Вильгельм Гауф. Караван

   Однажды через пустыню шёл большой караван. На бескрайней равнине, где не видно ничего, кроме песка и неба, далеко были слышны колокольчики на верблюдах да серебряные бубенчики на лошадях и идущее впереди плотное облако пыли предвещало его приближение, и если дуновение ветра развевало его, сверкающее оружие и сияющее облачение слепили глаз.

   Таким представился караван мужчине, который выдвигался к нему со стороны. Восседал он на прекрасном арабском скакуне, покрытом тигровой попоной, на алых ремнях сбруи висели серебристые колокольчики, а на голове коня было украшение из аистиных перьев. Выглядел он статно и его костюм соответствовал роскоши его скакуна: белый тюрбан, богато украшенный золотом, покрывал голову; костюм и широкие шаровары были огненно-красного цвета; сбоку висел изогнутый меч с богато инкрустированной рукоятью. Тюрбан его был низко надвинут на лицо; вкупе с сверкавшими из-под густых бровей чёрными глазами, длинной бородой висевшей под изогнутым носом, придавало ему дикий, отважный вид.

   Приблизившись примерно на пятьдесят шагов к караванному разъезду, он пришпорил коня и в мгновенье ока достиг начала каравана. Было настолько необычно видеть одного единственного всадника, скачущего по пустыне, что охрана каравана, опасаясь набега, подняла свои копья в его сторону.

   - Что такое? - крикнул всадник, увидев столь недружелюбный приём, - ужель вы думаете, что один-единственный человек нападёт на ваш караван?

   Устыдившись, подняли стражники свои копья обратно, однако их предводитель приблизился к чужаку и спросил о его намерениях.

   - Кто хозяин каравана? - спросил его всадник.

   - Он не принадлежит одному господину, - ответил вопрошаемый, - но нескольким купцам, что добираются из Мекки себе на Родину, их мы провожаем через пустыню, ибо часто их здесь всякий бродячий сброд беспокоит.

   - Тогда проводи меня к тем купцам, - пожелал незнакомец.

   - Это невозможно, - ответил предводитель, - ибо мы идём без остановок, а сами купцы как минимум в четверти часа сзади от нас; однако, если Вы хотите, можете проехать с нами до места стоянки, остаться на послеобеденный сон,  и тогда ваше желание исполнится.

   Незнакомец ничего не сказал на это;  он достал длинную трубку, которая была привязана им к седлу, и стал он, в общем, покуривать, пока ехал с предводителем разъезда. Тот не знал, что с незнакомцем делать; не смея напрямую спросить его имени, он пытался как можно искусней завязать разговор, как-то: "Сладенький у вас табак!" - или: "Бравый шаг у вашего вороного," - однако ничего кроме короткого:" Да-да," - ему не ответили.

   Наконец, они достигли того места, где хотелось бы остаться на послеобеденный сон. Предводитель расставил своих людей на посты, а сам стоял с чужаком, при этом пропуская  караван. Мимо проплыли тридцать тяжело нагруженных верблюдов, ведомых вооружёнными погонщиками. Затем на прекрасных скакунах прибыли пять купцов, которым и принадлежал караван. В основном, это были мужчины преклонного возраста, что выглядели серьёзно и солидно, и лишь один выглядел гораздо моложе остальных, и был их также радостнее и живее. Замыкали колонну множество верблюдов и вьючных лошадей.
Лагерь разбили, а верблюдов и лошадей поставили кольцом. В центре стоял большой шатёр голубого шёлка. Туда и повёл незнакомца предводитель стражи. Пройдя сквозь полог, увидели они купцов, восседающих на вышитых золотом мягких подушках; чернокожие невольники подносили им еду и питье.

   - Кого ты нам сюда привёл?  - спросил молодой купец начальника охраны. Тот ещё не нашёлся, что ответить, как заговорил незнакомец:

   - Меня зовут Селим Барух и я из Багдада. Во время путешествия в Мекку был я захвачен ордой грабителей и три дня назад мне удалось тайно бежать из плена. Великий Пророк дал мне услышать издали колокольчики вашего карввана, так я и пришёл к вам. Позвольте мне отправиться с вами в путь. Вашей чести не будет нанесено никакого урона, а по прибытии в Багдад вас щедро вознаградят, ибо я племянник Великого Визиря.

   Старший из купцов взял слово.

   - Селим Барух, - сказал он, - добро пожаловать к нам в тень. Для нас радость тебе помочь; но, прежде всего, садись, ешь и пей с нами.
   
   Селим Барух сел с купцами и ел и пил с ними. После еды невольники унесли посуду и принесли длинные трубки и турецкий щербет. Купцы долго сидели молча, при этом выпуская синеватые облачка дыма и наблюдали, как они собираются в кольца, растягиваются и поднимаются в воздух. Наконец, молодой купец нарушил тишину:

   - Вот так уж три дня и сидим, - промолвил он, - на лошади и за столом, чтоб без нас как-то прошло время. Я чувствую сильную скуку, ибо я уже привык и видеть танцы на столах и слышать пение и музыку. Ужель вы не знаете, мой друг, как нам ещё провести время?

   Четыре старых купца продолжали курить, казалось, погруженные в свои мысли,  а незнакомец сказал:

   - Ежели вы мне позволите, вот, что я хотел бы вам предложить. Я думаю, на каждой остановке любой из нас может кое-что другим поведать. Так мы можем прекрасно скоротать время.

   - Селим Барух,  ты говоришь верно, - сказал Ахмет, старший из купцов, - давайте примем предложение.

   - Приятно, коли вас радует это предложение, - сказал Селим, - а, дабы вы увидели, что нет несправедливости в моей просьбе, то я хочу положить тому начало.
Всё пятеро купцов с радостью продвинулись ближе друг к другу и позволили незнакомцу сесть посередине. Невольники вновь наполнили стаканы, набили своим хозяевам свежие трубки и принесли пылающие угли для розжига. Селим же прочистил горло порядочным глотком щербета, разгладил ото рта свою длинную бороду, и промолвил:

   - Теперь же слушайте историю Калифа Аиста.

   Когда Селим завершил свою историю, купцы выказывали ею большое удовольствие.

   - Воистину, день прошёл, а мы даже и не заметили, - пробормотал себе под нос кто-то, отогнув ткань шатра, - вечерний ветер веет прохладой и мы могли бы проехать ещё добрый отрезок пути.

   Его товарищи с этим согласились, разобрали шатры и тем же порядком, каким они вставали на привал, караван отправился в путь.

   Они ехали почти всю ночь напролет, ибо день был душным, а ночь выдалась свежей и светлой от блеска звёзд. Наконец, пришли они в в удобное лежбище, разбили шатры и легли почивать. И о незнакомце позаботились купцы, словно о самом дорогом госте: один дал ему подушку, другой - одеяло, третий отрядил ему раба, короче, обслужили его так, как если бы он был дома. Уже наступили жаркие дневные часы, когда они снова поднялись, посему они единодушно решили дождаться здесь вечера. После общей трапезы они опять сели теснее вместе и молодой купец поклонился старшим и изрёк:

   - Селим Барух вчера нас очень развлек после полудня, как это сделал бы Ахмет, расскажи он нам что-нибудь, как-то историю из своей жизни, в которой, пожалуй, много приключений было, или тоже одна из тех прелестных сказок.

   Ахмет помолчал какое-то время, словно бы сомневаясь, стоит ли говорить то или иное, после начал говорить:

   - Дорогие друзья! В этом путешествии Вы показали себя истинным товарищами, и Селим также заслужил моё доверие. Посему хочу я с вам поделиться кое-чем из моей жизни, тем, что я рассказываю неохотно и совсем не каждому: историю про корабль-призрак.

   Путешествие каравана на следующий день проходило  без особых трудностей, и после отдыха начал Селим, незнакомец говорить Мулею, младшему купцу таковы слова:

   - Хоть Вы и самый младший из нас, однако Вы всегда веселы и определённо Вы можете нам поведать занятную историйку. Достаньте-ка её из-под стола, дабы смогла она освежить нам сегодняшнюю жару.

   - Хотел бы я, пожалуй, кое-что вам рассказать, - ответил Мулей, - что могло бы вас позабавить, но юности приличествует скромность во всех вещах, посему должно мне уступить старшим. Цалоикос всегда столь серьёзен и молчалив, не стоит ли ему рассказать, что сделало его жизнь такой серьёзной?  Возможно, мы можем облегчить  горе, если у него таковое имеется; тогда мы с удовольствием поможем брату, хотя он и иноверец.

   Названный был греческим купцом, мужчиной средних лет, красивым и могучим, но очень серьёзным. И хотя он был Неверным, товарищи по экспедиции его любили, ибо своим характером он внушал уважение и доверие. Между прочим, у него была лишь одна рука, и все его сотоварищи полагали, что эта потеря и побудила его быть серьёзным.

   Цалоикос ответил на доверчивый вопрос Мулея:

   - Я весьма польщён вашим доверием, но нет у меня печалей, по крайней мере тех, в которых вы мне можете помочь из лучших побуждений. Но, коли Мулей, кажется, обвинил меня в излишней серьёзности, то мне следует рассказать всем вам то, что должно меня оправдать, если я более серьёзен, нежели остальные люди.  Как вы видите, я потерял свою левую руку. Отсутствует она у меня не с рождения, но в страшный день своей жизни я потерял её. Есть ли в том моя вина, неправ ли я в том, что с того дня, как то случилось, стал я серьёзней, вы сможете рассудить, когда услышите мою историю об отрубленной руке.

   Цалоикос, греческий купец, закончил свою историю. С большим участием выслушали его остальные, особенно выказывал понимание незнакомец, даже раз глубоко вздохнув, а Мулей проникся настолько, что единожды слёзы наполнили его глаза. Долго они ещё обсуждали эту историю.

   -  Ужель ты не ненавидишь того незнакомца, что столь гнусно поступил с благородным членом твоего тела, тем самым подвергая опасности твою собственную жизнь? - спросил незнакомец.

   -  Пожалуй, раньше были часы, - ответил грек, - когда я обличал его перед Господом за то, что он принёс мне это несчастие, тем самым отравив мою жизнь; однако я нашёл утешение в вере  моих предков, через которую постиг я любовь к своим врагам, и теперь он, пожалуй, гораздо более несчастлив, чем я.

   -  Вы благородный человек! - воскликнул чужак и растроганно пожал греку руку.

   Но их беседу прервал начальник стражи. Он вошёл в шатер с обеспокоенным видом и доложил, что уже нельзя оставаться столь покойным, ибо в этом месте обычны нападения на караваны, а также, если верить дозору, вдали замечены несколько всадников.

   Купцы были весьма ошеломлены сим известием; Селим же, незнакомец, был удивлён их беспокойством и заметил, что они настолько уважаемы, что не пристало им бояться кучки арабских разбойников.

   - Да, господин, - ответил на это начальник охраны, - если бы речь шла только об этой шушере, то их-то без труда  возможно утихомирить, однако с некоторых пор показывается здесь ужасный Орбазан а это значит, что надо держать ухо востро.

   Чужак спросил, кто же такой этот Орбазан, и Ахмет, старший купец, ответствовал ему:

   - Много легенд слагает народ об этом удивительном человеке. Кто-то приписывает ему сверхъестественные способности, ибо частенько он бивал в драке одновременно пятерых, а то и шестерых воинов, иные сказывают, что этот храбрец из королевства франков, что по несчастию был заточён в этих местах, но только лишь одно о нем все знают доподлинно: это безжалостный убийца и грабитель.

   - Но так утверждать Вы не можете, - возразил ему Лецах, один из купцов, - если он и разбойник, но он благородный человек, и как таковой проявил он себя к моему брату, смею Вам доложить. Он создал целое племя благородных людей и пока он колесит по пустыне, никакая иная шайка не смеет и на глаза показаться. И грабит он не как прочие, а лишь взимает дань за своё покровительство и любой, уступивший ему желаемое, может без опаски следовать далее, ибо Орбазан - властитель пустыни.

   Так переговаривались между собой путники в шатре; стражники же, выезжая из лагеря, становились все более беспокойными. Через полчаса вдали появился довольно большой отряд вооружённых всадников, скакавших, похоже, прямо в лагерь. В связи с этим один из стражников вошёл в шатер, дабы объявить, что, вероятно, лагерь будет атакован. Стали купцы совещаться, что им делать, контратаковать или выждать в обороне. Ахмет и двое старших купцов настаивали на последнем, горячий же  Мулей и Цалоикос требовали первого и просили поддержки у незнакомца.  От спокойно вытащил из-за пояса маленький кусок голубой ткани с красными звёздами, повязал его на копье и приказал одному из рабов  установить на шатре.

   - Ставлю на кон свою жизнь, - сказал он, - что, завидев этот знак, всадники просто пронесутся мимо.

   Мулей усомнился в успехе мероприятия, но раб уже водрузил копьё на шатёр. Меж тем, все находившиеся в лагере взялись за оружие и напряжённо ждали набега. Всадники же, увидев появившийся на шатре знак, внезапно поменяли направление движения и, обогнув лагерь по большой дуге, умчались прочь.

   Удивленным взглядом все обитатели лагеря смотрели то на всадников, то на незнакомца: тот равнодушно, словно ни в чем не бывало, стоял пред шатром и озирал окрестности. Наконец, Мулей нарушил молчание:

   - Кто ты, могучий пришелец, - воскликнул Мулей, - усмиряющий одним знаком дикие орды пустыни?

   - Вы оценили моё искусство выше, чем оно стоит на самом деле, - ответил Селим Барух, - я вооружился этим знаком, когда я сбежал из плена; о том, что он столь значителен, я не знал; только теперь я постиг то, что тот, кто путешествует с этим знаком, находится под столь надёжной защитой.

   Купцы поблагодарили незнакомца, назвав его своим спасителем. И действительно, число тех всадников было столь велико, что, пожалуй, недолго бы караван сопротивлялся.
С лёгкой душою отправились они почивать и, когда начало садиться солнце и по песку заструился вечерний ветер, снялись они с лагеря и отправились дальше в путь.

   На следующий день они расположились лагерем на расстоянии всего одного дневного перехода от конца пустыни.  Когда путешественники вновь собрались в большом шатре, слово взял Лецах-купец:

   -  Вчера я вам сказал, что ужасный Орбазан - благородный человек, позвольте же мне сегодня это доказать рассказом о судьбе моих братьев. Мой отец был кадием* в Акре. У него было трое детей, я был старшим, остальные брат с сестрой были куда младше меня. Когда мне было двадцать лет, призвал меня к себе брат моего отца. Он отписал мне в наследство все свои товары с условием, что останусь я подле него до самой его смерти. А прожил он до глубокой старости так, что лишь два года назад я впервые вернулся на родину, не зная ничего о том, что за ужасная доля грозила моему дому и как всемилостивейший Аллах отвёл беду. О, чудесное спасение!

   Караван достиг края пустыни и радостно приветствовали путники зелёный ковёр и  деревья с густой кроной, милого сердцу вида которых были они так много дней лишены. В живописном русле реки расположился караван-сарай, выбранный ими для ночлега. И хоть им немного предоставилось удобства и свежести, но вся честная компания была веселее и доверчивее, чем ранее, ибо размышления, опасности и трудности, что несет с собой путешествие в пустыне, растворились в избытке влаги, и все, открыв свои сердца, стали собираться для философских бесед, забав и развлечений. Мулей, юный и жизнерадостный купец, сплясал такой комичный танец, при этом исполняя песню, что у самого Цалоикоса, серьёзного грека, вызвал улыбку. Но мало того, что он развеселил товарищей танцем и песней, для пущего веселья он ещё и решил поведать ту историю, что давно обещал, и начал, отдышавшись от своих кульбитов, рассказывать повесть о маленьком Муке.

   - Так мне рассказывал мой отец; я засвидетельствовал тогда моё раскаяние по поводу моего недостойного поведения по отношению к доброму маленькому человеку и мой отец перешёл к другой половине наказания, что он для меня задумал. Я рассказал моим товарищам удивительную судьбу мальца и мы так его полюбили, что больше никто даже слова худого в отношении его не позволил. Напротив, мы, чтили его, пока он был жив, и склонялись перед ним так же низко, как перед кадием или муфтием.

   Путешественники решили устроить день отдыха в караван-сарае, дабы животные смогли набраться сил для дальнейшего путешествия. Вчерашнее веселье перекинулось и на этот день и путники потешались всевозможными играми. А после еды позвали они пятого купца, Али Сизаха, чтобы теперь и он тоже исполнил свою обязанность перед остальными и также рассказал историю. Он ответствовал, что жизнь его слишком бедна замечательными событиями, чтобы он захотел хоть каким-то с ними поделиться, посему желает он рассказать им нечто другое, а именно, историю о ложном принце.

   На рассвете караван тронулся в путь и вскоре пришёл в Биркет-эль-Хад, или Родник Пилигрима, откуда было три часа пути до Каира - а к этому времени караван уже ждали и скоро была у купцов радость, увидеть своих друзей из Каира, вышедших им навстречу. Они вошли в город через ворота Бебель Фальх ; ибо будет это счастливый знак, ежели, приходя из Мекки, входить через эти врата, ибо через них проходил сам Пророк.

   На рынке попрощались четыре турецких купца с незнакомцем и греческим купцом и отправились со своими друзьями домой. Цалоикос же показал чужаку хороший караван-сарай и пригласил его вместе отобедать. Селим Барух согласился и пообещал, что появится, если перед этим только переоденется.

   Грек совершил все приготовления, дабы полюбившегося ему во время путешествия незнакомца добротно попотчевать, и, когда все блюда и напитки были выставлены в надлежащем порядке, сел и стал ждать гостя.

   Медленные и тяжёлые шаги послышались ему в коридоре, что вёл к его покоям. Он поднялся, дабы дружественно выйти навстречу и поприветствовать гостя на пороге; однако, исполненный ужаса, отпрянул, лишь только дверь открылась: ибо встретился ему красный плащ; бросил ещё один взгляд - не видение: всё то же высокое, властное лицо, маска, из-под которой на него сверкали тёмные глаза; только лишь вышитый золотом красный плащ был ему слишком хорошо знаком с того самого страшного мгновения его, Цалоикоса, жизни.

   Противоречивые чувства волновали его грудь; он уже давно смирился с этим воспоминанием и простил своего врага, но вид его разбередил старые раны: все эти часы мучительного смертного страха, эта скорбь, омрачавшая прелесть его жизни, в мгновенье ока восстали перед душой.

   - Что надо тебе, о, ужасный? -  воскликнул грек призраку, что неподвижно стоял на пороге, - Исчезни отсюда немедля, чтобы я тебя не проклял!

   -  Цалоикос! - произнёс из-под маски знакомый голос, - Цалоикос! Так ты принимаешь дорогого друга? - говоривший  снял маску и откинул плащ. Это был Селим Барух, незнакомец.

   Но казалось, что Цалоикос ещё не успокоился, испугавшись незнакомца, ибо слишком отчётливо признал он в нем незнакомца из Понте Веккио ; однако традиции гостеприимства взяли верх и он жестом пригласил гостя сесть с ним за стол.

   - Я догадываюсь о твоих мыслях, -  сказал тот, когда они сели, - твои глаза смотрят на меня вопрошающе - я бы молчал и никогда боле не посмел посмотреть тебе в глаза, но должен я тебе отдать долг, посему также я посмел, невзирая на опасность быть проклятым, появиться перед тобой в своём старом платье. Ты когда-то мне серьёзно сказал: вера моих предков велит мне любить его, он также, верно, несчастней меня; верь этому, мой друг, и выслушай моё оправдание.

   Я должен начать издалека, дабы быть тебе до конца понятным. Я родился в Александрии в семье христиан. Мой отец, младший сын старого, знатного французского рода, был консулом своей страны в Александрии. С десятого года я воспитывался у брата моей матери  и за один только год я потерял и родину в пожаре революции** и дядю, что, не чувствуя боле себя в безопасности на земле предков, отправился морем искать убежища у моих родителей. Полные надежды, покоя и согласия, с которым нас выпустил возмутившийся французский народ, мы прибыли, дабы найти друг друга вновь в родительском доме. Но ах! В доме моего отца нашёл всё не таким, каким должно было оно быть; хотя и заморская буря, сотрясшая время, не добралась ещё до этих мест, вместо неё неожиданное несчастие поразило мой дом в самое его сердце. Мой брат, подающий надежды молодой человек, первый секретарь моего отца женился на молодой девушке, дочери флорентийского дворянина, жившего по соседству; за два дня до нашего прибытия та вдруг исчезла, причём ни наша семья, ни её отец не могли сыскать от неё ни малейшего следа. Наконец узнали, что она осмелилась отправиться в дальнюю прогулку и там попала в руки разбойников... Наверное, эта мысль была более утешительной для моего брата, нежели вскоре объявленная нам правда. Сия вероломная сбежала морем с юным неаполитанцем, с которым познакомилась в доме своего отца. Мой брат был до крайности возмущён этим шагом и приложил все усилия, дабы привлечь виновного к ответственности, но всё напрасно: его поиски, что подняли много шуму в Неаполе и Флоренции, послужили лишь к тому, что дополнили его и мои несчастья. Флорентийский дворянин вернулся к себе на родину, хотя и утверждая, что добьётся прав для моего брата, но на деле чтобы нас погубить. Он прекратил все те расследования, что проводил мой брат, и своё влияние, которое приобретал он самыми всевозможными способами, использовал  так, что моего отца и брата заподозрило их правительство, и, изловив самым бесчестным образом, и препроводило во Францию,  там умертвив топором палача. Моя бедная мать впала в безумие и через десять долгих месяцев смерть избавила её от ужаснейшего припадка, который, впрочем, в последний день обернулся полной ясностью рассудка. Так остался я совсем один в этом мире, и только лишь одна мысль завладела моей душой, одна лишь мысль забыла меня забыть горе: то было столь сильное пламя, что зажгла во мне моя мать в свой последний час.

  Как я тебе говорил, в последний час жизни к моей матери вернулся ясный ум; она приказала позвать меня и поведала мне о нашей судьбе и её конце. А после, приказав всем выйти из комнаты, она с торжественным лицом распрямилась на своём убогом ложе и сказала, что я получу от неё благословение, ежели поклянусь исполнить нечто, ею мне порученное - тронутый этими словами умирающей матери, я торжественно пообещал сделать, что она мне скажет. Она разразилась проклятиями в адрес флорентийца и его дочери и вместе с ужаснейшими угрозами её проклятий возложила на меня обязанность отомстить им за мой несчастнейший дом. Она умерла на моих руках. Очень долго эта мысль о мести таилась в моей душе; но вот заговорила она в полный голос. Я собрал остатки отцовских средств и пообещал себе сделать всё ради моей мести или умереть вместе с ней.

   Скоро прибыл я во Флоренции, где пребывал я настолько тайно, насколько возможно;  мой план был весьма затруднён положением, в котором находились мои враги. Старый флорентиец стал губернатором и теперь располагал всеми средствами, дабы при малейшем подозрении погубить меня. На помощь мне пришёл случай. Как-то вечером увидел я человека в знакомой ливрее, переходящего через улицу; твёрдый шаг, зловещий взгляд, негромко вырывающиеся изо рта "Santo sacramento"***, "Maledetto diavolo" **** позволили мне узнать старого Пьетро, знакомого мне ещё с Александрии. Я не сомневался, что попал он у хозяина в не милость и решил воспользоваться его настроением. Он был весьма удивлён, увидев меня здесь, пожаловался мне на свои горести, что с тех пор, как его господин стал губернатором, ему ничем и угодить-то стало невозможно, а моё золото, укрепившее его гнев, вскоре переманило его на мою сторону. Самый сложный вопрос разрешился: у меня на жаловании был человек, готовый в любую минуту открыть мне дверь в дом моих врагов и теперь мой план созреввл гораздо быстрей. Жизнь старого флорентийца показалась мне слишком малой платой за унижение моего рода. Он должен был увидеть убитым своего любимого человека, то была Бьянка, его дочь. Уж коль она столь мерзко согрешила против моего брата, так стало быть она и была причиной наших несчастий. Столь желанным моёму жаждущему мести сердцу пришло известие, что в настоящее время Бьянка хотела бы выйти замуж во второй раз, на том было решено, что должна была она умереть. Но самому мне страшно было это сделать и Пьетро тоже боялся до бессилия, поэтому поискали мы мужчину, способного изготовить маску. Среди флорентийцев не осмелился я кого-либо нанять, ведь против губернатора никто не решится провернуть такое. Тут пришёл Пьетро в голову план, что я впоследствии и претворил в жизнь; тотчас представил тебя он как чужестранца и врача наиболее подходящим для дела. Дальнейшее ты знаешь.  Только казалось, что дело провалится из-за твоей осторожности и честности. Поэтому и произошёл этот случай с плащом.

   Пьетро открыл нам калитку во дворец губернатора. Позже он точно так же нас и вывел, когда мы не смогли убежать, напуганные страшнейшим видом сквозь дверной проём исполненного нами. Подгоняемый ужасом и раскаянием пробежал я более двухсот шагов, прежде чем опуститься на ступени церкви. Там я собрался с мыслями, и первой моей мыслью был ты и твоя ужаснейшая судьба, ежели найдут тебя в том доме. Я прокрался во дворец, однако ни следов Пьетро ни твоих я там не обнаружил; калитка же была открыта и я мог по меньшей мере надеяться, что ты смог воспользоваться возможностью сбежать.

   На рассвете же страх быть обнаруженным и острое чувство раскаяния не позволили мне боле оставаться в стенах Флоренции; я бежал в Рим. Но подумай о моём смятении, когда через несколько дней стали рассказывать эту историю с тем дополнением, что убийцу, греческого врача, изловили. В страшном беспокойстве вернулся я во Флорецию; совершённая ранее месть показалась мне слишком жестокой и я проклял её,  ибо жизнь твоя была для меня чересчур дорогой ценой. Я прибыл в тот же самый день, когда у тебя отняли руку. Я промолчу о том, что я чувствовал, увидев тебя, восходящего на эшафот и героически принимающего муки. Но тогда, когда струилась твоя кровь, я твёрдо решил скрасить остальные дни твоей жизни. Что произошло дальше, ты знаешь, теперь ко всему осталось мне сказать тебе, почему я совершил с тобой это путешествие.

   Тяжким грузом давила на меня мысль, что ты меня всё ещё не простил; поэтому и решил я прожить с тобой рядом несколько дней и объясниться с тобой, что я и сделал.

   Молча выслушал грек своего гостя.  Когда тот закончил, с кротким взглядом предложил он ему свою правую руку.

   - Я, пожалуй, знал, что ты, должно быть, много несчастнее меня, ибо такое злодеяние, словно чёрная туча, навечно омрачило твои дни; я же прощаю тебя всем сердцем. Но позволь мне ещё один вопрос: как пришёл ты в пустыню в этом облике?  Что ты затеял после того, как продал мне дом в Константинополе?

   - Я вернулся в Александрию, - ответил вопрошаемый, - ненависть ко всем людям бушевала в моей груди, особенно жгучую ненависть испытывал я к тем народам, которых называют просвещенными. Поверь, мне куда лучше было среди магометан! Но едва ли несколько месяцев пробыл я в Александрии, как осуществилась та высадка десанта моих соотечественников*****.

   Я видел в них лишь палачей моего отца и моего брата; поэтому собрал я воедино своих молодых единомышленников, соединившись с храбрыми Мамелюками, что так часто нагоняли страху на французские войска. Когда же поход закончился, я уже не мог решиться вернуться к мирному существованию. Я жил с малым числом сообщников кочевой, летучей жизнью, освященной войной и погоней; я жил счастливо среди этих людей, почитавших меня как своего князя; даже если мои азиаты не столь образованы, сколь ваши европейцы, но всё же они весьма далеки от зависти и навета, от эгоизма и тщеславия.

   Цалоикос поблагодарил незнакомца за участие, но при этом не преминул заметить, что для своего положения и образования он бы нашёл более сообразное, если бы он жил и работал в христианских, европейских странах. Взяв незнакомца за руку, он попросил его продолжить с ним путь, рядом жить да умереть.

   Растроганным выглядел дорогой гость.

   - Вот так я и узнал, - промолвил он, - что ты меня совсем простил, что ты меня любишь. За это прими мою самую сердечную благодарность.

   Вскочил он и встал во весь рост перед греком, что почти устрашился воинственных манер, блеска тёмных глаз и глубокого голоса своего гостя.

   - Твоё предложение прекрасно, - продолжил он далее, - любой бы принял его с дорогой душой, я же не могу им воспользоваться. Уже стоит мой оседланный конь и ждут меня мои слуги. Прощай.

   Друзья, чьи судьбы так причудливо сплелись, обнялись на прощанье.

   - И как же мне тебя называть? Как же зовут того дорогого гостя, что вечно будет жить в моих воспоминаниях?

   Долго смотрел на него незнакомец, после  чего ещё раз пожал руку и произнёс:

   - Меня называют хозяином пустыни; я - разбойник Орбазан.

*Кадий - судья у мусульман. 
** Великая Французская буржуазная революция (1789-1799)
*** Святое причастие (ит.)
**** Чёрт побери(ит.)
***** имеется в виду десант Наполеона  I Бонапарта в Александрию 2 июля 1798 года, как часть Египетского похода (1798-1801)