Товарищ хирург Глава 30

Чёрная вода осенней Невы мерзко плескалась о каменную кладку канала, шлепая и брызгая своей речной слюной, как старый пропойца. Платон стоял, перевесившись через перила маленького моста, то разглядывая свои плотно сцепленные друг с другом руки, то взглядом ныряя в эту маслянистую, в свете фонаря, головокружительную топь. Вот уже несколько недель ему ничего не снилось, потому что он толком не спал, - боялся, ибо стоило ему закрыть веки, как начиналась транслироваться, будто в синема, одна и та же картинка: лопнувшие кровеносные сосуды в глазах и кривой, старческий рот отца, повторявший: «Будь ты проклят!»

Потом кадр сменялся, и Платон видел перед собой в ужасе кричащее лицо Аглаи. Он не понимал, почему хлороформ не подействовал на неё, она дернулась от боли, и Платон, сам того не желая, дрожавшими руками порезал её.

Платон хорошо помнил свои мысли, тогда, перед абортом Аглаи. Он хотел навсегда отделаться от неё, как в какой-то момент желают отделаться от соучастника своих преступлений, - но даже больше этого Платон грезил о другом. Он вспомнил Прохора, а вернее, его слова о том, что Платон, как всесильный бог, может забрать жизнь у одних и оставить её другим, - и никто, никто из человеков не посмеет попрекнуть его, - нужно только оставаться в рамках приличия. Свобода настолько вскружила Платону голову, что он перестал нормально соображать и упал в объятия манившей его вседозволенности.

После аборта у Аглаи начались осложнения, её определили в лазарет при госпитале на долечивание. Это происшествие немного сбило с Платона гордыню, хотя он так ни разу и не навестил свою бывшую ассистентку, не справился о её самочувствии. Он убеждал себя, что она больше - не его забота, хотя на самом деле ему было просто стыдно и больно, как тогда, когда у него на операционном столе умер от остановки сердца человек. Платон до сих пор воспринимал этот удар, бросивший тень на его компетенцию, очень болезненно.

Сказавшись больным, Платон провалялся неделю в своей квартире, никуда не выходя. Когда он, трусливо крадучась, возвратился в госпиталь, сестра, ухаживающая за Аглаей, сообщила, что девушка, не окончив должным образом лечение, уехала в свою деревню, к семье. Медсестра посетовала, что Аглаю никто не хотел отпускать в её состоянии, но она плакала и боялась, как ребёнок. Просилась к маме и буквально сбежала, несмотря на запреты врача.

Нужно было возвращаться в квартиру, ужинать, ложиться спать. Нужно. Нужно. Нужно. О, если бы ни это «нужно», Платон бы вообще не знал, как жить. Он сильно потерял в весе, в последнее время совсем не чувствуя голода, сну предпочитал ночные посиделки в каком-нибудь кабаке. Аборты стали его навязчивой идеей, хотя по факту удавались ему все хуже. Подводили дрожащие руки и внезапно пропавшая способность в нужный момент собраться, сосредоточиться. Но этой главной страсти Платон принёс в жертву все остальные из возможных: он не стал ни алкоголиком, ни морфинистом, ни опийным наркоманом, как многие его коллеги, имея широкий доступ к лекарственным препаратам. Фармакология развивалась стремительно, неся в числе своих открытий и те, которые оборачивались для человека зависимостями и психическим рабством.

«Так странно, - размышлял Платон, глазами пытаясь поймать неуловимое течение речных вод, - такая порочная тварь человек, самая порочная из всех земных тварей, что, предложи ему десятки, сотни путей спасения, - и одну губительную дорожку, - и он выберет последнее! И, если не пойти по ней, то дайте хоть одной ногой вступить в эту поглощающую, засасывающую жижу! Что в ней прекрасного? Недолговечность удовольствия, которое сначала шепотом подсказывает, потом плаксиво клянчит и, наконец, нагло требует от тебя новых жертвоприношений. Раз за разом ныряя в этот круг, ты погружаешься все глубже, где меньше света и воздуха, - и с большим трудом уже всплываешь обратно, чтобы попытаться схватить ртом ничтожную порцию воздуха.

Сначала ты в полном неведении, и ситуация представляется тебе плёвой, кажется, что ты все контролируешь, и себя контролируешь! Но потом включаются разум и совесть, - хорошие, надо сказать, советчики и подсказчики на жизненном пути. Разве я не знал, что плохо кончу, идя на сделку со своей совестью? Не знал, но предчувствовал это! Кто я теперь? Сын, проклятый отцом, ненавидящий мать, убийца своего брата-сестры, убийца собственного ребёнка! Вон, как дрожат эти проклятые руки! А красивые у меня пальцы, тонкие, гибкие... Никто бы, верно, не подумал, видя мои руки, что это руки палача!»

Платон усмехнулся, глядя на своё исчезающее в вечернем свете отражение.

«Наверное, в какой-нибудь из дней я сойду с ума. Это точно должно случиться! А что, приходит ли какое-нибудь облегчение к спятившему? Если так, то я готов прямо сейчас... Но пока мой мозг работает хорошо, если не считать усталости и галлюцинаций, которые посещают меня, в последнее время все больше. Мне сплошь чудятся детские головки, которые тянутся к моей груди в поисках молока, а потом их зияющие рты впиваются в меня своими беззубыми дёснами, как будто требуя вернуть что-то им причитающееся. А остальное время я, кажется, абсолютно нормален и хорошо соображаю.

Жаль только, что в последнее время мне дают так мало больных, все больше аборты...

Забавная она все-таки, Нюра, - а ну возьму я теперь, - и покаюсь. Конечно, это больше из любопытства, чем от чистого сердца. Вместо сердца у меня теперь - бесчувственный камень, не способный ни на что. Разве это помешает мне завтра прийти в госпиталь и снова приступить к рутинным, будничным моим убийствам? Что произойдёт-то?!.. И, тем не менее, как нужно мне сказать в этот час, господь бог, если ты есть, спаси меня! Потому что я вру сам себе о своём каменном сердце, и каждый день оно разрывается от боли, стыда и безысходности, в которую я сам себя загнал. Да, я заслужил эти мучения и спокойно приму, если прощать меня нельзя... Но сам я, пожалуй, уже не порву порочный круг, не кончу этого страшного дела...»

Платон очнулся от своих раздумий и побрел домой. Голова его гудела, но в тот вечер ему все-таки удалось уснуть. Во сне он стоял посреди широкого поля, утыканного древними языческими идолами; огромные, косматые деревянные головы, где - одна, а где - сросшиеся по две и три, они зловеще взирали на Платона из-под своих тяжёлых бровей. Они были плохо и бесхитростно обработаны своими мастерами, и природные наросты на дереве придавали этим истуканам ещё больше злобы и угрюмости. Первобытный страх охватил Платона при виде этих насаженных на колья голов. Он представлялся себе таким маленьким и ничтожным под, казалось, всевидящим взглядом этих исполинов, - и сжимался в крошечный мышечный комочек.

Платону казалось, что, - ещё немного, - и они раздавят его, наступая всей своей массой, сожрут, разорвут его! Как вдруг увидел маленький всполох огня, сверкнувшего из глазницы одного из истуканов. Этот огонёк занялся и стал набирать силу, - и вот, разгоревшийся гигантским пламенем, он уже пожирал голову истукана, блистая великой, очистительной мощью. Дерево трещало и стонало, моля о пощаде, но огонь был беспристрастен, - и совсем скоро поглотил и все другие идолы.

Странный сон. Отчего такой сон? Платон стоял перед лицом огромного пожара, наслаждаясь зрелищем, пока огонь окончательно не уничтожил былую призрачную мощь, оставив от истуканов лишь жалкие, обуглившийся головешки.


Продолжить чтение http://proza.ru/2020/04/18/350