Милосердие в аду. Часть пятая. Глава 5

                МИЛОСЕРДИЕ   В  АДУ

                Роман в 5 частях
                с эпилогом


                Часть V

                Глава 5

                Костя




               





Доктор Воробьёва сидела перед стопкой историй болезни, не в силах притронуться ни к одной. Там за дверью происходило... это действо. Кого-то вызывали, кому-то объясняли что-то. Кто-то падал, спотыкаясь о неубранные тюфяки, а кого-то волокли в простынях, роняя и ругаясь. Доктор хотела подняться, выйти, что-то решить. Задерживала только одна мысль, каждые несколько секунд падающая, как капля на макушку откуда-то сверху: «Это твой последний рабочий день...», «Это была последняя беседа с больным...»
Стало даже легче,  когда задёргался ключ в замке.
Нина, подталкивая дверь локтем, осторожно вносила  стакан с отваром дигиталиса, накрытый сверху блюдцем.
— Тут к вам Данилов. Пустить?
— Конечно, пусть войдёт. Входи, Костя! — уже громче позвала доктор.
Константин входил медленно. Больно резануло первое впечатление затухающей жизни. Исхудалое лицо было землистого цвета.
Костя сильно ослаб. Он ступал осмотрительно и осторожно, словно нёс в себе какой-то пузырь и боялся, что этот пузырь может лопнуть от резкого движения.
— Иди, Костенька. Да, что же с тобой?
Константин подошёл к столу и, не спрашивая разрешения, постепенно сел в кресло, осторожно прикасаясь к спинке. Он приподнял палец.
— Сейчас.
По неуловимо колышущейся пижамной куртке доктор видела, как с дрожью дышит сидящий.
— Сейчас.
Дыхание выравнивалось.
— Костя, — осторожно и твёрдо заговорила Надежда Александровна, — возьми стакан отвара и выпей. Прямо сейчас.
Константин приподнял бровь, усмехнулся и протянул руку.
— Давайте.
Пил, всасывая в себя горячую бурую жидкость с горько-сладким привкусом. Под конец и листик ухватил, с наслаждением разъедая собранную летом траву.
— Горчит. Что это?
— Наперстянка. Отвар наперстянки. Наверное, и мёд положили. Из сусеков.
Доктора невольно завораживала какая-то серьёзная печальная энергия, исходящая сейчас от Данилова.
— Вы уж простите, — живее заговорил он, — что я так... сел. Выпил ваше лекарство.
— Ничего.
Он опять вскинул палец.
— Не перебивайте.
Неясный шум за дверью уже не раздражал. За окном снова раздались выкрики.
— Schneller! Schneller!
— «Шнеляр» — это «быстро»?
— «Schneller» — это «быстрее».
Данилов сморщил губы и покачал головой. На щеках проступили бурые пятна. Силы вливались в него вместе с выпитой горячей жидкостью. Он повернул голову и, не сводя с доктора лучистых глаз, твёрдо спросил:
— Это что?
Надежда Александровна задержалась с ответом, встретив его взгляд. Всё стало ясно.
— Это? Это освобождение здания. Всех увозят в Псков. Вы, Костенька, и ещё девятнадцать человек — остаётесь. Будете помогать.
Константин понимающе опустил голову.
— Помогать. Спасибо. Установилось долгое молчание.
Костя теперь знал, что каждое слово будет решать границы его жизни. Но начать оказалось просто.
— Надежда Александровна, а ведь я сегодня чуть не умер.
— ...
— Вот говорят, что чаще умирают под утро. Это так?
— Правда. Около пяти часов утра уровень кортикостероидов снижается до минимума, и те, у кого болезни сердца или лёгких, чаще умирают в эти часы.
— Костенька, — поспешно заговорила она, — что случилось?
— Да-а... — растянул Данилов, словно пробуя на зуб новые слова: «уровень кортикостероидов».
— Кортикостероиды. Это гормоны коры надпочечников.
— Да, — тихо и с оттенком восторженности повторил он, — «шнелер», «гормоны коры». Сколько новых слов. Смотри, какой улов поутру. Зачем они мне?
Данилов серьёзно посмотрел в лицо Надежде Александровне:
— У меня кровь ночью из горла пошла. Чуть не задохнулся. Лёг на пол, чтобы она вытекала, и как-то носом так хмыкал. Ну... в общем, потерял сознание.
Он  остановился передохнуть.
— Потом очнулся. Сил нет. Лежу  лицом  в  своей крови. И, вы знаете, я заснул. И не просто заснул, а видел во сне, знаете кого? Никогда не догадаетесь.
— Дубровскую?
— Как вы узнали? Да, её. Она так хорошо мне сказала: «Костя, всё будет хорошо».
Он опять замолчал, вспоминая облик Инны Львовны. Но сон пропал, оставив только несколько слов.
— «Хорошо». Куда уж лучше...
В двери опять заворочался ключ. Нина вошла в кабинет за пустым стаканом. Она очень удивилась, увидев стакан  в руке Данилова.
— Нина, милочка моя, там есть ещё отвар?
— Да. Чайник.
— Вот и неси сюда весь чайник. И если осталось — мёда подскреби. Скорее.
Медсестра быстро всё поняла.
— Спасибо, доктор... Спасибо... — задумчиво повторял Костя. Ему казалось, что сейчас он мог просить, брать и чуть ли не распоряжаться.
— Я не помощник. Мне... долго... не  жить.
«Как легко говорю. Как просто. Решаю свою жизнь».
— Может, день. Может... больше.
«Как будто увольняюсь. Как всё легко».
— Изя остается? — неожиданно спросил он.
— Нет.
— «Нет». Я знаю. Ну, так вот, Надежда Александровна, — он посмотрел на запорошенные инеем стёкла высокого окна за спиной врача. На самом верху снега было меньше, и через небольшое полукруглое стекло пробивался сейчас дневной свет.
— Изю оставьте. Я буду Изей. А он — Даниловым. 
Стало легче. Словно решилась производственная задача.
— Изю я научил стихам. Сейчас отдам ему свою кожанку.
— Костя!
— Надежда Александровна! — почти громко оборвал Данилов, — вам же не нужно показывать тряпки, которыми я вытирал утром кровь возле кровати? Они там, у стены. Всё решено. Я всё равно уйду и так. Но Изя... пусть останется.
Дверь распахнулась. Нина внесла чайник и ещё один стакан.
Всё поставила на стол врача с краешку.
— Нина. Иди. Спасибо.
Медсестра не успела дойти до двери, как услышала строгую команду.
— Как только Данилов выйдет, зайдите ко мне.
Доктор налила ещё один стакан отвара. Костя жадно выпил.
— Теперь хорошо. А то боялся, что не дойду. Там, — он указал на грудь, трогая заляпанный кровью ворот бывшей белой рубашки, — там... я как будто кровью сейчас дышу. Очень противно.
Опять повисла долгая пауза. Костя смотрел рассеянно на жёлтую стену перед собой.

Повезут глухие дроги
Полутруп, полускелет...

Очнувшись, он с интересом спросил:
— Доктор, скажите, а какой у вас отчий дом?
Надежда Александровна видела перед собой тающую на глазах жизнь человека. И ничем не могла помочь. «Он хочет уйти, чтобы не мучить нас и себя. Но  у него ещё есть мать  в Ленинграде. И никак не сообщить».
Она облокотилась с шорохом накрахмаленного халата на стол, удерживая и поправляя свисающую серебряную прядь волос. «Отчий дом... Где же». И в первый раз в жизни заговорила об этом.
— Мои папа и мама давно умерли. Лежат... — она вздохнула, — дом отобрали. Мыкались. У нас ведь был только дом. Ни земли, ни крепостных, как сейчас в учебниках... Дом, в котором я выросла... Уж я и не знаю, что там сейчас. Может, разбомбили. На Разночинной. На втором этаже поселился совслужащий Надеждин. Весь первый этаж — гостиная, детская, библиотека. Потом там конторы были. В первые года два приходила к дому, заглядывала в окна. Видела всё чужое. Так тяжело было. Дочь живёт в семье мужа. Коммуналка с примусами и этими, как их... Верёвки с бельём в коридоре. Там отчий дом внучки.
Надежда Александровна задумалась.
— Отчий дом. Здесь мой отчий дом. В домике для врачебного персонала. Около второго павильона. Там сейчас господа офицеры. В этом доме в квартире № 4 на втором этаже с окнами на яблоневый сад я прожила последние двадцать лет. Лучшую часть моей жизни. Этот домик сейчас можно потрогать. Снаружи. Но не внутри.
Костя с усилием морщил лоб и рассматривал папки, неровно уложенные в три стопки на тумбочках. Ему становилось хуже. На лбу, переносице и даже на побледневшем остром носу выступил пот. Видно было, что он сдерживает глубокое дыхание, чтобы не раскашляться прямо здесь, в кабинете перед врачом.
— Я... там? — он не отрывал глаз от историй болезни, толстых и потоньше, одетых в фиолетовые канцелярские папки  с вырезанными окошечками.
— Твоя здесь. Давай, ты сиди здесь, а я пошлю за камфарой. Тебе правда легче будет.
— Какой камфарой? — он властно отмёл эту мысль головой. — Вы неправы.
— Как?
— У меня нет времени. Но вы неправы. Отчий дом у нас здесь, — он показал на грудь, — он всегда с нами.
«Это наш мир» — уже продолжал про себя, но не стал проговаривать вслух, так как чувствовал, что этим фраза утяжеляется.
Надежда Александровна снова взялась за пузатый тёплый чайник. Костя выпил ещё один стакан.
— Доктор, я пришёл к вам с очень важной для меня просьбой. Понимаете, это должен кто-то знать и рассказать. Это не может утонуть и исчезнуть. Я... я уже не успею. А ведь у меня сложилась в голове вся повесть о наших днях здесь, — он взглянул прямо в глаза врачу возгоревшимися в последний раз глазами художника.
— Все должны узнать, понимаете? Я написал несколько эпизодов. Есть зарисовки. Мои размышления. И — главное — набросал структуру повести.
Костя вытащил из-за пазухи свёрток в газете «За Родину»  и, осторожно выпрямляя руку, просунул дрожащую пачку бумаг по столу ближе к доктору.
— Очень вас прошу, передайте это моей маме. Адрес там есть. Когда... закончится всё. Или в редакцию моей газеты. Вот и всё.
И облегчённо добавил:
— Можно уходить.
Наступила такая ясность! Как будто он добыл последнюю подпись на обходном листе. Увольнению из жизни уже ничего не мешало. Данилов вставал из согретого кресла медленно, точно от чего-то отрываясь.
— Прощайте, — в последний раз взглянул в лицо врачу потемневшими глазами. Зрачки прекрасных голубых глаз сейчас были расширены,  и неподвижны, точно он смотрел в бездну.
— Костенька.
Но он уже не оборачивался и шёл из светлой тёплой ординаторской с историями болезней на тумбочках, обувью в углу, умывальником с пустой розовой мыльницей, шкафом для одежды и книжной полкой над ним с медицинской энциклопедией 1927 года. Шёл к двери на выход. Так хотелось сказать что-то ещё, пока оставалось два или три шага.
Костя приостановился, расправил на шее синий газовый платок, закрывая бордовые пятна высохшей крови на пижаме и рубахе.
— Вы... там. Изю постригите наголо. С его завитушками... — проговорил он в сторону.
Дверь закрылась.
С уходом поэта что-то изменилось.
В отделении стало тише. Свет из небольшого полукруглого стекла над её головой теперь только немного захватывал потолок. Наступало любимое время смешения дня и предвечера, когда она  обычно  позволяла  себе немного  отдохнуть и выпивала чашку чая. Всё полученное за день отстаивалось,   и можно было не спеша приниматься за дневники в историях болезни. Надежда Александровна потрогала папки, сдвинула верхнюю — Игнатьева Василия Васильевича. Тишина была неприятна. Как будто кто-то крутанул ключ в таинственных часах, и начался необратимый отсчёт времени.
Доктор взялась за свёрток и раскрыла мятый газетный лист. Три затёртые тетради и необычно толстый в твёрдой чёрной обложке блокнот. Доктор раскрыла его на первой странице. Сверху разбросанными буквами стояло название повести:
«Души сиреневая цветь. Часть первая».
«Инна Львовна взглянула в мамино старинное зеркало с царапинками у краёв и в резной оправе из красного дерева. Ямочки на розовых щёчках неудержимо проявлялись. “Несмотря на возраст”, — заметила она себе и тут же улыбнулась: “Какой возраст?!”»