Скамейка

По всей улице дед Силыч был нашим главным врагом. Вовсе не был он человеком злым или мстительным, но именно в его саду росли и каждый год щедро плодоносили две дикие груши. Они-то и притягивали нас так, что не было никаких сил пройти мимо.
Груши были кислыми даже когда созревали, но к этой поре их оставалась самая малость и то лишь на верхушках, куда даже мы, легкие и ловкие, не решались забираться. Силыч почему-то всякий раз заставал нас в самом разгаре садового разбоя, а уж кого-нибудь из ребят обязательно прихватывал на дереве.
Гикнув пару  раз на рассыпавшуюся по всему большому саду ребятню, дед с удовлетворением прислушивался, как трещит под нами покосившийся плетень, потом, не глядя на неудачника, начинал громко звать супругу:
- Андревна-а!  Слышь, Андревна, иди-ка сюда! - Это означало, что беду не пронесло, что дед всё видит, и прятаться бесполезно. Дожидаясь, пока на его зов прибежит не по годам подвижная супруга, Силыч, которого тяготило молчание, начинал разговор, прислушиваясь, однако, к каждому шороху на дереве.
- Сидишь? - интересовался он.
Обычно на этот вопрос ответа не следовало.
- Молчишь, значит, — удовлетворённо продолжал Силыч. - Ну что ж, хозяин - барин. Счас Андревна прибежит, с ей  гутарить куда интереснее. Как думаешь?
Вскоре появлялась Андревна в привычной для нас старенькой фуфайке, в руке тонкий, змейкой извивающийся прутик.
Андревна была женщиной строгой, но не злопамятной. Мы это знали и при случае пользовались.
 Неудачник поспешно спускался с дерева,  не забывая изобразить на лице выражение покорности и послушания. Почувствовав цепкие пальцы Андревны на своём ухе, можно было тихонько всхлипнуть -  это успокоительно действовало на стариков. Громко хныкать было стыдно: сквозь щербатый плетень за тобой наблюдали  успевшие убежать.
- Чей будешь? - сурово спрашивала Андревна,  похлёстывая прутиком по голенищу сапога.
- Да Васьки Корнилова это  сынок, - вмешивался Силыч.-  Иль не видишь?
- Неужто Корнилова? - притворно удивлялась Андревна. - Не верится што-то.  Надо бы к им  сходить, поинтересоваться...
После такого намёка все сразу становилось на свои места.
- Не надо, бабушка Андревна, Корнилов я, - дрожащим голосом просил провинившийся.
- Ну, коль Корнилов, то пущай так и будет, но за уши оттаскать все равно надобно, - охотно соглашалась Андревна.
 Таскала она за уши не больно, скорее  для того, чтобы и остальные видели: дескать, и до вас черед дойдёт. Отпуская, напутствовала:
- Ежели ещё раз попадёшься, хворостиной приложусь  как следует...
И понурый Корнилов шёл через весь сад с полной пазухой диких груш. Выбрасывать груши было опасно. Однажды  всевидящий Силыч захватил на дереве Петьку Зябцева, самого ловкого и изобретательного из нас налетчика на сады. Спускаясь, Петька высыпал на землю все сорванные груши.
Всего лишь раз, именно тогда, мы увидели стариков по-настоящему разозлёнными.
- Ты что же делаешь, разбойник!- негодовал обычно спокойный Силыч.- Разве для того они росли, чтобы ими разбрасываться понапрасну? Та ему растолкуй, Андревна, растолкуй!
«Растолковывая», Андревна больнее, чем обычно, оттаскала Петьку за уши и пару раз приложилась хворостиной. Потом  заставила его собрать все до единой выброшенные им груши. С ними и отпустила.

***

Поздней осенью груши осыпались, и прекращались наши походы в Силычев сад.
Каждый вечер мы играли возле дома стариков. И не задумывались тогда, почему все наши игры были связаны с их неприметным среди других домом, не могли взять в толк, отчего даже наши суровые отцы, любуясь порой алеющим ухом своего чада, понятливо и с какой-то необъяснимо беззлобной, даже, похоже, с одобрительной усмешкой догадывались:
— Никак, голубчик, с Андревной сегодня разговор имел?
Однажды Петька Зябцев придумал большую хохму. На стадионе, куда мы бегали смотреть футбол среди заводских команд, экскаватор сбил статую дискоболки.
Упала она так неудачно, что лишилась руки со снарядом, а лицо её приняло такое выражение, что водрузи эту девицу вместо постамента в ступу, то все бы догадались, кто это.
В сумерках мы с большим трудом дотащили статую к дому Силыча, осторожно устано вили её под окном, и Петька, убедившись, что мы попрятались надёжно, громко и выразительно трижды стукнул в раму. Мы видели, как старики прижались к окну, как долго растерянно всматривались они в невиданное чудище, потом Андревна стала быстро-быстро креститься и рывком одёрнула занавеску.
А через некоторое время на скрипучее крыльцо робко вышел Силыч, таща на своем плече всхлипывающую Андревну. Был он в солдатской шинели, на груди мелодично позвякивали медали, а вот на ногах почему-то были привычные валенки. Силыч решительно втолкнул супругу в сенцы и, повернувшись к  молчащей статуе посуровевшим лицом, с каким-то даже вызовом, сказал ей:
- Коль пришла, то и  слава богу. Я, в обчем-то,  готовый...
Не утерпели мы, зашлись в многоголосом хохоте, дружно ринулись из палисадника, подминая  колкие стебли малины, с хрустом вдавливая в землю пахучие огурцы.
Статуя несколько лет простояла под окнами стариков, не вызывая в нас больше никакого интереса, и только Силыч каждую осень зачем-то надевал на неё другую шапку да новой верёвкой привязывал к её единственной руке метлу. А вот Андревну с того дня мы стали побаиваться меньше: увидели, что и ей ведом страх, что и она умеет плакать.

***

Рядом со своей калиткой Силыч неизвестно в какие годы врыл в землю дубовую скамейку. По праздникам Андревна скоблила её, мыла горячей водой, отчего скамейка издавала какой-то пронзительный, необъяснимо уютный запах.
В такие дни Силыч с утра выходил из дому, поудобнее  устраивался на скамейке, подложив под себя старую облезшую овчину. Он здоровался со всеми прохожими, поздравлял их с праздником, желал крепкого здоровья. Вскоре к нему подсаживался его сосед, мощного вида пенсионер дядя Вася. Дядя Вася жил вдвоем с женой, детей у них не было, и он с ней часто на всю улицу ссорился, после чего несколько дней кряду пил,  и тогда до глубокой ночи из окон его дома раздавались грустные и непонятные песни  про лесоповал и Колыму.
Силыч и дядя Вася почему-то никогда не здоровались и  при  встрече сразу приступали к разговору, словно они никогда его и не прерывали.
-Ты никак  уже встретил праздник-то, Вась? - спрашивал старик.
- А то  как же! Даже и в  писании сказано: кто рано встаёт, тому и бог даёт.
- Даёт, даёт, - с усмешкой соглашался Силыч.
- Даёт, но не всем. Вот ты, к примеру. Всю жизнь хребет гнул, а ради чего? Что хорошего взамен получил?
Силыч начинал нетерпеливо ёрзать на скамейке, пытался возразить дяде Васе, но остановить того было трудно.
- Кто ты есть? - продолжал тот философствовать, - Червяк! Всю жизнь прокопался попусту в навозе и не заметил, как подошло время собирать монатки. А все потому, что не умеешь жить. Вот я. Мне семьдесят один, я  пан пенсионер, но  двухпудовую гирю еще десять раз выжимаю. Запросто.
- Ну и какой интерес понапрасну надрываться-то? - искренне удивлялся Силыч. - Не могу в толк взять...
- А ты-то чего надрывался? - спрашивал дядя Вася. - Ну-ка, объясни? Расскажи, почему восемьдесят лет прожил, а вот теперь тебе даже некому хибару отремонтировать?
- Нам с Андревной и этой хватит за глаза, - отвечал Силыч. - А жизнь мою  не хули. Я её прожил. Всяко было -  и хорошего, и плохого хватило досыта. Теперь уже ничего не вернёшь...
- Не про то я, Силыч, - перебивал старика дядя Вася. - Я про то, что дети родителей своих не чтут. Уж про Кольку твоего молчу -  золотой человек был, война в том не разбиралась. Но вот дочь, к примеру, Верка-то. Сама живет – радуется, а о том, чтобы вам помочь, - и  в голову не берёт. И у всех, и везде так. Только о своей шкуре люди  думают.
- Неправда твоя. Тем годом Верка  всей семьей приезжала, помогли, чем можно. А нынче мы им не ко времени. Внука нашего, Анатолия, женят. Нешто просто ей теперь всем угодить?
Дядя Вася безнадежно махал рукой. Силыч грустно смотрел ему вслед, а потом тяжело поднимался и, опираясь на палку, медленно уходил домой.
Умер он как-то тихо и незаметно. Была ранняя весна. По небу устало тащились низкие курчавые тучи, моросил мелкий дождь. Короткая вереница людей, в основном старики да старухи, тихо прошла по улице и, наверное, мало кто понял, что это хоронят Силыча...


***


Как быстро летят годы!
День сменяется другим и, кажется, не быть им  конца. Но только иногда, однажды, ты ясно понимаешь: вокруг что-то очень сильно изменилось. И вроде те же люди вокруг тебя, и видишь ты те же могучие дикие груши своего детства (живы они, вон ласково кивают тебе своими ветвями), и все-таки с непреходящей болью познаешь ты правду жизни - отчего приходит время деревьям сбрасывать отяжелевшую листву. И тогда тебе обязательно захочется прийти к той невзрачной скамейке, рядом с которой прошло твое детство, побыть наедине с самим собой.
И в эти торжественные минуты жизнь будет так же мощно бурлить вокруг: мимо проедет свадебная машина, ребятишки, не замечая тебя, будут азартно гонять мяч, а ты, восприняв всё это как должное, счастливо улыбнёшься.
Странно, но сыну твоему никогда и ничего не скажет эта древняя, кособокая скамейка, которую уже много-много лет не моет и не скоблит ножом старая и добрая женщина из моей сказки.