Холера ясна

Ранним августовским утром скрипнувшая дверь впустила в маленькую комнатку груженую авоськами бабушку.
Обычно пришедшая с Привоза бабушка неслышно распаковывала сумки, раскладывала продукты в нужном порядке и так тихо приступала к приготовлению завтрака, что я просыпалась уже от ароматов вертуты, картофельников, удивительной одесской икры из синеньких или еще чего-то не менее вкусного.

Но нет, не сегодня.
Сумки были уронены рядом со столом, бумажные пакеты оглушительно зашуршали, потянуло запахом свежих огурцов, а бабушка, обладавшая способностью не только бесшумно готовить, но и так же перемещаться, вдруг защелкала железными шариками замочка старенького кошелька, и следом оттуда посыпались монеты прямо на пол.

На полу спал приехавший за мною папа.
Во-первых, там прохладнее, что при летней жаре немаловажно.
Во-вторых, в бабушкиной малюсенькой комнатке было только два спальных места: мое - раскладушечное, и бабушкино - на кровати с твердым матрасом и двумя невесомыми подушками.
Тем не менее, все постели в этой комнате, постоянные, временные ли, имели общее: крахмальное белье.
Крахмал помогает вещам удлинить срок службы, считала бабушка, и потом - просто так было принято в ее жизни: крахмалить занавески, скатерти, платья, халаты, блузки, а уж постельное белье - сам Бог велел.

«Мама, что за шум?» - тихо спросил папа.
«Город закрывают, - сказала бабушка. - Холера ясна!…»

Последнее выражение было мне известно.
Наряду еще с одним, которое звучало коротко и непонятно: «Пся крев!»

Бабушка никогда не ругалась. А эти два выражения были памятью о деде, поляке по национальности и пекаре по профессии, канувшем на подступах к Одессе в первые дни войны, и употреблялись ею в случае крайней нужды в крепком выражении.
Отсюда следовало, что случилось нечто из ряда выходящее, и мой сон окончательно растаял.
Как утренний туман.


В августе 1970 Одесса млела под жарким маревом, люди нежились на песчаных пляжах, наслаждались вкусностями с Привоза, считали ступени Потемкинской лестницы и скрывались под густой тенью высоченных деревьев Пушкинской.

Все было, как и положено в Одессе: замечательно!

И вот среди этого привычного великолепия и всеобщей расслабленности прозвучало, как гром с ясного неба, короткое и страшное слово: «холера».

Город вдруг затих.
Жизнь изменилась в одно мгновение.

Папа метнулся на вокзалы, но самолеты не летали, поезда не ходили, автобусы и машины за пределы города не выпускали.

Город был окружен военными частями.
Страна оградила занедуживший город, борясь с распространения страшного заболевания.

Все чаще слышалось слово «эпидемия», появились слухи о десятках умерших, которых сжигают в степи под Одессой, о расстрелянных в окрестностях города машинах, пытавшихся прорваться из «заболевшего» города, о потопленных шаландах, на которых лихие одесские «Кости» за четвертной вывозили за пределы Одессы отдыхающих, пожелавших вернуться в родные места.

В квартиру регулярно наведывалась уставшая медсестра, каждый раз привычно перечисляла признаки начинающегося заболевания: «Холера вызывается холерным вибрионом в виде запятой, начинается с диареи, рвоты, головокружения», терпеливо ждала, чтобы жильцы при ней принимали бесплатный тетрациклин, проверяла наличие емкостей с кипяченой водой («При кипячении холерный вибрион погибает через минуту») и призывала мыть все с хлоркой.

В те дни хлоркой пропахла вся Одесса.

На входах в комнаты, квартиры, магазины лежали коврики, пропитанные концентрированным раствором хлорной извести, дверные ручки были обмотаны разного вида тканями от марли до стареньких полотенец и регулярно смачивались им же.

Никогда еще дореволюционная лестница бабушкиного подъезда - широкая мраморная с изумительной красоты перилами не сияла такой чистотой!
Дворники не выпускали из рук шлангов, поливая асфальт тротуаров и дворов.

В эти дни в нашей коммунальной квартире стало еще тише, чем было.
Даже Левка-наркоман перестал врубать приемник на всю громкость, что водилось за ним в обычные дни. Слово «наркоман» прилипло к его имени и мне по малолетству вначале казалось фамилией, что немудрено в Одессе, где фамилии на «-ман» совсем не редкость.

Например, не так давно я привела в квартиру попить водички девочку по имени Василиса, с которой познакомилась во дворе. Ее бабушка, оставив на меня внучку, отбыла на Привоз, звонить в чужие квартиры было категорически запрещено, и мы помчались на мой четвертый этаж.
Водичку нам подала соседка Дора Петровна, я поблагодарила за услугу, а Василиса сказала свое «спасибо» густым хриплым баритоном. У нее только отболело горло, и она разговаривала голосом, совершенно неестественным для эфирного существа с розовым бантом.
«Ой вей, - всплеснула руками Дора Петровна, - что с тобой, деточка? Голос, как у Мулермана! Ви что, не знаете Мулермана?! Я обожаю его песни.»
И ушла вглубь коридора, напевая неизвестную мне мелодию.

 
Бабушка здорово сдала за эти беспокойные дни. Она ходила на Привоз, готовила еду, занималась привычными, казалось, делами, но при этом все время молчала.
Меня это удивляло. Другие соседи тоже переживали, но по ним это было не так заметно.

«Бабушка, почему Вы не разговариваете? – решила я выяснить причину ее грусти. – Вон Ефим Лазаревич анекдоты о холере рассказывает на кухне! Все смеются.»
«Ах, Боже мой, - тихо сказала она.  – Что он может знать о горе, он, молодой человек! Что он видел!»

И я задумалась.

Бабушка была ровесницей века, она пережила многое, из чего мне были известны первая мировая война, революция, «испанка», тиф, голод, вторая страшная война, которая унесла жизни ее мужа и 18-летней дочери, оккупация («О, эти румыны, будь они трижды неладны!»), случаи заболеваний чумой и холерой, которые были нередки в городе каштанов и платанов.
Бабушка имела представление о серьезности происходящего, она не паниковала, не рыдала, не заламывала руки, но прекрасно понимала, что над городом нависла смертельная опасность.
И эта опасность угрожает не только городу в общем, а ее сыну и внучке. И она, как жительница этого города, хозяйка большого дома, несет ответственность за все, что происходит в этом ее доме под названием Одесса.
Она делала, что могла для спасения сына и внучки: ошпаривала кипятком овощи и фрукты, мыла полы с опостылевшей хлоркой, бесконечно кипятила воду и тщательно следила за приемом тетрациклина в нашей семье.

В связи с карантином посещение общественных мест не приветствовалось, мой любимый кинотеатр в Доме офицеров тоже закрыли на карантин, и я изнывала в четырех жарких стенах.

Под особым запретом были пляжи.
Однако, бабушка в нарушение всех инструкций, утомленная моим нытьем, все же повела меня к морю.
Чтобы ребенок взглянул на море еще раз.
На прощанье.

Грустно выглядел некогда шумный и яркий пляж «Отрада».
Не звучала музыка, не играли в волейбол красивые девушки и юноши, никто не ловил «бИчков» с пирса, не толпился в очереди за мороженым или газировкой…
Да и море как-то посерело, тихонько бормотало, перебирая ракушки и песок, как будто было в чем-то виновато.

К нам подошел грустный сторож в ветхом «рябчике», через дыры в котором ясно просматривалась наколка на левой стороне груди: профиль Ленина и Сталина.
Руководители советского государства были мало похожи на себя, но я твердо знала, что это - именно они. Приходилось мне уже наблюдать этот тандем на мужских торсах немолодых людей того времени.

Подкатанные рукава открывали крепкие руки стража, покрытые расплывшейся татуировкой практически сплошь: кинжал, игральная карта пик, на тыльной стороне ладони – встающее из-за горизонта солнце с кривыми лучами и надписью «Север», а у самого запястья читалось крупными буквами: «Не забуду мать…».

Пока я таращилась на рисунки и надписи, сторож кратко известил нас о причине появления холеры в Одессе: «Вся гадость из Турции приплывает, Ви же знаете?!» и посоветовал «сматывать удочки», а то и ему попадет, и нам достанется.

«Пляж закрИт, - невесело пояснил он. - ЭпидЭмия, знаете ли.»
«Ну да, - согласилась бабушка. - Одно хорошо, что холера, а не чума!»
«Надолго ли эта зараза? – спросила бабушка сторожа. - Как вы себе думаете?»
«А я знаю? - честно ответствовал ответственный за порядок на пляже. - В порту подняли желтый карантинный флаг, а это что-то да значит.»

На этом общение со сторожем закончилось, к моему сожалению, потому что я, изучив рисунки на его левой руке, совсем было собралась рассмотреть правую, где уже приметила большой якорь с цепью и нечто, напоминающее стрелки компаса.
Только стрелок там было много. Это была «роза ветров», изображение, знакомое и понятное всем морякам на свете.

Грустные, мы поплелись домой, где нас ждал радостный папа: он достал-таки направление на прохождение карантина! Выстоял очередь и не зря!
Нам предстояло жить целых две недели на теплоходе «Шота Руставели».
Я подпрыгнула от восторга!
Здорово!

Мне известен этот теплоход!
У меня даже есть значок, на котором изображен громадный корабль с черным корпусом и ослепительно белым верхом. Вот бы побывать там!

«Корабль стоит на рейде,»-упомянул папа в разговоре, и это обрадовало меня еще больше!
Корабль неошвартован! Т.е. не привязан к причалу с помощью швартовых.

Ах, этот морской язык!
Можно, конечно, крикнуть стоящим на пирсе с высокого борта: «Отвязать корабль!»
И потерять уважение навсегда.
Потому что корабль не привязывают веревками, он вам не коза, в самом деле. Корабль крепят к битенгам, кнехтам или палам швартовыми.

А «швартовы» - это как раз и есть самые настоящие веревки, только толстые и очень прочные.
Так что на флоте не кричат: «Сеня, отвяжите корабль, я Вас умоляю!», а командуют по-морскому коротко и жестко: «Отдать швартовы», ну, или: «Отдать концы», что, в принципе, одно и то же.
И никак иначе!

Самое-то главное, что корабль стоит не у причала, а в море!
Сколько хватит глаз - волны вокруг, это ли не мечта всей моей жизни! И вполне может быть, что людям на корабле разрешат купаться! В почти открытом море!
О, чудо, чудо!

Правда, папа не уточнил, на каком рейде стоит «Шота Руставели»: на внутреннем или на внешнем, т.е. внутри порта или на подходе к нему.
Вот бы на внешнем!

Бабушка спешно собирала чемоданы.
Время от времени в дверь к нам стучали соседи, предлагая в дорогу то термос, то пачечку «настоящего цейлонского» чая, то просто с пожеланием счастливого пути.

Дора Петровна, добрейшая черноглазая соседка, сокрушалась, что целых две недели мы будем на «какой-то обсервации», умышленно или случайно «теряя» в мудреном слове букву «в», и это научное слово в ее устах звучало совсем неприлично.

Бабушка с отцом долго шептались весь вечер и даже ночью, прислушиваться я устала и уснула, на корабль, к моему разочарованию, мы почему-то не пошли, и утром папа отправился на пункт выдачи направлений заново.

Если бы я знала тогда, что представлял из себя теплоход «Шота Руставели» на самом деле!
Я бы уговорила-упросила-умолила папу не отказать нам в возможности побывать на одном из шикарнейших лайнеров того времени. Пусть даже по такому невеселому поводу, как обсервация.

Папа-папа…

Восьмипалубный круизный теплоход «Шота Руставели» был построен в 1968 году на верфи в Германии. На борту находилась команда из 350 человек, а каюты рассчитаны на 750 пассажиров.

На корабле было два бассейна и сауны, спортивный зал, спортплощадка на верхней палубе, кинозал и прочее-прочее-прочее.
Их было пять - однотипных кораблей: лайнер «Иван Франко», построенный в 1964 году, «Александр Пушкин»  - в 1965 году, «Тарас Шевченко» - в 1966 году, за ним следовал «Шота Руставели» и завершил серию «Михаил Лермонтов» в 1971 году.

Нашему тогдашнему «Шота» было всего два годика, но он уже успел пропахнуть ароматами многих стран, в его борта бились волны трех океанов и множества морей…

Не случилось мне тогда прикоснуться к чуду из чудес, кораблю-джентльмену, лайнеру-денди, оббегать все палубы, пожить в настоящем кубрике, прийти к обеду по звуку склянок и увидеть морскую перспективу в круглое окно иллюминатора.

Взрослые принимали решения, а мне оставалось лишь подчиняться.
Папа вернулся с новыми направлениями, сообщил, что завтра к 10 часам утра нам нужно быть в указанном месте, и мы легли спать пораньше.

Вещи стояли у двери, их было немного, потому что никаких продуктов с собой брать было нельзя.

Мы плохо спали эту ночь.


На обсервацию мы добирались трамваем по знаменитому Французскому бульвару.

Чтобы выехать за пределы города, необходимо было пройти карантин. Или обсервацию - как кому нравилось называть процесс наблюдения за людьми, изолированными от основной массы населения на зараженной территории.
Обсервироваться надлежало в санатории министерства образования.

Продолжение следует