VIII 1

Мир каждый видит в облике ином, и каждый прав: так много смысла в нём.
Иоганн Гёте
 

В доме, к которому подъехали Владимир с Таней, за последние несколько лет очевидно не появлялось никого, кроме бомжей, наркоманов, бродячих собак да романтично настроенных подростков. Здание тянулось соединёнными корпусами через огромный заросший пустырь, бывший некогда парком, белея сквозь заросли ясеня и слепо глядя чёрными провалами окон.
— Опять заброшенный дом, – негромко отметила Таня, когда мотоцикл остановился. – Любишь ты их, что ли?
Владимир прищурился, глядя на здание поверх её головы, затем отрешённо кивнул.
— Люблю, – согласился он. – Есть в них что-то... философское. К тому же, это самое подходящее место для секретных разговоров и бандитских разборок. Спокойно, просторно, и никто не помешает.
— Хм. Тогда чем тебя кладбища не устраивают? То же самое.
— Сторожами. – Владимир выдернул ключ и сунул в карман. – Но мы тут не поэтому. Я хочу тебе кое-что показать. Только для этого нам нужно поговорить. Это покажется странным, но я прошу тебя только об одном: выслушай и иди за мной. А затем можешь хоть сразу сдать меня в психушку, я не обижусь.
— Зачем же, – немного опешила Таня. Шагнула к Владимиру и обхватила его за пояс. Простая чёрная рубаха из плотной ткани, которую он носил, похоже, постоянно, наглухо застёгнутая, закрывала грудь, а намеренно растрёпанные длинные волосы прятали шею. Ласточка догадывалась, что скрывают они шрамы. Шрамы покрывали спину, плечи и грудь, они были и на руках, на пальцах, на шее, один – на щеке. Таня оттянула воротник и погладила пальцами неровную изувеченную кожу. Владимир вздрогнул и отстранился. – Слушай... можно тебя спросить? Только обещай мне, что не будешь сильно злиться.
Владимир поглядел ей в глаза.
— Обещаю.
— Откуда шрамы? Только не злись, хорошо?
— Ты уже просила.
— Я знаю.
Владимир достал сигарету и щёлкнул зажигалкой. Огонёк не загорелся, и он убрал зажигалку обратно в карман.
— Закончилась... Откуда шрамы? Ответ «не помню» тебя устроит?
Таня протянула ему свою.
— Устроит, если он честный.
Владимир благодарно улыбнулся и задумчиво поглядел на огонёк.
— Это было ещё во время войны, – негромко произнёс он. – Мы в разведку ходили и нарвались на растяжку. Меня отшвырнуло на груду арматуры, ребята рассказывали, я отключился на несколько секунд. Помню яркую вспышку, грохот и осыпавшиеся кирпичи, я так и не сообразил, откуда они взялись. Затем появился отряд – несколько человек, я отстреливался, да зацепило из пулемёта. Несколько месяцев провалялся в лазарете, а затем... В общем, когда я очнулся, шрамы уже были. Никто ничего мне не рассказывал, и при расспросах как-то растерянно отводили глаза. Подозреваю, с чем это может быть связано. Во всяком случае, это даёт хоть какое-то логическое обоснование случившемуся. Помнишь видеокассету, которую я вам в больнице передал? На ней запись из лаборатории. Генерал Марков проводил эксперименты над людьми, жестокие эксперименты. Они старались создать биологическое оружие. И после того, как я очнулся, всё и началось. – Он глубоко затянулся, глядя на чёрные окна, и продолжил. – Я вижу сны странные. Цветные, яркие и детальные, и настолько... сюжетные, что иногда кажется, будто это не здесь, в реальности, а там, во сне – настоящая жизнь. Но это могло бы быть чем угодно – безумием, контузией, следствием приёма запрещённых препаратов, которыми пичкали подопытных, да хоть следствием сильного удара головой при падении. Если бы не одна деталь. Раны, если я получаю таковые во сне, остаются и наяву. События, произошедшие там, перекликаются с реальными событиями. Всё это настолько тесно переплелось, что прочно вошло в мою жизнь, и иногда мне кажется, что стоит только сделать шаг, как окажешься там. Протянуть руку, прикоснувшись к сверхъестественному. – Он обернулся и поглядел ей в глаза. – Но это ещё не всё. То, что я сейчас скажу, даёт тебе полное право обозвать меня психом, развернуться и уйти. Но ничего с этим поделать не могу.
Таня молчала, ожидая продолжения рассказа, и медленно курила, глядя вниз. Взгляд у неё был отрешённым, но видно было, что она целиком и полностью погружена не в собственные мысли, а в его слова. Владимир вновь отвернулся к брошенному зданию.
— Я слышу мысли людей. Это сложно объяснить, но легко сделать. Стоит только вызвать образ в сознании, сосредоточиться на человеке и... тридцать восемь... тридцать девять... не надо меня, пожалуйста, проверять. Я говорю правду. Сорок два... пятьдесят восемь... Двести тысяч триста семнадцать! Я же сказал, прекрати.
Таня даже сигарету выронила.
— Ты... Брысь из моей головы! – только и выговорила она. Владимир усмехнулся и пожал плечами.
— В самом деле? А для кого же ты тогда в уме считаешь? Ладно, всё, ушёл.
У Ласточки непонятно почему нелепая обида пересилила удивление.
— А зачем читал тогда?
— Я знал, что ты невольно начнёшь меня проверять. Ну всё, не обижайся. Эй!.. – он протянул руку и коснулся её плеча. Ласточка поёжилась – её ещё немного лихорадило – и прижалась к нему. Молчали долго.
— Я тоже могу тебе кое-что рассказать. Но я... пока что, морально не готова. Я тебе доверяю, но... – Она виновато улыбнулась и поймала его взгляд. – Знаешь, такая суматоха в голове от всего этого. Так что ты хотел мне показать?
Владимир, усмехнувшись, развернулся и направился в сторону заброшенного дома. Таня поспешила за ним.
Продравшись через буйные заросли чертополоха и крапивы, они оказались перед облицованной кафелем стеной корпуса. Перед ними широкое окно первого этажа, выделялось на белой стене чёрным провалом. Изнутри тянуло затхлым сквозняком, в который непередаваемой смесью запахов вкрадывались нотки бетонной и кирпичной крошки, торфа, мха и плесени, пустой свежести, собачьей мочи, гниющего мусора, ржавчины и воды. Владимир легко подтянулся на руках, конечно же, растревожив рану, и невольно согнулся, сидя на пыльном подоконнике и обхватив себя одной рукой за пояс. Таня наградила его укоризненным взглядом и принялась размышлять, как ей влезть через окно с больной ногой. И не нашла ничего лучше, как забраться по узенькому карнизу под окном, придерживаясь за подоконник. Владимир перехватил её и втащил внутрь.
— Добро пожаловать, – сказал байкер. Он сильно побледнел, но улыбался. Таня развернулась и ухватила его за рукав.
— Дай, рану погляжу.
— Нет. Идём дальше. Чего ты, ласточка?
Таня яростно выдохнула и отбросила за спину волосы.
— Наверняка ведь разорвал...
— Тогда бы я орал и хватался за бок. – Владимир нетерпеливо обернулся. – Идём уже. Иначе оно уйдёт.
— Кто уйдёт? – удивилась Таня.
— Увидишь. – Владимир, дотянувшись, взял её за руку. – Не отходи от меня, пожалуйста. Я понимаю, что тебе интересно... ага, я в твоих глазах читаю желание влезть в техничку. Ласточка, слышишь меня! – Таня недоумённо обернулась. – Никаких подвигов. Сейчас у нас с тобой на это нет ни времени, ни здоровья. Да идём уже.
Таня с сожалением подчинилась. Они вышли из просторной комнаты, где на полу с мусором перемешался песок, и прямо из подоконника рос изумрудный мох, через дверной проём вышли в тёмный коридор. Владимир извлёк из кармана фонарик и щёлкнул выключателем. Луч ударил, прошивая влажную темноту коридора и растворяясь в ней, выхватывая груды битого кирпича, пыльный кафель стен, или широкие лоскуты тускло-зелёной краски, свисающие, будто листы неведомого растения, серую облезлую штукатурку, червячки труб с тускло блестящими бочками, и длинные хвосты выдернутой  проводки. Ласточка с любопытством озиралась по сторонам.
— А что здесь раньше было?
— Больница, – отозвался Владимир, осторожно перешагивая дырку в полу, на дне которой поблёскивала вода.
— А почему её бросили?
— А потому же, почему и все остальные. В девяностых новая власть не пожелала продолжать финансирование такого абсурда, как социальное учреждение. Осторожно, здесь труба.
Таня перепрыгнула трубу и грустно вздохнула.
— Жа-алко, – протянула она. – Большая была больница.
— А зачем она нужна? – зло фыркнул Владимир. – Кому, вообще, нужно беспокоиться о жизни и здоровье народа? Это тебе не олигархи!
— Да уж! – поддержала Таня. – А люди старались, делали, строили. А теперь всё это гниёт.
— Видишь лестницу?
Лестница вырисовывалась в темноте светлым прямоугольником, вот только первый её пролёт обвалился и лежал проросшей лебедой и подорожником серой грудой, в которой ещё угадывались обломки ступеней.
Владимир свернул вправо, к другой лестнице, ведущей вниз, узенькой и стиснутой с обеих сторон некогда оштукатуренными стенами. Проход перекрывала покрытая рыжей ржавчиной решётчатая дверь, запертая на не менее ржавый амбарный замок.
Владимир, как ни в чём не бывало, потянул замок за дужку – и он вдруг щёлкнул, раскрываясь. Дверь отворилась со скрипом и скрежетом, открывая дорогу вниз.
— Нам в подвал? – зачем-то уточнила Таня.
— В подвал. Только прошу тебя, родная, будь осторожнее и особо не прыгай. Там, внизу, ещё несколько уровней вниз, а воздух здесь влажный, что для бетона отнюдь не полезно.
— Поняла, – нетерпеливо отмахнулась Таня, спускаясь вслед за ним по обкрошившимся скользким ступеням и стараясь не очень хромать. – Перекрытие провалится. Кого ты учишь, а?
— Всё, всё, молчу, – примирительно сказал Владимир, беря её за руку и помогая спуститься.
Они двинулись по коридору. Под ногами захлюпала вода, с потолка капало. По обе стороны тянулись голые бетонные стены, на одной висел стенд, за пыльным стеклом которого луч фонаря выхватил большую красную надпись «Санпросветбюллетень». И картинки внизу, подписанные мелким шрифтом. Сюда, видимо, шпана всё же не добралась, и стекло было целым, а под ногами не валялись банки из-под пива. Владимир уверенно провёл Таню по подвальным коридорам, так, будто бывал здесь уже не один раз и, через два поворота, остановился перед дверью. Дверь ещё хранила лохмотья потрескавшейся, некогда белой краски. Тут Владимир передал Тане фонарик.
— Подержи, – попросил он, принимаясь искать что-то по карманам, и вскоре выудил ключ. К немалому удивлению Тани, ключ послушно и почти без скрипа провернулся в замке, будто он только вчера был смазан.
И дверь открылась.
Таня отшатнулась и зажмурилась – настолько резким был контраст между волглой темнотой подвала и... ослепительно-ярким солнцем, расплавленным золотом затопившим гнилой бетонный пол. Дохнуло ароматом хвои, свежим морским ветром, теплом солнечных лучей.
За дверью уносились ввысь стройные корабельные сосны. А сквозь частокол красноватых древесных стволов, сквозь малахитовую зелень ветвей ослепительно сверкало на солнце синее-синее море. И к нему тянулась усыпанная ковром сосновых иголочек белая песчаная полоса.
Таня тряхнула головой и отчаянно протёрла глаза. Не помогло. Будто на экране телевизора, который неизвестно откуда взялся в подвале заброшенной больницы, сосны шелестели, чистые волны с мерным шумом накатывали на белый песок, а в ветвях перекликались переливчатым разноголосьем птицы.
Тане показалось, будто она попала в странный сон.
— Это... – Она протянула руку в дверной проём, осторожно, будто опасаясь, что сказочное видение исчезнет, и они вновь окажутся в тёмном промозглом подвале. Собственно, оба так и стояли на пороге, не решаясь шагнуть вперёд. – Это как так... не понимаю... – Ласточка обернулась к Владимиру, глядя на него широко распахнутыми не то от удивления, не то от восторга, серыми глазами. Владимир, дотянувшись, подобрал с земли сосновую веточку и вручил ей. Веточка была совсем настоящая – она шершавилась под пальцами тёплой, нагретой солнцем корой и пронзительно пахла хвоей. Морской ветер кружил голову.
— Так, значит, ты тоже его видишь.
Таня вдруг по-детски подпрыгнула и рассмеялась.
— Да его захочешь – не пропустишь! Это... Это чудо, Владимир! Это же чудо!
Владимир придержал волосы, порывом ветра отброшенные на лицо, и солнце сверкнуло на них расплавленной медью.
— Значит, чудо. И значит, я не сумасшедший, – задумчиво произнёс он. – Ну, если только чуть-чуть. – Владимир улыбнулся и обернулся к замершей от восторга Тане. – Только оно не всегда здесь бывает. Иногда открываешь дверь, а там просто комната. Оно как-то по луне появляется, и не в любое время суток.
Таня ухватила его за руку.
— Пошли посмотрим! Я никогда в жизни не видела такого красивого моря! Владимир, пошли!
— Нет уж. Я же говорю, эта дверь не всегда открыта. Вот так вот уйдём и не вернёмся.
— Вернёмся! – взмолилась Таня. – Мы ненадолго! Ну, нельзя же просто так стоять и смотреть! Ну, пожалуйста!
Владимир осторожно обхватил её за плечи.
— Я же сказал, нет. Были бы мы с тобой во всём мире одни – тогда запросто. А у нас ребята дома остались, ждут нас. Представляешь, что будет, если мы вдруг исчезнем? Не грусти, ласточка. Я тебя понимаю, мне же тоже очень интересно.
Таня сникла и грустно подставила ладонь солнечному лучу.
— А вдруг ничего не случится? Вдруг успеем?
— Не успеем. Осталось несколько минут. Он скоро закроется.
— Тогда... Тогда в следующий раз придём пораньше, а? И поглядим. Ну, хоть чуть-чуть! Пару шажков. – Таня трогательно заглядывала в глаза. – А?.. Придём?.. Ну, Владимир, ну, придём?.. Скажи!
— Придём... Ну вот и всё. Немножко я не рассчитал. Зато успели.
Видение растаяло, растворилось, поблекло, будто кто-то медленно заливал картину чёрными чернилами. Изнутри потянуло затхлым холодом. Комната чернела дверным проёмом, и только в воздухе едва уловимо витал ещё запах хвои, солнца и солёного ветра. Но вскоре и он исчез. Тане сделалось тоскливо и отчего-то страшно.
— Морг, – сказал Владимир. – Нечего здесь больше делать.
— Оно не вернётся сегодня?
— Сегодня уже не вернётся. Идём.
Таня со вздохом обернулась, ещё смутно надеясь, что вновь вспыхнет солнце, но заброшенный морг оставался заброшенным моргом. Владимир, не отпуская её руки, закрыл дверь на ключ.
Они молча поднялись наверх, аккуратно прикрыли за собой решётку и выбрались на пустырь. Стемнело. Таня удивилась ещё больше.
— Стой-ка, – сказала она. – Когда мы сюда вошли было часа два пополудни. Внутри мы находились с полчаса, не более. А теперь ночь.
Владимир пожал плечами, закуривая сигарету.
— Там что-то со временем творится, если дверь открыть. Не знаю, как так получается, но наличие моря за дверью морга я также не могу объяснить. Знаний не хватает.
Таня прижалась к его плечу.
— Поехали домой, – устало попросила она. – А потом ещё вернёмся, когда оно там появится.
Порыв ветра взметнул волосы, осыпав моросью осеннего дождя. А кожаная куртка Владимира ещё хранила солнечное тепло, и его тёмно-медные волосы едва уловимо пахли солнцем и лесом.
— Гуляете? – вдруг поинтересовался кто-то, причём, откуда-то сверху.
Владимир с Таней обернулись.
На узком подоконнике сидела девушка в старой кожаной куртке и вертела в пальцах зажигалку.
— А курить не будет?
— А тебе не вредно? – вопросом ответил Владимир.
Тане вдруг показалось, что присутствие грубоватой девчонки разрушает волшебство сосен и солнца. Похоже на то, как рвётся тонкая серебристая паутинка, если задеть её пальцами.
— И ты воспитывать будешь, – с сожалением вывела девушка, усаживаясь поудобнее. Песок и бетонная крошка скрипнули под высокими шнурованными ботинками.
— Всю жизнь мечтал. – Владимир протянул ей пачку. – Я поддерживаю светскую беседу.
— Вот за это мерси, – обрадовалась девчонка, прикуривая и с наслаждением затягиваясь. – А можно одну про запас, а?
— Можно.
Девушка вытащила ещё одну сигарету, сунула её за ухо и вернула пачку.
— А вы нормальные, – заметила она. – А то тут дофига психов ходит. Надоели уже. На той неделе два идиота каких-то клад искали, прикиньте. Ну, и бордель регулярно, это как водится.
Она выпустила облачко дыма, смутно белеющего в сумерках.
— А гулять по заброшенным домам с твоей точки зрения, нормально, – улыбнулся Владимир. – Впрочем, всё же нормальней, чем по ночным клубам. Ну, счастливо. – Он помахал рукой, и вскоре мотоцикл уже летел по пустым в поздний вечер улицам.
Фонари отражались оранжевыми пятнами на тёмном асфальте. Мерно шумел двигатель. Таня, обхватив Владимира за пояс, прижималась к его плечу. В городе он сбавил скорость, и дома и деревья на обочине уже не мелькали, а важно плыли навстречу.
— А мы где? – спросила Таня.
— К дому подъезжаем. Устала, Ласточка?
— Не-а, – помотала головой Таня.
Минут через десять они остановились около дома Владимира.
Байкер аккуратно поставил мотоцикл и сунул ключи в карман.
— Привет. – Мимо прошагала знакомая фигурка.
— Привет, – отозвался Владимир и лишь секунду спустя узнал девушку из заброшенной больницы. Но она уже скрылась за углом.
— Вы что, соседи? – оглянулась ей вслед Таня. – Я подумала, ты её не знаешь.
— Немного, – отозвался байкер.
 

— Я же волновалась, – укоризненно сообщила Лисицина, которая курила, сидя на ступеньках. – Разве можно так долго гулять...
— Зачем? – улыбнулся Владимир. – Мы уже вернулись.
— И пошли ставить чайник, – прибавила, улыбаясь, Таня и скрылась в квартире.
— Ты идёшь? – уточнил байкер.
— Владимир. – Эндра помолчала немного. – Я, наверное, завтра домой поеду. А то я вам тут мешаюсь... А там всё равно надо убираться. И починить всё. Мне неудобно у вас торчать.
— Как знаешь. А не боишься, что за тобой снова явятся?
— Боюсь, – призналась Эндра. – А что же мне делать? У вас же с Таней… ну… семья.
— Стесняешься? – уточнил байкер. – Если бы ты мне мешала, я бы так и сказал. Но твоё право на свободу никто не нарушает, живи, где хочешь. К слову, когда следующий экзамен?
Рыжая поперхнулась дымом.
— Никогда! – выпалила она. – Меня оттуда сразу сдадут обратно, приёмнику. У него справка, что я это… недееспособная, и что мне учиться нельзя.
Владимир чуть улыбнулся, прислонившись плечом к дверному косяку и скрестив руки на груди.
— Да ну. А как дальше собираешься жить? Всю жизнь в переходе не простоишь, к твоему сведению.
— Придумаю что-нибудь, – пожала плечами Эндра. – Пока мне и в переходе хорошо. А там – решу. И потом, я могу ещё пои крутить. За это гораздо больше платят.
— Надеясь на авось долго не протянешь, – заметил Владимир. – Ну, цитируя Гиппократа, тому, кто не хочет изменить свою жизнь, помочь невозможно. Сейчас ты как? На лестнице будешь ночевать, или всё же зайдёшь?
Эндра слезла с подоконника и поднялась к двери.
— А я правда-правда вам не мешаю? Точно? – спросила она. – Совсем?
— Точно, – заверил Владимир.
Они вошли, и байкер осторожно прикрыл за собой дверь.
— Владимир, – обернулась Рыжая. – А почему вы мне помогаете? Только честно...
— Потому что тебе нужна помощь. А как же иначе?
— А тогда почему так мало людей, которые помогают тем, кому нужна помощь? – задумчиво спросила Эндра, расшнуровывая ботинки. – Может, к себе бы кто-нибудь и пустил, но, вот, похищать меня у приёмника точно бы никто не стал. Вас же ранить могли, или убить. Или арестовать. А вы ничего не боитесь. Не боитесь рисковать, хотя меня даже почти не знаете. Почему так?
Владимир улыбнулся.
— А чего мне бояться? Бояться глупо, жизнь всё равно полна неожиданностей. Да и потом... Во-первых, дело того стоит. А во-вторых, если меня убьют где-нибудь – а я всё равно когда-нибудь, да умру – какая разница, днём раньше или днём позже, все там будем. Да и скучать по мне никто не станет.
— Почему никто?! – вскочила Эндра. – Да вы, вообще… А Таня, а Машка, а Андрей… а я?
Она зажала рот ладошкой, чтобы не разбудить Машу, и вдруг тихо сообщила:
— А знаете, вы мне снитесь. Давно.
Владимир пристально поглядел на неё, затем, обняв одной рукой за плечи, мягко подтолкнул в сторону кухни.
— Идём-ка.
На кухне Эндра уселась за стол, а Селиванов, дотянувшись, щёлкнул кнопкой электрического чайника. Ласточка отправилась в комнату, Маша спала, так что, Владимир с Эндрой остались одни.
— Замёрзла, наверное, – сказал байкер. – Осенью в одной джинсовке не особо погуляешь.
— Да я не очень замёрзла, спасибо, – удивлённо отозвалась Эндра. – А вы чего? Или вы… – Рыжая смолкла. – Вы чего подумали? Я не в том смысле – снитесь…
— Ну, что я там подумал... – Владимир ненадолго задумался. – А насколько давно? То есть, ты меня тогда уже знала или ещё нет?
— Ещё нет, – призналась Эндра. – И уже давно. Несколько лет.
Владимир поднялся и поставил кружку у Эндры перед носом.
— То есть, это не я один тут сумасшедший, – задумчиво протянул он.
Эндра машинально обхватила руками кружку и вскинула взгляд.
— Не, сумасшедшая тут я, у меня и справка есть, – пошутила она. – А вам кто снится?
— Много кто, – отмахнулся Владимир и пошутил: – Это смотря, сколько выпить.
Эндра невольно хихикнула, фыркнув в чашку с чаем.
В дверях показалась Маша в обнимку с альбомом.
— А можно, я тут порисую? – спросила она.
— Поздно уже, отозвался Владимир.
— А чуть-чуть.
Лисицина подвинулась, и Маша устроилась рядышком, взялась за рисунок. Сперва прикрывала по привычке ладошкой, но Эндра не смотрела.
Владимир подумал про Ласточку. Она-то хоть спит? Хотя, если бы не спала, давно бы появилась на кухне. Устала, бедная.
Тут байкер не выдержал, поднялся и пошёл проверять. Эндра многозначительно подмигнула Маше.
— Он хороший, – констатировала девочка, сосредоточено грызя кончик карандаша. – Тебе какую ленту в косе нарисовать?
— В какой косе? – удивилась Рыжая. – У меня нет косы.
— А нарисую, как будто есть. Тебе пойдёт.
Эндра задумалась.
— Давай зелёную, – придумала она.
Маша кивнула и снова склонилась над рисунком, но тут позвонили в дверь. Девочка мгновенно подобралась, как зверёк.
— Я открою, погоди. – Эндра поднялась и выскользнула в коридор.
— Кто там?
Маша, естественно, высунула нос из кухни. За дверью завозились и не ответили. Зато настойчиво стукнули.
Рыжая выглянула в глазок, удивлённо хлопнула глазами и открыла.
В квартиру ввалился Андрюха. Причём, он был совершенно, абсолютно, стопроцентно пьян.
— Мамочки! – пискнула Рыжая, когда он полетел на неё, запнувшись о порог, и, извернувшись, закрыла дверь. – Вы чего?!
— Я? – переспросил Андрюха, восстанавливая равновесие путём опора о стенку. – Я ниче… Рыжая, ты не спишь?
— Нет, – совсем обалдела Рыжая.
— Тогда пошли.
— Куда?!
— На… на кухню…. О, рыжий!
Андрюха улыбнулся Владимиру, который уже некоторое время стоял в дверях и наблюдал замечательную картину.
— Это как называется? – поинтересовался он. – Ты в честь чего напился?
— Он даже не в хлам, – прокомментировала Эндра. – Потому что хлам тоже пропил.
— Я? – вторично переспросил Чернявый. – Я ещё не напился. Счас...
Он многозначительно замолчал и полез в рюкзак, где некоторое время копался. Потом выудил оттуда две бутылки водки.
— Всё впереди, – пояснил байкер.
— Идиот ты, Чернявый, – сообщил другу Владимир и, развернувшись, снова исчез в комнате.
— Ушёл… – расстроился Андрюха. – О, Рыжая, выпьешь со мной?
— А я… я водку не пью, – растерялась Эндра.
Но Чернявый, похоже, не расслышал. Он обхватил Эндру за плечи и якобы повёл на кухню, правда, на деле тащить приходилось его. А Эндра тем временем гадала, сколько он уже успел выпить. Пришла к выводу, что много, и загрустила.
В кухне, к счастью, Андрюха сразу же уселся за стол. Маша забилась в уголок. Эндра поверх Андрюхиной головы сделала ей большие глаза, чтобы не боялась, и спросила:
— Может, вам чаю?
— Мне? – удивился байкер. – Не, мне водки.
Он задумчиво взял Эндрину чашку, некоторое время изучал содержимое, потом повернулся и выплеснул в приоткрытое окно. Рыжая огорчилась за чай.
— Садись, – настойчиво потребовал Чернявый.
Рыжая села.
— Я не пью! – напомнила она, когда Андрюха наполнил два стакана.
Чернявый не впечатлился, подвинул ей кружку и залпом опрокинул свой стакан. Эндра вздохнула, осторожно понюхала и ещё более осторожно глотнула. Горло немедленно обожгло.
— Молодец, – одобрил байкер. – Ну, вот, а то «не буду, не буду». Вот так. Твоё здоровье.
И Андрюха быстренько опрокинул вторую. Эндра, чтобы он не обиделся, сделала ещё один крошечный глоток и осторожно поинтересовалась:
— А у вас что-нибудь случилось?
— У меня? У меня праздник…
— Какой?
— Первое апреля.
— Чего? – уставилась на него Эндра.
Андрюха помолчал, выпил ещё и пояснил:
— Ну… день дурака, то есть.
— Самокритично, – признала Рыжая.
— Пей! – обиделся байкер.
Эндра выпила ещё глоточек. Горло жгло, а в голове медленно закружилось.
— Хоть ты меня не бросаешь, – растрогался Андрюха, хлопнув её по плечу так, что Рыжая едва со стула не слетела.
— Ого, весело вы тут общаетесь, – приветствовал Владимир, снова появляясь на кухне и уверенно, как будто она только для него тут и стояла, реквизируя со стола вторую бутылку. – Я тоже хочу, возьмите меня в компанию.
Он открутил крышку и в один заход выглушил поллитровку прямо из горла.
— Ну и сивуха, – ничуть не изменившимся голосом заявил байкер, аккуратно запуская опустевшую бутылку в мусорное ведро. – Самогонка, и та вкуснее. Андрюха, ты бы чего получше взял.
— Я тебе что, буржуй?! – оскорбился Андрюха. – Да ваша фронтовая самогонка в десять раз хуже! Нормальная водка!
— Да ну вас нафиг, алкашня, – заявил Владимир. Голос полнился оскорблённым достоинством, однако насмешка, плескавшаяся в зелёных глазах, выдавала его с головой. – Гулять – так гулять. Я пошёл за бурбоном.
— Тебе не продадут в такое время... – запоздало сообщил Андрюха тихонько прикрывшейся двери. Затем вспомнил, видимо, фирменные шуточки Владимира с милицейским удостоверением и заметно воспрянул духом. Маша молча проводила байкера взглядом и снова уткнулась в альбом.
— А у меня чашка пустая, – сказала Эндра.
— Нифига себе, – изумился Андрюха. Но водки налил.
Он придирчиво глядел, как Эндра глотнула и закашлялась. Потом спросил:
— Рыжая, а ты-то чего пьёшь?
— А интересно, – прохрипела Эндра. – Только мне нельзя вообще-то…
— Молоток, – проникся Андрюха и даже стукнул стаканом о её чашку. Эндра сморщилась и отодвинула посудину.
— Ну, куда-а! – оскорбился байкер. – Чокнулась – так пей!
Рыжая пригубила – на этот раз капельку. Но Андрюха остался доволен.
— Во, уважаю, – сказал он, целенаправленно опрокидывая стакан.
 К тому времени, когда Владимир вернулся с бурбоном, Эндра, которая почти ничего и не выпила, внимательно слушала Андрюху, который не опьянел сильнее только по той причине, что больше было некуда.
— …И так всю жизнь, – трогательно жаловался он Рыжей, видимо, завершая эпическое повествование. – Всегда мне не везёт, представляешь… А любовь всё равно – фигня! Это я ещё в пятом классе понял… Запомни, Рыжая. А то ты девка, ещё влюбишься в кого-нибудь. Так вот… не влюбляйся.
Эндра почему-то покраснела.
— Это его прерогатива, – добавил Владимир, решительно обрывая Андрюхино нытьё хлопком бутылки в середину стола. – Лисицина, будешь так пить – надерёшься минуты через три до состояния бревна. Водку пьют дозами не менее пятидесяти граммов. Это тебе не чай. И уж, тем более, не через равные интервалы времени по капельке. Ну, если ты, разумеется, не стремишься достичь эффекта субсветовой скорости и убойной эффективности. – Он устроился на скамейке, попутно допив Эндрину чашку, и продолжил. – Мы на фронте так из раненых пули доставали, когда анестезии не хватало...
— Я тогда лучше чаю… – пискнула Эндра.
— Де-евка, – снисходительно заметил Андрюха. – Наливай, Рыжий.
— Вот и умница, – отозвался Владимир, разливая бурбон по стаканам. Он каким-то волшебным образом ухитрялся ничуть не опьянеть. Опыт, наверное, решила про себя Эндра, щёлкая кнопкой чайника.
Андрюха некоторое время глядел на трезвого Владимира, потом обречённо махнул рукой. Мол, чего с Рыжего взять. При нём он, видимо, откровенничать стеснялся или просто не хотел, и молча глушил водку. Рыжая сочувственно погладила его по плечу и заверила:
— Всё хорошо будет.
— Да иди ты!.. – окончательно загрустил Андрюха. – Глупая баба...
— Всё, пора спать, – поднялся Владимир. Он перекинул Андрюхину руку себе на плечо и оттранспортировал пьяного товарища на балкон, где заботливо уложил на раскладушку и укутал в шерстяной плед. Обернулся к остальным. – А вы чего расселись, граждане? Комендантский час давным-давно настал. Быстро спать.
Тут он бросил на Эндру настолько выразительный взгляд, что рыжая невольно вздрогнула и выронила чашку. К счастью, пустую. Чашка покатилась по столу, а Маша ужом нырнула под одеяло, зачем-то захватив с собой альбом.
— Возражения не принимаются, – добил Владимир, собирая со стола карандаши. Рыжей захотелось тоже куда-нибудь забиться. Желательно, поглубже.
Она машинально подхватила чашку с пола и скользнула к раковине, пользуясь тем, что, если стоять к Владимиру спиной – его не видно. Там она некоторое время гремела чашкой, причём, явно дольше, чем нужно, чтобы её сполоснуть. Потом-таки закрыла кран и осторожненько уточнила:
— Вы сердитесь, да?
— Брысь! – рявкнул Владимир. Причём, рявкать он тоже ухитрялся тихо, полушёпотом – но страшно. – Завтра будешь отмазываться от меня мытьём чашек, – добавил он своим обычным голосом, мягко толкая рыжую на диван к Маше. – Спокойной ночи.
— Значит, да, – вздохнула Эндра, забираясь под одеяло. – Спокойной ночи.
Владимир улыбнулся на прощание, выключил свет и, тихонько прикрыв за собой дверь, вышел в коридор. Спать не хотелось. Сидеть на одном месте – тоже. Тогда он оделся и спустился на улицу.
Тихонько запищал магнитный замок, осенняя ночь встретила резким ветром, швыряя в лицо пригоршни дождевых капель. Дождь мерно шелестел по крышам, покрывал маленькими алмазами чёрный асфальт, сухие облетевшие листья, застревал в волосах. Вот и осень, подумал Владимир, осторожно, стараясь не очень тревожить рану, перешагивая лужу. А я и не заметил...
Дождь размывал жёлтые пятна фонарей, по тёмному небу неслись рваные облака, иногда приоткрывая бледный диск надкушенной луны. Владимир поглядел на своё искажённое отражение в рябящей поверхности лужи и резко поддел воду носком ботинка, подняв каскад брызг. Лужа пестрила радужными разводами машинного масла. А Владимиру надо было о многом подумать.
Сны... Как они связаны? Получается, что и рыженькая студентка-автостопщица, с которой он совершенно случайно познакомился всего несколько дней тому назад, их видит. Случайно ли?.. А впрочем, ничего удивительного в этом нет: они живут в одном городе, и вполне могли видеться – мельком, где-нибудь на улице, или в метро. Образ отпечатался у девушки в подсознании, и оно раз за разом выдавало его в сновидениях.
Это, как раз-таки, вполне логично и объяснимо. В том же ключе можно истолковать и то, что он сам видел во сне Таню. Правда, во сне он с ней общался, и голос её, привычки и манеры – там, во сне – такие же, как и наяву. Но он мог видеться с ней и в детстве, до войны, до того, как потерял память. И запомнить.
И – полюбить.
Одного он так и не решился ей сказать. О том, что любовь пришла вовсе не за один день. О том, что она с ним уже несколько лет. О том, как совершенно по-детски, упрямо, до безумия хотелось верить, что женщина с пушистыми волосами и мягким голосом – не плод его воображения. О том, как в каждой невольно искал её, смеялся над самим чувством к образу из сна, смеялся – и всё равно твёрдо верил, что когда-нибудь он всё же её найдёт. И о том, как непроизвольно оборачивался на случайных прохожих, как специально ездил по разным городам, – а если встретит?.. – смирился с мыслью, что он, похоже, сумасшедший – надо же, чтобы так прочно поселился в сердце нарисованный его сознанием несуществующий, но такой яркий образ...
Разве решишься всё это признать – даже перед самим собой? Ведь только признав перед собой, человек легко может признавать перед другими.
А это он себе признать отказывался.
И всё же она здесь, в реальности.
Совпадение?..
Или это не реальность вовсе? Или это всё снова ему только снится? Он запутался окончательно, казалось, что уже никогда не разобрать где сон, а где явь, где настоящее, а где – фантазия, где жизнь, а где плод его воображения. Фантазии вторгались в реальность, переплетаясь с ней настолько прочно, что невозможно было отличить. И невольно вспоминался то книжный персонаж, искавший всю жизнь свою воображаемую возлюбленную, то буддийский монах из притчи, которому снилось, что он бабочка. Вспоминалось с горькой усмешкой: а может, и все эти мысли – иллюзия, сон, бред, навеянный контузией и обезболивающими препаратами, и сам он на самом деле давным-давно без сознания и движения лежит где-нибудь в военном госпитале, или в больнице после очередного выезда, окончившегося травматическим повреждением мозга, летаргией или комой. Разве бывают такие вещи?.. Могут ли существовать?.. Могут ли быть вещие сны, придуманные люди, двери в лето в заброшенных подвалах?..
Но холод ветра и дождя – настоящий холод, и боль от ран – настоящая боль. Во сне боль воспринимается по-другому.
А откуда ему знать, как всё воспринимается в летаргическом или наркотическом сне?
Мысль о возможном существовании в искалеченном, непригодном к полноценной жизни теле доводила до омерзения, до тошноты, до безумного желания выть как собака, разбить руки о стены дома, в котором он никогда не станет своим, прыгнуть с моста, застрелиться. Он слишком гордый для того, чтобы признать себя никчёмным инвалидом, приносящим одни проблемы. Невыносимо было бы терпеть такое унижение. Лучше сдохнуть, в тысячу раз лучше сдохнуть под забором в сточной канаве, в тысячу раз лучше это сделать глупо, в пьяной уличной драке или же от шальной пули. Это было бы, хотя бы, быстрее. Мёртвые не пишут писем.
Только бы не так.
Во имя всего святого – только бы не так.
Но хуже всего было даже не это.
Хуже была неизвестность.
...Их было двое. Они вынырнули из темноты, из шелестящей пелены дождя, будто соткавшись из холодной мелкой мороси, и один из них ухватил за плечо, разворачивая лицом к себе и вызывая вспышку ослепляющей боли в ране. Голос зашипел в ухо – хриплый, неприятный и будто бы скрежещущий.
— Ну что, Селиванов, доигрался?.. Тебе предлагали по-хорошему?..
Владимир рефлекторно завёл за спину державшую за плечо руку, швыряя незнакомца на колени, но с обеих сторон торопливо простучали ещё шесть пар ног. От боли темнело в глазах, и остальных он так и не увидел. Взорвались сразу три удара – в нос, в голень и в пах, и он сам оказался на коленях. Однако воинская сноровка не подвела его даже раненого – прежде, чем упасть, он успел лишить сознания двоих, затем с размаху швырнуть лицом об асфальт третьего. И тут у виска щёлкнул затвор пистолета.
— Ты меня не убьёшь. – Голос звучал хрипло, но Владимир медленно распрямился, выравнивая сбившееся дыхание.
— Уверен?.. – Стрелок обдал запахом перегара и гнилых зубов. Пистолет нервно дёрнулся, неприятно задев холодным тяжёлым стволом вену на виске. – Ты, по ходу, не понял, куда ты попал. Тебе ведь предлагали. Ты не захотел по-хорошему! Не захотел сотрудничать с нами!
— Уверен, – тихо, но твёрдо отозвался Владимир. – Хотели бы убить – убили бы молча и без лишних потерь. Вам не нужна моя смерть. Вам нужен я. Живым.
Движение было молниеносным. Дважды хрустнула кость, грохнул выстрел, пуля унеслась в направлении дома, и наверху зазвенело разбитое стекло, взметнулся каскад холодных, пахнущих бензином брызг, противник заорал, падая в лужу. Владимир действовал вслепую. Перекатился, на звук выстрела подхватывая выпавший из искалеченной руки пистолет, автоматически сгруппировался, кубарем откатившись на несколько метров, рука щёлкнула затвором, перезаряжая оружие.
— Уверен, – повторил он, поднимая потёртый ТТ. – Это вы не поняли.
Темнота немного отступила, и звон в ушах притих, возвращая ориентацию в пространстве. Рана дёргала так, что хотелось свернуться калачиком на мокром асфальте и скулить, но теперь в помощь сноровке и интуиции добавились и органы чувств. Владимир разглядел четверых оставшихся.
— Четверо против одного, так? – улыбнулся он разбитыми губами. Улыбка вышла немного зловещей из-за залившей лицо и ворот тёмной блестящей крови. – Разумеется, вы легко меня одолеете. Вот только хочу предупредить: у меня осталось девять патронов, и рука меня не подведёт. Первых двоих я успею уложить насмерть. Остальные успеют подстрелить меня. Но первые двое – умрут. А теперь будьте любезны просветить меня, насколько живой я вам требуюсь? Видите ли, я уже серьёзно ранен. Ну так, как?
Четверо переглянулись. Владимир же ощутил, что снова теряет сознание, и стиснул свободную руку в кулак – ногти впились в ладонь, но это не помогло. Асфальт был мокрым, грязным и холодным, дождевые капли кололись мелкой шрапнелью, кровь щекотала кожу – тёплая и быстрая, рукоятка пистолета в руке холодная и тяжёлая, и от чрезмерного сжимания краями режет сухожилия. Все чувства обострились до предела, как бывает перед самой потерей сознания, за мгновение до темноты.
«Не-вырубайся-не-вырубайся-не-вырубайся!» – словно заклинание, мысленно повторял Владимир, проклиная себя последними словами и изо всех сил стараясь разглядеть в темноте лица. Держись, Селиванов, мать твою, держись... на фронте... было тяжелее... на фронте... было... тяжелее...
Тут мысли начали путаться, ярко выделяя только одну – потеря сознания равняется смерть. С – м – е – р – т – ь... шесть букв... шесть запретных букв... он не может умереть – а значит, не может и потерять сознание... он просто не должен... больше сотни человек под его ответственностью! Он не должен! Не должен! Он просто не имеет права!.. Вывести... вывести за линию фронта... вывести ребят из леса... всех... всех до одного... живыми и невредимыми... держись, Селиванов!.. Держись... ты же никогда... никогда не сдавался... растяжка... осторожно... они все должны выжить – слышишь?! – все!.. Они все – твои младшие товарищи, и ты их командир... они на тебя надеются... они в тебя верят... держись... не сдавайся... держись...
Алая колышущаяся пелена застлала взгляд, автомат тревожит рану, упираясь прикладом, одна рука онемела и отказывается подчиняться. Не видно ни черта... А это твои проблемы! Слышишь, Селиванов, твои – и только твои! Оступишься ты – они погибнут! Не можешь разглядеть?! Да плевать! Ты должен! Ты должен!
Вот она... там... кажется... Так, обходим... прошёл. Дальше, за овражком, уже и рукой подать. Недолго осталось.
Повеяло мшистым запахом болота. Ага, значит, правильно свернул... Не взять вам, твари, моих ребят! Зубы обломаете! Хоть лопните – а не взять, ни за что не взять!.. Как там Ласточка?.. Ей, наверное, тяжело в лазарете... она же беременная... бедняжка...
«Бред, – сообразил Владимир, выныривая из облака смутных обрывочных видений. – Галлюцинации. Начитался книжек.»
Боги, как же больно-то... При чём тут немцы?!..
Похоже, отключился он всего-то на какое-то мгновение, поскольку четверо людей так и стояли напротив, замерев в неловких позах, в полудвижении под прицелом пистолета в его руке.
А дальше не то наступил тот самый переломный момент, не то произошло очередное необъяснимое явление.
Потому что Владимир медленно поднялся, не спуская врагов с прицела, и выпрямился, отряхнув свободной рукой с куртки грязную воду. Голос прозвучал ровно и сильно.
— Значит, так, граждане. Настоятельно рекомендую не осквернять сию дивную лужу присутствием ублюдков. Говорите, кто вас прислал, а главное – зачем и милости прошу к чёртовой бабушке через лес с партизанами. Считаю до трёх. Один...
— Постой! – вскрикнул третий справа, осторожно выставляя перед собой обе руки. – Ты нужен живым.
— Да я вас даже не знаю, – заметил Владимир.
— Нас – не знаешь. Но ты нужен Аврелию живым. Хочешь сказать, не знаешь Аврелия?
Зелёные глаза сузились, рука крепче сжала рукоятку пистолета.
— Нет. Не знаю. Больше не знаю. Я больше не имею с ним никаких общих дел, так ему и передайте. Уходите отсюда.
Четверо переглянулись.
— Быстро! – повысил голос Владимир, чувствуя, как дрожит рука с оружием.
— Хорошо! – сдался, наконец, первый слева. Преждевременной смерти никому не хотелось. – Уходим.
— Счастливо, – отозвался Владимир, опуская оружие. Он поставил пистолет на предохранитель и сунул во внутренний карман куртки. Из окна орали, но с высоты этажа слов было не разобрать. Впрочем, смысл был и без того ясен. Владимир стер с лица кровь тыльной стороной ладони, сообразил, что грязной рукой этого делать не следовало, чертыхнулся и направился к дому.
Ключ почти бесшумно провернулся в замке. В прихожей, прямо на полу, сидела Таня. При виде друга она вскочила и кинулась ему на шею, и прошло с полминуты прежде, чем Владимир сообразил, что она плачет.
— Тебя где носит?!. – сдавленно донеслось от плеча, куда девушка уткнулась носом. – Что с тобой случилось? Откуда кровь?! Ты... ты вообще, соображаешь, каково мне тут?! А теперь?! Что с тобой?! Я же тебя люблю... а ты...
— Всё хорошо, ласточка, – улыбнулся Владимир, честно стараясь её обнять. – Я вернулся, и я жив. Всё хорошо...
— Откуда?!
— Да я тут... так... прогулялся немного. Прости меня.
Ласточка отступила на шаг, крепко сжав губы и разглядывая мокрую и грязную одежду на нём.
— Что произошло?
Владимир ощутил, как помещение плывёт перед глазами, и снова заставил себя улыбнуться.
— Ничего, – тихо отозвался он. – Уже ничего... Прости меня, ласточка...
Тут он прислонился к двери, сполз по ней на пол и только сейчас позволил себе то, с чем отчаянно сражался всё это время – потерял сознание.
И уже где-то на грани восприятия успел услышать быстрый тихий шёпот.
— Я тебе тогда не призналась, теперь скажу... Я тебя всю жизнь ждала. Всю свою жизнь... Я видела тебя только во сне, но я искала и ждала... Я люблю тебя...
А может, это снова просто галлюцинации.