Товарищ хирург Глава 33

- Ну, почему!? Почему? - в который раз задавался он этим вопросом, хотя прекрасно знал ответ.

Платон упёрся потным лбом в стену старого храма, хотел было ударить в неё, от бессилия, но вспомнил, что вместо кистей у него теперь - культи, и он тем самым только причинит себе боль.

Стена, прохладная в это июньское утро, обещавшее жаркий день, отдавала приятным холодком, а ещё запахом извести и кирпича. Платон не мог теперь толком ни умыться, ни утереть пот с лица, - и ему оставалось только ждать, ждать милости от природы, от камней, от неба, от людей. А они все, казалось, были равнодушны к его страданиям, ну или наслаждались своею над ним властью, не спеша приходить на помощь. Их приходилось беспомощно ждать, умолять глазами, перед ними всеми теперь нужно было унижаться, чтобы получить самую малость из необходимого для жизни...

Постояв немного, чтобы дать остыть клокотавшим чувствам, Платон повёл вокруг себя глазами. Где он очутился, в какой деревне, далеко ли от Петрограда, - он уже потерялся в своём странствии, бесцельно шатаясь по бесконечным и витиеватым дорогам матушки-России. Он искал, в первую очередь, пропитания. Простой народ был жалостливее, и в деревнях и сёлах ему подавали охотнее, нежели в столице. Но больше ходил Платон из желания «вышагать» своё горе.

Гонимый неизвестной силой, он шёл с остервенением, - так бегством стараются уйти от своей боли, хотя на деле лишь бродят по кругу.

Гордому сердцу избавиться от своей гордости - что отрубить куски живой плоти. Саднит, потом начинается воспаление, потом огрубение тканей, а потом, возможно, и рецидив, гангрена, - и тогда надо отрезать ещё больше! Платону пришлось постепенно распрощаться со всем, что создавало костяк его личности и призрачного благополучия.

Он до сих пор смутно помнил, что случилось с ним тем вечером. На него напали. Потом он долго пробыл без сознания, в лихорадке, а, когда немного оправился и пришел в себя, ему сообщили, что у него отрублены кисти обеих рук. Его обнаружили лежащим недалеко от его дома; конечностей не нашли и предположили, что это было нападение с целью совершения какого-то ритуала. Много разной нечисти развелось и вышло в последнее время на улицы Петрограда...

Конечно, никто бы не поверил Платону, если бы он сказал, что все это - следствие его врачебной деятельности. Над ним бы посмеялись. Но самому Платону было не до смеха: он знал, что получил то, что заслужил и о чем бессознательно молил.

Выйдя из зарослей чертополоха, взявшего в плотное кольцо заброшенный храм, Платон увидел на скамеечке, в сени большого раскидистого дуба, человека - и инстинктивно побрел к нему. Он теперь любил людей, как никогда раньше, - какой-то болезненной любовью, считая их чистыми ангелами в сравнении с собой. То, что кто-то говорил с ним посреди его бескрайнего одиночества, было для него отдушиной, тёплым лучом, изредка осенявшим бродягу, в котором уже переставали угадываться и возраст, и черты образованного человека.

Тот, другой, оказался настоятелем бывшего храма, и приходил сюда каждый день, оплакивая обесчещенные стены святилища. Когда службы попали под запрет, прихожане упорно продолжали приходить сюда и молиться. Коммунистам у власти это, конечно, не понравилось, и они взорвали храм, предварительно похитив из него последние ценности. Люди были запуганы, приходить перестали, и батюшку, от которого все отвернулись, вроде бы оставили в покое. Так этот человек потерял все.

При этом он сидел на своей скамеечке и улыбался, источая удивительные спокойствие и блаженство. У него остались эти руины, похожие на редкие, развалившийся зубы во рту у старика, а он радовался так, как будто бы обладал всеми сокровищами мира. Глядя на него, Платон сказал себе: вероятно, этот человек знает какой-то секрет счастья, - и, попросившись сесть, пожаловался на свою жизнь.

- А чего ты хотел? Ты ведь, насколько я понимаю, не раскаялся в том, что делал?

Платон молчал, потупив воспалённые глаза; он не мог соврать.

- Ну вот видишь, - продолжал батюшка, - а помощи ты попросил. И Господь тебе, видимо, помог. Так, как мог.

- Да разве это помощь? - вздохнул Платон. - Я потерял все, от чего зависело мое существование! Руки! Руки для хирурга все!

- Твои руки соблазняли тебя. Знаешь, порой лучше рук лишиться, чем душу свою погубить. 

- Я её уже и так сгубил.

- Нет, раз ты ещё жив на земле, значит, есть шанс. Ты, я думаю, хороший хирург, к тому же с огромным опытом. Ты мог бы продолжать спасать людей, как спасал их раньше. Для того, чтобы оперировать, не обязательно иметь руки. Можно консультировать, направляя действия других врачей в ходе операций... Преподавать студентам-медикам, в конце концов. Выход есть всегда.

- Увы, из-за случившегося моя репутация пострадала так, что никто больше не хочет иметь со мной дела. Меня уволили из госпиталя. Начали судачить, что я то ли упился, то ли с ума сошёл от морфия. А ведь я к наркотикам ни разу не притронулся, хотя у меня был к ним доступ. И было такое состояние, что я, понимаете, был готов... На все был готов! Сплетничали, что руки мне отрубили неспроста из-за какой-то темной истории: дескать, связался с бандитами, что-то не поделили... Меня, конечно, жалели, но никто не захотел доверять мне после случившегося.

- Так странно: в глазах людей отрубить руки за проведение множественных абортов, - это неслыханное кощунство. А в глазах Бога, наверное, это было единственное средство остановить тебя, потому что ты сам, верно, был уже не в силах остановить себя.

- Я не ощущаю никакой благодарности Богу за это! Я, может быть, должен бы был сказать спасибо, но каждый день сталкиваясь с лишениями, с голодом, болезнями... - я весь завшивел, батюшка! - я ожесточаюсь. У меня вместо сердца камень. Да, камень! Я хочу заплакать, - и не могу!

- Неужели ты не чувствуешь никакого облегчения от того, что тебя освободили от роли палача?

Платон осекся и не нашёл, что ответить.

- Тебя из убийц вытащили, теперь дело за тобой. Молись, вымаливай себе прощение. А все это: и голод, и холод, и поношения, и вши, - тебе только в помощь. Умереть-то можно всегда, а вот жизнь требует мужества. Борьбы. Ты - на правильном пути, я бы даже сказал, на пути замечательном!

- Я бы предпочёл умереть. Я вам только расскажу, - я пытался... несколько раз и разными способами... уйти из жизни. Я устал. Но каждый раз что-то или кто-то меня спасал по какому-то дурацкому стечению обстоятельств. Повеситься не смог, - пальцев-то нет, - не смог туго затянуть веревку, оборвался. В другой раз договорился с одним пройдохой, что поможет мне, а он в назначенный час не пришёл. Хотел заморить себя голодом, - вЫходили...

Собеседник Платона не смог сдержать радостный смех, вроде и неуместный, но вместе с тем такой ободряющий.

- Знаешь, брат, вот слушаю тебя и диву даюсь, неспроста это всё, неспроста... Есть такие люди, которых земля долго на себе носит, и греет их, и бережёт, в надежде услышать одно только слово покаяния. А они живут, сначала хвастаются своим долголетием, потом недоумевают, потом начинают изнывать от старости и дряхлости, сухим языком умоляя Господа прибрать их к себе. А ведь одно только нужно...

- Так я каялся! Но языком ведь только, на словах. Не могу я, не идёт от души!

- Ну, ещё походи, поброди, - может, и пойдёт, - ответил Платону батюшка. - А чего ты бродяжничаешь, кстати? Семья-то у тебя есть?

- Никого не осталось, - помедлив, сказал Платон, - и опять моя вина. Отец мой уже несколько лет во сырой земле. Как узнал, чем я в Петрограде занимался, недолго прожил. Мать его схоронила, дом и все хозяйство, которое отец с таким трудом поднимал и вёл, подарила революционерам. Там вроде как теперь революционный трибунал разместился, на скотном дворе пару мужиков расстреляли. А она ко мне в Петроград переехала, только как увидела, что я - без рук, долго истерила и плакала, потом сказала, что собирается восстанавливать старые связи, чтобы хоть как-то прожить. Старые связи - это, видимо, и есть те таинственные связи с какими-то покровителями, которые мать все время поддерживали, высылали литературу, организовали мою учебу в медицинской академии... А потом она просто пропала. Мне нечего было есть, а она не приходила. Когда кончились деньги, меня попросили с квартиры. Была у меня и женщина, да и ту я сгубил. Вместе со своим ребёночком, - а ему шел бы теперь уж восьмой год...

Платон посмотрел на свои неумело обмотанные тряпками руки. Да, подумать только, уже восемь лет прошло, а его культи до сих пор болели...


Продолжить чтение http://proza.ru/2020/04/19/1026