Песня Людмилы

Глубокая ночь, а Аркадий Семёнович всё сидит в своём рабочем кабинете дома и всё пишет и пишет что-то на принтерной бумаге красивым убористым почерком. Милка в кружевной сорочке уже в который раз проскальзывает сквозь дверь, гладит его по плечам, бормочет «ну, пойдем уже спать, Аркашка», слышит в ответ «сейчас-сейчас» и снова исчезает за дверью.

Аркадию стыдно перед женой, но остановиться он не может, потому что час за часом проигрывает в схемах на бумаге различные мысленные комбинации выхода из странной ситуации, в которую он попал. Один вариант, другой, третий… И каждый раз что-то не сходится. Во внутреннем пространстве Аркадия Семёновича вдруг появился какой-то новый элемент, который всё время вылезает посреди каждой схемы с немым вопросом, казалось бы, в таких случаях, которые были уже сто раз в других вариациях и были решены, но сейчас именно этот элемент мешает повторить прежний, вроде бы, столько раз проверенный опыт и успех. Этот элемент называется совесть. Непонятно с чего вдруг в привычном решении каждой ситуации он начал видеть страдающую невинно сторону. И более того, у него вдруг перестало хватать выдержки оставить этот чужой ущерб за пределами своего внимания и сконцентрироваться только на полученных результатах.

Он придумал уже почти двадцать махинаций, как относительно честным образом выполнить поручение патрона, чтобы и свой авторитет руководителя сохранить, и отношения не испортить с начальством или подчинёнными, но каждый раз кто-нибудь невинно страдает: подставленный Гриша, замученные подчинённые или оболганная перед каким-то незнакомым психологом его собственная жена Милка.

Глаза уже начинают слезиться и слипаться, но Аркаша упорно продолжает искать. Вдруг вспоминает почему-то новосибирскую гостиницу и собственный сон про то, как он стал Иваном-царевичем. Да, перо Жар-Птицы, конечно, ему сейчас бы очень пригодилось. И чего это он, правда, тогда струсил и не встретился с этой Алёной? Мало ли что ему во сне от переутомления привиделось, может, прав был Серёга, и она какая-то особенная женщина? Нет, стоит признаться, что определённо он в жизни понимает далеко не всё. Эта мысль Аркадия Семёновича будто ошпарила. Неопределённость его всегда пугала, но последние лет 15 его жизнь была нервной, но ведь стабильной же. Без таких заковыристых задач, кажется. И уж тем более без разных там галлюцинаций и людей из параллельного мира. Он резко встал, хотел уже пойти за коньяком, но, представив в дополнение к своему состоянию, алкогольную горечь во рту и дополнительный туман в голове, неожиданно для себя поморщился. Вот. Даже тут всё вдруг стало как-то иначе. Пойти хоть воды попить. Всем смертям назло из-под крана.

Тихо прокравшись на цыпочках на кухню, чтобы не разбудить жену и детей, шагнул в темноту и вздрогнул: у окна освещенная огромной луной стояла Милка в длинной сорочке и с распущенными волосами до пояса. Она обнимала сама себя и, глядя в окно, завывала какую-то совершенно неземную песню. Ее плечи изредка вздрагивали.

Аркаша застыл на месте. Он вспомнил, как 12 лет назад впервые увидел Милку в ночном клубе извивающуюся на танцполе с копной таких же волос в лучах неоновых огней. Аркадий был уже на хорошем счету в смысле карьеры, в общем, знал секретный секрет успешного успеха, однако продолжал оставаться чрезмерно робким в отношении женщин. Друзья подтрунивали и периодически уговаривали модно развлекаться. И вот вдруг Милка. Смелая. Дерзкая. Красивая. Он понимал, что все вокруг говорят, что охомутала, но ничего не мог и не хотел с собой поделать. Аркаша возил ее на море, она там таскала его купаться по ночам, брызгалась, смеялась над ним и, хлебнув чутка винишка, пела народные песни удивительно нежным, но не фольклорным, а каким-то космическим голосом. Потом, когда они стали жить вместе, Аркаше после ежедневного тяжелого строительства карьеры достаточно было прийти домой и уткнуться лицом в копну ее теплых волос и приятная нега и спокойствие разливались по всему телу. Состояние «и пусть весь мир подождет» он узнал с Милкой, и оно было как целительный бальзам.

А потом шикарная свадьба. Дочь. Еще одна. И третья. Семья.  Быт. Всё хорошо. Сейчас вот Милка только сына не хочет почему-то. Теперь он мучительно пытался вспомнить, когда в последний раз ощущал с ней то, что с самого начала было так приятно и дорого. Пытался и никак не мог.

Вдруг космическая колыбельная резко прервалась на половине ноты, Мила повернулась от окна и вздрогнула: «Ты чего тут?» Аркадий увидел в лунном свете ее огромные глаза, залитые слезами, которые, видимо, текли, высыхали и снова текли уже несколько раз подряд, и впал в знакомый с подросткового возраста ступор при близком общении с женщинами: «Воды попить пришёл». Сказал и запнулся на полуслове.

«Опять из-под крана?» - Милка пыталась прикрыть свою ночную голую душу сарказмом и сама понимала, что абсолютно неудачно. Сменила тон на тихий, но уверенный: «Аркаша. Я тут всё обдумала. Нам надо с тобой развестись. Тебе со мной очень тяжело. И ты… ты меня больше не любишь».

Ноги Аркадия стали ватными. Он потянулся рукой к Милкиному плечу, хотел что-то произнести в ответ оправдательное, но все слова остались написанными на бумажках в кабинете, и он только беззвучно шевелил губами, как рыба. И ненавидел за это сам себя. Кажется, Милка не увидела его позора, потому что её глаза снова залились слезами и она, шлёпая голыми ногами по паркету, закрыв лицо руками, убежала в спальню.

Он почему-то почувствовал, что преследовать ее сейчас не стоит. Попил воды и пошел спать в кабинет, отчаянно пытаясь успокоить себя мыслью, что это полнолуние, ПМС или что-там еще бывает у этих женщин?

Сон не шёл, Аркаша ворочался, в голове было теперь ясно, но совсем пусто. Он наблюдал за тем, как колышется от ветерка тень занавески в лунном луче. Прохладный обволакивающий свет вдруг начал сливаться с тихим звуком, доносящимся из-за стены: Милка тоже не спала и тихо мурлыкала в их спальне свою космическую колыбельную. Аркаша прислонился лбом к стене, чтобы быть поближе. Песня втекала ему в самое сердце вместе с тихим лунным светом. И он снова почувствовал себя окутанным приятной негой. Весь мир подождёт, пока он вдыхает эту песню, которую, кажется, не слышал уже три тысячи лет.

Во сне он видел, как босоногая Милка бежит под лунным светом вдоль морской волны и смеётся, а он быстрым шагом движется следом и всё хочет её догнать и обнять, но в каждой руке у него тяжеленные чемоданы, которые он зачем-то притащил сюда с собой на побережье.

Потом декорации сна сменились. Аркадий был на скалистом побережье один. На море бушевал шторм, а он всё ждал кого-то на берегу. Вдруг из облаков спустилась к нему огромная огненная птица. Села рядом и затянула странную космическую песню, от которой где-то глубоко в его сердце будто задвигались камни. Он думал, что было бы гораздо легче, если бы эта птица выклевала ему сердце, как орел печень Прометею. Но то ли с Аркадием всё оказалось сложнее, то ли эта песня Жар-Птицы работала совсем иначе: в сердце что-то булькало, растворялось, камни сдвигались, частично плавились, а по щекам – не во сне, а наяву – текли самые настоящие слёзы.

Утром Аркадию показалось, что ночь была просто дурным кошмаром. Милка совсем по-обычному сварила ему кофе. Долго сидела и смотрела, как он пьёт его, заедая сырниками, а потом встала, вздохнула и так же тихо и уверенно, как и ночью, сказала: «Я собрала тебе вещи. Поживи, пожалуйста, пока в своей однушке».