Лев

Московское лето, едва начавшись, уже заявило о себе духотой и пылью. Воробьи беззаботно прыгают у нас под ногами, высматривая крошки. Мы сидим под зонтами на открытой веранде кафе у Речного вокзала, пьем капучино и весело болтаем. Два обычных посетителя, один из которых говорит очень громко, почти кричит. Это я. Наклонившись к доверчиво повернутому мохнатому уху, я, форсируя голос и разделяя слова, говорю:
          - Лев Соломонович, вот вам уже восемьдесят девять, а вы снова в одиночку прилетели из Сан-Франциско в Москву. Откуда у вас столько сил и желания?
          - Ну, Серёжа, - улыбается он, - ведь здесь я провел лучшие свои годы. Тут живут все мои друзья, бывшие жёны… Все, что осталось в жизни интересного – здесь.
          Голос его тих, немного скрипуч и без всяких признаков картавости. Сгорбленная спина, горбатый нос, седая шевелюра и очки с толстенными стеклами. Мы оба знаем правду про его друзей, потому что вчера, едва прилетев в Шереметьево, он обзвонил всех, с кем заранее договорился собраться в московском ресторане, посидеть и вспомнить былое. Отказались все. Тогда он позвонил мне и сказал: «Я не обижаюсь на них. У кого-то дача, у кого-то родился правнук, кто-то нездоров… Приезжайте, поболтаем о жизни». К счастью, он не знает, что один из этих друзей предал его много лет назад. А может быть, знает?
          Солнце выглядывает из-за дома и начинает выжигать наш столик. Я встаю и передвигаю зонты, возвращая спасительную тень. Лев Соломонович деликатно касается меня рукой:
          - Знаете, когда жить остается немного, тянет туда, где тебе было хорошо. Кстати, в позапрошлом году на конференции в Сочи я познакомился с такой чудесной женщиной, её зовут Татьяна, и ей всего пятьдесят пять. Мы переписываемся, а послезавтра я еду к ней.
          - Как, вы собираетесь еще и в Сочи?
          - Ну конечно, на конференцию. У меня там два доклада.
          Я смотрю на него с восхищением и лёгкой укоризной. Прошло уже лет 10, как мы познакомились, тоже на какой-то конференции. После этого я редактировал его новую книгу о радиоактивных аэрозолях, мы переписывались, сблизились и порой встречались во время его ежегодных визитов в Москву.
          - И всё-таки, скажите – спрашиваю я, - в чем секрет вашей удивительной энергии и оптимизма? Мне кажется, что это, во-первых, интерес к работе и, во-вторых, интерес к женщинам.
          - Вы знаете, Сережа, - отвечает он, широко улыбаясь - я бы эти пункты поменял местами!
          Мы весело ржём, закусывая кофе круассанами. Воробьи оживляются и подскакивают еще ближе. Лев Соломонович сметает крошки со стола прямо в чирикающую стайку. Я знаю, что передо мной известный ученый, талантливый пианист и замечательный человек, переживший славу и гонения, вынужденную эмиграцию, но так и не могу совместить это знание с сидящим напротив глубоким стариком с озорными глазами. Вполне возможно, что это наша последняя встреча.
          - У вас такой огромный опыт, - продолжаю я, - ведь вы вдвое старше меня и, наверное, знаете уже всё про этот мир… - я не договариваю, но он всё понимает:
          - Есть такая американская пословица: «Что такое жизненный опыт? Это полисмен, он приходит, когда всё уже кончено». Увы, я не могу передать вам какие-то сокровенные знания, заветные слова. Да всё это вам и не нужно – времена меняются, люди тоже. Набивайте свои шишки, - он весело и немного устало улыбается. Пора идти, но у меня есть ещё один вопрос:
          - Лев Соломонович, вот вы прожили 65 лет в Советском Союзе, и еще 24 года – в Штатах. Скажите, где лучше жить?
          Он удивленно вскидывается и без раздумий восклицает:
          - Да какая разница, где жить? Главное – жить! - и глядит на меня сквозь толстенные очки добрыми и грустными глазами.
          Пора прощаться. Я ещё не знаю, что печальная весть из Калифорнии придёт через полтора года.