жала ей больше бояться, от кого сильнее боль, где темнее, горше, слаще...

***
…и снились мне рощи, хвощами забитые,
Где больно и ломко сквозь мхи ядовитые,
Хрипящие зло, налитые, венозные,
Ростки пробиваются странные, слёзные,
Какие-то слёзные, звёздные  веточки,
За давку и хаос они не ответчики,
Им жить не дают, а им и не надо
Судьбы усоногого, ящера, гада,
Они из другого года.
Они из другого сада...

Совсем из другого года.
Совсем из другого сада.

***
Другое небо, другая земля… а вдруг и звёзды там совсем другие, незнакомые? Ни Ориона не узнать, ни Медведиц, ничего. Всё другое.
А сверкнёт ли там, в пророчески предписанном пространстве, Млечный путь? Если сверкнёт, значит, Чёрная Дыра рядом. Опять, значит, рядом. Поджидает чёрная, мохнатая. Сладострастная. А как же иначе, куда впадать вселенской сперме, млечному потоку? В Чёрную Дыру, куда же ещё. Значит, ничего в устроении космогонических сущностей не переменится, если опять, в другом уже небе, всё та же Чёрная дыра?
Для того и сосёт, всасывает в себя всё. Всасывает всегда, всюду: в небе, на земле, на сеновале. Куда ни глянь, всасывает. День, ночь, день, ночь…

День – с любимою путь, ночь – привал золотой,
И стекал Млечный Путь в сеновал молодой…

***
Были дети. И мы были дети, и все были дети. Молодые, жадные. Но ещё не смертельно, не «цивилизационно» жадные. Да вот, повзрослели. А вместе с повзрослением вечный конфликт Геракла и Прометея вступил в основную фазу, в цивилизацию, основанную на ворованном огне, похищенном Прометеем. И стали ворюгами. Все. И заблудилась на техногенных путях. А был живой, настоящий Путь. Но – отказались. По лености отпихнули. Путь Геракла…

***
«…а присмотрись, мы всё на том же коне
Стоим, где изначально – Воровство,
Потом – Закон. И на ТАКОМ стоим законе,
Как вор в законе, все, до одного?..»

***
Геракл  не воровал огня. Он его вообще не признавал, ел сырую пищу, лесную, земляную. Ходил и спал голый, без шкур, содранных со зверей. Обогревался теплом внутренней энергии.
Последуй люди ему, а не ворюге Прометею, в процессе эволюции выработали бы  внутренний огонь, подключились напрямую не только к солнцу, но и к «Великому Свету Неосяжаемому» из Голубиной Книги.
А так… путь ворюги Прометея. А по пути – все ворюги в итоге. Разворованы золотые кирпичики, погасли крупицы. И где он теперь, путь Геракла, гать Великанов?  Мерцает болотная гладь, фитиль побирушек, прихвостней, злыдней…

***
– Денежку носишь, достань из сумы:
Нищий у нищего пpосит взаймы.
Нищему нищий не смотpит в глаза:
– Хлебушко вынь, отобедать pаза...
Нищий от нищего – гля, дуpачок,
Камушек вот, вот полынки пучок...
Нищему нищий – а вот, погляди,
Ветошка, вишь?.. Думал гpошик, поди?..
И, как на дыбе, как на колесе:
– Будьте вы пpокляты, сволочи, все!.. –
Воют, гугниво сказив голоса:
– Все нас не любят! – Земля, небеса...
Пpосит у нищего нищий взаймы,
Остpые выточены умы,
Сиpые вызнаны pечи хитpо,
Ухо холодное деpжут востpо,
Так и стоят, и клянут небеса,
Пляшут, тоpгуются, пpяча глаза.
Им не пpостят на пpостоpах земных
Ни pотозейств, ни pазлыбий блажных, –
Око за око!
Сквозь зубы-ножи:
– Хлебушко вынь…
– Серебро покажи…

***
Дашь на дашь, говорил торгаш. И договорился. До такого положения сущностей, где оказалось главным не устремление в купол, а – цена. И мена. Разменял золотой кирпичик, песком заменил. Дом на песке…
Когда золотой кирпичик рушился, а крупинки крошило, они медленно, почти незаметно для глаза уменьшались. И меркли, и уже почти не сверкали, померкнув. А потом размывались дождями. И несло их по дождевым потокам, ручьям, канализациям. А потом затягивало в омут. В осенне гибельную сласть жирной воды, затянутой ряской, водорослями, илом, из которого крупинки грустно высверкивали в солнечный день…

***
Камень бел-горюч. Закусишь губы.
Не гадай, сестрица, не проймёт.
Ворон вьётся. Он тебя погубит.
Место возле омута займёт.

Не проехать мимо, не пройти,
Сколько здесь воды и сколько скорби!
Древний камень встал здесь на пути.
Ворон сел. Седую спину сгорбил.

Это он запахивался в дым
Площадных огней в час предрассветный,
А по кровлям смутно-золотым
Цокотал ночами лапкой медной!

Это он ночами колдовал,
Чтоб зарёй кровавой распалённый,
Выводил на праздник коновал
Свой топор, неправдой искривлённый!..

Этот ворон горницы шатал,
Каркал с куполов и белых башен,
А в покоях мраморных – шептал.
Он учён, бессмертен и бесстрашен.

Глаз мне от него не отвести!..
Я наймусь, сестричка, во дружины.
Что уж там... ты ран не береди.
Мы и так водою ворожимы.

***
        Вот и Великий Метаморфоз… и он со временем словно двинул в обратную сторону, не в рост живого, скорее в примитив, в жир, в сласть моноклетки. Перестал быть собой, великим человек. Двинулась мутация, пошло видоизменение всего, вся.
        Когда-то древние хорошо чувствовали здоровую поступь перевоплощений, тонко их понимали. И выстроили целую иерархию Метаморфоза, подобно целостному филогенезу всего, всего-всего земного. 
       Время подбросило новую реальность, выкинуло такие фокусы, часть которых не взять в расчёт. Например, не заметить полной переделки человека по частям.  И слово красивое, авторитетно звучащее, вынырнуло вдруг из-под спуда, из какой-то боковой преисподней, и этак баском зазвучало – Трансгендерная революция! А там, словно само собой, стал выстраиваться некий, почти синонимический ряд:
                Превращение. Перевоплощение. Гермафродитизм.  Трансвестизм.               
                Пересотворение. Преображение.
       Синонимы? А если вдуматься, что выпадает из этого ряда, что не синонимично? А, пожалуй, только одно – Трансвестизм.
        То есть, хирургическое вмешательство человека в человека. Стальная хирургия, в отличие от природного пересотворения типа: кокон-бабочка-куколка.
        То есть иное, уже совершенно иное, нежели тяжкая поступь Метаморфоза. Великого перевоплощения. Нет, не золотая Психея…
        В случае хирургического вмешательства изменяется не душа – тело. И только. Даже прекрасное женское тело, которого почему-то особенно жаль.
               
***
Коконы, бабочки, куколки нежные.
Как я мечтал разгадать тишину!
Голос был нежный, мечты белоснежные…

Куколкой голос свернётся ко сну.

Странно. Не страшно. Даже спокойно.
Радостно даже. Вот май. Вот июнь.
Осень. Зима. Снова май заоконный.
Кокон раскрылся… лишь в крылышки дунь!..

***
А есть ли они в самом деле, эти женщины… эти мужчины? Может быть и есть, в пределах видимосто точно есть. Но! – явно же, мужчина – член одной конфессии, женщина – другой.
Впрочем, пока не осознается каким-то чудом, или религиозным, а может быть сверхрелигиозным осознанием, что нет в верховном измерении ни мужчин, ни женщин, что есть одна только Божья Тварь, так и будут длиться они, эти дивные перебраночки, «битвы  конфессий». Что за конфессия, создатель? Дурь вселенская. Или, в основё своей, самая простая, и очень земная русская – БЛАЖЬ…

***               
Гpудь волосатую коpявой пятеpнёй
Дуpак pасчёсывал, он дpал её, весёлый,
Клонясь нагой, клокочущей стеной
К пpитихшей в уголке подpужке голой.
Она дpожала, побиpушка, нежный ком
Пpозpачных пёpышек, певуньюшка, с моpозу
Пpигpетая в камоpке дуpаком,
И слушала богатую угpозу:
– «К тебе не я – смотpи! – к тебе пpишёл весь миp,
К тебе идёт вселенная, весь космос!
Ты чувствуешь тоpжественности миг?..
Нет, ты не чувствуешь, а pаспускаешь космы.
Во мне – гляди – бушуют уpаганы,
Гудят леса, встают столбы огня,
Во мне весь Путь – от глупой обезьяны
До волосатого Меня!
Пьют пламень звёзд
Коpней моих насосы,
А ветви pек, налитых синевой,
Пpоводят заблудившиеся гpозы
В упpугий ствол хpебтины становой,
И я pасту, pасту!..
Но я pастаю,
И ты воспpимешь, бледное дитя,
Кpовями pухну я и напитаю,
И ты вкусишь от вечного ломтя.
Ты будешь снова pади дня стаpаться,
Hа тоpжище плясать и голосить,
И душу pаздиpать, и побиpаться,
Но – целую вселенную носить
Ты будешь,
Будешь миpом тяжела,
Зеpном его и звёздами светла...»   
Пpиблизился, умолк...
Она легла
И слушала себя:
«Силён, бpодяга,
С какими дуpаками не спала,
А этот пpиблажит и впpямь, однако...»
Ещё он видел – слабых вен толчки
На нежной шее, бледные виски,
И pот, пустынной жаждой воспалённый,
И – выжженные гоpечью солёной,
Еще не затоплённые  зелёной,
Меpцающею вечностью
Зpачки...


5. Сказанье о Храме

***
На земле храмы. Много храмов. Сложены из крепчайших, земных кирпичей. Они воистину хороши, благодатны, сильны, я это всегда видел, чувствовал. С годами почувствовал и ещё – в душе у каждого, независимо от «убеждений», зреет, вызревает из крохотной золотой крупицы, сверкнувшей с первого мгновенья, зреет-выпекается огненный кирпичик. Ещё неясной веры, конфессией не обозначенный.
У большинства людей – увиделось в перспективе – оформившийся в юности малый кирпичик на протяжении жизни, порой непомерно тяжкой, гас. Меркнул в душе, крошился по мелочам.
            А у некоторых, напротив, несмотря ни на что раскалялся, креп, вырастал в  самородок. И ложился в основание Храма. Не земного, не обозначенного словом. Креп.            
            Но это реже, гораздо реже. В основном крошится…

***   
          Так ли уж случайно возникали видения?  Возникали, складывались в какие-то иные, немножко непохожие на те, что видел вокруг, сообщества людей. Мужчин, женщин, вдруг возмечтавших, почуявших что-то и не без усилия над собой решивших – двигнуться. Не двинуться, именно двигнуться. Куда-то продвигнуться от привычного, наработанного веками, от всего того, чем жили, в кругах чего вращались век за веком. Причём именно сообща возмечтавших. И – решивших. Может быть, соборно. И так ли уж случайно возникало в тумане странное, сторонне сказанное…

***
«…вот когда бы на кровли свои, хоть однажды, всем миром
Люди все возлегли в ясный час, осиянный Эфиром,
И для целой вселенной
Предстали бы чуткой антенной,
Ветви тёмных дерев наклонились бы мягко над всеми,
По-над миром, прозрачным отныне овамо, осемо,
И, расслышавшие наконец, все друг друга припомнив,  узнали,
Снова стали бы звёзды родными, как долы и близи, и дали,
Месяц, шаря радаром, шурша золотой камышиной,
Нам шептал бы с вершин расступившихся:

«Вот вы и стали большими…
И, похоже, пора наступает не только плохие
По-над миром ловить голоса, но и дальнюю быль про стихии,
Чутким слухом ловите, уж коли настала пора вам,
Коль распахнуты стали, прозрачны, как чистые рамы,
Точно створки оконные, с визгом промытые к Пасхе,
И всем миром решите потом – это быль, сновидения, сказки?..»


***
Сказано было, хотя и сторонне, но, кажется, внятно. Для всех. Тем грустней было видеть – у большинства живущих тает, превращаясь в крупицу, изначально цельный, золотой кирпичик. Вот об этом бы рассказать...
Может быть, прокричать! Поведать о том, как с неандертальских времён в битвах стихий, в любовных битвах, битвах камней и деревьев, энергий с Эфиром, человека с атомом, всего со всем – как он рушился, рушится… а потом вдруг скрепляется вновь, этот огненный, золотой Кирпичик. Быть может, тот самый корневой, запорный камушек.
А он всё рушится, крошится в скрупулы, размывается. Тает, словно время в песочных часах, и неясно, когда возродится. Да возродится ли вообще?
Грусть не покидала. Не покидала с тех самых пор, когда впервые понял, точнее почувствовал – это медленный крах. Разрушение Самого-Самого в мире...

***
             А жизнь моя, протекавшая до поры вполне ровно и довольно предсказуемо, вдруг перевернулась однажды. Перевернулась, можно сказать, с ног на голову. После тяжкой операции, где меня вытаскивали с того света, и всё-таки вытащили, кардинальнейшим образом переменился весь распорядок дня. Словно солнце с луной перевернулись, переменялись местами. Спал теперь днём. Бодрствовал ночью…
           Так протекали недели, месяцы, годы. В перевёрнутом режиме обновившейся жизни я начал со временем видеть, улавливать, можно сказать – из Эфира улавливать то, чего, быть может, вовсе не стоило, не надо было знать, видеть. Не стоило для обыденной, благополучной, налаженной жизни. Но для обновившейся… не знаю. Может, стоило.
            Просто помню – нагрянули сны…

***
Или вытащили кривовато, как порою родовспомогательница вытаскивает «неправильное дитё» из чрева? Не знаю. Сны ушли в день, дневная жизнь в ночь. Стал сновидческим свидетелем дневной жизни, расхитителем ночных тайн. И всё это в преломлённом каком-то, не виданном ранее свете, переливах иной радуги…

***
Радуга оказалась порталом в огромном, неправдоподобно раздвинутом небе. Неправдоподобность заключалась в том, что только там, в небесной арке портала, а не во всём небе, заклубились видения. Остальное небо, не охваченное радугой, оставалось всё тем же, прежним, давно привычным небом. А там, в радуге, поначалу ещё в густой дымке, разворачивалась, как на цветных картинках из детских книжек или  расписных пряничных досках – Битва. Явь, сказка, сон?.. Битва всадников: белых, красных, чёрных...
          Они бились на туманных, ещё едва намечающихся иконах, неизвестно кем созданных, вернее ещё только создаваемых. Бились в тумане, где уже начинал проявляться невидимый Храм, предощущался в арке портала, отдельной от всего. Поначалу он казался лишь намеченным акварелью, тонкой празеленью и лёгкой голубизною проточин, видевшихся почти водяными, по-весеннему талыми ручейками. Не потому ли всё небо портала казалось нереальным, зыблющимся, водянистым?
И только ближе к закату акварельные краски, наливаясь, становились словно бы маслянистыми, подкрашенными густо склонявшимся солнцем. И тогда в них отчётливей проступали фигуры – кони, всадники, пики…

***
 Всадники поднимались над намечающимся, в зыбких ещё очертаниях возводимого Храма, над незримыми пока стенами. Они были ещё полупризрачны, но почему-то  довольно рельефно намеченными – самим воздухом неба, даже тонкими струями радуги. Они и бились в открытом пространстве портала, то затмеваемого тучами, то прояснявшегося. Отчётливо напоминал резкую, золотоовальную рамку иконы…
Арка портала оказалась подвижной. Видения не складывались воедино до той поры, покуда в освобождённом пространстве Храм не начал обозначать арочные своды. Всё это происходило не сразу, протяжённо, длилось в измерении явно не календарном, странно растянувшимся. Если и был какой-то календарь, то уж, конечно, не песочный и не анкерно-механический, а явно посторонний, зыблющийся в протяжённости иного, невидимого с земли…

***
Там Битва шла. Я это смутно видел…
Плыл на глаза задумчивый  туман,
Волнистый, непохожий на обман
В котором жил и я как все, смотрел
На крохотные битвы, на удел
Двуногих, самой странной в мире хищи.
Теперь же видел я, хоть истемна, 
Совсем других. Не тех, кому слова
И всё, чем плоть дебелая жива
Нужны на этом бедном пепелище,
Кому иное надобно… но что?
Не знаю верно. Расскажу про то,
Что в Битве мне открыла синева,
Беззвучные значенья и слова,
Что вклинивались в синие прогалы:

«…там ходят звуки, как в чалме пингвины,
Закутанные, ходят тихо, тихо,
Приподнимая ноги, точно гири
Обмотанные войлоком тумана…»

Или ещё, совсем как назиданье:

«Сон –  половина жизни. Слишком мало
Снам на земле вы места уделили.
Сон выше и протяжней пыльной были,
Протягновенней, проще и прозрачней.
Как заморочил зренье сложный мир!..
………………………………………………
Усильем воли… медленные веки...»

***
Что христианам поёт волшебными словами Птица Ангел? Что-то поёт. Пением собирает оброненные ими, сверкающие из потёмок песчинки, грустно отвалившиеся от золотого кирпичика. Может статься, потому и видится век за веком, снится тоскующим людям невидимый въяве небесный Храм. А не только земной, плотски осязаемый, архитектурно продуманный. Золотая пропорция, золотое сечение. Вот и копится, век за веком длится золотая, горячая кладка стен, незримая наяву.
Птица Ангел уносит песчинки в горнюю пещеру, складывает там. Часть песчинок – ручейками в Океан, часть по воздуху – в горнюю пещеру. Горнее и подводное, непостижимо для дольнего, сливаются в одно, чему и слов на земле не найти.  Выплавляется россыпь, формуется в закладные каменья, ложатся в подоснову Храму. Тому, чаемому, на любых континентах.
 Плавка медленно движется в огненных подземельях. Век за веком. А над подземельями – протягновенная Битва. Не всем, не всегда видимая…

***
И не всегда возможно перейти, преодолеть границу. Хитрая, змеящаяся по
изгибам судорог. Граница пола, первограница…
     Блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он. И отшатнулся, и ушёл. До созревания твари во времени, где иссохнет лоно, не озарённое ритмом, иссякнет семя не увлажнённое нежностью, его пустопорожние выбросы. Истает высвист пустот, завывание бешеных скважин, и не станет нужды в тёмной притче, языке рабов, мытарей блуда…
            
***
… и был – Портал.
 В проёме арки резком
Возник объёмной  радугой, и мощно
Все направленья ветра развернул
На корневой оси так, что обрывки
Всех тёмных масс и солнечных в портале
Раскадровались вдруг,
И панорамно
Круговращенье Битвы выплыло…
………………………………………
Но там
Всё только начиналось…

***
          Битва…
 Перед Битвой человек красен, красив, счастлив. Тучен страхом предстоящей схватки. Переполнен, как цветущий мак, жизнью. Её не было прежде. Казалось, что она, жизнь, есть, но по-настоящему не было. И – вот она, страшная, переполненная кровью, как постоянный ток, энергией Битвы. Ток не пунктирный, не переменный…

***
            Случайно ли не какая-то голая членистоногая тварь, а человек, в его промысленной полноте и сложности способен расслышать Имя? Слово. Имя, прочищенное Словом. Только вот, как ни глянь, люди уже не одно столетье живы обломками Слова, трубчатого, засорённого. Первоначальные значения просматриваются трудно. Заилены проходы, ослаблена Связь, забиты каналы.
И всё равно, люди, тела, вся зернь светящаяся в солнце, словно внутри янтаря – светозерно. А если это не самосвет, не частица Света, не самосветящееся нечто, то и мы не живая часть мира, а батарейки, подзаряжаемые от солнца.
Проступает в панорамном свете не просто жизнь, но её объёмные ракурсы, не очень видимые из узкого сегмента земли. Проявляются цельные смыслы, крупные жизни солнечной системы. И человека, и муравья.  В такой  пропорции Я и Солнце – одно, Небессмысленно страстное целое.
Чего обижаться, что маленькие, беспомощные, беззащитные? В каждом огненная крупица, в каждом. Долго ещё не узнать, почему тают золотинки, распыляются в протяжённости, проплывают сквозь горести, радости, дни. Человек грустнеет, впадает в дремоту, гаснет. Как гаснут солнца, наверно...

***
Недвижны плоские светила.
Земля колышется в тепле.
В слоистых наволоках ила
Светло и сладостно земле.
А человек, её ребенок,
Смешной цыплёнок в скорлупе,
Стеклянный голос ломок, тонок,
Беспомощно зовёт к себе.
Окно сторожки в зимнем блеске
Сиротски вспыхнуло во мглу.
Морозный луч звезды библейской
Бьёт белым пальцем по стеклу…

***
И всё-таки смешно отделять человека от вселенной, особенно от солнца, ревнуя к нему. До конца человек не гаснет, даже отдав огненные золотинки, они всё равно –  в Океане, в Горних пещерах...
                Время камня, время травы, время человека...
Даже «мёртвые» камни, про которые мудрейший Дерсу Узала, предвосхищая умнейшего Вернадского, говорил: «Камень… это очень старый человек…» – живые.  Постаревшие, перешедшие в косное состояние материи
Даже космическое железо, на смешные расстояния  уносящее человека от земли, даже оно «осознаёт», что оно, вместе с человеком внутри Солнца. Оторвавшись от земли, всё равно – в солнце. Но ещё и в земле. Одновременно. Недалеко ведь ушло. Умненькое такое железо, родное. Грамотно отформованное, оформленное...

***
Нарезанный неделями и днями,
Мир заиграл отдельными огнями,
Как храм, в котором свечи зажжены…
А небеса – звездой застеклены.

Уже не зовы слышатся, а речи,
Уже не человек, всечеловече,
Обломки скорлупы отдалены…
А небеса звездой застеклены.

Уже у кромки свода встал, качаясь,
Как рыба из-под льда глядит, отчаясь
Небесной отхлебнуть голубизны…
А небеса – звездой застеклены.

***
Была ошибка. Самая чёрная ошибка человека. – Грех. Когда человек раздвоился, но остался при этом как бы двуцветным. Чёрный человек и Светлый Человек. Оба затесались в цельное,  ещё до первородного греха, нутро.
В переводе с греческого грех – ошибка. И ничего более. Просто ошибка. Но эта «просто ошибка» оказалась чернее преступления. Недаром знаменитый оратор, обвиняя другого в каком-то стратегическом промахе, пророкотал на века:
«Это не преступление, это гораздо хуже, это – ошибка».
Двинулись «косяки». Чёрный человек возгордясь, вздумал восстать над Светлым. И завязалась – Битва. В каждом, облечённом дебелой плотью, размялась, зацвела –
и-и, ну распускаться махровым, с чёрной кровавиной, цветом. В каждом двуногом.

***
…всё только готовилось к битве. Казалось,
Ещё лишь немного, и малая малость
Шатнёт равновесие жаждой движенья
Туч звероподобных, огнём всесожженья,
И словно бы двигнуты мощной рукою,
Дружины сверкнут из преддверий покоя,
Такого покоя, как предгрозовая
Долина темнеет, траву наливая
Огнём преисподней и запахом смерти,
Озоном разряженной грозами тверди…

***
      Битва…
Чаще всего земная, ползучая, пыльным долом завитая. Вовсе не та занебесная,  видимая порой в предрассветный час, мерцая талой водой, прорастая в лазурных прогалах, чаще всего ранней весной. Битва преданий, былин, голубиных сказаний. В неё мало кому верится, ибо мало кому открывается на земле. А уж если приоткрылась однажды, протянулась надолго. Завилась серпантином, запылила меж звёзд…

***
Дорога хотела не прямо, а ввысь,
Вверху угрожающе звёзды зажглись.
Дорога однажды привстала с земли,
Лучом прикололи к земле – не пыли!
Хотел человек хоть по ней до конца,
Нельзя, отрядили навстречу гонца.
Хотел человек сам себя отстрадать,
Гонца отрядили навстречу – не дать!
И всё-таки встал, сам-один, во весь рост,
Сам крест дотащил до грохочущих звёзд,
Присел одиноко, на горной гряде,
В разряженном воздухе, словно нигде…

Оконце сторожки лучится из мглы.
Земля-то печальна, лучи-то светлы.

***
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится до поры до времени. Он не имеет права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание. Древнейший обряд выкликания демонов. «Не буди Лихо, пока тихо» – об этом.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Ждёт своего часа. Ты, ещё покудова свободный от него, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но только прояви слабость, повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание ещё и ещё. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – начинает бойко расти, обретать самостоятельную силу и страшную притягательность.
Горе, если творческий человек начинает вглядываться в него, а пуще – поэтизировать! «Чёрный человек» перерастает Светлого, становится гигантом. В итоге придавливает всей своей чёрною массой, и – душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков…
«Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они – вгляделись в него.

***
Тощие кони гуляют по жирной траве.
Тучные кони пасутся в сухом ковыле...
Вот и pазвязаны вы – в облаках, в синеве,
Вот и поведайте ныне пpо жизнь на земле.
– «Вволю мы пожили – тощие кони в ответ –
Тpавушки сладкой поели, не ведали бед,
Сбpуя была хоpоша.
Тpавка и в этом кpаю оказалась жиpна,
Только не в пpок нам, не в прок завязалась она, –
Оголодала душа...»
– «Лёгкий отмеpит ли путь – вопpосят в свой чеpёд
Тучные кони – кто чёpное поле оpёт?
Вот на ином pубеже
Плоть наша пpежняя – этот ковыль да сухмень,
Ну а довольство и лад на тепеpешний день –
Это ль не всходы в душе?..»
Кони вы, кони... топчитесь пока…
И не в слова уже, а в облака
Долю pядите свою,
Вам ли, скоpбей не избывшим, pешать
Кому отвечать, а кому вопpошать
В этом кpаю?..

***
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному  «Светлый Человек» затаён в каждом, но, не окликнутый, может не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, то и вовсе как бы исчезнет, станет подобием  океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нету вовсе.
Но неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей – бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.
А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации может видоизменяться, как и его одноимённый древнегреческий бог-побратим. У него порой вырастают плавники, и он уже более рыба, нежели червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…

***
Но кони-то ржали, они были вьяве,
Скакали на воле, хотя и в оправе,
Свечой озарённые в тёмной иконе,
Где ныне и присно…
Заржавшие кони
Ожили на воле, свечой озарились,
И кони, и вои, чьи пики искрились,
И лики, что молча готовились к Битве…

Луч хоры пронзил, уподобленный бритве,
Когда приоткрылись алтарные створы,
И горней молитвою занялись хоры…


***
Человек радостно окликнул, вгляделся попристальнее… вера очнулась. И –
рост, крылья. Самоокрыленье. В итоге не кого-то, тебя окрыляют…
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил, да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи… но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое и непреложное – тебя окрыляют!
Ты обратился, заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого. Но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому теперь ты кратно сильнее, светлее того себя, не обратившегося ещё…
Это не «Чёрный человек», это не задушит, – вознесёт. Только вглядись. Вглядись попристальнее, увидь не маленького и слабого, но – окрылённого, слившегося с ЭТИМ, кратно сильнее прежнего. Это не задушит, прибавит толику злата в огненный кирпичик. Хотя, возможно, не скоро заметишь.
Но – вглядывайся. Вглядись попристальнее в битву, ещё не в Битву Светлого с Чёрным, начни с простых чудаков, с перевёртышей, человеков. То страшных, то не очень.

***
… и проступили всадники сквозь тучу,
Словно содвинутую вбок, и поскакали
Средь белобоких облаков, чернея
Предгрозово, ритмично колыхаясь
Косматой конницею в пересверках
Шеломов, молний, пик. Шли понизовьем.

А красные – на красных конях – выше
И чуть прозрачней. В золотых кольчугах
Они гляделись постройнее чёрных.

А выше всех забрезжили под аркой,
Под самым сводом – белые на белых:
Без шлемов, лат, кольчуг… но блеск алмазный,
Покалывающий колосками, шёл
Не то от копий их, не то от взоров
Неясно чьих ещё, но перегляды
Самих лучей как будто бы пронзали
Всего меня, и будто бы грозили:
– «Вам не сломить ни мужеством, ни волей,
Ни молнией, ни сталью, ни коварством
Тех Сил. И не пытайтесь. Здесь не дол...»

***
Ещё древние предупреждали – не всё видимое правда, не вся правда видна, а и та, что видна, может оказаться лишь частью невидимого, громадного сущего. Видимое может оказаться гигантской голограммой, сиянием Севера, по сути чудесным мороком, атмосферным игралищем. Это не Слово, корнями уходящее в миф, укоренённое в сущем, объёмно скруглённом, обкатанном веками, как ровный морской голыш миллионами волн.
   Правда мифу не ровня. Из правды родится только правда. Миф глубже, богаче, объёмней. Миф – из поддона, из подправды, из-под самых сущих глубин. Из глубин проступают Лики – на бледных стенах…
А хоры ещё  только занимаются, а Храм ещё только-только растёт, высверкивая новыми огоньками в каждом новом кирпичике, вырастающем, словно из черноземья, заполняющем арку портала…

***
Пока собиралась могучая Сила,
Сияла и арка, куда негасимо,
Ползли облака, багровея в закате,
Чем ниже к земле, тем в лучах языкатей.
В той арке  ПРОСТРАНСТВО от мира отдельно
Стояло под радугой. Даже прицельно
Ни луч, ни клочок облаков обагрённый
Войти не могли в тот фрагмент озарённый,
Что был от миров отделён, точно рамой,
Где зрело в ночи очертание Храма,
Венчанное куполом, а в середине
Алтарной зари загорались святыни…

Свеча за свечой занималась, и блики
Уже озаряли туманные лики,
Когда понял я – вот пространство, где можно
Не телом, но краем души, осторожно
Проникнуть вовнутрь, облетая приделы
Вокруг алтаря и увидеть не стрелы,
Не копья и шлемы, как виделось снизу,
А – Лик. И ещё – белоснежную Ризу…

***
Но что, если всякое, даже тайное проникновение в неведомое планомерно выстраивает ту ситуацию, где тайное станет явным? То есть, ситуацию инобытия.
Но ведь сказано, не сразу всё происходит на свете, не волшебством, не силами чар случается на земле явь. Следует пройти мир, одолеть его тёмно-золотые ступени. А уж только потом предстоит – судить. Вначале друг друга. При этом составить предварительные выводы из «поведения» здесь. Несмотря на то, что уже и сейчас становимся прозрачными и кажется порой – и так видно всё насквозь, и сами видны, и все-все-все, зачем ещё это, предварительное?
А всё-таки нет, не всё.  Хотя всё пронзительней ощутимо оно, порою досадное таянье. Таянье Тайны… маловато, впрочем, говорящее о том, Главном. Всеобщем …

***
А что, если слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза? Вот, запорошило до слепоты. Запорошило…
– Да мало ли кого запорошило! А золотые песчинки, огненные крупицы?
– Какие песчинки?
– Такие!
– Где?
– Тут.
– Снова сплавились, кирпичиками легли в основанье?
– Легли. Ложатся…
– В основанье чего?
– Храма.
– Несмотря на битвочки, драчки за побрякушки?
– Так. Так было. Будет…

***
Но чёрные всадники, выстроясь к бою,
Вдруг словно смутились, и вскинувши пики,
И словно рассорившись между собою,
Друг в друга вонзили угрюмые лики.
И гнев, разгораясь то справа, то слева,
Кипел, как в купели, горящей от гнева,
И рос, и грозил извержением тяжким.
Кому? На свою же ярился дружину!..

Но тут с высоты, в развороте протяжном
Багряные, словно сжимая пружину
Огня своего, раззадорив друг друга
И тоже смутившись, сомкнулись упруго.

И – красное с чёрным смешалось…
Как будто
Весь гнев, перевеянный бликами света,
Тут страстно излился на дивное блюдо,
Всей кровью – на Чашу, стоявшую где-то
Незримо в алтарном пространстве покоя,
Вдруг словно раздвинутом белой рукою.

И – белые всадники, огнекрылаты,
Спустились в алтарь, между красных и чёрных,
И Чашу, огнём озарявшую латы,
Вдоль Храма в руках понесли меж покорных,
Вдруг ставших покорными воев, изливших
Угрюмого гнева и страсти излишек,
И силы, восставши в покое алтарном
И пресотворясь, эти дольные силы,
Что жили, казалось, лишь в образе тварном,
Предстали – Дарами. Их силы иные
В той Чаше теперь возносили для мира
И силам земным, и героям Эфира.

***
    Алтарь всегда красный. Там кровь, лишение невинности: пересотворение самой жизни – грубой, неотёсанной, непросиявшей  Причащение к вечности…
               Через Красное Время.

***
И всё примиряется кровью в итоге:
Мрак, гроздьями спевший в колосьях полночных,
Восходит зарёю, как будто кровавым
Разостланный полем, колышется плавно.
Так чёрное, плавно налившись рассветом,
Становится красным…

Так что же за сила
Меняет цвета и оттенки? Что это,
Смешенье цветов или кровосмешенье?
А может быть,  самая кровь –  разрешенье
Стеснённого гнева? Гнев праздника ищет.
Он ищет излиться. И вот оно: грозы,
И поле потом, всё в озоне, и пики
Из туч просверкнувшие, кони в тумане,
Фигуры качнувшихся всадников… битва...

Но всё, что под небом мучительно зреет,
Не так уж и властно в себе, и в пределах
Долин поднебесных не всё разрешимо…

***
А Храм, где восходит Пречистая Чаша,
В каких он пределах, и где? После Битвы,
Травой и озоном, предчувствием счастья
Луг дышит, живёт. А надолго ли воздух
Разряжен грозою? А главная сила
Всех Сил, сила освобожденья
Из плена и тьмы, из неведенья, смуты –
Где Сила? Неужто же лишь сквозь виденья
И лишь предрассветные снилась, мерцала?
Да, были под сводами полусвеченья,
И были хлеба преломлённые, въяве
На белой, плывущей руке их вносили
В алтарь, причащали поникнувших, пели….
Да, было всё это! И всем доставало
Хлебов преломлённых, пропитанных кровью,
Даривших усталым надежды, дышавших …   
Но где? В заоконье, в окне сновиденья? 

***
А Храм – он стоит в чистой радуге, в арке
Портала огромного, словно отдельно
От мира. А всё пламя той Битвы небесной,
Непонятой здесь – только отблеск на бледной
Земле, просто сполохи, просто зарницы
Все битвочки наши, все свары и гневы–
Лишь зеркало бледное, лишь отраженье
ТОЙ  Битвы… 

Эфир отдыхает протяжно,
Грозой на земле разрешась, тёплый ливень
Все травы, все камни умыл, а светило
Ударив лучом, изрумянило небо.

Улыбчивы лица, лошадки по лугу
Несутся, как дети, ликуют беспечно,
Не думая вовсе надолго ли радость,
До битвы ли красной, до поступи чёрной?..
Зачем это знать, если дышится вольно,
Купаются кони в траве, словно дети… 

***
Кто в силах единое мощное русло
Взнуздать – не поток, не бродильное сусло,
А РУСЛО со стрежнем, реке соразмерным,
Погнать вопреки всем кривизнам и сквернам,
Соблазнам сплести все красоты, коросты
Заветов?..
Да ветви ли? А не наросты
На древе дуплистом, подвластном гниенью
И времени?
Нравственность…
Мир в упоеньи
Взыскует её, а могилу могила
Теснит… ну какая тут нравственность?
Сила,
Лишь Сила в мирах обретается мощно,
Но только назвать её вряд ли возможно
Как только своим же названием – С И Л А.
В ней всё: то, что есть, то, что будет, что было,
Вся нравственность в ней, и единственный стержень
Завета отцова. И русло. И стрежень.   

***
     …и стрежень, и Сила – преодоление ужаса. Или смутного ощущения какой-то древней своей изгнанности. «История ре¬гулируется сбросами». Войнами попросту. Суть войны – человечество сейчас не¬готово. Не в силах именно теперь выполнить миссию, сейчас можно лишь искривить Замысел. Значит, самоликвидация честнее. Вот – первоисток.       
   Или старица. Первоначальное русло битвы. Принимай Историю, не принимай… 

***
Даже атмосферные явления, даже незаметные «безличностные» стечения обстоятельств играли роль в зачатии. И еда, которую ели родители перед зачатием, и климат, и время года. А уж психическая структура предков, прародителей напрямую зависела от социальной атмосферы. Она складывалась в ре¬зультате ужасов Истории, именно так, а не иначе скрещивала судьбы. Как не принять Историю, если принимаешь – себя?
Не принимаешь? Тогда право уйти вне сомненья, уход твой правомочен. Можно даже, всплакнув украдкой, выбросить огненный кирпичик, изначально вложенный независимо от твоей воли. Подберут…
Живёшь, хочешь жить? Принимай прошедшее. Это неизъяснимая данность, не понятая в цепочке филогенеза, даже в сплетении двух-трёх судеб поколений твоих предков не понятая. Узелков не развязать, слишком тонко, путано завязались. Значит, просто возноси хвалу. Хвалу и благодаренье. А кому? Дело личное.  Но, коли принимаешь жизнь, благослови  Кожаные Ризы, данные перед изгнанием.

***
…изгнал из Рая. Да. Но напоследок
Всё ж гнев смягчил, и не в трясинах гиблых,
А в долах нашаливших деток спрятал
От нового греха, и божью плоть   
Сам кожаными ризами укутал,
«Одежды кожаные дал», как говорится
В преданиях священных. Или – «Ризы».
Он знал, конечно, будет людям трудно
В местах суровых жить, плоть обнаживши
Совсем, аж до сосудов кровеносных,
А кожаные ризы одежонкой
Им станут там, пусть и худой, на вырост,
Но всё-таки защитой, всё ж защитой…
И пусть ветшают ризы, пусть и словом
Таким их не зовут уже, а всё же…

***
А всё же, где в Писании «работники культуры»? Рыбари, мытари,  блудницы…  простые души – есть. А на что «творцы», твари, извитые соблазнами мира?
Нет великих скульпторов, музыкантов, художников. А ведь были, достоверно известно. «Интеллигенцией» того времени были книжники, фарисеи, законники. Аристократами  саддукеи, римские правители. Только Он словно бы их не видел, не замечал. Весь – Замысел. Промысел…

***
Особняком стоит во всеобщей головоломке мира самый кровный, таинственный замысел – любовь матери к младенцу. Не вообще к дитю, а именно к Младенцу. Не разгадка ли в этой загадке главной сути? Тайна приязни, тяги друг ко другу, вообще людей. Вообще…

***
Ты видел, как младенца мать целует?
Конечно, видел. – Истово, всей сутью,
Исконной сутью матери желая
Пробиться к Сути своего младенца:
Он чист ещё! Ещё не источились
Далёкие прообразы, просветы
Воспоминаний о блаженстве, чуде
В том тайнике утробы светоносной,
Где были так нездешни, так свежи
Радения в блаженных водах. Мать
Целует плоть его, ещё святую
От пальчиков до родничка, прозрачно
Пульсирующего в теменном просвете,
Как будто вновь сквозь кожицу младенца
Почуять безгреховный мир стремится,
Проникнуть к Сути… 

Только год от года
Всё реже, реже своего ребёнка,
Возросшего, и с каждым днём всё боле
Коснеющего дарит поцелуем.

Целует, но не так уже, как прежде.
Он – отдалился от неё. Целует
Порой с печалью, ведь его морщины
Состарили со временем, и мать,
Всё понимая, всё-таки целует
Подросшего, без тех воспоминаний
О пуповине в чреве, и о Сути
Предельно ясной – о любови к Сути –
Целует. Только реже. Всё же реже.

Но «Кожаные Ризы» в изначалье
Столь были светоносны, что порою
Ей кажется – и ныне через них
Она одна способна искупить
Неясный грех. И чем? Прикосновеньем
К тому свеченью, временем ещё
Не скрытому? Увы, до повзросленья…

***
Алчба и жажда проникновенья к Сути. Протянулась через поколения, неразгаданная. Вначале главенствовала жажда просто рожаницы, жажда размножения себя. Потом пришло повзросление рожаницы, её пресотворение в Мать. Из жажды. Не из Любви.  Грусть, грусть… ведь не из любви – из жажды!…

***
Но вот незадача: здесь, на земле всё-таки больше любили не зачатье, а другое, сильно обратное. Любили уничтожение. Войну, Битву. Ядерный Эрос. Ядерную слизь любили. Что-то древнее, издревле супротивное жизни любили. Ненависть любили, она оказывалась сильнее, очень часто сильнее любви. А начиналось так:
Сатана подговорил Змия, тот прельстил Еву, та Адама. И – ослушались. Теперь жалобы: «Нас Бог оставил…». Конечно, на земле и оставил. А где ещё?
На земле и поживаем – «Против неба не земле…»

***
Хотели свободы? Пожалуйста. Свобода без границ. Права сплошь, обязанности побоку. Женщина – особ-статья. Тварь. Изначально – небесная тварь.
Теперь, спустя века, обнаглевшая донельзя хитрющая лиса, обкрутившая подлой лаской мужика-медведя, называет себя женщиной, дамой, доброй прекрасной дамой. Она добрая, она, видите ли – «дала».
Да кто ты такая, чтобы давать? Даёт – Мужик. Тварька-лисичка берёт даденное мужиком-медведем, высасывает главное, живородящее. Она –  воспринимает. Дала она, вишь ты! Евина уловка. Как тогда, в райском саду. Миллионы, тьмы, тьмы тьмущие евиных уловок…
                Так вот и лишились Отца. – Не обнять, не прильнуть, не потрогать.
Но кто, кто «из мути безотцовщины» выплывет, кто вернётся к Отцу?

***
А если однажды прямо и тупо задуматься: откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной, который, по преданию, где-то в Месопотамии?

***
Книга: «Вопросы Небу и Земле». Это – Книга!

***
             Адам давал имена. Не всему сущему, но самому основному. Обозначал «реперные точки». Итак, вначале было Слово. А Слово, как водится в природе, со временем, налилось, созрело и – репнуло. Точно созревший стручок. Слова-горошины, те самые, изначально крывшиеся внутри, рассыпались, раскатились по миру…
           Всего, всех слов, а тем более их отголосков и подобий не собрать, как некогда Адаму было не обозначить всего словами, не поименовать всего сущего. Да и зачем всё сразу? Это уже дело людей, поколений, языков: вычленять и обозначать словами – на основе Главных Слов – размножающиеся, словно бы самоплодящиеся вещи, сущности. Метить явления словами.
            Адам знал: всё промыслительно уже заложено, в самом начале – в Слове. Затем –
в грамматике, в её структуре. Грамматика – пчелиная рамка с полыми сотами.
           А  далее последовала Главная сладость – заполнение пустующих ниш, заливание мёдом, словесной массой соты.  Пусть даже второстепенной, производной от Главных адамовых слов земной массой. Появились «постадамовые» слова, производные от «реперных». Сладостен ли мёд, нет ли, грамматика воспринимает всё, даже неологизмы.
           Лунохода не было?  Компьютера не было? Промоутеров не было? Были!
Они – тоже продление Рода слов,  производное от главного дела Адама.

***
Бывает же, мужчина лет за сорок
Влюбляется в девицу молодую,
Невинную, светящуюся нежной
Прозрачной кожей. Разве только бес
В ребро и седина, как говорится,
Его, козла, влекут к ней? А не жажда ль
Сквозь Ризу кожаную, нежную ещё,
Медово налитую, не она ли
Его к девице тянет? Та же тяга 
Приникнуть к Сути…
Да, его осудит
Молва людская. Суд мирской осудит
И окрестит козлищем похотливым.
Наверно, будет прав тот суд. Конечно,
Он будет прав. Но разве только похоть
Влекла его, не могущего к Сути
Пробиться на земле никак иначе,
Как только излияньями смешными,
Признаньями в любви простой девчонке,
Которая горит ещё, сияет
Остатками, но всё же – Сути.
Грустно…

Не знает девочка, пока ещё  не знает,
Суть золотая скоро, слишком скоро
Её покинет, и в её младенца
Неясно как, но тоже перельётся,
Сейчас она охвачена тревогой:
Найти бы мужа…  только поскорее!
А этот, что он ей? Она сегодня
На сверстников своих взирает зорче
Выискивая жертву для семейной,
Пригожей жизни. А козёл тот – старый.
Что ей козёл? Он сед. И нищ к тому же.
Он втюрился в неё, но ей-то, юной,
Что до того? Он глуп, смешон. И просто
Ничтожен. Что он ей? Сейчас младенца
Здорового зачать бы ей, да мужа
Здорового найти. Да побогаче.
Ну и, само собою, помоложе.
Ну и, немножечко любви. В самом начале.
Но – страстной, молодой любви! А жажда
Той Сути ей пока ещё сегодня
Неведома. Иль просто непонятна.
Она придёт – позднее…

***
Мать целует
Младенца своего с той жаждой Сути,
Что высмеена ей самой когда-то
В несчастном и седом, непреткновенном
Искателе земного идеала.
Искателе – чего? Той Сути? Риз?..

***
…искания… вопросы… ответы… вопросы… Ни о чём.
Обо всём.
Какие Ризы? Какой Рай? Какая Суть?
                Битва. Сласть!..

***
А, собственно, что мы о знаем о рае? И почему он непременно «скучный»? «Человек – царь природы», «Человек – пуп земли»…
Ад веселее, конечно. Но потому лишь «веселее», что сродни состоянию человека, насквозь пропитанному спермой, чадом, кровищей.
Но ведь – чаяньем жив человек, как бы глубоко не опустился. Чаяньем Чуда. Остальное скушно, заурядно. А вот чаянье, грёза, мрия…
Ад не скушен, ад – перевёртыш, оборотная сторона Чуда. Но как продраться к настоящему, ясному, сущему? Кругом леса. Дремучие, обманные леса, с лешими, волкодлаками. С торфяниками раскалёнными, с дымами-огнями горючими, морозами люто трескучими…
***
Сколько же правда Твоя горяча,
Господи, коль так могучи враги?
Спрячутся в ночь от прямого луча
И – ни гу-гу. Ни копыта, ни зги.
– Даруй же, страждущему от жажды, ключа!..
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Господи, битва глухая темна,
Разве под силу узреть где враги?
Правда Святая, она ли видна
Малым сим, щурящимся из-под руки?
– Даруй же, молящему о забвеньи, вина!..
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Милостив, милостив буди хоть им,
Не разглядевшим в тумане ни зги, –
От укосненья ли, Боже?.. Таим
Путь Твой высокий. Сокрыли враги.
– Озари же их, Господи, пресокровенным Твоим,
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Холодно, Господи, здесь… холода
Сердце сковали, забрали в тиски.
Как тут не взропщешь? Не видно ни зги.
Только не ропщет, – бредёт… а куда?
Молча шатается, свет из пурги
В ночь иссекая – любви и тоски
Свет покаяный…
                Ну хоть иногда
Путнику, Господи, путнику – да! –
Путнику, бредущему сквозь снега,
Помоги!

***
Горят купола, сверкают. И землю тешут, и тварей радуют. Только человек не от одной земли вышел. Растёт-вырастает кирпичик, светится сам собой, тихо горит, незаносчиво. Золотой, неотсюдошный, неосяжаемый в радости. Крепь.
В самом лютом грешнике зреет кирпичик, махонький. Заложен во всякую тварь, изначально, нетварно. А и нетварный, под тяжестью живота, рассыпается…
Редко, когда цельным, как самородок, ложится в основание. Крошится на песчинки. Но ведь основное, главное золото на земле – намыто. В ручьях, на приисках, драгами. Нередко простыми, частными старателями наывается, не только в промышленных масштабах. И составляется главное золото державы именно из песка! Самородки большая редкость.
Песчинки плавятся, превращаются в слитки. Быть может, это отрада, жалостливое утешение расточившим золотишко по мелочам. Отдавшим в никуда, как отдают бесценное семя наблудившие, а потом с хохотком спустившие его в унитаз, смывшие в ручьи. «Ничо, утешают, ничо, – всё потом сольётся, сплавится воедино. Океан огромный, милостивый, понимающий. Всё поглотит, сольёт воедино, сроднит …»
Ничо, ничо…

***
И настало время, и накопилось из крупиц гора. Такая гора накопилась – до неба выросла. И открылся в арке Радуги прогал, где  проступили Очертания. Не земного храма, а того – взыскуемого. Увиделось: огненная кладка...
А потом на стенах, словно сами собою, ещё  бледно, проступили иконы. Не писанные, не деревянные – живые. С Ликами живыми, с подвижными всадниками.
Они теперь всё чаще проявлялись в Радуге, мерцали, переливались, брезжили.
                И как было решить – впрямь ли?..

***
…а кони скакали, и вправду скакали,
Блистали подковы и пики в долинах.
И – не было их. Излучались, сверкали
Зарницы меж туч перепутанных, длинных,
То красных, то белых, то чёрных, то словно
Олуненных, словно овальное слово.
А Храм разгорался… его окаймовка,
Как радуга в небе росла осиянно,
И кажется, только росла загрунтовка
Фрагмента с хоругвями, и неустанно
Узоры струились сквозь тёмные Лики,
Как яркие, огненные повилики.
А кони скакали вдали, и качала
Свеча полумрак зоревого начала…

***
Старинная в народе нелюбовь к извитым, кривым, косоглазым, вьющимся сквозь века, сквозь людей. Почему нелюбовь? Плохого-то не творили, да и назывались красивым словом: «полусветье».
Но вот что однажды вычудил кривой:
«…с Луны Солнце в 50 раз ярче, чем с Земли. Человеческий глаз не выдерживает. Возможно, как апостолы на Горе Фавор. Земные не выдержали неземного света. И пали наземь, и закрыли глаза от блистающих Иисуса, Илии, Моисея…»
Надо ж, –  «На Луне побывал кривой!..»
И на кой они шут в почёте, эти вечные тираны тайноведения, «авторитеты», облепленные, как мёд пчёлами, пророчествами? Вечная тирания пророчеств! Чьих пророчеств? В большинстве блаженных, юродивых. А то вовсе неотмирных.
Был на Руси провидец из провидцев. Монах, сиделец. Всем царям и владыкам точную дату смерти предсказывал – по их идиотическому пожеланию. И всё сбывалось. За что полжизни провёл в узилищах.
А один из царей чуть не изжарил его на медленном огне за одно только, что солнце взошло в день предвещанной смерти.
Уже поджог для мучительной казни дымился на площади, но монах спокойненько так сказал: «Ещё не вечер. Подожди, пока зайдёт солнце…». Царь послушался. А пополудни – помре...

***
       Кривой-то кривой, а вот, разглядел…
Избежав казни от царя, куда-то пропал. Вернулся  нежданно-негаданно с диковинным свитком – картой другого неба. Уверял, что побывал в другом измерении. И кривым – наверно боковым каким-то – зрением разглядел совершенно иную галактику. Человек учёный и наблюдательный, сумел обозначить контуры этой галактики, выделить на свитке самые яркие светила.   
Только в 20 веке угловыми навороченными телескопами астрономы обнаружили её и, сверив с тем самым свитком, чудом сохранившимся, изумились: в целом галактика срисована «кривым» верно! Конечно, с некоторыми  погрешностями. Так ведь на то оно и кривое, «полусветье-то»… 

***
И вечно они, эти полусветья-кривулины рвались сквозь всё мировое ничьё.  «Несли» диковинную Благодать. Кому, на кой чёрт, какой такой битвы во имя?
Рвались, предвещали, вещали…

***
Словно дождь на закате, под сводами арки
Токи крови из Чаши багряны и ярки.
Занимается таинство, пресотворенье,
Горней влагой слепцам отворяется зренье,
Тёмным, дольним, отчаявшимся многожданно
Возникает под сводом закатным: «Осанна!..».
Восхищенье и ужас. Предчувствие крови.
Тайно бродит волненье… уже наготове…

***
«…и загорится матушка  сыра-земля,
От Востока загорится до Запада,
С полудён загорится да до ночи,
И выгорят горы с раздольями,
И выгорят лесы тёмные,
И сошлёт Господь потопие
И вымоет матушку-сыру-землю,
Аки харатью белую,
Аки скорлупу яичную,
Аки девицу непорочную…
…………………………………………………
…и сойдёт Михаил-архангел-батюшко,
Вострубит  во трубоньку золоту,
Пойдут гласы по всей земле,
Разбудят мертвых, вызовут из гробов…»
------------------------------------------------------
 «…гроб плывёт,
Труп ревёт,
Громы-молоньи вьёт       
Из поднебесья,
Мещет на землю
Грудие росное…»

***
…и – двинулись тяжко. Но только вначале
Казалось что медленно, словно спросонья
Угрюмые тучи поплыли, толкая
Друг друга боками, темно налитыми,
Лениво свергая зарницы на землю…
Куда они двигались? Было неясно.
Но только сначала неясно…
Кинжально
Луч солнечный тучу пробил, и возникли
Те кони, те всадники в красном, что ниже,
В рядах эшелона косматого, плыли.
Их копья, дремавшие прежде, очнулись
И к верхним слоям эшелона, сверкая
В кинжальном луче, к облакам потянулись
Багряным, неясно откуда взошедшим,
Где не было края, восхода, заката
И времени…

***
Резкая арка портала
Всё так же стояла, распахнута в небе
Отдельною радугой. В этом пространстве
Чего-то, подвластного мысли и ладу,
Причинам и следствиям, не было. Просто
Стояли три Силы: та, чёрная, снизу
На красное воинство правила пики,
А красная, словно с ленцою, с прохладцей
Ещё разминалась, багряные тучи
Как дюжие мускулы переливая.

А белое воинство словно бы стыло
В покое заоблачном… разве что пики
Лучами легонько бродили меж чёрных
И красных, мерцанием неторопливым
О силе своей говорило беззвучно,
Но в бой не вступало. Ещё не вступало… 

***
       Не было слышно ничего. Чувствовалась Сила. Беззвучная Сила, которую осознать не мог, пока не вспомнил – времена разведены!..
        Время дерева, время повилики, обвивающей ствол – разведены. Дерево проживает минуту, повилика годы, разные скорости, разные времена. Вместе, и порознь, одновременно. Ствол дерева спокоен, ровен, не изукрашен. Разве что налетающими в тёплые весенние вечера белыми мотыльками, летом пестрокрылыми бабочками, осенью бронзой и золотом, зимой  снежнозвёздным, чем-то...
         Чуток передохнут – улетят. Куда? В космос! Космос везде, всюду, там, тут….
                Всё – космос.

***
Космический огонь
Погуливает в бане,
Вышатывая донь
Из темени в сиянье.
Два дна – она и он –
Из полымя купели
Доводят тёмный стон
Двух дон до колыбели.
И вот уже душа
Гуляет над трубою,
Светла и хороша,
Светла сама собою…

***
И никакой тебе философии. Радость, свет. Философия России –  радость. Полёт. Полёт пунктирно мерцал всегда, великое пространство освоили великие безумцы. Зря освоили? А вот и фигушки. Энергию пространства-горизонтали они, ещё и не зная взлётов грядущего, траекторий потомков, уже тогда вышатнули, вывели на вертикаль.
Философия… да не было философии в России! Была – Вера. Молитва. Полёт. А философия… это в Элладе, в Германии. А  вот пространство русское, ОНО откудова?.. Пространство, расширясь до предела, стало вдруг – как бы само собой – пружинить,  расти. Концентрироваться. Даже мыслить. Оно уже – философия…
Великая горизонталь вдруг стала «выпихивать» из себя… что? А её самую – Вертикаль! Уже поработали над горизонталью и Афанасий Никитин, и Ермак, и поморы, и цари, и вот – «количество горизонтали» перешло в «качество вертикали».
И безумец Циолковский (не без помощи идей ещё большего безумца Николая Фёдорова) вывел Вертикаль в космос. Почему-то не где-нибудь, а в России. И Спутник первый – в России. В полуразбитой войною стране? Тут. И Гагарин тут. Философия, однако. И нет её. Как бы нет…
                Полёт!

***

                …полёт Сизифа…

***
А белая Сила стояла спокойно,
Блистая свежо молодым перламутром
Серебряных облачков, перисто-стройно
Плывущих над воинством золотокудрым,
Стояла, светая под сводом портала
И в свете незримую мощь обретала.

Казалось, что пёрышки лишь украшали
Шеломы и пики, как в прежние годы
На пышных парадах, но прежние дали
Утратили силу, а новые своды
Раздавшись, иные пространства раскрыли,
Где пёрышки те лишь пунктирами были,
Лишь стрелками к цели, покуда незримо
Шло медленное протягновенье пространства –
Неясно куда… но всё ярче убранство
Приделов его раздвигалось… в иконах
За ликами вои мерцали на конях…

И вдруг что-то вторглось и в конницу белых,
И красных, и чёрных, иная стихия
Смешала всё воинство, как оробелых
Юнцов, но не воды, не ветры лихие
Бал правили здесь, плыли силы иные,
Как бороды облачные, неземные…

***
И невидимый Храм за чертой
Засиял, словно край золотой,
Храм незримый в огнях заиграл,
Словно не было стен, и казалось
Восходил не из храма хорал,
А из призрачных сфер. Но вязалась
Кладка стен всё реальней, она
Всё росла – за стеною стена.

И чем более стены росли,
Намечавшие контуры Храма,
Тем отчётливей зрела вдали
Двуединая даль, панорама
Двух долей сопредельных, одна –
Лики в рамах, другая – война.

***
Двуединая панорама:
Камень пола. Восхолмие Храма.
Стены. Крепь. Проступившие Лики.
Подступающих всадников блики.
И опять вне времён, вне пространства
Поступь ужаса. И постоянства.

***
…и незримый до времени Храм, наконец-то, под аркой портала
Перевился огнём семицветья. И так его пререплетало
Переливами радуг, что всё в них открылось всему: и Эфиру,
И крутой энергетике гор, и тишайшему дольнему миру,
Где моленья о Храме, уже на глазах, воплотились в сиянный,
Недолимый и подлинный Храм, нестяжаньями обетованный,
Где все чаянья, слёзы земные, взывания и завыванья
Пролились в нём, и явственны стали все обетованья
Голубиной легенды, как сны, что, мерцая, сновали
Сквозь века и сердца, а свершившись – Собор основали.
И такое сиянье излилось на ликах, иконах,
На лошадках, на чёрных и красных, на облачных конях,
Что невидимый Храм, обретя вертикаль полусферы,
Кольца пленного мира прорвал, будто сопло тоску атмосферы,
Все корявые битвы деревьев, камней, всех раздоров, подвластных
Чёрной воле – прорвал наконец-то...
А в далях неясных
Купол Храма прорвал и заснеженный обруч Эфира,
Слюдяной полусвет застеклённого звёздами мира,
И в излитии крови, вином становящейся в огненной Чаше,
Наконец-то открылось:
«Отныне теперь это – ваше!
Были малыми вы, злые детушки, были чужими,
Но стучались – и вам отворилось. Вы стали большими.
И мольбы ваши вас же  услышать – услышаны!
Эта казна
Не скудеет, прозревшие трудно, познавшие…
«Яко позна…»

***
                На кровлях

…и однажды все люди земли, Весть услышав на всех континентах,
Взяв детишек и баб своих, цацки, иное довольство,
Всё ж на кровли взошли, прилегли в допотопных брезентах,
В небо молча вперились…
И воцарилось такое спокойство,
Что умнющие бабы на глупых мужей заорали:
«Эку дикость удумали! Мало вам глупостей, дурни дурные?..»
Беленились, шеперились бабы. Покуда им рож не надрали.
Успокоились честны мужи, да и праведно в дали иные
Вновь уставились. Битвы свои прекратили, смешные обиды
Друг на дружку забыли. И кляузы. Да и молитвы
Не осмеливались завывать. Все лежали, как пёсы побиты,
И – смотрели на небо. Смотрели, смотрели, смотрели,
Все горячие бросив заботы, недреманным оком горели,
Позабыв про сезоны, все про всякие марты, апрели…

Солнце жгло, ночь морозила, ночи сменялись рассветом.
Ждали крепко они, твёрдо верили: всех их одарят ответом
Как тут далее жить, если злобные все, нет ни ночью покою,
Нету днём. Как им быть, если тесно на малой землице,
И не насытиться, право, людишечкам здесь никакою,
Кроме русской земли. Там вольготно. Но там надо – биться,
А все битвы тщета. Только дали им сверху понятья:
«Хватит ныть! Хватит выть без участья и женска объятья!
Вы другие теперь. Подросли. И мембраной, пусть даже луною
Будет голос вам. Пусть он шуршит камышиной ночною,
Вы прислушайтесь, чуткие люди, и будете нашей антенной.
Пообщаемся, будьте покойны. И с Богом, и с целой вселенной…»

***
Церковная тонкая свечка горит огоньком золотым,
Горит золотое сердечко над воском, слезой залитым,
Пылает, как листик у стебля, сквозь всё мировое ничьё,
Но стебель тот, пламя колебля, проходит сквозь сердце моё.
И пламя колеблется пылко, и сумрак всемирный суров,
Но эта прозрачная жилка закручена в сердце миров, 
Мрак мира, как воск, растопляя, уже в заиконной дали,
Сквозь чёрные окна пылает неспящее сердце земли.
Там солнц равнодушных ристанья, там искрами бездна сорит,
Но сердце одно в мирозданье, одно в мирозданье горит!
Какое там сердце? Сердечко, в колечко струящийся дым…
Церковная тонкая свечка горит огоньком золотым.





Запас. Фрагменты к повести «Таянье Тайны»

ПЕРЕБРОС
Из главы «Дерево-Камень»
***
В бастионе шахматной гpобницы
Мысли тяжелы и  холодны.
Выщеpблены плиты pоговицы,
Жеpтвы и ходы пpедpешены.
В панциpных полях платфоpмы косной
Неизменна есмь Величина.
Впpаво купол накpенился звёздный.
Влево кpен к утpу дала волна.
Код секунд несметных, колыханно
Золотым кочующий холмом,
По бессмеpтной фоpмуле баpхана
Расшифpован медленным умом.
И пока на монолитах клетей
День блистает, яpко излучён,
Из гpемучей тьмы тысячелетий
Коpень, точно жало, извлечён.
Взгляд прицельный отрешён от страха
Пораженья в костяной игре,
С шахматной доскою черепаха
Держит время в чёрной конуре…

***
            Время вообще? Или время Слова? Или время Числа? Вроде бы, одно и то же время, однако даже в разных конфессиях оно – различно. Первичность Слова у Христиан. Первичность Числа у мусульман. У арабов мерцает тайнознание, скрытое в арабесках, глиняных расписных табличках с девятью начальными числами. Здесь, по восточным поверьям, заключена тайна мира, зашифрованная в комбинаторике подвижных чисел. Поиск Ислама – в тайне сочетания чисел. Поиск Библии – тайное Имя (Слово) Бога. Отдельно от всех – извилистый, тёмный и потому жутковатый поиск Каббалы, где из Числа сотворили нечто… что? Темна вода во облацех.
         Только что первичнее? Современный мир, уходящий в дебрь виртуала, как бы само собой провозглашает главной цифру. Понятие слова Число гораздо сложнее, чем просто цифра, Число ближе к понятию Слово. Ещё у Аристотеля выделялось гилетическое, сущностное, можно сказать «мыслящее» число. А русский поэт Гумилёв уверял, что «…все оттенки смысла умное число передаёт». Так что остановимся на более простом и суженном понятии цифры.
          И всё-таки, что в данном ракурсе первичнее, Слово? Цифра? Главная Книга о том, что вначале было Слово. Современность обоготворила цифру. Значит, первичней уже она? Но ведь и цифру надо сначала назвать, обозначить словом. Хотя бы мысленно.

***         
          Где-то там, далеко, в дальних речных туманах, в сторонних, дымных излуках дурного сна брезжится порою начало нового Евангелия, ещё смутновато видимого.
Но первые строчки уже читаются. Выстраиваются по образцу и подобию прежнего:
          «В начале была цифра, и цифра была у бога, и цифра была бог…»
***
Золотые огни заговоров, заклинаний, гимнов, песнопений, молитв. Затаились, мерцают здесь, там. Тонко-тонко мерцают, при любых верах, ветрах. Здесь, там. Стихии…

***
Как назвали стихии в давние-предавние времена,
Так себе и живут они, гордые именованьем,
И всё только растут, и никак не меняются их имена,
Которые не выкорчевать никаким корчеваньем –
Хоть крест-накрест, хоть вкривь, хоть вкось, хоть ты как.
Просто было – Детство. И так их назвали – по-детски.
А потом времена повзрослели, и крест воздевши в руках,
Осознали – никак от себя, бывших младенцев, не деться.
Просто было Детство. Потом Взросленье пришло.
Но имена как были, такими остались. И даже
Каждое имя стихии плотью новою обросло.
«Поганьством» ныне зовут. А детство как же?
Детство свято. Но ведь и Взросленье серьёзно.
А солнце-огонь – Ярило, а земля – Матерь-Дивия-Жива.
Ветер – Стрибог, небо – Сварог, в пруду – Водяной. Поздно,
Подло имя менять. Мена-замена лжива.
Можно заставить забыть. Да разве прозванья избудешь?
Плотью уже обросли, живут уже сами собою,
Выглядывают их лики, как из окон волшебных избушек,
Изо всех четырёх стихий, из имён своих, ставших судьбою.
Выглядывают, смотрят на дольний мир…
Вот-те жаром обдала Рожа!
Да это ж Ярило, батюшки-светы, раздвинул тучи,
И – рассиялся Сварог. Стрибог приутих. Коричневая рогожа
Мамки-земли раззеленилась, когда ещё с огненной кручи
Рожу Ярилы затмив, хлынул дождик слепой на долины,
Засверкала Дивия-Жива, из семян погнала побеги –
Наподдавали друг другу, и – обнялись. И всё без причины.
И Водяной засмеялся, забулькал довольно, скрывшись в озёра-пучины…
Все же родные, свои. Не половцы. Не печенеги.
.

ПЕРЕБРОС
Из главы «Чёрный коньяк»
***
То снег, то пух... на лёгкой белой ноте
Мне подают обидные слова.
А я здесь в пеpвый pаз живу. И вы живёте.
И надо бы опомниться спеpва!
    
Неполнотою чувств, несовеpшенным жестом
Не раз, должно быть, вам чинил неловкость я,
Вы впpаве позабыть – несовеpшенствам
Плачевен и убог здесь, на земле, судья.
    
Ещё снесут нас волны снегопада,
Тpава устанет вслед нам pокотать…
Дpузья мои, а вдpуг забвенья и не надо,
И надо бы, опомнясь, заpыдать?
    
Там, в бездну снесены, слабее, беспощадней,
Покинув нас,
поют
в тумане
Остpова...
Пpощай, Обида, Музыка,
Пpощайте
Беспамятные, гоpдые слова!..

***
Обещаны были не только одни слова, полные музыки, предчувствия, смысла. Райские кущи, небо в алмазах, гордая высь – вот ещё что было обещано. Кошмарное небо. Живых, тёплых звёзд не обещал никто. Алмазы дороже. Корявые, колючие… да хоть бы  и обработанные. Зато сулят райскую жизнь. Ещё как сулят!
                Вот и съезжают с катушек…
А что Рай в расхожем, в земном представлении? Кайфушник с опьяняющими напитками и  тотальным полыханьем каменьев. Жратвы и женщин не надо. В таком раю кайф дармовой. Бесконечный, как беспохмельный запой.
А что огненный кирпичик, от которого блёсточки не сыскать? Зачем, когда небо в алмазах? Литературная издевка великого мизантропа крепко соблазнила болванов. Мечта, да какая. «Мы ещё увидим небо в алмазах!..».
          Мечта… а не угроза?
Сам мизантроп изумился б, увидя во что превратили его издевку. Да, болен был. Да, зол. Зол, как мало кто ещё. Зол на бездонную пошлость. И, кажется, просто презирал всех, напичканных посулами Рая. За красивые очи, мечты...

***
Рай делает из человека пьяницу. Рай, сама идея Рая, предчувствие вечного блаженства, и – нетерпение, неспособность пристойно отстрадать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий Рай. Не в суррогатный, алмазный…
Трудно это, Рай. Есть Рай, есть рай. Может быть, кукольный раёк? Туманно…
***
          Ангелы беседуют с людьми. Иногда помогают советами. Но, кажется, лишь в том случае, когда возможен «принцип наложения». То есть «мат¬рица» ангела накладывается на прапамять кого-то из людей. Здесь воз¬можны даже предсказания каких-либо историч. событий, если «что-то» совпадёт. То есть, предсознание кого-то из людей (как Джон Ди, к при¬меру) в прошлом уже моделировало и осуществляло подобное, а теперь «вспоминает» и повторяет это же самое, но уже в наложении (чаще всего бледноватом) на сегодняшнее подобие. Ведь ангелы обращаются не к пер¬вому встречному, а лишь в тех случаях, когда возможно повторение прошлых событий в нынешней реальности. Здесь они выполняют, может быть, роль «постовых регулировщиков». Ибо что-то, дремлющее в подсоз¬нании, в дремучих шифрах ДНК может очнуться и точно наложиться на нечто се¬годняшнее. И вот, чтобы не произошла «катастрофа встречных составов», ангелы начеку.
Так, возможно, и  совершаются  великие «открытия», пророчества – т.е.  открытия прошлого (или – вечного,  архетипически повторяемого?), забытого за толщей веков, за давкой культур и цивили¬заций…
И вдруг – ЭТО «открывается» в настоящем!..
Воистину – «Ангел крылом осенил».

***
Войдёшь и ты в тот храм однажды, там
В приделе правом, ближе к алтарю,
Найдёшь икону. Свет не знает сколько
В ней света запечатано. Как будто
Тот свет был замкнут кем-то и доныне
Не каждому открыт. Сияет строго,
Но милосердно. Замкнуты уста.
К ним тянется Младенца перст и словно
Приказывает ей – молчи, молчи!
Хоть матерь ты Моя, и Я не смею
Приказывать тебе – молчи, молчи,
Доколе срок не вышел…
Отчего
Он так ей наказал? Безвестно. Только
Влечёт к себе тот свет. Сквозит не часто,
Порой лишь в навечерье, иногда,
И то не для любого. Но испробуй,
Всмотрись, а вдруг и явится тебе
Тот свет, передвечерний и блаженный,
В улыбке, может быть, обетованной…

А почему бы не тебе, не здесь?

* * *
Откуда взяли, что Христос любил часть? Часть вселенной, землю с человеками? Он любил, как и Отец Вседержитель, Целое. И всё его сокровенное – это Целое, а не только маленький человечек на маленькой планетке. Но если часть целого начинает загнивать (как больной ноготь, к примеру), от гангрены может погибнуть всё Целое. Чтобы спасти Целое, надо вылечить – часть. То есть, в нашей вселенной – человека.
А любил ли Он человека? Человек загнивал на земле, и это было ясно Ему. Более того, человек загнивал по всей вселенной – в перспективе. Человек воровал, предавал, убивал, прелюбодействовал, нарушал буквально все заповеди. Загнивал, как жёлтый, больной ноготь у бомжа в рваном башмаке. И грозил в итоге ядерной гангреной всей вселенной...
Но как можно ноготь любить? Да ещё больной, старый ноготь? Легко любить юные перси, очи…
В том-то и неумопостигаемость Его, и подвиг. Подвиг любви и, одновременно – великой целесообразности.
Да, Он говорит: «Я есмь Путь и Истина…», Он говорит о том, что Любовь превыше всего. Но вчитайтесь в Евангелие, где там о любви собственно к человеку? Даже и к Матери своей, и к братьям очень странное отношение. Когда Его просили порадеть Матери и братьям, пробиться сквозь толпу к Нему, что Он отвечал апостолам? «Вы – мои братья». И добавлял совсем уже страшное по земным меркам: «Не мир Я принёс, но меч».
Рассекал кровные узы, признавал лишь духовное родство, призывал возненавидеть и отца, и мать, и самого себя, и мир, дабы войти в Царство Небесное… не очень-то всё это вяжется с земным гуманизмом, с любовью к человеку, как таковому, а не  к человеку промыслительному – Преображённому Человеку…
Исцелял, творил чудеса, хотя не очень любил. Чудеса – «вещдок» для маловеров, по-настоящему любил стину. То есть – Целое. Жертва частьи для спасения Целого…

***
Там и я сладкий луч преломляю,
За овальную выпав кайму.
Воздаю тебе, смерть, утоляю
Пунктуальность прохода сквозь тьму,
Эту сущность разверстого гроба,
Эту резкость наводки на суть...
Ну а вдруг – это лишь фотопроба,
Чей-то фокус?...

Но – Битва!..
Но – Путь!..
***
А заглянуть сквозь даль, сквозь очень дальнюю даль – не один Храм, избы золотых времён! Наворотили столетья! Вот оно где, золотишко. В душах горевшее, огненными кирпичиками выплавлявшееся.
Повымывало из душ золотинки, куда? Куда и всё, и всегда –
в Океан! Туда смоют, оттуда достанут. Скрепят по крупиночке, готов кирпичик. Один кирпичик, другой кирпичик. Ничо, ничо…

***
В дикой тьме, пред слепящим порогом,
Непоклонном стопе и уму,
Зверь, тоскуя в нас, борется с Богом
И, рыча, уступает Ему…

***
Страшно и странно в пространстве. Туманности, андромеды, пережабины, корневища. И всё это в итоге возня, перерастающая в Битву.
А в глубине две корневые туманности  – Мужчина и женщина.
А в подоснове – неравенство положения. Женщина может без мужчины, Мужчина без женщины нет. В глубинном, космическом смысле, кошка, собака. Кошка может без человека, собака нет. Вдобавок, генетики считают возможным самозачатие у женщин, без участия мужчины. Как это и было в самом начале, все произошли от одной матери, митохондриальной Евы. Где-то в Африке. Версия «самая научная», но абсолютно безбожная. Вероятно, ложь.


***
Кто правит равнодействующий стрежень
В единое, в незыблемое русло,
И где он, этот самый главный стрежень,
И русло, где законы и заветы
Из глубины плывущие, как морок,
И красотою названные – где?
И разве красотой спасти возможно
Весь этот мир? Соблазн, улыбка, прелесть...

Да вот пчела… она летит на взяток,
А не красой цветка любуясь, видя
Издалека мерцанье габаритных
Огней, полос, как на аэродроме,
И точно знает, это указатель
Для взятки мёда нужного. В природе
Прицельна красота, рациональна.
Так значит, миром «рацио» владеет,
Всё держит в равновесии, и только
Нас «рацио», по призказке, «спасёт»?
А как же Тот, Кто создал мир однажды,
Не Он ли и спасти его однажды
Один способен?..
Что же, что ещё,
Что, кроме смерти, даже и красивой,
В мир красота внесла? Ведь и могилки
Любовников отравленных красивы,
Отравленных всё той же красотою,
Всё той же сластью? Что ещё, создатель,
Таится в красоте земной – соблазны?
Но для чего он, этот мир, зачем он,
Такой пропащий в дольней красоте?..

***
              Слово многогромадно, многолико. И колесом катится, и ужом змеится, и гадюкою жалится, и мороком обволакивает. Заговоры ночные, потаённые вышатывает, песни наговорные выпевает...

***
Не за горами время – не только дневники, сберкнижки, электронные карты  утратят тайну. Самые мысли, помыслы, чувства… а что? Секретные исследования давненько ведутся.
И микрочипы вживляют. И управляемых роботов делают. И зомбируют…
Неужели в мысли не проникнут?
Мозг – субстанция материальная. Рассекретят. И станем – друг перед другом – прозрачными донельзя. Как осенние кленовые листья, насквозь пробитые солнцем. Поневоле станем…

***
В России свет такой большой,
В России стало всё душой,
Ты оглянись – в росе,
В любой росинке светлый лик!..

Я говорю, чтоб знали все:
В России свет велик.

А если есть в России тьма,
Так это выползни ума
На белый свет души.
Неужто мысль души умней?
– Брат – я кричу – брат, не спеши!..
………………………………………….
…да ты извился в ней…


***
Да осталась ли та, первоначальная Сила, смирявшая сердца, готовая к Битве со всем и вся? После Раскола и подавления Церкви, загнетения её под пяту государеву, Церковь триста лет угасала. И, как это ни страшно было, только Революция с её ужасами, разорениями церквей и казнями священников, освободила Церковь. Поднимется?
Она не одна, силы много. А в одиночку кто мог найти силы подняться над собой, оглядеться в мире? Слабо. А  увиделось бы: всё воистину доброе, что к тебе обращается – на улице, в книге, в миру, это неузнанное ТЫ. В другом облике.
Не оттолкнёшь – не оттолкнёшь себя. Другой не всегда враг. И там золотинка блещет. Только не сразу видно. Оглядись, не клюнь наживку с подлянкой. Распознаешь, трезво глянув, – больно уж обольстительна.

***
А страх тяжёлых молний, излучённых
Кардиограммой огненной, разящей
Поля, дотла сжигающей овины,
Дома, угодья, пастбища – за что?
За грех людской?..
 
А как же дуб, шумевший
Столетья на холме, он тоже грешен?
– «Да, грешен, грешен! – знающий ответит –
Ты только загляни в его дупло,
Черно дупло, нутро совсем сгорело,
Дотла, как сердце, полное греха…»