Пасха моего детства

Воспоминания обычно приходят без спросу. То выскакивают пружиной в матрасе, то выпадают из давно не читаной книги фотографией-закладкой, то лавой извергаются из недр памяти – такие обжигающие, как будто всё происходит вот только сейчас. А захочешь сам вспомнить что-то, копаешься в ней, как в вытянутом из чулана мешке с игрушками, ищешь ту самую, заветную, роешься, и вот, наконец, нащупал! Вытягиваешь за жабры в предвкушении – не та!

Но есть воспоминание, которое всегда со мной, как нательный крестик. Оно одно из самых ранних. Мне от силы 5 лет. Ночью я иду за руку с бабушкой Соней по безлюдной темной улице. Спать не хочется – такое приключение! Улица выводит в лес. Причудливый, опасный, но мне не страшно. Ощущение, что в сказке, что рядом чудо. Бабушка в белом платочке, разбавляющем тьму. Ее рука, сухая и теплая, – самая надежная защита. 

Лес оказывается небольшим парком, мы упираемся в рядком стоящих таких же бабушек. Перед ними на газетах выложены крашеные яйца и паски, в которые воткнуты горящие свечки – как будто маленькие старушки в светлых платочках.

Бабушка Соня тоже расстилает газету, бережно выкладывает вчера только испеченные паски. Чиркает спичкой над воткнутой свечечкой. И наш огонек вливается в гирлянду, так похожую на ту, что у нас на новогодней елке – непередаваемо волшебную! И все ждут какого-то чуда...

На этом воспоминание обрывается, хоть плачь. Ныне всё заканчивается так: семья наша в рядах нарядных людей за корзинками со снедью и пасками, в которых уже мерцают гирляндой свечи. На площади перед церковью светло – фонари повсюду. Но и они кажутся праздничной гирляндой. Ожидание-предвкушение, а вокруг полно народу – не только бабушки и дедушки, семьи с детьми, много молодежи, снующей туда-сюда. И священник вдруг почти рядышком зычно: "Христос воскрес!" И окатывает водой, холодной и бодрящей. "Воистину воскрес!" – хором. И такая волна радости идет по всем, что хочется обнять первого попавшегося незнакомца!

А дома, у телевизора с пасхальным богослужением, ждет свяченого – разговеться – моя мама. Теперь мама такая же бабушка в белом платочке, словно та – из моего детства. Как мама тогда отпустила меня с бабушкой по ночи в церковь ¬– одну из двух на весь наш немалый город незакрытую Великим кукурузником, не помнит уже даже она сама.

Бабушка Соня влекла меня своей сухонькой рукой по всему детству – научила читать, писать, считать, в шашки играть. Молитвам научила, а потом взялась обучать церковно-славянскому. Открывала старинный молитвослов – страницы с надорванными краешками, осенне-пожелтевшие, такие же сухонькие и натруженные, как ее руки. И буквы непонятные, а слова из них еще непонятней складываются, как будто волшебная книга! Читаешь – и диву даешься! А закрывала книгу, и на крепкой современной синей обложке краснели из обычных вроде букв, но невразумительные слова: История КПСС.

Став постарше, я узнал, что такое КПСС, и понял, что обложка такая – для маскировки. Потому и иконы у нас не в гостиной были, а в дальней бабушкиной спаленке – чтобы не увидели папины или мамины коллеги. В те глухие, как ночь, советские времена за это могли запросто с работы уволить.

Потом бабушка умерла, и ее комната стала моей, с иконами и книгами. Мама продолжала печь пасхи на праздник, но в церковь не ходила – болезнь с головокружениями, дальше двора – ни-ни. Свяченое нам утром приносила мамина старшая сестра – Фелафея, я ее в детстве иначе, как тетя Фея не называл. И с ее дочкой, Наташей, мы азартно крашенками стукались, у кого крепче.
Но вера моя зачахла. Молитвослов я не открывал, а к иконам обращался только, когда пыль протирал, в плановой уборке дома. А в институте я и вовсе от веры отошел. Там жил научный атеизм и история КПСС, под обложкой которой открывались совсем другие чудеса...

Только тот корешочек веры, который посадила во мне бабушка, не выкорчевали до конца. Пророс он, и не только у меня – сколько народу теперь на Пасху собирается! И пусть в нынешнем карантинном году большинство на праздник по домам, как мама моя, перед телевизорами, компьютерами, телефонами, удаленно, – но корешка веры не удалить, не искоренить, сколько ни корчуй.