Милосердие в аду. Часть пятая. Глава 3

                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом

                Часть V

                Глава 3

 
                Елена Вадимовна



Утро 6 декабря было тихое, безветренное, и казалось, что сегодня стужа чуть-чуть отступила. Елена Вадимовна, торопясь, солдатским шагом шла по хрустящей кромке дороги. «Если так пойдёт, то днём и вовсе градусов пять или шесть будет», — думала она, чувствуя, как вспотела шея и спина под пуховым платком и тёплым папиным овчинным полушубком.
По шоссе, громыхая, словно просыпаясь на ходу, проследовали два грузовика Opel Blitz. Сойдя на просёлочную дорогу к больнице, она в испуге отскочила. Мимо неё, даже   не окликнув, в сумраке зимнего утра пронёсся Никита, постёгивая лошадь и выравнивая низкие сани на пути, которого почти не различал, но угадывал его, озираясь на кусты по обочинам.
Перед каменными ступенями парадного входа в комендатуру она отряхнула полушубок от снега, обстучала обувь и со вздохом вступила в ещё один рабочий день на службе Великой Германии.
— Guten morgen! (Доброе утро!) — равнодушно проговорила переводчица на пороге канцелярии, ещё раз осматривая свои серые войлочные сапоги.
Франц молчал и как-то по-особенному смотрел на неё.
Елена Вадимовна, не обращая внимания, зашла в маленькую кладовку в углу приёмной, где всегда снимала уличную обувь и верхнюю одежду, и стала осторожно разматывать пахнущий морозом пуховый платок.
Дверь кабинета коменданта открылась  резко,  со  стуком. В приёмную один за другим стали выходить офицеры. Они были так рассержены, что не отходили от стола писаря, продолжая разговор.
— Что значит «выравнивание линии фронта»! — раздражённо восклицал лейтенант Эггерт.
— Почему мы? Пусть русские выравнивают свою линию. Мы выравниваем, отходя на 60 километров назад. Неслыханно. Господа, это...
Голос замолк. Кто-то, видимо, указал на приоткрытую дверь в кладовую. Сапоги шумно засуетились, и всё стихло.
Елена Вадимовна всё ещё стояла у вешалки, цепляясь за мокрые завитки овчины. Она затаилась и вслушивалась в звуки разговора офицеров в вестибюле.
— Frau Helen! — совсем близко раздался строгий голос коменданта. Через секунду он всё же ухватился за край дверцы и шире открыл её. Капитан понял всё.
— Не нужно раздеваться. Сегодня работаем на воздухе. Идите к клубу.
Елена Вадимовна в волнении спешила к клубу напрямик, через еле протоптанные стёжки наискосок от аллеи. Она шла, оглядываясь и всматриваясь в фигуры солдат в окнах бывшего больничного корпуса, пробовала рассмотреть лица гефрайтеров, вышедших покурить в накинутых на плечи шинелях, семенила, задыхаясь и заглатывая колючий воздух, — скорее и скорее к клубу.
У деревянной лестницы в три ступени она, наконец, встала, ухватившись за балясину. Несколько солдат редкой цепью подошли и расположились по другую сторону дороги напротив неё.
«Зачем они там встали?»
Капитан с непроницаемым выражением лица прошел мимо и поднялся по лестнице в клуб.
— Frau Helen, вам не надо там стоять. Пройдите  сюда, — позвал вполголоса Гельмут из прихожей.
«Что это? Хаген явно недоволен? Неужели мы им всыпали, наконец!» — с ликованием подумала она.
Мимо, в сторону инфекционного корпуса,  проехали сани  с больными.
Елена Вадимовна с невольной улыбкой на лице стояла в прихожей у маленького оконца и рассеянно рассматривала испуганных, обмотанных в дырявые одеяла, исхудалых больных, которые были так похожи сейчас на воробьёв с острыми носами, скулами и большими печальными неподвижными глазами.
— Гельмут, а куда больных везут?
— Мыться, переодеваться, frau Helen. Их вывозят, кажется, в Псков. Здесь будет госпиталь.
Гельмут, без шинели, сводя плечи от холода, поджигал таблетки в печке «Эсбит», разложенной на узком столике. Белый фаянсовый полукруг голландки ещё не прогрелся, но дрова уже потрескивали, и тяга с воем жадно высасывала огонь.
Уротропин шипел, разгораясь. Гельмут понюхал коробочку с молотым кофе и улыбнулся.
— Хорошо. Я вам тоже дам немного кофе. Только вы не говорите.
Елена Вадимовна утром выпила  чашку  молока  пополам с водой и, вышагивая по дороге, медленно рассосала во рту, удерживая за щекой, кислый сухарь из чёрного хлеба.
Она присела на короткую скамейку и ещё раз соединила все чёрточки сегодняшнего утра, все слова и паузы между словами, даже складки на щеках капитана, вспомнила странный взгляд писаря Франца. Грузовики на дороге, как сейчас она поняла, ехали в ярости от полученных известий. «Это так! Мы точно отбросили немцев от Москвы!» Радость тёплой волной заполняла грудь. Она смотрела на сутулую сухощавую фигуру денщика, на костлявые локти,  неровно подстриженный затылок,  старенькую пилотку. В одно мгновенье ей привиделась вся его пустая, безсобытийная жизнь в деревенской глуши. Несколько классов начальной школы. Игры со сверстниками на пыльной дороге. Речка. Бесконечные ослепительно жёлтые лоскуты рапсовых полей. Муштра в армии и неожиданное счастье: служба  в денщиках. Елена Вадимовна смутилась, но усидеть было нельзя.
— Гельмут, спасибо. Буду вам очень благодарна. Я выйду на воздух.
«Отбросили на 60 километров...» «Отбросили!» — продолжала повторять про себя на крыльце, сняв платок и обжигая щёки и шею утренним морозным воздухом. Жмурилась и заново укладывала платок, обматывая вокруг головы так, чтобы оставалась небольшая щелка для сверкающих глаз. «Отбросили. Так и должно было быть!»
Мимо неё в  зыбком полумраке прошли ещё одни сани  с больными. Полусонный эстонец шагал нетвёрдо по ещё не раскатанным колеям рядом с мордой сонной лошади, удерживая в руке провисающий повод.
Елена Вадимовна с любовью смотрела на замёрзших, сбившихся в кучу больных, едущих в баню.
«Наконец! Хоть помоются за четыре месяца раз. Четыре месяца. Боже мой!»
На дороге возле «русского корпуса» подсаживали в следующие заполненные сани последних двух женщин. Две санитарки прикрыли им ноги и хотели поправить платки. Сани тронулись. Санитарка что-то крикнула им вслед и помахала рукой. Эти сани везла Вятка, но вёл её не Никита, а толстый эстонец  в серой немецкой шинели и в шапке-ушанке со спущенными на толстые щёки «ушами».
Где-то  справа, за яблоневым садом, у центрального входа   в инфекционное отделение тарахтел заведённый  Opel Bliz.
Совершалось невидимое ежедневное волшебство. Тьма отступала, превращаясь в серо-лиловый тихий свет. Неизъяснимо и незаметно он становился буро-голубым, затем на короткое время синим, —  и,  наконец, стоило только  сомкнуть  и разомкнуть веки, как вокруг уже был нарождающийся дневной свет.
«Вот так и границы между злом и добром никогда не успеваешь заметить, —  подумалось ей:  —  Всё  переходит одно  в другое, наполняет, и всё одно в другом движется».
Через дорогу, по которой шли сани, за канавой в снегу ровной цепью стояли солдаты, понемногу растаптывая каждый себе небольшое округлое место.
«Кого охраняют? Неужели они думают, что больные способны убежать? С карабинами. Они, видать, до сих пор психически больных боятся», — учительница рассмеялась про себя и повторила с наслаждением: «Отбросили».
— Frau Helen, — через щелочку в приоткрытой двери прошептал Гельмут. — Nur schnell. (Только быстро.)
Он передал алюминиевую закопчённую кружку, наполовину заполненную горячим кофе. В другую ладонь положил шесть леденцов.
— Danke (Спасибо), — так же шёпотом ответила Елена Вадимовна, смежив ресницы.
Несколько высоких елей перед ней розовели в лучах восходящего солнца. Их зелёная пушистая хвоя свисала словно бахромчатые рукава с длинных, загнутых кверху ветвей-рук. Снег на рукавах искрился, порою точно и остро попадая лучиками света в глаза. Учительница прерывисто дышала в пуховый платок, и струи тепла щекотали ресницы. Сани с больными проходили уже уверенней по колее в разрыхлённом снегу. Навстречу им к «русскому корпусу» не спеша возвращались другие без больных.
«Бедные. Ну, хоть в тепле помоются. И то хорошо», — думала Елена Вадимовна и уже невнимательно рассматривала одни и те же истощённые лица больных. Она с радостным трепетом теперь вспоминала каждую деталь позавчерашнего вечера. Всё подтверждалось. Всё сходилось. Её судьбу,  как  и судьбу её страны, тянула и вытягивала из ада тоненькая нить. И хотелось замереть, зажмуриться, даже не дышать, чтобы эта нить не оборвалась.

; ; ;

Два дня назад, в шесть вечера Елена Вадимовна подходила к «русскому корпусу». Рыжая  Вятка  уже  стояла  на  дороге и ждала её, отжёвывая трензель и покачивая головой. Лошадь ждала, когда тёплые человеческие ладони согреют и оботрут обмёрзшие губы, а во рту после этого обязательно окажется сморщенное кислое яблочко.
— Вя-аточка, ми-илая моя, — шептала женщина, растягивая слова, чтобы успокоить лошадь, и поглаживая широкие гамаши мокрой от влажных губ лошади ладошкой. Осторожно отделила сосульку от трензеля. Расправила покрывшую лоб рыжую чёлку.
— А ну-у-ка, каки-ие у нас у-ушки? — она протянула озябшую руку без варежки дальше к мохнатому, усыпанному кристалликами льда, уху  Вятки.  Тёплое  изнутри ухо задрожало в её пальцах. — Ну, вот и хорошо. Не замёрзла. Ми-илая моя.
Елена Вадимовна не могла отойти. Хотелось обнять широкую, покрытую плотно набитой шерстью, шею лошади.
— Вяточка... — шептала она, — Вя-а-точка.
Лошадь фыркнула и повернула к ней свою морду. Большой чёрный глаз горел и благодарил, мигая длинными припорошенными ресницами. Женщине стало легче. Как будто она стряхнула с себя невидимую грязь от пребывания в течение всего дня в обществе представителей самой культурной расы.
— Что они так долго не идут? — спросила она  у лошади   и, ещё раз погладив её по мохнатой короткой шее, надела варежку и направилась к дверям корпуса. Свет от далёкого фонаря на дороге пробивался через кроны заснеженных туй и едва доходил до дверей. Елена Вадимовна широко распахнула одну половину, чтобы увидеть и запомнить силуэт лестницы, и быстро прошла к стене. Скользя мокрой варежкой по облупившейся краске, затем по холодным рёбрам радиатора, она добралась до входа в отделение. Немцы запрещали излишне пользоваться электричеством под угрозой полного отключения русских от света, как однажды уже сделали   с воспитательной целью.
Учительница толкнула высокую деревянную дверь. С порога опять пришлось окунуться в спёртый дух от немытых тел, грязного белья и особенного пота психически больных. Слева у стены кто-то шевельнулся в проблеске укрытой настольной лампы.
— Это вы, Елена Вадимовна? — послышался негромкий голос Никиты. — Сюда идите. Я из города приехал. Газету привёз.
В  коридоре у  длинного обеденного стола, придвинутого к стене, за которым уже давно не ели больные, облокотившись на край и распахнув белый полушубок, сидел Никита. Настольная лампа была кое-как накрыта самодельным куполом из клеёнки и теперь освещала только часть стола, на котором лежала и ждала обозрения газета «За Родину». Учительница видела, как обрадовался Никита. Зоя за восемь последних дней изменилась. Несколько раз она коротко отвечала на его вопросы, правда, смотрела при этом себе под ноги и строго, сложив складочку кожи между золотистыми бровями. Но самое главное, она согласилась возвращаться домой в его санях. «Только вместе с учительницей». Хотя, если бы не Никита со своей нацистской повязкой, женщинам пришлось бы опять или уходить засветло или оставаться ночевать в подвале, где получится. С наступлением темноты хождение жителей по дорогам было запрещено. И хотя Елена Вадимовна имела при себе документ сотрудника местной комендатуры, общаться с патрулём было противно.
  Недалеко от стола, прислонясь к едва тёплой печке, сидела и выглядывала из полусвета своими добрыми глазами Надежда Александровна. Её укутали в шубу, усадили в кресло и уложили отёкшие ноги на лавку. Так было легче сидеть и слушать.
Зои не было и, очевидно, все ждали только её. Елена Вадимовна, привыкнув к скудному освещению, осматривалась и уже видела повсюду: в коридоре вдоль стен, в столовой проступающие из тьмы, свернувшиеся в калачики под одеялом тела больных.
«Что это?» — не поняла она, потому что стало неприятно.
Больные лежали неподвижно и как будто не дышали.
Из глубины коридора пробился мерцающий огонёк. В пятнышке света медленно выступала Зоя и вела Костю. Медсестра удерживала в правой руке глиняную плошку с крохотным горящим фитильком. Другою рукой она глубоко обвила локоть Данилова и крепко сжимала своими маленькими пальцами  его ладонь.
— Да. Уже вижу. Дойду, — раздался мягкий голос. Костя незаметно освободился от Зоиной руки вблизи стола.
— Ну как там, Никита? Что на площади? Гоняют?
— Гоняют. Я успел только шапку обменять на молоко. Патруль пришёл. Но это выручает. — Никита указал на широкую белую повязку с чёрной свастикой, которую сейчас старался держать в стороне и поэтому сидел к столу левым боком.
— Какой курс сейчас?
— Один рубль к десяти. Газету купил за полмарки, а сдачу дали в рублях. И ещё обманули. Свои же...
Зоя подвела и усадила Костю в центр длинной лавки. Сама села рядом. Учительница стала за их спинами, чтобы меж двух голов лучше видеть газету, как вкусное долгожданное блюдо. А в голове Кости ещё звучали и повторялись слова Никиты.
Тыкаясь непослушными коленками в ножку стола, в угол лавки, протискиваясь ближе к газете, он несколько раз окинул его взглядом.
  Совсем близко, небрежно опершись локтём о стол, сидел человек, который почти каждый день бывал в Красногвардейске. Он видел наших людей, которые в оккупированном городе днём свободно ходили и встречались со знакомыми на улице Бомбардирской, или Соборной, на Берёзовой и Зверинской, на Люцевской. Разговаривали «за жизнь». Никита видел, как они одеты, слышал, как они торгуются на толкучке, как строят фразы. Он мог видеть недалеко от площади собор Святого Апостола Павла, закрытый уже два года, с разрушенным куполом, и лица прохожих возле него. Никита видел часть страны, хоть и под немцами сейчас, но вблизи Ленинграда. Вопросы волнами обступали голову, словно маяк в океане, бились о стены и просили ответа. Но Костя не мог ничего спросить.  То, что ему было нужно, Никита не замечал. Это было видно. «Свои же...» «Надо обдумать», — сказал себе Данилов, чтобы потом ещё много  раз повторить  в  памяти  эти  слова  и интонацию. Страну, как любимую женщину, приходилось разгадывать по чёрточкам. «Свои же...»
— Здравствуйте, Надежда Александровна. Как вы? Не отвечайте. Кивните только, — мягким глуховатым голосом обратился он к доктору.
— Аркаша умер, — ответила доктор. — Как тёте Клаве сказать? Говорят, что её всё-таки выпустили из гестапо.
— Надежда Александровна, да это не тот Аркаша. Я же вам говорила, — быстро заговорила Зоя, повышая голос.
Костя коснулся её локтя.
— Ну, ведь так же, — тише продолжала она, — это Аркаша Климкин умер. Из Оредежа. У него никого нет.
— Ах. Да. Не тот. Что-то я совсем память потеряла с этой... жизнью.
Зоя отодвинула плошку, но не стала тушить огонёк. Запах отработанного моторного масла и копоти на время заглушил другие запахи. Все трое теперь разглядывали лист газеты, пробегали быстро по заголовкам заметок и с ненавистью, словно намагниченные, возвращались взорами  к  портрету  Гитлера в правой части листа. Фюрер был грозен и уверен в победе. Его взгляд устремлялся куда-то вверх, поверх даты выхода газеты и её номера.
Никита сидел в тени за лампой и с интересом смотрел на  их лица.
— Вчерашняя.
— Да. Совсем свежая.
— «Гостиница “Великобритания” объявляет набор девушек-официанток. Приём заявок в 9 часов утра».
— «Германские позиции на Восточном фронте, как всегда, несокрушимы»... «Предательство — сущность американской политики»... «Советские женщины — трудовые рабыни Сталина»...
— Да что ты, Зоя, читаешь? — поправила учительница из-за спины. — Вот смотри: «Откровения союзников», «Главное командование германской армии сообщает: 15 000 000 человек освобождены от большевиков...»
— «Ростов-на-Дону в германских руках... Немецкие войска в 58 километрах от Москвы... Доблестные...» «Гитлер — освободитель всея Руси...» Так. Понятно.
Все трое со щемящим сердцем вчитывались в гадкие, лицемерные, самодовольные строки, всё равно понимая, что этот желтоватый лист сейчас и есть единственная связь с миром. Они вдумывались в построение предложений. Вспоминали предыдущий номер. Они перевёртывали и переиначивали строки, стараясь угадать, что же на самом деле происходит на фронте. А за ним — в их стране, за линией фронта.
— «Советское правительство готовит уничтожение Москвы и Ленинграда...» Ха-ха!
— А ведь посмотрите, — вдруг заговорил Костя оживленно, но с задержками. Он старался выговаривать по паре-тройке слов, с крохотной передышкой, чтобы не раскашляться. — Они уже несколько дней стоят под Москвой. Помните ту газету? «Доблестные германские войска героически переносят холода». Вдумайтесь. Они стоят.
Девушки оглянулись на него. Учительница ласково погладила поэта, как ученика, по только что расчёсанным твёрдым рядам волос и неприятно поразилась их пепельному отливу.
— А... вот. «Идут бои по всей линии фронта...». Значит, дальше к Ленинграду не продвигаются. Значит, стоит город!
Он оглянулся на Елену Вадимовну.
— «В Северной столице свирепствует голод. Встречаются случаи каннибализма. Голод — наш лучший союзник! И пусть трезвонит русская пропаганда о недопустимых методах и приёмах. В международном гуманитарном праве нет нормы, которая бы запрещала использовать голод как средство ведения войны!» А как же! — Костя кивнул на больных, неподвижно лежащих на тюфяках за их спинами. Из груди взрывом вырвался кашель. Костя  пригнул  голову,  засопел,  придерживая у рта крепко сжатый в ладони комочек тряпки.
— «Германские солдаты проявляют гуманность и человеколюбие», - продолжила Зоя. «Они не убивают жителей Ленинграда, выходящих из города. Русские, обезумевшие от голода и ненависти к большевикам, идут прямо на наши позиции с детьми и походным скарбом. Немецкие солдаты стреляют поверх их голов и отгоняют беженцев обратно в город. Голод и холод сейчас лучшие союзники нашим войскам на подступах к Ленинграду». Сволочи.
Данилов не  мог  сейчас говорить. Все услышали, как он  с хрипом и чаще задышал. Было неловко и страшно заглядывать в его лицо. Зоя затараторила:
— «Почему же мы с азиатским варварством уничтожаем себя и, главное, — свой дом. Он должен послужить будущим поколениям новой культурной страны...»
— Лена, — вмешался Данилов. — Послушайте. Нужно верить. Ваш Иван — военный. Артиллерист. Их кормят достаточно. Нужно верить.
Зоя продолжала. Ей хотелось поскорее увести всех и себя  от тяжёлых мыслей.
— «Wermacht Theater Gatschina». Театр, что ли? Ага: «Михаил Дудко — художественный руководитель, балетмейстер...»
«Николай Пучковский, оперный певец Кировского театра...» Да-а.
— Зоя, я достану билеты на концерт, — подал голос из своей тёмной стороны стола Никита.
Медсестра поджала губы и буркнула: «Нет».
— Константин Сергеевич, что скажете? В итоге, — спросила Елена Вадимовна. Читать газету дальше стало противно.
Костя успокоился и сейчас как-то отстраненно смотрел на газетный лист.
— Что думаю? Думаю, что немца мы остановим. Есть такое предчувствие. — Он вздохнул и осторожно потянул газетный лист к себе. Всё же он держал сейчас в своих руках дыхание жизни, бывшей за пределами больницы. Строчки... Колонки... Он вспомнил, как готовил репортажи, укладываясь в требуемый объём. Подушечки пальцев трогали чёрные строчки и как будто ощупывали каждую букву.
— Лежников. Журналист. Я ведь знаю его, — продолжал он в раздумье, — Перфильев. И этого знаю. И Пучковского слушал. «За Родину». Они пишут. За какую Родину? А я с ними работал. Полгода назад.
— Друзья мои, — Данилов неожиданно оживился и грустно улыбнулся, — а ведь и я могу писать так же. И писать правду. Вот пойду к Хагену. Всё расскажу. Да, журналист. Корреспондент газеты «Смена». Да, оказался по болезни в больнице. Случайно. Не успел вернуться в Ленинград. И что же? Попрошу его отпустить меня в Красногвардейск. Или... как он сейчас? Гатчино? А почему ему не отпустить? Я ведь сын офицера императорского флота. И буду там получать свои  90 рублей. Буду в тёплой шубе ходить и водку пить. И писать про то, что было. Не соврал бы ни на йоту. И как в институт меня не пускали, дворянина. И как год работал на кожевенном заводе. Сыромять готовил, пока меня полумёртвого в астматическом удушье не привезли к маме... моей, — он запнулся, но продолжил. — И как мы скрывались и работали у Павлова в Колтушах. Я убирал за собаками. Мама работала врачом. И как там же прятался мальчик Ваня из семьи репрессированных. Они бы  и очерк мой юношеский  «Секира революции» напечатали. Но я этого никогда не сделаю, — и тихо добавил: — Лучше умру.
В застывшей тишине из темноты дальнего угла стола долетел простой вопрос:
— А почему? Если мы тебе так насолили?
Костя покачал головой.
— Потому что простил.