Бедный и оскверненный язык вот моя матрица

     Русская речь моя была очень корявой и косноязычной, когда поступил в университет. Такой же корявой и косноязычной она осталась и после окончания университета. Не умею толком разговаривать по-русски и сейчас, в свои 59 лет. В чем тут дело – бог ведает…

     А ведь я учился  у лучших преподавателей, прочитал всю лучшую художественную литературу – русскую и зарубежную, а говорить – ясно, толково, красиво – так и не могу. Мысли в голове, порой, случаются, но выразить их я не в состоянии. Нейробиологи, наверное, могут объяснить, что у меня с головой не так, что в мозгу моем нарушено, я же объяснить это не в силах. Видимо, в детстве я ударился головой и нечаянно повредил ту часть мозга, которая отвечает за правильную речь.

      «Еще в школе нас учат правилам правописания, склонения и спряжения, учат, как сочетать слова, как складывать из слов предложения. Именно таким образом формируются образцы и схемы речевого поведения, которые я назвала бы матрицей правильной речи. Она закладывается в нашем сознании в детстве и остается с нами на всю жизнь. Как и воспоминания, и ассоциации, и модели поведения в обществе и в быту. Как бы это странно, оксюморонно ни звучало, но матрица остается в нашем сознании не¬осознанно… Матрица правильной речи определяет языковые вкусы, предпочтения и языковое сознание и – в итоге – речевое поведение каждого из нас» – заявила в одном из своих интервью моя однокурсница, профессор факультета журналистики МГУ имени М. В. Ломоносова, доктор филологических наук Наталья Клушина.

       «Матрицей правильной речи закладывается в нашем сознании в детстве»…

      В детстве, это значит, в семье и в школе.

      В семье нашей говорили на мордовском языке, в родном селе тоже говорили на мордовском, и только в школе преподавали на русском языке. Точнее, на смеси мордовского и русского. Наши учителя приветствовали нас, детей, и по-русски, и по-мордовски. «Шумбратадо, дети – эйкакшт!» (с морд. шумбратадо – здравствуйте, добрый день, эйкакшт – дети). Звучало это очень забавно.
И так в течение всего урока: половина слов – на мордовском, половина – на русском.

      Что же касается семьи, то мой отец не больно был речист. Всю жизнь он молчал, замкнувшись в себе, заговаривал лишь, когда был пьян. После употребления крепких напитков, как-то: самогон, денатурат, технический спирт, одеколон, олифа – отец оглашал дом крепкими выражениями: курва, падла, паскуда, тварь, сука…
Вот он в одном белье, ворча и корчась, катается по полу и матерится, на чем свет стоит. И зверски скрипит зубами, словно грызет осколки битого стекла.
*****, сука, падла… Эти таинственные и непонятные мне слова сопровождали меня все мое детство. Не удивительно, что они навеки врезались в мою голову. Я чуял, что в этих словах есть что-то позорное, и я дал себе клятву– никогда не ругаться. И я долго держал слово, пока не поступил в университет.

      1 сентября 1981 года я, деревенский, мордовский парень, вошел в здание университета на Моховой, увидел мраморную лестницу, ее ступени, отполированные неисчислимыми поколениями студентов, и потерял дар речи.
Я сказал, что потерял дар речи, но беда в том, что у меня изначально не было этого дара и, по правде, мне нечего было терять.

     Многие студенты журфака изъяснялись в изысканных выражениях. На одном из первых занятий я услышал одного очень велеречивого студента и совершенно пал духом, растерялся. «Как же я буду учиться? Ведь я не могу так красиво и умно выражаться. Меня же выгонят после первого семестра!» – испугался я.

     Я был по-деревенски неотесан, и речь моя была неуклюжа и не отесана, у меня был очень скромный лексикон в 1000 слов, не более, поэтому я стеснялся своей чахлой речи и все больше немотствовал.
А если и  говорил, – «разговаривался», как я тогда выражался, – то только короткими, телеграфными фразами. Молвить длинные, велеречивые фразы, с причастными и деепричастными оборотами, у меня не хватало сил. Сложносочиненные и сложноподчиненные предложения я не употреблял, для меня они, действительно, были слишком сложными.

     И я очень много говорил руками. Я взмывал руки, чтобы придать своим простым, банальным словам и фразам хоть какую-то весомость. В моей речи всегда участвовали мои красивые руки с тонкими длинными пальцами. Я пощелкивал пальцами, выманивая затерявшееся слово из закоулков памяти. Я искал и находил слово, иногда с огромным трудом, с неимоверным напряжением, с мэканьями и эканьями. А иногда и не находил, так и стоял перед собеседником с открытым ртом. Собеседник смотрел на меня с недоумением, а то и изумлением: «Надо же! Учится на журналиста, а слов не находит, в речи спотыкается, голос запинается. Ох, стыдоба какая!».

Да, с большим трудом я, инородец, входил в русскоязычную студенческую среду со своим жалким подобием русской речи... Порой я нес такой сумбур и околесицу, что не понимал самого себя. Не ошибусь, если скажу, что по сравнению со мной Михаил Иванович из «Заповедника» Довлатова, у которого «эмоции явно преобладали над смыслом», – краснобай и златоуст.

     Из-за моего косноязычного мычания, невразумительного бубнежа мой приятель Андрей Мартынов так и прозвал меня: «Гендос» (перелицованное от «Гундос»).

     На первом курсе каждая моя фраза звучала по-мордовски и нуждалась в переводе. И ударения в словах не те, и род мужской и женский безбожно путал, и спряжения перевирал. Короче, жуть полная!

     «Перевожу слова Геннадия Юрьевича на русский язык», – говаривал Виктор Гуркин, когда кто-либо из собеседников не понимал мною сказанного. Виктор четко и ясно объяснял, что я хотел сказать. Мой друг не раз меня так выручал, хотя, признаться, он тоже был не больно речист и красивословен.

     Особенно сильно мямлил, запинался, заикался я на экзаменах.
Представьте, садится такой вот деятель, как я, пред ясные, умные глаза преподавательницы по древнегреческой литературе Е.П. Кучборской (доктора филологических наук! профессора!) и начинает…
– Ах, что вы делаете с русским языком! – всплеснула руками Елизавета Петровна, перебив мой экзаменационный ответ.
– Пытаюсь на нем разговаривать, – говорю я.
 – А вы – не русский?
– Нет, – ответил я.
– Откуда вы приехали, отрок?
– Из Ульяновской области, из деревни. Мордвин я, эрзя...
Громкость экзаменационных собеседований Кучборской варьировалась от ошеломительного крика: «На факультете появилась дур-р-ра!» до проникновенного шепота. По крайней мере, в случае со мной, она, перейдя на шепот, сказала:
– Юноша, обязательно пересказывайте прочитанное, учитесь говорить по-русски.

     Но по-русски я толком разговаривать так и не научился. Дар речи я не обрел и после окончания университета. И даже после того, как почти 40 лет проработал в журналистике.

     Оказалось, что оральный жанр – не мой конек.

     Но вот что удивительно: писал я более или менее хорошо. И даже был награжден журналистскими премиями.

     Наполеон утверждал: «Кто не умеет говорить, карьеры не сделает».

     Вот и я не сделал. Сижу шеф-редактором в небольшом издательском доме.
   
     Одно утешает: не в карьере счастье…