О постприродном мире. Набросок

Все, что существует в мире, традиционно принято делить на природу и общество. Под обществом или социальным бытием в этом контексте понимается тот тип бытия, в рамках которого живут сегодня все обитающие на Земле люди, а под природой всё остальное, от невещественных форм объективного мира (разного рода полей) и элементарных частиц на ее нижних этажах и до самых умных животных, о которых речь шла в предыдущем параграфе, на ее вершине. Между тем, сегодня есть весомые основания полагать, что некогда на земле существовал особый тип бытия, который никак нельзя отнести к природе, и от которого качественно отличается общество. Этот мир я называю постприродным.
Постприродный мир – самостоятельная не сохранившаяся сегодня (в силу обсуждаемых далее причин) ступень с качественно отличными от природы законами функционирования и логикой развития. Именно в ходе его эволюции сформировались те предпосылки, которые создали возможность перехода к современному способу бытия людей – обществу, ключевым фактором формирования которого, как мы увидим далее, явилось становление права. Говоря об этой фазе эволюции, я не могу не согласиться со следующим высказыванием известного антрополога Л. Вишняцкого: «Труднее всего представить характер сообществ гоминид второй половины нижнего и среднего палеолита. О том, каковы были и как регулировались в это период отношения между разным группам людей, между индивидами внутри групп, а также между полами, нельзя сказать почти ничего определенного. Хотя на этот счёт существует множество гипотез, они целиком умозрительны и не поддаются проверке… Если для моделирования характера объединений ранних гоминид допустимо и часто эффективно привлечение данных приматологии, а информация о характер социумов эпохи верхнего палеолита, мезолит и неолит можно извлечь из этнографических и археологических материалов, то для периода, соответствующего второй половине нижнего и среднему палеолиту (врем архантропов, палеоантропов и ранних неоантропов), социологически значимых источников практически нет. Это пери является своего рода «ничейно землей», куда, за редким исключениями, не рискуют делать вылазки ни приматологи, ни археологи, ни этнографы, ни представители других наук» . И тем не менее, сказанное не означает, что мы совсем не располагаем какими-либо основаниями для реконструкции. Рассмотрим, насколько это возможно с позиций имеющегося сегодня знания, что собой представлял постприродный мир, и как в его рамках формировались предпосылки будущего перехода к обществу.
Конституирующее отличие постприродного мира от природы состоит в том, что он базируется на культуре. Культура, как мы видели, возникает в рамках природы в мире животных, и у самых развитых из них может достигать весьма значительного уровня. Однако даже у шимпанзе, чья культура в естественных условиях, судя по всему, является наибольшей по объему в современном животном мире Земли, она не выступает системообразующим основанием их существования.
Рассказывая о наиболее значительных проявлениях орудийной деятельность шимпанзе, де Вааль пишет: «Полевые наблюдения показывают, что в определенное время года шимпанзе тратят до 20 % времени своего бодрствования на раскалывание орехов камнями и добычу термитов с помощью палочек... Более того, японский приматолог Джен Ямакоши обнаружил, что орехи служат резервным источником питания, когда основной пищи человекообразных обезьян – сезонных фруктов – недостаточно» . Таким образом, хотя, как уже говорилось, без орудийной деятельности современные шимпанзе не выживут, несопоставимо бОльшая доля рациона обеспечивается вполне традиционными животными поведенческими паттернами. Понятно, что здесь о конституирующей роли культуры в формировании образа жизни говорить не приходится.
Что означает, что постприродный мир базируется на культуре? Это значит, что поведение носит по преимуществу культурный характер, то есть и непосредственное жизнеобеспечение, и коммуникация в ее основных составляющих, и борьба за власть и все другие существенные формы поведения пронизаны культурными паттернами. Соответственно, для особи непосредственной средой, к которой она должна адаптироваться, освоить ее в процессе взросления, является культура. Культура выступает посредником как в отношениях внутри сообщества, так и в отношениях между особями, с одной стороны, и внешней природой, с другой.
Понятно, что дорога от незначительных по объему масштабов культуры до ее конституирующей роли в образе жизни наших предков была долгой. Столь же ясно, что провести жесткую границу, начиная с которой культура обретает эту конституирующую функцию, невозможно. Но важно понять, что к этой границе подошли уже обезьяны, то есть те наши животные предки, которые еще не вступили на дорожку антропологической эволюции – той цепи физических трансформаций, которая привела к формированию человека.
Как известно, цепочка трансформаций от животного предка к человеку в целом по биологическим критериям регрессивна. Иначе говоря, в качестве животных мы значительно проигрываем все остальным, «ущербные животные», как выразился один из основоположников философской антропологии А. Гелен. Однако эволюция парадоксальным образом закрепляла эти антибиологические изменения. Объяснение у этого парадокса может быть только одно: происходившие изменения усиливали адаптированность наших предков к культуре, а культура оказывалась все более эффективным механизмом взаимодействия с природной. Таким образом, именно развивающаяся культура, а не изменяющаяся природная среда, стала, начиная с некоторого этапа, основным фактором физической (при этом, антибиологической) эволюции наших животных предков, создавая, по выражению одного из крупнейших биологов XX века Эрнста Майра, «совершенно новые давления отбора» . Культура стала менять природное устройство наших предков, то есть она стала сильнее природы. Это и значит, что у еще не изменившихся в сторону человека обезьян культура развилась до весьма высокого уровня. Возможный ее уровень нам демонстрируют результаты приматологической революции. Понятно, что если современным обезьянам доступны сотни и даже, скорее, тысячи слов, то нет ничего невозможного в выработке нашими последними животными предками, возможности которых, видимо, были приблизительно аналогичными современным шимпанзе и бонобо, таких культур, которые насчитывали тысячи, если не десятки тысяч, культурных паттернов как внешнего поведения, так и внутреннего (мышления) и стали фактором физической эволюции наших предков. Иногда встречающийся тезис о том, что усвоить готовое куда проще, чем изобрести самому, лишь отчасти состоятелен, поскольку мы имеем дело с чрезвычайно длительными промежутками времени, на протяжении которых даже очень медленный культурный прогресс давал в конечном итоге колоссальные результаты. Земля стала «планетой обезьян», причем культурных обезьян, начавших свое долгое шествие, приведшее их к современному человеку и обществу. Постприродный мир, таким образом, конституируется за некоторое время до начала антропологической эволюции.

То обстоятельство, что постприродный мир базируется на культуре, влечет ряд важных следствий. Начнем с того, что, как мы уже говорили, всякий биологический вид может пониматься как уникальная система жизнедеятельности, носителями которой выступают сосуществующие и сменяющие друг друга во времени особи, принадлежащие данному виду. Тело особи — лишь «флешка», на которой записана и многоступенчато защищена программа жизнедеятельности (у животных — в том числе, поведения). Задублированная во множестве сосуществующих «флешек» и передаваемая новым, пока старые не начнут разрушаться, она уникальна для каждого биологического вида. Таким образом, именно вид, то есть уникальный комплексный закон поведения, выступает в качестве базовой онтологической единицы.
В то же время, живая «флешка» принципиально отличается от компьютерной. На компьютерную флешку в принципе можно записать любую программу, можно стереть одну и записать другую. Не существует внутренней связи между ее телом, с одной стороны, и программой, с другой. В мире живого все иначе. Каждый из нас с детства знает строчки Чуковского: «Не мычать вороне коровою, не летать лягушатам под облаком". В одном и том же генетическом коде записаны и видовой закон поведения, и внешний облик особи, связь между ними носит нерасторжимый характер, поскольку соответствующий закон поведения при его реализации через иначе устроенную особь погубит ее. 
Когда системообразующим началом поведения становится культура, это значит, что генетический код более не является носителем этого системообразующего начала. А поскольку культура творится  индивидами, и при этом продукты творчества никем и никак не предопределены, то на базе одного биологического вида оказываются возможны существенно различные законы поведения. Тем самым, первым следствием того, что постприродный мир базируется на культуре, оказывается разрыв жесткой связи между физическим обликом особей, с одной стороны, и образом жизни, поведенческим законом, с другой.
Второе следствие тесно связано с первым. Если вид более не является базовой онтологической единицей, то что приходит ему на смену? Какова теперь та единица, которая становится носителем некоего устойчивого поведенческого закона, имеющего уже не генетический, а культурный характер? Логично предположить, что таким единицами стали постприродные группы или сообщества . Размер таких групп, судя по всему, обычно составлял несколько десятков индивидов . Именно в рамках такой группы осуществлялась трансляция культуры и ее развитие. При этом чем более развитой была культура, тем значительнее оказывались различия между сообществами. Иначе говоря, каждая общность оказывалась носителем некоей уникальной системы поведения. Если в природе животные сообщества в рамках одного вида существенно не различаются, то различия между постприродными сообществами уже носят сущностный характер, аналогично различиям между видами в природе , что вполне логично, поскольку именно эти сообщества сменили здесь виды в качестве базовых единиц бытия. Даже сегодня «культура и традиции соседних групп охотников-собирателей обычно различаются намного сильнее, чем их гены” . К вопросу о том, насколько замкнутыми были эти единицы, и возможен ли был между ними культурный обмен, мы еще вернемся. Как складывались отношения между сообществами?
Следует отметить, что «свой – чужой (враг)» - фундаментальная биологическая оппозиция, работающая там, где базовая самодостаточная единица может рассматриваться как целостная группа входящих в нее особей, способных к относительно автономному поведению. Признак или даже призрак угрозы со стороны потенциальных конкурентов включает механизм, мобилизующий членов группы на отпор врагу. Такова, например, природа иммунитета, муравьиных войн  и т.п. «Убей чужого» - стандартная биологическая модель поведения сообществ живых организмов. В частности, ее демонстрируют и шимпанзе, наши ближайшие родственники в мире природы, у которых «агрессия является основной формой взаимодействия между сообществами» .  Нескольких самцов из одной группы нападают на одинокого самца из другой с вероятностью 100 % . Шимпанзе практикуют патрулирование границ, рейды на сопредельную территорию для убийства чужих самцов. Имеют место и битвы «группа на группу» , в результате чего группа-победительница расширяет контролируемую территорию, а побежденная группа иногда вообще исчезает.
Как ни печально это констатировать, но подобного рода и даже более жестокие отношения отнюдь не являются чем-то невиданным и в мире людей. Этнографы XIX-XX веков фиксируют, например, у австралийских аборигенов «внезап¬ные нападения на вражескую стоянку..., целью которых было полное истребле¬ние врага» . Так называемую «охоту за головами», по сей день практикуют папуасы этноса асмат (Новая Гвинея). «Согласно местному обычаю, инициация мальчика в деревне требует в качестве необходимого условия приобретения очередного трофея - головы кого-либо из мужчин другой общины. Еще сравнительно недавно охота за головами практиковалась и другими этносами Новой Гвинеи (такими, например, как чамбули и абеламы на севере центральной части острова), а также жителями островов Микронезии и Меланезии в юго-западном секторе Тихого океана. Например, на архипелаге Палау (Каролинские острова), лежащем примерно в 1 тыс. км к северо-западу от Новой Гвинеи, политическая обстановка в последней трети прошлого века выглядела, по свидетельству Н.Н. Миклухо-Маклая, следующим образом. «Войны - писал ученый, - очень часты в архипелаге, и самые ничтожные причины считаются достаточными для ведения их… независимых друг от друга участков много, и все они постоянно ведут войну. Эти войны  более похожи на экспедиции для добывания голов и, кажется, даже преимущественно ведутся с этой целью… Отсутствие каких-либо моральных и этических обязательств перед «чужаками», даже если они принадлежат к тому же этносу и к той же культуре, и вытекающие отсюда наивно-жестокое, инфантильное пренебрежение ценностью человеческой жизни - вот те черты, которые оказываются общими для всех теx анархических обществ Африки, Южной Америки и Океании, которые прошли перед нашими глазами» . По свидетельству этолога и философа К. Лоренца, «Группа стремится... рассматривать себя как замкнутый в себе вид - настолько, что членов других сравнимых сообществ не считают полноценными людьми... Собственное племя обозначается попросту словом «человек»... Лишение жизни члена соседнего племени не рассматривается как настоящее убийство... потому что они ведь не настоящие люди» .  В древности эта жуткая картина была типичной. Как пишет один из крупнейших социальных мыслителей XX века П. Сорокин, «На заре истории, мы видим, столкновения групп носят беспощадный характер. Победители почти поголовно убивают или съедают побежденных. В Полинезии побежденные поголовно истреблялись, не исключая жен и детей; те же сведения имеются о кафрах, краснокожих индейцах, древних персах, египтянах, евреях, греках, римлянах, магометанах и т. д.» . Приведенные соображения и эмпирические данные не могут служить строгими доказательствами, однако, они, несомненно, свидетельствуют в пользу гипотезы крайней агрессивности межгрупповых отношений в период антропологической эволюции, по сути дела, несколько модифицирующей теоретическую реконструкцию «естественного состояния» Томаса Гоббса, обозначенной им как война всех против всех .  Не просматривается причин, в силу которых отношения между постприродными сообществами коренным образом отличались бы от межгрупповых отношений архаических культур современного человека.
В 2009 году Сэмюэль Боулс из Института Санта-Фе (США) предпринял попытку оценить масштаб насилия в рассматриваемый период на основе систематизации имеющихся в распоряжении науки данных. Достаточно подробно об использованной им методологии и результатах рассказывает известный российский антрополог Александр Марков . Ограничусь здесь небольшой цитатой: «Имеющиеся данные позволяют заключить, что отношение военных потерь к общей смертности взрослого населения в палеолите колебалось обычно в пределах от 0,05 до 0,3, в среднем около 0,15. Иными словами, от 5 до 30% всех смертей приходилось на военные конфликты. Это чудовищно высокий уровень кровопролитности. Даже в XX веке с его двумя мировыми войнами человечеству, по-видимому, не удалось побить палеолитический рекорд. По некоторым оценкам, в XX веке умерло всего около 4 млрд 126 млн человек, из них погибло во всевозможных крупных и мелких вооруженных конфликтах не более 185 млн, то есть 4,5 %» .
Возможно, что дальнейшие исследования и внесут некоторые коррективы в приведенные цифры, однако едва ли они будут носить принципиальный характер. В пользу жестко агрессивных отношений в постприродном мире свидетельствуют и новые эмпирические данные , и соображения теоретического характера. «Можно предположить – пишет Марков - что первопричиной обострения межгрупповых конфликтов стал переход от преимущественно растительной диеты к активной добыче падали в саванне. Произошло это, скорее всего, где-то на уровне хабилисов, примерно 2,3–1,8 млн лет назад. Как говорилось выше… одним из важных факторов, способствующих обострению межгрупповой конкуренции, является неравномерное распределение ресурсов. Если ресурс не "размазан тонким слоем" по обширной территории (как, например, трава в саванне или листья и в меньшей степени плоды в лесу), а встречается отдельными богатыми "пятнами" — здесь густо, а вокруг пусто, — и если к тому же этот ресурс очень ценный (питательный, как мясо) — конкуренция за такой ресурс может стать крайне острой. Мертвые туши крупных травоядных в саванне — яркий пример именно такого ресурса, очень ценного, распределенного в пространстве и времени исключительно неравномерно и большими порциями. Кровопролитные конфликты, вероятно, не прекратились и с переходом от добычи падали к охоте на крупную дичь. Иначе наследственные поведенческие признаки, закрепившиеся в связи с острой конкуренцией у падальщиков, были бы быстро, по эволюционным масштабам времени, утрачены охотниками» .
Впрочем, рисовать постприродный мир только кровавыми красками, было бы совершенно неверно. Как пишет, пересказывая проведенное посредством математического моделирования исследование, выполненное  американскими этологами Керн Рив и Берт Холлдоблер, Александр Марков, «если у какого-то вида животных кооперация уже развилась настолько, что вид перешел к общественному образу жизни, если сформировались компактные социальные группы с относительно постоянным составом, то появляется новый фактор, который может подстегнуть развитие внутригрупповой кооперации. Этот фактор – межгрупповая конкуренция» . Существенный момент, который на понадобится в дальнейшем, состоит в том, что «модель предсказывает, что внутригрупповая кооперация… должна расти с ростом внутригруппового родства . «Главный вывод, который можно сделать из этой работы, состоит в том, что межгрупповая конкуренция – мощнейший стимул для развития внутригрупповой кооперации и альтруизма» .
Палеоантропологи часто пишут и говорят о высоком уровне сплоченности наших дальних предков и взаимопомощи в их сообществах: «Наши предки ещё на уровне австралопитеков, на уровне Homo habilis и других заложили в нас такой заряд альтруизма, что до сих пор он не иссякает»  Оснований для таких суждений достаточно, причем, судя по всему, эти качества формировались отнюдь не на последних фазах антропологической эволюции. Самые ранние неафриканские гоминины (Дманиси, Грузия, обычно относятся к Homo ergaster, хотя по некоторым признакам даже более примитивны, чем африканские эргастеры, и напоминают хабилисов), датируемые 1,77 млн. лет  демонстрировали удивительную заботу. «Находки из Дманиси – рассказывает С. Дробышевский – это самый давний пример доброты. На юге Грузии были обнаружены пять черепов, в том числе один, принадлежащий особи, по тем меркам очень немолодой, то есть примерно сорокалетней. У нее не сохранилось ни одного зуба, но альвеолы — ячейки для зубов — успели зарасти костным веществом. Животные, потерявшие зубы, всегда умирают. А эта бабушка со своей беззубой челюстью смогла прожить долгие годы. Очевидно, о ней заботились, разжевывали для нее пищу» .
 «В более поздние времена есть и другие такие примеры… в Ла-Шапель-о-Сен во Франции есть неандерталец (60 тысяч лет назад), и у него тоже почти все зубы выпали, кроме нескольких. Он был весь поражен артритом, и тем не менее он дожил лет до пятидесяти – практически предельный возраст для неандертальцев. Его погребли в отдельной ямочке в пещере. Это был явно человек, о котором долго и упорно заботились. В пещере Шанидар (Ирак)… Шанидар-1 не имел руки, одного глаза, у него шрамы на лбу, переломанные ребра, какой-то артрит, болезнь Бострупа и ещё бог знает что. Он явно был не жизнеспособен...Это говорит о том, что о нём долго и упорно заботились» .
Описанная выше попытка Боулса оценить уровень агрессивности наших давних предков была предпринята именно в контексте намерения объяснить развитие альтруизма в ходе антропологической эволюции. В 2007 году Дж.К. Чой и С. Боулс представили теорию "сопряженной эволюции парохиального альтруизма и войн". «Согласно этой теории, альтруизм у наших предков изначально был направлен только на членов своей группы. Такой альтруизм называют парохиальным, то есть местническим, узким, "только для своих". При помощи математических моделей было показано, что альтруизм мог развиваться только в комплексе с ксенофобией – враждебностью к чужакам» .
Таким образом, как ни неожиданно это выглядит, но оказывается, что «самые лучшие наши качества - доброта, альтруизм, взаимопомощь - изначально были неразрывно связаны с самыми плохими нашими качествами - в том числе со склонностью к межгрупповым конфликтам, войнам, с враждебностью ко всем, кто не с нами, кто непохож на нас, по-другому себя ведет и так далее» .
Если, например, у пчел или муравьев альтруизм реализуется посредством достаточно жестких детерминистских схем инстинктивного поведения, то у людей его механизмом выступает сопереживание. Способность к сопереживанию, как мы видели, появляется уже в природе и играет важную роль во взаимоотношениях высших животных. Однако у человека ее развитие находится на качественно более высоком уровне. Вот что говорит об этом М. Бутовская: «Окситоцин - гормон нежности, доверия, привязанности, а без них невозможно ни выживание ребенка, ни формирование дружеских отношений, ни поддержание связей между поколениями. Теперь стало ясно, что в процессе развития человека шел интенсивный естественный отбор по гену рецептора окситоцина» . В архаических группах сопереживание становится механизмом, вследствие работы которого формируется мощнейшее мы и превращает группу в своего рода супер-организм, скрепленный пронизывающими всех индивидов общими эмоциональными состояниями. Показателен в этом отношении вывод современного американского антрополога Ф. Маерса: «Концепция эмоций у пинтупи представляет самосознание отдельного человека как признающее сущностную идентичность с другими в такой степени, как будто другие со¬ставляют часть его самого» . Посягательство на сородича извне ощущается членом рода как посягательство на него самого. «Когда требовалось отдать жизнь за честь клана, тлинкит  без колебания шел вперед, не зная страха, безоружный, готовый принять смерть от ожидающих его копий или ружей» . Этот высочайший уровень групповой сплоченности, конституирующий, по сути дела, многоиндивидное тело, скрепленное эмоционально-энергетическим взаимопроникновением и потому действующее как единое целое, является одним из важнейших результатов постприродной эволюции и предпосылок перехода к обществу.
Забегая вперед, скажу, что, судя по всему, такие постприродные группы, впоследствии соединяясь между собой, как атомы в молекулы, образуют первый тип атрибутивной обществу и конституирующей (то есть создающей, образующей) его социальной структуры, составляя предпосылку таких неотъемлемых регуляторов общественного бытия как мораль и право, лишь прообразами которого являются рассмотренные в предыдущем параграфе и, кажется, очень похожие на них регуляторы поведения высших обезьян. Перейдем теперь к разговору о некоторых иных предпосылках общества, также сформировавшихся в постприродном мире.
Чарльз Дарвин когда-то говорил: «Как бы ни было велико умственное различие между человеком и высшим животными, оно только количественное, а не качественное» . Эта долгое время воспринимавшаяся эпатажной гиперболой формула была поднята на щит лидерами приматологической революции, варьирующими ее в контексте современного эмпирического знания. Относительно когнитивных процессов провозглашается «отсутствие разрыва в познавательных способностях человека и человекообразных обезьян» . Согласно Т. Мацузава, «… шимпанзе могут превзойти людей в решении когнитивных задач. Многие до сих пор сохраняют наивную веру, что люди превосходят других животных во всех интеллектуальных областях. Это неправда. Каждый вид разработал свой собственный уникальный способ адаптации к окружающей среде» . Де Вааль пишет: «Я рассматриваю человеческий разум как вариант животного разума» . Между тем, при всем уважении к Дарвину и современным приматологам, я полагаю, что человеческое познание обладает кардинальной спецификой, в частности, лежащей в основе ряда фундаментальных механизмов социальной регуляции, включая право, и специфика эта сформировалась именно в ходе эволюции постприродного мира.
Познание мира осуществляется разными способами, каждый из которых соответствует тому, что именно является предметом познания. Эволюционно  первым является сенсорное познание. Иногда его определяют как познание посредством органов чувств, что является тавтологией (латинское sensum - чувство). Между тем, сущность сенсорного познания состоит в том, что это познание телесное (органы чувств – не что иное, как специализированные части тела), то есть познание мира в контексте актуального или потенциального физического взаимодействия с ним. Исторически первыми сенсорными образами, вероятно, были образы препятствий, позволявшие движущимся живым организмам избегать столкновений с внешними телами. Сенсорное познание – когнитивная  система, обеспечивающая поведение живого существа относительно физического мира, иначе говоря – физическое поведение.
Принципиально иную природу имеет эмпатическое познание  - познание через эмпатию, которой было уделено немалое место в предыдущем параграфе. Эмоция – начало, которое порождает действие, поведение, не только энергетически обеспечивая его, но и задавая направленность. Боль не просто энергизирует организм, но и направляет энергию на действия, уводящие от болепорождающего фактора или позволяющие его заблокировать, гнев толкает нападать, страх – убегать и т.д. Поэтому эмпатическое вчувствование позволяет прогнозировать поведение. Прогноз ситуативного поведения другого на основе непосредственного переживания его эмоционального состояния – когнитивная функция первой, простейшей формы эмпатического познания. Более сложная его форма, так называемый индивидуальный субъектный репрезентант, - это интериоризованный  Другой, как бы живущий в моем сознании . Чем ближе он к реальному Другому, тем точнее я могу прогнозировать его поведение, в том числе надситуативное, моделировать через оперирование таким репрезентантом (репрезентантами) разные варианты взаимного поведения, решая задачи, связанные с взаимодействием других со мной и между собой. Мое эмпатическое познание обеспечивает мое взаимодействие не с телом другого человека, о которое я могу, например, удариться при беге, а с этим другим человеком как с субъектом, как с тем, кто сам свободно порождает свое поведение. Эмпатическое познание – когнитивная система, обеспечивающая взаимное поведение индивидуальных субъектов.
Не только сенсорное, но и обе названные формы эмпатического познания присущи высшим обезьянам, что и позволяет им выстраивать и реализовывать, например, описанные выше сложнейшие стратегии борьбы за власть. Однако есть недоступная животным форма эмпатического познания - обобщенный субъектный репрезентант. Она работает в ситуациях, кода человек прогнозирует поведение другого на основе не личного знания, а известной ему принадлежности этого другого к некоторой категории людей. Например, в ситуации войны, идентифицируя кого-либо как врага, как своего, как союзника или как представителя нейтральной стороны, я выстрою разные прогнозы его поведения, причем именно на основании отнесения его к соответствующей категории, а не каких-либо индивидуальных характеристик, которые могут быть мне вообще неизвестны.
Здесь мы должны сделать небольшое гносеологическое отступление. В предыдущем параграфе мы писали о том, что некоторые исследователи утверждают, что современные шимпанзе и способны к освоению понятийного уровня мышления, при этом основной предпосылкой такого заключения выступает их экспериментально установленная способность к обобщению. Однако понятийное мышление специфично вовсе не тем, что оно носит обобщенный характер. Дело в том, что способность к обобщению на уровне сенсорного познания – хрестоматийная и общепринятая банальность. Существует даже общеупотребительный термин – обобщенное представление. Обобщенное представление – это некоторая схема, фиксирующая общие сенсорно воспринимаемые свойства всех относящихся к некоторому классу физически сходных предметов. Именно располагая такой схемой, мы идентифицируем (узнаем, относим к некоторому классу) тот или иной чувственно воспринимаемый предмет. Зная, как выглядит лошадь (то есть имея ее обобщенный чувственный образ), и как выглядит собака, я и различаю их между собой. Поэтому тот факт, что шимпанзе и бонобо способны к обобщению, никоим образом не означает их способности к понятийному мышлению. Рациональное (понятийное) мышление специфично тем, что понятие не несет в себе сенсорного содержания. Моя мысль, например, о том, что все живые организмы осуществляют вещественно-энергетический обмен со средой, не содержит в себе сенсорных качеств синего или зеленого, твердого или мягкого, кислого или соленого и т.п.
Сенсуализм – учение о том, что все знания исходно содержатся в ощущениях – пытается вывести понятия из обобщения чувственных данных. Однако, как писал видный российский философ Д.В. Пивоваров, «сколь бы общим ни было то или иное чувственное представление, оно... всегда будет оставаться по своим качественным особенностям чувственно наглядным...» . Понятия действительно возникают посредством обобщения, однако обобщения в когнитивной системе не сенсорного, а эмпатического познания. Дело в том, что упомянутый выше обобщенный субъектный репрезентант обладает всеми признаками понятия, то есть, иными словами, он и есть понятие. Слова «враг», «союзник» из приведенного выше примера, как и любые подобные им, то есть выражающие некоторую обобщенную модель ожидаемого поведения, могут служить «строительным материалом» для вербального выражения силлогизмов, индуктивных умозаключений или умозаключений по аналогии, вообще для любых форм логического (понятийного, рационального) мышления. Древнейший пласт понятий – это именно обобщенные субъектные репрезентанты.
Обобщенные субъектные репрезентанты сформировались не в результате самостоятельного, автономного развития познавательной сферы наших предков в силу собственной логики этого развития. Их возникновение было связано с эволюцией постприродного мира, в котором, как мы ранее уже обсуждали, биологический вид утрачивает статус базовой онтологической единицы, поскольку теперь системообразующее поведение фиксируется не генетически, а культурно, и в рамках одного вида возникает сущностное поведенческое разнообразие. Соответственно, здесь формируются онтологические единицы нового типа – постприродные сообщества, в рамках каждого из которых воспроизводятся и развиваются сложнейшие уникальные культурные комплексы. Эти сообщества, таким образом, выступают как надындивидуальные субъекты. Соответствующий обобщенный субъектный репрезентант содержит прогноз поведения того или иного надындивидуального субъекта как целого, а также любого принадлежащего к нему индивида. Обусловленное необходимостью когнитивной представленности постприродной среды существования наших предков возникновение понятийного, логического мышления, без которого, конечно, юридическое начало невозможно, явилось важнейшей когнитивной предпосылкой формирования права, а вместе с ним, как мы увидим дальше, и общества.
К формированию оперирования обобщенными субъектными репрезентантами (иначе говоря, к понятийному мышлению) непосредственно примыкает еще один важный момент. Доступные животным формы эмпатического познания и у самих животных, и у людей соотносятся с индивидуальными субъектами, субъектность каждого из которых неразрывно и естественным образом связана с конкретной сенсорно фиксируемой телесностью. Образ тела другого субъекта выступает оболочкой, представляющей самого скрывающегося за телом субъекта: если я вижу знакомого мне человека, то вслед за его обликом в моем сознании актуализируется соответствующий субъектный репрезентант. Однако обобщенный субъектный репрезентант не связан естественным образом с какой-либо телесной оболочкой. Выступающие в качестве надындивидуальных субъектов постприродные сообщества сенсорно не фиксируемы, а телесность входящих в них индивидов может не отличаться от индивидов из других сообществ и не коррелирует каким-либо определенным образом с поведением. Соответственно, когнитивная репрезентация (представленность) постприродных надындивидуальных субъектов возможна только на базе искусственных физических сущностей – тел искусственных конвенциональных (согласованных) знаков. Такими знаками исходно могут выступать фиксируемые на теле индивида символы (известное антропологам искусственное шрамирование, более простые раскраска, одежда и т.п.), ровно так же, как это имеет место, скажем, у футбольных болельщиков, представителей молодежных или иных субкультур. Среди современных охотников-собирателей имеет место практика, когда «другим группам… категорически запрещено приближаться к тем местам, кото¬рые имеют отношения к культовому тотемизму группы (это могут быть пещеры, стены которых разрисованы охрой или кровью, а также конкрет¬ные скалы, деревья, водные источники и т.д.)» . Нельзя исключить, что подобного рода разметка территории, закрепляющая ее за теми или иными надындивидуальными субъектами, могла использоваться и в постприродном мире. Таким образом, формирование понятийного мышления требует формирования системы искусственных знаков. Возникновение самого механизма порождения таких произвольных знаков, их конвенционального закрепления и функционирования является важнейшим фактором становления языка в том смысле слова, в котором мы применяем этот термин по отношению к людям.
Становление и достаточно высокий уровень развития языка – важнейшая самостоятельная предпосылка формирования права. В известной степени предваряя предстоящий позже более подробный разговор, отмечу здесь ряд связанных с языком моментов. Во-первых, достаточно развитый язык обретает так называемую дескриптивную (описательную) функцию, благодаря которой появляется возможность отсроченно воспроизвести некоторую ситуацию для ее анализа в рамках судебной процедуры. Во-вторых, только средствами языка каждая из сторон конфликта может при его разборе обосновывать для других свою позицию. Здесь важно иметь в виду, что именно язык превращает некую общность живых существ в надындивидуальный когнитивный субъект. Именно этот надындивидуальный субъект (не существенно в обсуждаемом сейчас контексте, через специально делегированных лиц или иначе) и осуществляет когнитивную процедуру расследования конфликта и, при необходимости, определения адекватного наказания.
Стоит отметить, что некоторое время назад считалось, что развитый язык сформировался только у нашей антропологической разновидности, homo sapiens sapiens. Однако современные данные из области генетики, морфологии мозга и палеоантропологии приводят специалистов к выводу, что «неандерталец был способен к языку вообще и членораздельной речи в частности в той же или почти в той же мере, что и гомо сапиенс» . Впрочем, к вопросу о развитии языка нам еще предстоит вернуться.
Именно продолжавшаяся несколько миллионов лет эволюция постприродного мира сформировала те предпосылки в культуре, когнитивной сфере, коммуникации, меж- и внутригрупповых отношениях, которые и сделали возможным начало перехода к обществу – тому обычно называемому социальным типу бытия, в рамках которого существуют все живущие сегодня на Земле люди.