Народ и Обнулённый

Народ изнемогал, и голодал, и мучился, и плакал не в силах отогреться и унять душевный трепет, и всё мечтал о тёплой козьей шубе, о шерстяных носках из козьей шерсти, о валенках и шапке из козы, и о кусочке хлеба пусть без масла… И слёзно умолял, чтоб президент покинул пост навеки, чтоб отступился и оставил всех в покое. Напрасно ждал народ… Не только не ушёл тот восвояси, по правде завершив беспутное правленье, а странно и внезапно обнулился… Он в сговоре с элитой обнаглевшей, которая уж двадцать лет народ терзает, над Конституцией изрядно надругался. И тем обрёк народ на вечное мученье.   
Народ так сильно ждал, так искренне, так нежно, что чрез четыре года он всё-таки получит избавленье. И облегчённый вздох извергнет его грудь, измученная долгим изуверством, забьётся сердце и душа взликует от неведомого счастья. Но оказалось — тщётно и напрасно: всё там же президент, сидит на том же месте, ступает мягко, словно сеттер на охоте, в кармане держит пузырёк с сильнейшим ядом, на случай, коль народ не сможет удавиться самосильно. Ну, чтоб не мучился, когда совсем невыносимо будет или когда роптать начнёт без меры. 
Он ласково к народу подступился и, обнимая добрыми глазами, принялся терпеливо объяснять, что по-другому ну никак нельзя, что Конституция изрядно устарела, что надо много сделать здесь и здесь, внутри страны, и там, на мировой арене, что нужно много совершить деяний важных, которые прославят на века Россию. Ну, ежели с рывком и без раскачки… При этом применял душевные слова и обороты. Народ же будто онемел от наглости великой и, каменевши всей душой и телом, держался из последних сил, крепился и цеплялся, что есть мочи, и всё же слёзы, брызнув, как  литая дробь, летели из его опухших глаз. И ничего не смог с сей властью он поделать, лишь только обречённо озирался и вспоминал отчаянно и глухо все те разы, те урны, бюллетени, когда он по наивности сермяжной, поддался обещаниям ничтожным, поверил лицемерным уговорам.
Народ не мог понять, не мог поверить. Он думал это сон, дурной и иллюзорный, который наяву никак не может приключиться. И вот тогда замыслил он в надежде, что эта дичь, бесстыдство, блажь элиты благополучно безвозвратно рассосётся, принял спасительную дозу алкоголя и ухнул в пьяный мрак, забыв про всё на свете.
Но пробужденье не дало спасенья, не унялись страданья, боль не стихла, всё оказалось лишь страшней, ужасней. И президент всё так же говорил прекрасно, как будто бы по делу и с заботой, и сытая элита ухмылялась нагло, а их запросы возросли безумно и пухли на глазах, пока не выросли совсем уж неприлично. И взвыл народ… В отчаянности буйной он кинулся в бега, обезумев от ужаса и горя, но — как прискорбно! — и элита не отлипла — уж очень она сильно присосалась. Бежала вслед, никак не отставая, и будто бы глумилась над народом. И слышал он её тяжёлую отдышку, и хрип, и сиплое натужное мычанье, и всё боялся, что она его догонит и затопчет диким мясом. И впрямь однажды чуть не затоптала, но он в последний миг каким-то чудом увернулся, хотя, конечно, страху претерпел изрядно.
И всё ж… в конце концов элита одолела. И Обнулённый слащаво улыбался… Они народ свалили и связали, и бросили в убогом подземелье, где затхлость и не видно луча света. И запретили выходить наружу, чтобы народ остался жить без веры, без надежды, чтоб жил с тупой тоской в глазах, и с болью в сердце, и с бренною усталостью в душе.