Товарищ хирург Глава 32

Очень скоро в и без того мучительное существование Платона влилась тревога, что кто-то неотступно его преследует. Поначалу он постарался забыть об угрозах троих мужчин, и на некоторое время ему это даже удалось. Он ходил на работу и обратно, - как обычно, погрузившись в свои мысли, - пока однажды ни почувствовал на себе Взгляд. Платон резко обернулся, - переулок за его спиной был абсолютно пуст. Хирург, прибавив шагу, продолжал свой путь, но ощущение, что кто-то за ним наблюдает, уже не оставляло его.

Вскоре оно переросло в навязчивую идею. Переполошившись, Платон решил съехать с квартиры, которую занимал, - тем более, его средства уже позволяли это.  В шляпном салоне он подобрал себе шляпу-котелок, которая скрывала в тени его лицо. В лавке старьевщика приобрёл старые театральные усы. Лацканы сюртука теперь носил неизменно поднятыми. Он надеялся спрятаться под всей этой атрибутикой, - только вот работу никак невозможно было поменять.

У него было хорошее место, и он был на хорошем счету, - до того хорошем, что его ни за что не согласились бы отпустить. А рассказывать про себя, что у него появилась необъяснимая мания преследования, было как-то не «комильфо». Надо же, насколько человек, ежедневно совершающий убийства в своей операционной, становится ревнив к своей репутации! Смерти подобно, если люди заметят их маленькие странности. Может быть, оттого, что они, как ниточки в темном коридоре, могут вывести любопытных к страшной правде?

Теперь Платон не ходил, а бегал по улицам, вжимая голову в плечи, стараясь не смотреть на прохожих. Любопытные мысли хаотично вертелись в его мозгу; думал он, что вот, человек может всем нравится, обладая каким-то большим талантом, или даже просто природным обаянием. И ему готовы будут простить все, - чего никогда не простят человеку невзрачному и недаровитому.

А сколько значит репутация! Ты врач, и вот ты уже убелен цветом своего халата настолько, что никто никогда не скажет о тебе дурного суждения. О, если бы они знали, сколько раз ты сам нарушал данную тобою однажды врачебную клятву! Как злобно и чудовищно ты ее попирал ради собственных амбиций и страстей! О, если начать препарировать твою душу, товарищ хирург, а потом вывалить ее чёрное нутро на суд людской, сколько всего ужасного предстало бы взгляду! Но теперь ты под защитой своей репутации, - как прославленный педагог или трудолюбивый актёр, или самоотверженный учёный!

На пользу чего служат все эти люди? Уничтожая вполне конкретных людей из плоти и крови во благо безликого большинства. Разрушая собственные семьи, превращая в моральных уродов собственных детей.

Если вскрыть белоснежные покровы, бывает, что по лицемерию и порочности этим людям с безупречной репутацией нет равных. Помнится, нравилась Платону одна поэтесса: писала она проникновенно о любви, - так, как никто другой не писал, с такими крылатыми метафорами и таким душевным жаром! А в реальности она оказалась ненавистницей собственной дочери, которую родила от нелюбимого мужа-грузина и презрительно называла не иначе, как «эта грузинка». Компании девочки поэтесса предпочитала компанию своих почитателей и музы. Стихи она строчила, как сумасшедшая, - и люди восхищались ее талантом! А что большинству до бедной одинокой девочки, даже имени которой никто не знал?

А ведь это убийство, убийство самого настоящего человека, совершаемого с одобрения призрачного большинства! Принесение в жертву в угоду безликих. И так все это забавно и нелепо выглядит, под оберткой хорошей репутации!

До дома, где Платон теперь обитал, оставалось несколько десятков шагов. Мокрая мостовая мазками отражала тусклый свет фонарей. Плясали искажённые тени редких прохожих. Обычная для Петрограда промозглая погода, холод, озноб во всех членах, мучительная слизь в носу и першение в горле. Хотелось скорее согреться и выпить чаю.

Ощущение того, что кто-то следует за ним по пятам, заставило Платона обернуться. Никого. Платон нервно сглотнул, уткнул глаза в мостовую и снова, волей-неволей, вернулся к своим размышлениям. Забавно, но часто случается, что именно талантливые поэты, пишущие сумасшедшие по своей остроте и чувственности стихи о любви, не имеют о настоящей любви никакого представления. Они пишут, вдохновлённые идеей, кажущностью, мечтой и какими-то переживаниями своей юности, и люди со сверхчувствительностью и слогом действительно достигают на этом поприще невиданных высот... Любопытно, что, спускаясь со своих пьедесталов, они становятся отвратительными существами, ненавидящими и презирающими всех вокруг, впадающими в нытьё и уныние, когда муза изменяет им, едящими поедом близких в своих домах, изменяющими, предающими и способными на самые невероятные низости и извращения... Но при этом все равно остаются чьими-то богами...

«А ведь ты, - сам себе вдруг сказал Платон, - по своему себялюбию мало чем отличаешься от этих особ! И каковым, рядом со всеми твоими преступлениями, смотрится твоё стремление к уюту, теплу и безопасности! Наверное, никто так не терзается за свою безопасность, как преступник, и никто так не мучается параноидальными мыслями о своём здоровье, как доктор, в кабинете которого ежедневно совершаются убийства»...

Платон не успел додумать свою мысль. Случилось все настолько быстро, что он не успел прийти в себя и ничего толком не понял. За его спиной откуда-то из подворотни вынырнул человек, настоящий силач, - он развернул Платона, как пушинку, и со всей мочи съездил ему огромным кулаком по лицу. Так бьют не для того, чтобы оглушить и вырубить человека, - так бьют в порыве ярости и ненависти.

Но Платону было достаточно и этого, чтобы упасть на мокрый тротуар и на несколько секунд потерять сознание. Прийти в себя полностью не удалось, и Платон различал все, что творилось вокруг него, - как в тумане. Обступившие его три фигуры были наглухо закутаны во все темное, белели только глаза сквозь щели между шляпами и повязками на лицах, - да кисти рук.

Платон видел сквозь полузакрытые веки сапоги-сапоги-сапоги, которые беззастенчиво мелькали у самого его лица и норовили раздавить его голову, с которой скатилась шляпа. «Неужели это настигло меня? Неужели она умерла?!» - только и успел подумать Платон. Чего он боялся больше: смерти той призрачной женщины, за которую пришло ему отмщение, или же своей собственной смерти?

Может быть, ему хотелось умереть, чтобы раз и навсегда покончить со всем этим. Странно, Платон так бежал от своих преследователей, так горел желанием избежать наказания, так боялся, - что, похоже, перегорел. И вот теперь, когда наступил момент истины, и логично было бы обороняться, вопить и звать на помощь, он обмяк, словно тряпочка и ожидал приговора даже беспристрастно.

Конечно, Платон не смог бы справиться с тремя, но у него и не наблюдалось ни малейшего инстинктивного порыва к самосохранению. Он как будто наблюдал всю картину со стороны, как в синемазале. И ждал облегчения, о котором молил последнее время.

Удар в правый бок отрезвил Платона, заставив сложиться пополам и завопить от боли. Сквозь вибрации собственного вопля он расслышал близко, над самым ухом, глухой, хриплый голос:

- Ты надеешься, что я тебя просто убью? Это было бы для тебя слишком просто, - казалось ли это Платону, но он не узнавал в голосе,  обращённом к нему, голоса своего недавнего визитера. - Нет, ты у меня поживёшь ещё, но я превращу твою жизнь в ад на яву. Давай!

После его команды Платон почувствовал, как его за обе руки потянули вперёд, потом снова бросили. Что-то тускло сверкнуло в неверном свечении фонаря, послышался лязг железа о камень и шлёпок отсекаемой плоти, - и Платон ощутил такую боль в правом запястье, как будто его руку сунули в огонь. Хирург заревел, как раненый зверь, и, не в силах терпеть адскую пытку, окончательно лишился чувств.


Продолжить чтение http://proza.ru/2020/04/18/2367