Разговор

    -- О, боже милостивый, дай сил жить, сил делать, сил не опускать руки. Меня зовут Петр и я хочу, чтобы ты услышал меня.

    Сложенные вместе на уровне шеи ладони упали вниз. Невысокий мужчина смотрел через окно на небо. Его мысли, путаясь, ускользали от мирского. Волнами накатывало малознакомое чувство благоговения, тянуло жертвовать собой во имя всеобщего счастья. Состояние понравилось, захотелось раствориться в нем, но не хватало концентрации. Только подумал, что надо все-таки позвонить сыну, сразу услышал голос в голове:

   -- Ты просишь дать тебе сил. Я мог бы дать их тебе. Но останешься ли ты так собою? Люди каждый миг просят: кто денег, кто ума, кто здоровья, кто удачи, кто мужества, кто покоя. Если дать людям все, что они хотят, насколько длинной будет пауза в их мольбах о сокровенном даре? И останется ли жизнь человека его жизнью? Будет ли он человеком или куклой на нити? Зачем тебе сила, если ты хочешь быть слабым?
   Можешь говорить со мной.

   -- О, боже. Я молю тебя избавить меня от малодушия и уныния, так как думаю и чувствую, что это правильно, это по твоему закону. Моя душа одновременно и дурна, и хочет исправиться.

   -- По закону? Но нет никаких законов, никаких заповедей. Человек свободен от рождения до смерти, только если он сам не выберет оковы.

   -- Свободен... А ты, творец? А священное писание, а правда о завете твоём?

   -- Писание есть лишь плод труда человека, но не искра божия. Божественный язык способен пронзить сердце каждого, изменить каждого, однако дух людской сотворен свободным и писаний божьих нет на земле, чтобы его пленить.

   -- Но существуют же понятия: грех, добро, зло. Разве не должен я идти от плохого к хорошему, не должен истреблять свою низость, искать любовь?

   -- Должен. Вопрос - кому. И решаешь этот вопрос ты сам. Истинно говорю тебе: в минуту сомнения забудь о боге, о «священных» текстах, но помни о своих самых глубоких желаниях и делай выбор; или не делай.

   -- О, боже, если все оставят благочестие и будут поступать по прихоти своей, не воцарится ли хаос на земле и не ужаснутся ли небеса, когда на суд божий полетят души и все они будут «черными»?

   -- Бог не судит людей. Он создатель, но не мать, не отец, не судья. Человеческий мир сегодня – это самостоятельный организм. И плоть земная, и разум, и чувства живут так, как смогли и захотели договориться. Люди создали общественные порядки, в которых есть тысячи инструментов, чтобы им каким-либо образом сосуществовать друг с другом. Религия – один из таких инструментов. Она продукт коллективного творчества, напитанный вечной болью, слезами любви и иллюзией счастья. И если бы бога не было вовсе, вы бы придумывали его с такой беззаветной искренностью, как будто он нашептывает вам о себе. Сотни слов наделили вы магической властью над своим я. Бессмертие души, суд божий, заповеди, рай, ад, апокалипсис – все это плод вашей ищущей страха фантазии. Ничего этого нет. А смерть приходит раз и навсегда.

   -- Но, если бог – создатель, что-то все-таки должно быть, не может же человек полностью стать ему безразличен… Сейчас бог говорит со мной. Зачем?

   -- Бог наблюдает. Это эксперимент и игра одновременно. Ваш мир развивается как уникальный вид живого организма, ему не надо мешать. Может быть только в исключительных случаях полить или подсушить это растение, чтобы передать новый импульс его росту.
   Таких как ты много: кто страдал и страдает от невозможности преодолеть свое равнодушие к жизни. А говорю с тобой не потому, что страдание твое сильнее и причудливее других, а потому, что вижу тщетность его. Ты много лет прибываешь в этом состоянии, не находя в себе сил сделать шаг ни вперед, ни назад. Ты даже молиться стал. Ты говоришь себе: «Я не хочу жить». А потом: «Я не хочу умирать». Мне ты говоришь: «Хочу захотеть жить». Но и этого по-настоящему ты не желаешь. Неужели ты надеешься когда-нибудь научиться радоваться каждой минуте и понести людям свое открытое сердце.

   -- Я уже давно ни на что не надеюсь… Так что же мне делать, боже?

   -- Это тебе самому решать. Подумай только, так ли велика разница между небытием наяву и настоящей смертью. И еще. Зачем страдание, если нет надежды?


   После долгой паузы Петр позвал бога, но голос молчал. Почти не двигаясь, размеренно моргая невидящими глазами, Петр стоял у окна минут десять. Затем уверенно развернулся и пошел на кухню. Налил стакан воды. Поставил на стол. Достал из тумбочки три упаковки таблеток. Выдавил все таблетки на стол. Присел. Все вошло в ладонь. Поднес ко рту.

   «Где мой телефон?» - неожиданно вслух сказал Петр. Он почувствовал необходимость разговаривать с сыном. Он не видел и не слышал сына, которому сейчас было уже тринадцать, полтора года. Все это время Петр жил как во сне. Тупая работа, тупой телевизор, глупые пустые взаимоотношения и он под стать всему этому: с отключенным мозгом, и сердцем, переведенным в режим экономии. Он уехал из родного города, оставил семью, родителей; он был уверен, что его внутренняя никчемность отравляет близких и развращает его самого. Он давно стал другим, а вокруг все помнили и принимали только его прежнего. Петр не знал и не хотел знать, как сейчас через полтора года бывшие друзья и родные воспримут его возможное возвращение. Он и не собирался назад, в старую историю. Но сыну он обязательно позвонит. Сын был для него единственным в мире человеком, воли которого он подчинился бы в настоящий момент, почти не раздумывая. Вместе с тем, Петр чуял как-то по-звериному, что его ребенок ни за что не станет требовать от него что-то, не поняв прежде насколько тяжело придется отцу, выполняя это «что-то». 

   Все время пока они говорили, слезы мерно капали на дерево стола, на спрессованный порошок высыпавшихся между пальцев таблеток, отскакивая друг от друга и сцепляясь друг с другом. При этом ни голос, ни мышцы Петра не дрожали: он был сам по себе, слезы сами по себе. Через какое-то время, - трудно было заметить через какое конкретно, - отложив телефон в сторону, Петр снова собрал в ладонь все таблетки и взял в другую руку стакан с водой. Таблетки легли на дно унитаза, а вода прокатилась по ссохшемуся горлу. Петр оделся и вышел из дому. Он шел по улице, глубоко вдыхая воздух, и иногда улыбался. Все, что он встречал на пути казалось ему каким-то своим, родным. Он ощущал себя частью огромного мира, в котором у него было свое место, далеко не самое уютное и самое прекрасное, но свое. Его никто другой занять не мог в силу уникальных общих конфигураций этого места и находящегося в нем человека. Петр был спокоен, его не раздражала мысль, что завтра понедельник и надо опять на работу; надо жить, и думать, как жить лучше. Он понимал, что впереди, как и всегда, много страданий, боли и разочарований, но понимал он также и то, что будет принимать все это без остатка и стремиться к светлому, большому, радостному, стремиться к сыну, к людям, даже если совсем не будет надежды.