Альбом О мужьях и не только о них. Глава 10

Глава 10. «По дороге идет человек, и губы его дрожат».

        Ах, милый Ваня! Я гуляю по Парижу -
                И то, что слышу, и то, что вижу, -
                Пишу в блокнотик, впечатлениям вдогонку:
                Когда состарюсь - издам книжонку.
                Владимир Высоцкий.

  Интересно, как правильно называется гранитная ограда водной глади у входа в Лувр? Парапет? Бруствер? Не зна-а-ю. Да и сама водная гладь как называется? Пруд? Озеро? Фонтан? Непонятно. А, главное, непонятно, мне на самом деле это интересно, или просто никчемные мысли в большом количестве, как легкие  маленькие облака,  заполонившие небо, пролетают, проносятся, фланируют по клеточкам мозга и исчезают бесследно, чтобы не давать мне возможность зацикливаться на нескольких навязчивых воспоминаниях? Летят, летят и…  улетают. Без следа.

 Я уже довольно долго сижу на этом парапете, подстелив под себя свернутый мягкий большой ярко-желтый шарф, купленный мною сегодня около станции метро. Абсолютно ненужный мне, но очень мягкий большой ярко-желтый шарф. Точнее, палантин. Апрель в Париже в этом году теплый. Но я не знаю, когда попаду в отель, поэтому выйдя утром из автобуса на Елисейских полях, я решила: «А вдруг вечером будет прохладно?» и купила палантин. Так появилась обновка.  Будут у меня свои собственные «Приключения желтого палантина». Конечно, это чудо текстильной промышленности хоть и не убережет от дурных мыслей, но, возможно, поможет согреться такой замороженно-заторможенной дамочке, как я. Конечно, заторможенной!

Я уже часа два сижу у входа в Лувр и наблюдаю, как дворец меняется в зависимости от освещения. Солнце его освещает – он розовый, какой-то беспечный, легкомысленный, праздничный. Солнышко стыдливо прикрывается облаками, и дворец сереет. Становится строгим, величественным: то ли хмурится, то ли сердится. Он меняется: то розовый, то серый и наоборот. А я сиднем сижу. Смотрю на очередь. Очередь  в музей длинная, но двигается быстро. Я не собираюсь идти в Лувр. Я намерена гулять до упада в надежде, что после такой прогулки сумею заснуть, что в  последнее время у меня плохо получается.

Я очень устала от роящихся в моей голове мыслей, мрачных и зубастых. Они уже неделю выгрызают мне мозг, достают до печенки. Это «блюдо», замешенное на неизвестности и обиде, да еще приправленное страхом, мне не по нутру. Хотя, если быть справедливой, утром картинки Парижской жизни помогали отвлечься. Вся наша фестивальная группа уехала в Диснейленд, но для меня сейчас развеселый парк приравнивается к «испанскому сапогу» в пыточной камере. Время уже близится к вечеру, вот солнце скоро перестанет развлекаться на Лувре, и я буду безработной. У меня такая сегодня нагрузка: глазеть по сторонам, чтобы отвлечься. Так сказать, Париж должен выступить успокоительным средством.

С утра, когда доза его еще была мала, я предавалась глупому занятию – переделывала песню Высоцкого. Не ту, где «она была в Париже»,  а ту, где он другу Ване пишет про французскую столицу. Выходило не очень. Примерно так: « Ах, сволочь Гошка! Я одна гуляю по Парижу. И то, что думаю, и то, что вижу, пишу в подкорку, впечатлениям вдогонку: ругаюсь матом. Когда вернусь, убью книжонкой». Таким дрянным делом я занималась, сидя на лавочке среди клумб с весенними цветами и глядя на цветущие вишни. А у нас грязь, снег тает. А здесь – лепота. Сиди и радуйся. Нет, мне надо было чтобы «Гошка» зарифмовался со словом «козел»! Чисто из бабского упрямства. «Все мужики – козлы!» А мой разлюбезный «Ванечка», который Георгий Семенович, Гошенька, Гора-Жора, чем лучше?! Особенно, со спущенными штанами и голой задницей. Вспоминать не хочу – противно, «ролик» - то был порнографический. Даже однократный просмотр оставил неизгладимое впечатление. И это в тот момент, кода мне так нужно было его мужское плечо, поддержка! Хотя, что зря наговаривать на человека, плечо как раз оставалось свободным, не задействовано в интимном акте. Процесс же был построен на использовании другой части тела. Беда заключалась в том, что с  рифмами у меня всегда были недружественные взаимоотношения, особенно сейчас: сейчас  я тупила. И я бы долго еще пыжилась, пытаясь втиснуть «козла» в исковерканную песню, но не получалось. Думалось, что если подберу слова, то мне, наверное, станет легче. От столь важного занятия меня отвлек поход в туалет.

 Чистенькое опрятненькое помещение без отвратительного вонизма. Как не глупо звучит, но карьера моя поэтическая была безвозвратно загублена в кабинке общественного туалета на Елисейских полях. На светлой поверхности стены, похоже, карандашом для глаз было написано двустишье на русском языке. Цитирую: «Я – красивая, ты – бл…ь. По Парижу обе будем мы гулять». Я поняла, что уже до меня все зарифмовано. Вот ведь об этом и писал Владимир Высоцкий:

    Проникновенье наше по планете,
Особенно, заметно вдалеке:
В общественном парижском туалете
Есть надписи на русском языке!

  Мне стало грустно. Я, правда, улыбнулась негритянке  с роскошными формами, сидящей у выхода из туалета, бросила монетки в корзиночку и вернулась на лавочку. Очень хорошо, что ее никто не занял. Я вспомнила туалетный стишок. Вот сейчас сначала определюсь, кто я, а потом уже пойду гулять по Парижу. Но тут мое внимание привлекла красная машина, припарковавшаяся напротив моей скамейки. И прежде, чем продолжить рассказ о том, каким «ветром» выдул моя печаль Париж, я решила рассказать про машину. Эпизод отвлек меня от собственных проблем.

Это была красивая красная машина! В моделях или марках машин я, увы, совершенно не разбираюсь. Конечно, грузовые и легковые различаю. Последние разделяю по размеру на большие и маленькие. По виду: с большой «попкой» – это, наверное «пикапы» или «седаны». И с маленькой, как у наших «Жигулей».  Конечно, по фарам: с круглыми или с квадратными. А-а-а….  Самое главное: с чистым салоном или с грязным. Последнее  я считала ужасным. Но даже с моими мизерными знаниями я, глядя на красную спортивную машину, поняла, что она из первых машинных красавиц.

Из машины вышли двое мужчин. На вид лет под сорок. Стройные,  примерно одинакового роста. Один, скорее, худощавый блондин, был одет в длинное бежевое пальто из мягкого драпа, похожего на велюр. Пальто было не застегнуто.  Светло-бежевая водолазка гармонировала с цветом брюк. Под стать были и бежевые туфли из мягкой замши. У блондина был коротко подстрижен затылок, а длинная волнистая челка спадала на лоб. Он небрежно пальцами зачесал её на лоб. Я его прозвала Беж. Из-за машины вышел второй мужчина, и все мое внимание переключилось на него. Он был или смуглый, или загорелый. Темные волосы зачесаны назад и собраны в хвост. У него была  оригинально выстриженная аккуратная бородка. Одет был в черные джинсы, заправленные в высокие спортивные ботинки, и черную футболку. Сверху он надел черную кожаную куртку.  Когда я увидела их рядом, то поняла, что ошиблась с габаритами. Атос, так я назвала второго, был выше и крепче, чем Беж. Он открыл заднюю дверцу машины и вытащил одну за другой две корзинки с крышками. «На пикник, что ли, собрались?» – подумала я.

Меня удивляла быстрота, с которой французы устраивали  пикники. Или, точнее, мини-пикники. Главное, чтобы травка была зеленая и какой-нибудь дворец или замок рядом. И готова картина, как у Клода Моне «Завтрак на траве». Вызывало удивление и то, что по газонам можно было ходить. Надо также отметить и тот факт, что если из-за облаков вдруг выглянуло солнышко, то многие сразу сбрасывали куртки, рубашки, свитера и подставляли себя выглянувшему солнышку. Спряталось солнышко – спрятались в одежду французы. Облачка быстро уплыли – народ быстро разделся. Около Сорбонны на веранде летнего кафе я наблюдала как мгновенно мальчики и девочки при появлении солнышка оголялись до маек. И веранда кафе начинала выглядеть как  шахматная доска, так как в основном, майки были белые или черные. А когда солнце скрывалось за облаками, «шахматная партия» прерывалась, и веранда становилась разноцветной. И так несколько раз подряд, что вызвало у меня улыбку. Так это было забавно. Словно им кто-то отдавал команду, а они слушались и не ленились её выполнять.

Но что-то далеко меня отнесло от Атоса и Бежа, за которыми я наблюдала.
 Между тем, они водрузили корзинки на багажник и открыли крышки.  Ой! Да это переноски. Каждый достал по маленькой собачке, по той-терьерчику, прикрепили поводки. Потом Беж достал прозрачный полиэтиленовый пакетик с совочком и маленьким веничком. Они, наверное, собрались отправиться на прогулку.

Представить себе, как  два крепких парня в расцвете сил в разгар рабочего времени разгуливали бы с крошечными той-терьерчиками по площади Минина или по Покровке, я с большим трудом, но могла.  Но то, что эти мужики взяли бы с собой на Покровку или, опять же, на площадь Минина пакетики с веничками или совочками и стали бы их использовать по назначению – нет, этого я представить не могу.   Не может быть! Это фэнтези! Я даже собралась улыбнуться, потом оказалось, что мое посуровевшее, оторопевшее, окаменевшее лицо сделалось подходящей деталью для ситуации на Елисейских полях. Для меня, в середине девяностых, картина, которая нарисовалась перед моими глазами, показалась удивительной. Нет, такого на улицах Нижнего я не видела никогда! Тогда не видела….

 Так называемый Атос передал поводок от своей собачки Бежу. Потом обнял блондинчика за талию и нежно поцеловал, и что-то проговорил ему в ухо. Затем рука Атоса плавно переместилась под ягодицу Бежа, и он слегка сжал её всей пятерней. От этих движений и, вероятно, от услышанного  блондин залился краской, заулыбался, показав ровные  беленькие зубки, и тоже поцеловал Атоса.  Взяв оба повадка в руку, пакетик с принадлежностями Беж повернулся спиной к партнеру и собрался уходить. Но потом порывисто развернулся и погладил Атоса по щеке. Наконец они расстались. Порозовевший Беж с двумя радостными собачками ушел в одну сторону, а Атос, обогнув клумбу-заплатку, энергично направился в противоположную.

Я, приоткрыв рот, застыла в изумлении. Потом несколько раз произнесла: «Бэ-э-э-дэ-э!», чтобы у меня было время для подбора более подходящего слова. Далее произнесла ругательство, которое было рифмой к слову «холодец», и на мой, не готовый к таким сценам взгляд,  очень подходило к месту.

Я с какой-то внутренней брезгливостью пересела на лавочку подальше от этого места и снова стала смотреть на цветущие вишневые деревья и на красивые весенние цветы на клумбах. Вновь подумала о Нижнем Новгороде, о том, что весна в этом году поздняя. Перед отъездом в конце марта погода была отвратительная: ветреная, да еще и приправленная дождем со снегом. На дорогах замызганные машины, словно катера, разбрызгивали в разные стороны темно-коричневую жижу. Обувь стоически переносила нападение грязи, которая с остервенением набрасывалась на неё из глубоких мутных луж. Зима умирала некрасиво: разлагались на газонах грязные комья снега. Весна старалась очистить газоны от такого убожества. Но силенок ей пока явно не хватало, а солнышко не спешило помогать. Хотя проталинки с пугливо выглядывающей травкой кое-где уже стали появляться. А вот воздух! Не знаю, из чего эта не набравшая еще сил красавица делает свой весенний воздух, но даже все неприятные запахи  большего  города не могут лишить его свежести, убрать из него ароматы будущих цветов и молодой листвы. Воздух пьянит и раздувает ноздри. И усталые люди неожиданно для себя останавливаются, вдыхают этот воздух и говорят: «Весна!»

 Но в Париже весна уже взрослая. Тепло. А я все о своем. В голове вертятся  строки, написанные поэтом Асадовым:

Ведь не зря же нам жизнь повторяет вновь:
- Проверяйте любовь, проверяйте любовь,
Непременно, товарищи, проверяйте!

Это я тот товарищ, который проверил любовь! А ведь шла за поддержкой мужа! Наверное, когда будет известен результат биопсии молочной железы, то я уже сама себя смогу поддерживать. Даже если результат не будет радостным. Меня мучила неизвестность!  Хотя известный результат в отношениях со вторым мужем мучил и огорчал ничуть не меньше. Но теплота и красота парижской весны мучения приглушала. Словно потихоньку стали таять огромные ледяные глыбы, которые солнечные лучи своими прикосновениями заставили плакать. Плакали и таяли. «Но сколько бы пурге не месть, и как не куралесить зло, однако у природы есть и настоящее тепло». Вспомнила слова из «Оттепели» Эдуарда  Асадова. Оно заканчивается правильно. Для меня. Это я про тепло. «Оно придет с тугим дождем, с веселой, клейкою листвой, придет, швыряя гулкий гром, и станет радостно кругом, совсем не как у нас с тобой»...

 В Париже весна  с зимой справилась. И я рада, что не только в брюках встретила весну. Я и так всю зиму расхаживала дома в брюках, хотя для дороги это очень удобная одежда. Но и непонятно для меня, я почему-то забросила в сумку длинную, из тонкой шерсти, юбку с какой-то немыслимой цыганской расцветкой. Я в ней на прошлогоднем капустнике была гадалкой. На черном фоне кремовые и желтые розы. Я даже не уверена, что дома бы в ней ходила! Да еще и чулки на резинке взяла! Ужас какой-то. Зачем?! В душе же сумеречно. Как там Асадов писал в «Цветах чувств»? Ха-ха! Стихами утешаюсь. Ха-ха! Хорошо, что хоть Эдуард Асадов меня поддерживает:

Когда ж захлестнет тебя вдруг тоска,
Да так, что вздохнуть невозможно даже,
Тоска эта будет, как дым, горька,
А цветом темная, словно сажа.

 Интересно, а другие цвета для моей души есть в Париже?