Отрывок из повести Осеннее адажио для трио

....Я лежала в местной больничке с маленькой дочкой, твоей мамой: мы не справлялись сами с затянувшимся бронхитом. Как-то в палату вошел долговязый небритый темноволосый доктор и стал с трогательным акцентом расспрашивать своих маленьких пациентов, подбадривал их, поглаживал. Они отвечали ему и доверчиво подставляли свои грудки под стетоскоп. Я не могла не проникнуться симпатией к этому человеку, всегда чуть усталому испанцу, с глазами, искрящимися вопреки этой усталости.
 У него была замечательная улыбка, озарявшая лицо внезапно и светло, как бы в контрасте с жестким подбородком. И однажды я услышала в себе и вокруг самый настоящий звук счастья, непередаваемое внутреннее радостное смятение. Этот звук был в мелодичном позвякивании медицинских инструментов в лотке, тихонечко напеваемой Марком песенкой, в его утреннем Hola!— всюду. И пока мы были вместе, он звучал во мне в течение нашего долгого хождения по жизни, куда бы я ни ступала. И вопреки всему.
У эгоизма много обликов. Так устроен человек, что его эго-всегда в центре. А чтобы стало по-другому, слишком многое в себе перераспределить надо, а иногда и сломать.
Как я могла оставить малолетнюю дочь с Антоном и уехать бог знает куда с иностранцем? Я и сейчас не совсем это понимаю. То есть я помню ту мощную волну любви-обожания, которой я, хлипкая, надорвавшаяся, никем по-настоящему не обласканная женщина, не могла противостоять...Но всё же...как я могла!
Марк попал в Россию 15-летним с группой детей испанских коммунистов вместе с младшими сестрами. Стал фельдшером во время войны, опыт врача приобрел в полевых условиях. Доучился и стал детским врачом. Мечтал о возвращении на родину. Долго пришлось мыкаться, пока его мечта сбылась.
Когда мы оказались на родине Марка, в небольшом городе Сагунто, недалеко от Валенсии, по-разному складывалось наше бытье-житьё. Непростые отношения были у меня с родственниками. С одной стороны, я была разочарована по-обывательски пресной стороной жизни в старой части города, в размеренном ритме почти сельской провинции (я по-другому представляла себе уклад семьи, чьи родственники погибли в застенках Франко); с другой, будучи не ленивой к знаниям и чуткой к интонации, я неустанно выуживала из многоголосья толпы реплики, гортанные голоса, наслаждалась дружелюбием и устоявшимся покоем ,которым дышали эти   древние стены и узкие улочки, белые арочки еврейского квартала, где я любила гулять; смакуя ритм фраз, я впитывала чужую культуру, и мне не было скучно. Мне нравился бойкий дух улиц, распевные голоса уличных продавщиц, называвших друг друга «рэйна» (королева), голоса из окон — «чикита, покажи-ка эти бусы»; гитарное постукивание, то и дело раздающееся где-нибудь в конце переулка или рядом, у сеньора Респи; буйство Лас Фальянса, огненного карнавала в марте, когда здравый смысл изгонялся по праву праздника, и музыка, в каждой веселой нотке которой всегда была капелька меланхолии.
Испанцы очень музыкальны, чуть ли не с пеленок могут бренчать на гитаре и равнодушны к клавишам. Так что как учитель музыки я там была не востребована. И к тому же состоятельные семейства желали рекомендаций.
И я, смирившись, стала шить. Лизины уроки не прошли даром. Если раньше я одевала только себя, то теперь решилась обшивать и других. И всё у меня получилось. Вот только стрекот швейной машинки стал исподволь заглушать во мне звук счастья с серебристыми обертонами нежности. Что-то едва уловимо изменилось, я чувствовала. Спиной ощущала немое осуждение сестер Марка, они не могли простить мне бездетность, неправильного вкуса паэльи и того, что я не валенсийка.
Я замечала их одинаково поджатые губы, а однажды даже расслышала в их шипении что-то вроде...нищебродка, а с гонором.
Бедой моей стала неспособность родить Марку детей. Обидно, от двух нелюбимых родила, а тут...Горько мне было. Думаю, сказались война, тиф, потрясения.

Марк пропадал на работе, он был тем редким типом детского врача, к которому можно было обратиться в любое время. Сначала на велосипеде, а затем на старенькой машине разъезжал он по всей округе. Иногда словно виноватая улыбка появлялась на его лице, то он вдруг забывал обнять, как делал это раньше, уезжая. Что-то происходило. Я, как водится в таких случаях, узнала последней, что у Марка растёт сын в одной из окружных деревенек. И связь была давнишняя, так как мальчишка был в подростковом возрасте.
Я ничего не могла с собой поделать: мне надо было видеть дитя моего мужа и соперницу. Это стало моей проклятой идефикс. Я не отдавала отчета себе зачем, это была просто глубинная иррациональная потребность.
   Стояла весна. Все живое топорщилось, лезло-перло изо всех сил-щелей-жил, птицы захлебывались в экстазе щебета, сладковато-горькая взвесь возбуждения висела истомой в воздухе. Я стояла на взгорье, и передо мной, как на ладошке, лежала деревня у подножья Сьерра Кальдероне, утопая в сиренево-розовом облачке цветения всего, что только могло выбросить липкую нежность жизни. И я помню, как злое и тяжелое, державшее меня за глотку, не давая дышать, не то чтобы ушло, но ослабило хватку. И, хватая ртом настоянный весенним зачатием воздух гор и садов, я разрыдалась — будто рухнула запруда.
Вечная правота жизни, обновления, победы над энтропией и небытием оказалась выше всех человеческих долженствований, обид и страстей.
И среди этого пиршества ароматов и звуков только я должна была выбросить белый флаг. Только моя ржавая баржа шла ко дну.
Всё же я спустилась со склона и нашла указанный мне дом. Детишки со всей улочки копошились около мопеда, оживленно жестикулируя и перекрикивая друг друга. У мальчика справа, разгоряченного возней, были лучистые глаза Марка, с медовыми искорками. И улыбка такая же, как у него. Мне захотелось прижать его голову к своей груди, поцеловать темную макушку. Я увидела в нем своего Андрюшку, которого не уберегла в лихолетье.
Прошло несколько лет, прежде чем я смогла вернуться домой, но именно тогда я приняла это решение: всё, домой, к дочери, к своим.
Расставание с Марком далось мне нелегко. Я отрывала его от себя так же, как когда-то дочурку, уезжая за чужеземцем незнамо куда. Что за судьба такая! Adios, мой дорогой, adios. Надеюсь на встречу Там.
Вот видишь этот лазуритовый крестик на простой серебряной цепочке? Это от неё, моей молодой соперницы. Марк сначала отговаривал меня от возвращения, потом стал помогать с бесчисленными бумагами и хлопотами, как бы смущаясь своего рвения. А незадолго до отъезда пришел тот самый мальчик, протянул ладошку с коробочкой: «Дискульпамэ.…ме ямо Алехандро… мучо густо …» Его мать передала мне этот крестик в подарок. Жест благодарности? Просьба о прощении? Я ни разу его не надела, но часто рассматривала, вспоминая обуревавшие меня тогда чувства.

Худ. А.Мерини