Солипсист Тема 3 Я-акушер

Из истории одного душевного заболевания


Тема третья Я-акушер

                «Обувать прежде правую  ногу-
                Зубы будут болеть» 
                (Суеверие)

1.
      Канули в Лету год и три месяца. Время уже бежит быстро. Это в детстве год вечностью кажется, а теперь  бульк и нету: одни кружочки по воде расходятся.
      За это время я успел заматереть, поднатореть, накопить мастерства. Мне уже было неловко  вспоминать тот эпизод, когда я покрылся холодным потом от того, что  передо мной поставили задачу проверить, как обстоят дела, не сместилось ли, не дай Бог,  что-то у подвешенной загипсованной ноги с косым переломом. За этот год и три месяца я сумел помочь многим то ли еще пребывающим во младенчестве, то ли уже успевшим  перейти в категорию  юных мальчикам и девочкам. Были страшные случаи, о которых не хотелось бы вспоминать. Мог бы написать  еще одни «Записки юного врача» (Пожалуй что и не уступят тем, что были сочинены Михаилом Булгаковым). То настроение, которое, кажется, впервые посетило меня, когда я знакомился с моими первыми пациентами, а Зоя вводила меня в курс дел, со временем не только не растаяло во мне, но как будто сильно прибавило. Дало крепкие глубокие корни. Я говорю о посетившем меня ощущении моей не только, скажем, духовно-нравственной, но и какой-то физической причастности, общности, единства  с теми, кто доверял мне свою судьбу. Такой вот несущий огромную смысловую нагрузку человеческий симбиоз. Я даже, кажется, пошел дальше:  с каждым месяцем моего врачевания, моей подчас борьбы за выживание, выздоровление  доверившихся мне птенцов я все сильнее проникался убеждением, что именно я и есть подлинный отец всей этой льнущей ко мне молоди. Те же, кто приводил ко мне хворающих детей, отдавал мне их на излечение, были лишь неким передаточным звеном, временными мамами и папами. Они приходили-уходили. Я же был вечен.
        Этой моей «детской» увлеченности много поспособствовало еще и то, что я фактически жил без друзей. Их, за всю мою предыдущую жизнь, было совсем не много. Ну, да, Олежек. К его мнению я бы еще прислушивался, хотя и куда как в меньшей степени, чем это было в моей юности, молодости. Но он  почти сразу после освобождения из ГУЛАГА ринулся без оглядки, как ошпаренный,  в эмиграцию. К тамошним «молочным рекам, кисельным берегам». Его там якобы поджидали. Звал меня… Я на этот призыв не откликнулся. Я не стал эмигрантом, как он. В чем тут причина? Я не знаю. Во-первых, меня за океаном никто не ждал. Во-вторых… Нет, не то, о чем вы подумали. Едва ли я патриот. В бытийном понимании этого слова. Может, за отсутствием своей Малой родинки. Березками  своими, родненькими, что растут прямо у крылечка, судьба меня не одарила: у меня зашарпанный, вечно попахивающий кошачьей мочой подъезд, заасфальтированный двор. Редкое деревце на нем до приличных размеров вырастало, вечно искореженная бесшабашными хулиганами скамейка. Вот и вся моя родинка. Но и  желание побывать на чужеземщине меня никогда не прельщало. Словно, мне кто-то изнутри подсказывал: «Осторожнее, Ваня. ТАМ тебе будет еще хуже». 
     Этой моей «детской» увлеченности много поспособствовало еще и то, что я актически жил без друзей. Их, за всю мою предыдущую жизнь, было совсем не много. Ну, да, Олежек. К его мнению я бы еще прислушивался, хотя и куда как в меньшей степени, чем это было в моей юности, молодости. Но он  почти сразу после освобождения из ГУЛАГА ринулся без оглядки, как ошпаренный,  в эмиграцию. К тамошним «молочным рекам, кисельным берегам». Его там якобы поджидали. Звал меня… Я на этот призыв не откликнулся. Я не стал эмигрантом, как он. В чем тут причина? Я не знаю. Во-первых, меня за океаном никто не ждал. Во-вторых… Нет, не то, о чем вы подумали. Едва ли я патриот. В бытийном понимании этого слова. Может, за отсутствием своей Малой родины. Березками  своими, родненькими, что растут прямо у крылечка, судьба меня не одарила. Но и  желание побывать на чужеземщине меня никогда не прельщало. Словно, мне кто-то изнутри подсказывал: «Осторожнее, Ваня. ТАМ тебе будет еще хуже». Словом, похоже, наши пути с другом детства разошлись. Я немного попереживал по этому поводу. Но лишь «немного». Теперь со мной были преимущественно те, кого я без спросу себе присвоил: мои пациенты-дети. Я им искренне служил, чем мог угождал, а они, почти как правило, за очень-очень редким исключением, платили мне… нет, не той же, как вытекало бы из фразы, монетой, а другой. Но не менее ценной, чем та, которая исходила от меня: их верой в мои возможности и безграничным доверием ко мне. То и другое дорогого стоило. 

2.
       Эта постепенно снизошедшая на меня, окутывающая меня, еще раз использую то же, заимствованное из церковной догматики  слово,  благодать,  была нарушена врученной мне почтальоном телеграммой со скупым текстом «Мне что-то плохо. Мать». Чтобы получить объективную картинку происходящего, я  связался с  неизменно рассудительной тетей Клавой. «Да ничего особенно плохого, - успокоила меня. – Чисто женское. Меры предпринимаются. Пройдет. Тебе про это не надо. – Я догадался, что речь, скорее всего, идет о климаксе. – Ты же так редко бываешь в городе! Может, соскучилась по тебе»
     По поводу «соскучилась»… верится с трудом. Последний раз гостил у матери пару месяцев назад. Мне показалось, она ждет-не дождется, когда я перестану мозолить ей глаза своим присутствием. Мало того, мы еще и поссорились. Мать стала подсовывать мне репродукции какого-то новомодного художника Сутина. Вроде, русского по фамилии или с русскими корнями,  но такого «мясного»! Сплошь подвешенные на крюках туши с развороченными внутренностями. Здоровущие, довольные жизнью мясники в окровавленных передниках. Хозяева жизни. Судя по мясникам эпохи развитого социализма. Я сказал что-то резкое, мать рассердилась на меня, обозвала высказанное мною «безграмотным невежеством». На этой раздраженной ноте  мы, помнится, и расстались.
      Мать была самодостаточной. Выполнила определенную житейскую мини-программу: вышла замуж за нелюбимого (о том, что нелюбимый, признавалась неоднократно),  родила от него сына, - теперь могла с чистой совестью пускаться во все тяжкие. По ее мнению, она живет очень интересной, яркой, насыщенной впечатлениями жизнью. У нее масса друзей и знакомых. Постоянно какие-то дежурные встречи, мероприятия, закрытые, только для посвященных,  показы.  Не пропустит ни одну новую художественную выставку в  городе. У нее всегда контрамарки на театральные премьеры. Наконец, как член творческого союза, имеет право лечиться в спецполиклинике. В таких обстоятельствах семья для нее это навязанная ей правилами жизни  обуза, нагрузка. Она ее терпит, но душа – хоть ты тресни! – к ней не лежит.
     Вот отчего я не очень поверил своей тетушке, будто мать могла по мне соскучиться. Однако к ее доводам прислушался. В ближайшую субботу, во второй половине дня отправился в Ленинград. Нашел мать в квартире не одной, а в компании с той же тетей Клавой и нагрянувшей к ней в гости другой моей тетушкой Ханной. Должно быть, мать послала сигнал SOS не только мне, но и ей. Когда я явился, в часу седьмом вечера, застолье уже было в полном разгаре. Все женщины, как одна, были уже немножко пьяненькими. Мне тоже налили. Словом, с матерью, тетя Клава была права, ничего страшного. А климакс… что ж?.. Это неизбежное. Двум смертям не бывать, а климакса бедным женщинам не миновать. А что послала мне телеграмму… Вроде, как подала мне сигнал бедствия… Значит, поддалась сиюминутной панике. Испугалась. И Сутин с его окровавленными тушами ее уже не утешал. Вспомнила про свою родную кровинку, появившуюся на свет от нелюбимого мужа-инвалида.
       Я же был очень рад повидать тетю Ханну. Виделись мы с ней последний раз на похоронах отца, то бишь… почти тринадцать лет назад. Изменилась, конечно, но совсем не очень. Я уже писал об особенности всех женщин, причастных роду Зобак:  они все отличались долголетием. Между мною и тетей завязался разговор. Среди прочего я напомнил ей о том случае, когда   мне на выручку пришел, якобы, хозяин их леса дедушка Диво.
-Помню, помню! Как же? – тетя Ханна, довольная, что я вспомнил,  заулыбалась. -  На том месте, где ты с ним встретился, даже памятничек поставили… Ну, не памятничек, - столбик. На нем дату вырезали. И твою фотографию. Ты на ней еще школьником. Первоклашкой.
Я поразился:
-Моя фотография-то тут при чем?
-Ты же у наших  теперь  чем-то вроде святого почитаешься.
Час от часу не легче.
-Я ж тебе, помнится, об этом уже говорила. Приезжай поближе к Ивану Купала. Тебя со всеми почестями встретят. Венок тебе на голову повесят. Девушки с парнями хороводы вкруг тебя будут водить.
-И когда же этот Ивана Купала?
-Да совсем скоро. В начале июля. Приедешь?
       А сейчас по календарю начало мая.
-Пока твердо не знаю… Удивительно, что кто-то у вас в такое еще верит.
-«Такое» это что?
-Тот же дедушка Диво.
-Радуйся, Ванюша, что такие дедушки еще совсем не перевелись. Тебе без них совсем было б худо. А так, смотришь… опять набедокуришь чего-нибудь… Тебе без дедушек выкарабкаться из новой ямы, куда сам себя загоняешь, может получиться, что  и вовсе не сможешь. 
   Под «ямой», скорее всего, она подразумевала следственный изолятор управления КГБ. О том , что мне там пришлось погостить,  она узнала только-только. Буквально за этим столом.   Отсюда, и эти ее сетования на предмет моей беспомощности. И ее предостережение, что мне, якобы, без таких «потусторонних» персонажей, как экстравагантный дедушка Диво, никак не обойтись. Что же касается «вроде святого почитаешься» – наглядная иллюстрация  тому, как рождаются мифы, легенды.
     Вскоре обе тетушки заспешили на выход. Решили, что приезжей гостье будет удобнее переночевать в более просторной тетиКлавиной квартире.
-Ты все же, Ваня, постарайся почаще навещать мать, - таким было обращенное ко мне пожелание тети Клавы. – Она хоть и хорохорится, но годы все равно берут свое. Ей сыновняя забота со временем все сильнее будет нужна.
    Вот взять двух сестер. Разница между ними в летах всего-то три года, а как же сильно отличаются друг от друга! Одна, та, что помладше, тетя Клава, во всем умеренная, сто раз измерит, прежде чем отрежет. Другая – порох, фейерверк, бенгальский огонь. В детстве и юности старшая откровенно измывалась над младшей, презирала  ее за «серость», «убогость», третировала, как только можно, отчего последняя много слез пролила. Я, конечно, не мог быть свидетелем всех этих безобразий, однако довольно неплохо о них наслышан. Но прошли годы. Обеим женщинам перевалило за пятьдесят. Теперь они уже не могли полностью обходиться друг без друга.
     А напутственные тетиКлавины слова про то, что с годами мать будет нуждаться во мне все сильнее, я с собою, когда на следующий день вернулся в Энск, увез. Изредка они всплывали в моем сознании. Совесть немножко мучила меня. Однако в Ленинград не спешил. Мне было в  «медвежьем углу» в Энске так хорошо!

3.
       Перелистаю еще несколько страниц. Строго придерживаюсь своего правила: из нескончаемой череды  событий, неизбежно сопровождающих жизненный путь любого из живущих,  выбираю только самые впечатляющие, оставившие по себе наиболее неизгладимый след.   
       Я, как и обещала Майя Юрьевна, пожил у милых старичков относительно недолго, перебрался в скромную однокомнатную квартирку, пережившую, как и весь дом на проспекте Ленина, серьезный ремонт. Но настоящим для меня домом стала больница, где меня искренне уважали за мою добросовестность, за преданность порученному мне делу. Я с радостью шел в больницу по утрам, с некоторым огорчением возвращался  в свою квартирку по вечерам. Я, кажется, обрел свое место в этом мире: меня здесь все устраивало. Я не чувствовал себя чем-то обделенным, одиноким, у меня была постоянная любящая меня семья, то есть мои несовершеннолетние искренне преданные мне пациенты. Перед моей  жизнью пролегла четкая дорога, прямая до теряющегося из виду горизонта. Мне никуда не хотелось сворачивать. Тем более куда-то за чем-то возвращаться.
       Впрочем, это опять же… все чего-то очень личное, лирическое, далеко не каждому читателю интересное, а я ведь, помнится, обещал вам нечто «впечатляющее». Специально для читателя, жаждущего хоть каких-то маломальских приключений, я приберег один рассказ.  Вот он.
   1984 года, то есть мне пошел уже - подумать только!- тридцать третий, возраст Христа, ближе к концу рабочего дня, ко мне в отделение заглянула встревоженная Майя Юрьевна.
     В конце февраля 1984 года, то есть мне пошел уже - подумать только!- тридцать третий, возраст Христа, ближе к концу рабочего дня, ко мне в отделение заглянула встревоженная Майя Юрьевна.
-Иван Георгиевич, большая просьба, пока побудьте здесь. Мы получили сигнал, что в деревне Заборовье женщина готова рожать, ее необходимо срочно транспортировать. Но наша санитарка сейчас на ремонте.  Плюс бездорожье, а там ситуация, похоже, критическая.  Может, придется принимать ребенка прямо по месту…  Я вначале подумала о Зое. Но решила: «Лучше не рисковать». Она все же поедет с вами.  Вашей ассистенткой.
     Здесь необходимо уточнение. В  больнице, конечно,  был штатный акушер. Женщина, которую официально уже проводили на пенсию, но она попросили, чтобы ей разрешили еще какое-то время поработать. У нее было безукоризненное здоровье, она была прекрасным специалистом в своем деле. Словом, за нее похлопотали, и, в конце концов, разрешили  на неопределенный срок остаться. Но буквально позавчера ее внезапно не стало, скончалась во сне: нарушение сердечного ритма. Идеальная смерть. «Идеальная» в том смысле, что она ушла из этого мира, не испытывая  при этом никаких страданий,  не доставляя беспокойства другим. Но с ее внезапным уходом функции акушера на какое-то время, до того, как отыщется новый акушер, автоматически перекладывались  на меня.
       Я, разумеется, не стал Майе Юрьевне возражать. Только спросил:
-Но если санитарка в ремонте, на чем мы поедем?
-Я уже позвонила мужу. Какую-нибудь машину он подберет.
      «Санитаркой» мы называли наш дряхленький яазик аж довоенного выпуска, специально переоборудованный для транспортировки больных.
      Эта машина, попади она в поле внимания настоящего, зарабатывающего себе на кусок хлеба сочинительством, то есть профессионала- писателя, а не такой шантрапы-любителишки, как я, которому ни до чего, кроме себя самого, дела нет,  заслуживала бы своего рассказа. Биография у нее  будет побогаче событиями, чем у многих, кто по праздникам носит на выпяченной груди целый иконостас наград: авралы предвоенной пятилетки, передвижные госпитали, мотающиеся по бездорожью, стараясь не отстать то от отступающих, то наступающих войск в Великую Отечественную, строящийся на ее глазах-фарах фактически с пустого места Энск. Сейчас вот на реабилитации  после очередного инфаркта. Еще неизвестно, оклемается ли. Отсюда и мой обращенный к Майе Юрьевне вопрос.
-Высокая вероятность, что понадобятся носилки, - продолжала напутствовать Майя Юрьевна. -   Не забудьте прихватить с собой.
       Где-то через час командированная мужем Майи Юрьевны  машина подкатила к больнице. Машина относительно новая, но водитель тот же пожилой говорун.  Удачно вспомнил, как его величают: Георгий Прохорович. У него, когда обратился к нему по имени-отчеству, рот до ушей. Мы с Зоей быстренько загрузились в нее вместе с оборудованием, которое может понадобиться при родах. Про носилки тоже не забыли.
-Как вы считаете, -  Георгий Прохорович вскоре обратился ко мне, похоже на то, чтобы ехать, следя за паршивой дорогой и держа при этом язык за зубами,  было для него непосильной задачей, - как скоро умрет Константин Устинович? – Он имел в виду только что взошедшего на престол нового генерального секретаря Черненко.
Я неохотно ответил, что не знаю и знать не хочу. Это было правдой: все эти последние годы я жил вне политики, и длительность сроков пребывания генеральных секретарей КПСС на их руководящих постах интересовала меня в наименьшей степени.
-А вот в народе говорят, что на этом свете ему осталось не больше года. Я народу верю. Так, зазря, никогда болтать не будут. Я б на его месте  лучше бы  отказался. С внуками бы позанимался. Может, что-то полезное от них за это время поднахватался бы. Вспомнил бы старое: «Каждый сверчок знай свой шесток».
       В последнем я  был вполне солидарен с Георгием Прохоровичем, однако поддерживать его болтовню не стал. Меня сейчас больше волновало, не столько лет еще отмерено Константину Устиновичу, сколько, доберемся ли мы до этой деревеньки вовремя. Чтобы все, что сопряжено с родами, не началось  без меня. В условиях антисанитарии. За то, что справлюсь с обязанностями акушера, не волновался. Мне уже не раз, по разным причинам, приходилось брать на себя эту роль. Никаких особых трудностей не испытывал. Да, могли возникнуть осложнения, отклонения от некой штатной ситуации. В частности, я имею в виду те, когда приходится прибегать, допустим, к так называемому кесареву сечению, но такие случаи редки, и я к этому также был готов. Была, кажется, готовой к любым превратностям и моя правая рука Зоя.
        Уже глубоким вечером свернули с шоссе и стали карабкаться вначале по щебеночной дороге,  потом по непонятно чему: одно сплошное месиво жидкой грязи и снега. Почти весь февраль продержалась оттепель, а грязь под колесами это ее прямое следствие. Было опасение, что мы не отыщем эту деревеньку, что свернем куда-то не туда. Но нам повезло: подцепили по дороге местного, он проживал ровно в Заборовье. Он-то и стал нашим поводырем.
-Вы к Настюхе, что ли? И по что, спрашивается? Экую даль переть! Скоко одной горючки потратите. Здоровая бабища. Кажись, пятого уже рожает. И, видать, не последнего. Есть опыт. Между нами, могла бы и без вас обойтись.
Скверное, конечно, речение мы услышали из уст этого человека, неуважительное в отношении  родительницы, зато мы с Зоей окончательно успокоились. В доме нас поджидали, но без суеты и какой-то особенной почтительности. Заметно: бывалые люди. Нас провели к роженице. Крупная женщина средних лет. В момент, когда мы подошли к постели, у нее только-только начались очередные схватки. По некоторым характерным признакам я сделал вывод, что схватки, которые мы наблюдаем, будут последними. Запоздай мы минут на десять-пятнадцать, и все произошло бы без нас.
Мы прибыли бы к шапочному разбору.
        Но пока все шло, как по маслу: минут через двенадцать после нашего прибытия,  на руках у ассистирующей мне Зои попискивал розовый, судя по всему, здоровый мужик.  Все? Поставленная задача исполнена? Я распорядился, чтобы и роженицу и новорожденного подготовили к отправке в Энск.
-Зачем в Энск? – мгновенно, решительно, несмотря на послеродовую слабость, стала возражать роженица. – Нам и здесь хорошо.
        Я начал доказывать необходимость реабилитации. Того, чтобы ребенок еще какое-то время оставался   под врачебным наблюдением. Что так положено по закону. Женщина ни в какую. Хорошо, вмешался ее муж. Он взял мою сторону. После довольно длительных уговоров, нам удалось сломить сопротивление матери-героини (я помнил, что у нее это не то пятый, не то шестой ребенок). Я вышел из дома, чтобы уложить в машине привезенные нами санитарные носилки, с помощью водителя попрочнее закрепить их. Сделать это раньше водитель  не догадался. Меньше б надо было отвлекаться на бедного, нуждающегося в советах внуков Черненко.  Мы возимся с носилками, я слышу доносящийся чуть издалека женский голос:
-Сынок! Сынок! Дохтур!  Не уезжайте! Бога ради! Спасите!   
     Доверив носилки водителю, я вышел из машины. Темно. Светятся только некоторые окна. Демонстрируя  хозяевам свою бдительность и, значит, их нужность, полаивают собаки. С трудом разглядел бегущего в нашу сторону человека. Очевидно, женского пола. С учетом зимней поры экипированного. В полушубке и полушалке. На ногах валенки. Добежала до меня, не дожидаясь, когда начну задавать ей вопросы, приступила к рассказу сама:
-Эта супостатка докончит моего внучонка. Она свихнутая. Сама свихнутая и сыночка моего дуралея туда же затянула. Что она скажет, то и делает. Больше никого не слушает. А отдувается за все мой внучонок. Только вы смогете его спасти.
-Что значит «свихнутая»? В каком смысле? Можете мне объяснить?
-В секте она какой-то. Как они там сами себя называют, я про то не знаю. Знаю только, что вас, дохтуров, простите, на дух не переносят. Что будто вы  от дьявола. Ну, не лечились бы сами, это еще полбеды. Но они же и к Коленьке моему никого подпускать не хотят. А он уже скоро месяц, как болен. Зараза какая-то. Прыщи у него по всему тельцу. Болючие. И с каждым днем все больше и больше, все кусачее и кусачее.
-Хорошо. Проводите меня к нему.
-Ежели б все так просто! Они ж не здесь. Они ж с людьми нормальными жить вместе не хочут. Они в лесу… Помоги, сыночек. Век благодарными будем. Иначе внученьку конец.
-Сколько вашему Коленьке лет?
-Шестой пошел.
-Хорошо, - я принял решение. – Я вам помогу. Если смогу. Но если, вы говорите, они живут в лесу…
     Женщина, как только услышала мое «Помогу», бросилась передо мной на колени. Я поспешил поднять ее на ноги.
-Лучше скажите, как мне до них добраться. Лес большой.
-А я на что? Я дорогу знаю. Вышагала ее вдоль и поперек. Да не  так уж это и далёко. За полчаса догребем.
      Зоя, конечно, порывалась пойти со мной. С трудом уговорил ее остаться. Наказал не отходить ни на шаг от новорожденного. У водителя заимствовал лишь мощный фонарик. Пошли.
Женщина сразу задала быстрый темп, я едва за ней поспевал. Никаких разговоров по дороге не велось. Самое главное я уже узнал, а «Подробности на месте». Каких-то лекарств, не имеющих ничего общего со вспоможением при родах, у меня на этот момент не было. Только обычный набор первой помощи, с которым я никогда не расстаюсь. Понадобится ли это страдающему  от какой-то сыпи  Коленьке? Трудно сказать. Я уже догадывался, чем он болен.   Диапазон, чем эта хворь может закончиться для больного: от «ничего страшного» до «крайне серьезно». 
      Мы прошагали по лесу, по «вышаганной» завсегдатаями леса тропинке, почти незаметной в темном, зимнем бору (от того, наверное, и название у этой деревеньки – Заборовье),  по моим подсчетам, километра три, когда женщина, обернувшись, негромким голосом сообщила мне:
-Ну вот, и пришли.
       Перед нами  что-то вроде разбойничьего логова. Крохотная избушка.
-Раньше тут охотники привал делали, - объяснила мне поводырь- теперь им домик получше отстроили, а сыночек со своей  ведьмой этим воспользовались. Третий уж год, как приспичило вовсе от нормальных людей оторваться,  тут живут… Борь! – женщина постучала в дверь. – Это я. Хлебушка вам свежего привезла, как ты и просил.
        Через десяток секунд дверь отворилась. На пороге предстал средних габаритов мужичок с длинными давно нестрижеными волосами и довольно густой бородой. Позади него какой-то источник света. Потом я разгляжу, что это антикварная керосиновая лампа, стоящая посреди наспех стяп-ляпанного стола  (чурбаки, доски). Видимо,  керосина совсем чуть-чуть: пламя слабенькое, хватает только на то, чтобы высветить стол и его окружение, чуть подальше – ни зги.
-Чо так поздно? Мы уже спать легли.
-Раньше не смогла. Я тоже не сидю, сложа руки. Делов дома много, - оправдалась женщина, переступая через порог. Я пошел вслед за ней, предварительно как можно ниже опустив голову, иначе мог бы поцеловаться макушкой с притолокой.
-А это кто такой? – мужичок только сейчас увидел меня, испугался.
-Это из эпистанции. С мандатом. Вы же сами жалуетесь, что на вас какой-то жучок напал. Так я заодно.
-Борис, кого там еще принесло? – доносящийся из глубины женский голос.
-Со станции, - откликнулся мужичок.
-Какой еще станции?
-Эпи.  Жучками интересуется. 
-Надо же. На ночь глядя.
     Вся эта конспирация мне, конечно, была не по душе, я бы предпочел взять сразу быка за рога типа: «Где больной?» - и никаких гвоздей. И пусть только попробуют воспротивиться… Но приведшая меня сюда женщина, видимо, было намного более, чем я, «в теме» и мне теперь приходилось как-то подстраиваться под ее заковыристый сценарий.
-Как выглядят эти ваши жучки?
      Бородатый мужичок взялся за словесное описание, я же включил свой, т.е. принадлежащий водителю фонарик. Свет сразу уткнулся в стоящую  у одной из стен крохотную кроватку-самоделку. Однако ребенка в ней пока я не увидел. Мне необходимо было подойти поближе.
-Мне нужен сам образец, - я прервал на полуслове мужичка. – Можете мне показать?
-Нет. Они ж не даются в руки. И вылезают из щелей только, когда свет полностью выключишь. Такие хитрованы! Но зато уж сразу – целое полчище. И начинают все  жрать подряд. Токо хруст стоит.
-А это что? – я, наконец, решился отправиться прямиком к кроватке.
-Что? – не понял меня вначале мужичок. Тех минут, которые понадобились ему,  чтобы сообразить, что я имел в виду, мне вполне хватило на то, чтобы приблизиться к кроватке вплотную.
      В ней, прикрытый издающим терпкий запах мочи одеялом, лежал на спине с широко открытыми глазами ребенок. Эти глаза сейчас были устремлены на меня. Я сразу прочел в них мольбу о помощи. Я, как можно ниже, склонился над ним, взялся за одеяло, потянул вниз. Обнажилось тело малыша. На нем, правда, грязная рубашонка, но шея, часть груди  открыты. Я отчетливо вижу, что они усеяны зловещими пузырьками,  опоясанными   темно-фиолетовым ободком. Мне больше не нужно никаких исследований, чтобы сделать вывод: «Один из самых опасных  вариантов  ветрянки, атипичная ветряная оспа».  Если не взяться своевременно за лечение, последствия могут оказаться вплоть до летальных. У меня пропало желание продолжать игру в жучков. Я просто вынул малыша из кроватки вместе с вонючим одеялом.
-Вы чего? – всполошился мужичок. – Чего вы хотите?
-Я по совместительству работаю еще и врачом, и вижу, что вашему сыну нужна срочная помощь.
       Я это говорю и одновременно чувствую, как ребенок доверчиво прижимается ко мне. Он уже поверил в меня и ждет от меня обещанной помощи.
-Варь! Варь! – тут уж взвыл мужичок. – Он Колюню хочет от нас забрать!
       Кажется, секунды не прошло, как из своей берлоги выскочило злобное, карликовоподобное  чудовище, в ватных трусах до колен и в почти детской распашонке, с распущенными  до поясницы волосами.
-Дьявол! Дьявол! – заверещало  это существо тонюсеньким голоском   – Дьявола в дом запустили! Не будет тебе нашего Колюни! Только через мой труп! – стала оборонительным щитом перед дверью.
       Я прекрасно отдаю себе отчет, кто сейчас стоит передо мной: бесноватая. В чем-то убеждать ее, что-то внушать, доказывать, вещь совершенно бесполезная. Она сейчас заплюет меня бранными словами. Таким, как она,  можно противопоставлять только силу. Но я бессилен хотя бы от того, что держу на руках, цепляющегося за меня ребенка. Тогда в дело вступает малая артиллерия в лице, как я понимаю, бабушки этого малыша. Это она затевает перебранку с бесноватой. Я по-прежнему стою, держа у себя ребенка, боясь расстаться с ним, хотя бы на секунду, как вдруг чувствую, что меня сзади что-то ударило. Оборачиваюсь, вижу размахивающего кочергой мужичка. Это кочерга меня задела. Пока пострадали только лопатки. Благо, на мне довольно плотная дубленка, она приняла удар, смягчила его силу. Но мужичок на этом не успокаивается. Размахивает своей кочергой, как Илья Муромец свой палицей, продолжая на меня наступать, в то время, как я  пытаюсь от сыплющихся на меня ударов ускользнуть. Но он целится, очевидно, стараясь попасть в мою самое уязвимое место – в голову. Я понимаю, мы работаем в тесном пространстве, мне невозможно бесконечно лавировать. Рано или поздно ему повезет,  достанет своей кочергой  моей головы. А женщины, ни на секунду не перестают свою беспощадную словесную перебранку. Их силы, пожалуй, равны. Ни одна другой не уступит.
      Словом, схлестнулись. Сила на силу. Кто кого. Мой противник был вооружен. На моей стороне была правда. Эту правду олицетворял нуждающийся в моей безотлагательной помощи ребенок. Это означает, я должен быть сильнее.
        В какой-то момент решаюсь изменить сам характер противостояния между мною и кочергой. Лучшее средство обороны это нападение, не так ли? Мною овладевает дикое, но не безрассудное, а холодное  бешенство, ярость. Ничего подобного, такой степени злости, сосредоточенной на каком-то одном человеке, я до сих пор никогда  не испытывал. Мною овладевает мысль: «Эти исчадия ада покушаются на  МОЕГО ребенка. Да, этот малыш принадлежит мне. Он и сам чувствует ровно то же, от того и льнет ко мне, боясь, что нас сейчас разлучат». Этот бушующий сейчас во мне гнев, бешенство, ярость настолько мощны, настолько овладевают мною, что я на какое-то время, по-видимому, отключаюсь от действительности…. Прихожу в себя не раньше, чем увижу отброшенного от себя мужичка, МОЙ малыш в это время лежит в кроватке, не помню, как произошло, что я его туда вернул. Мужичок же сидит, ноги циркулем,  на полу, видимо, в состоянии грогги. Держится обеими руками за свою замороченную бреднями голову. Словом, не хомо и не человек, а какое-то животное. Да и фиг с ним! Меня он сейчас совсем не волнует. Я вновь выхватываю ребенка из кроватки, но уже без одеяла, от издаваемого им запаха у меня уже першило в глотке. Не теряя ни секунды, устремляюсь к двери.
        Видимо, вид поверженного мужа лишает его бесноватую половину на какое-то время сил, и, наоборот, добавляет сил моей союзнице. Она оттесняет от двери свою миниатюрную, но полную сил,  беснующуюся  невестку, кричит мне:
-Бяги, бяги, пока  сынок не очухался. А я пока эту паскуду попридержу.
         Я последовал ее совету: выскочил за дверь со своей драгоценной ношей, нашарил фонариком тропинку, которой мы пришли, и, как можно скорее, по ней припустил. Понесся по тропинке, как молодой олень. Вскоре, однако, опомнился: ребенок-то почти голый. Быстро снял с себя дубленку, использовал ее как одеяло. Сам остался в  одном свитере.
        За временем я не следил. Догадывался, что уже наступила настоящая ночь. Царившая весь прошедший день оттепель отступила под натиском ночного хозяина: мороза. А на мне был только уже поживший и местами поистончавший свитерок. Вначале я не чувствовал холода, наоборот, я как будто источал жар. Во мне как будто горел какой-то внутренний огонь. Да не «какой-то», а вполне определенный:  недавно навязанный мне поединок, когда я фактически бился за шанс продолжить жизнь этому, МОЕМУ, ребенку. Силы, будем справедливы,  были, примерно, равны, но мой противник был вооружен, я защищался голыми руками. В конечном итоге, я одержал победу. Победа какое-то время насыщала меня теплом, но мороз крепчал, и где-то на середине пути я почувствовал, что начал коченеть. Я мог бы, допустим, сам переодеться в дубленку, а мальчика спрятать, под той же дубленкой у себя на груди, но  мне категорически не хотелось лишать его удобств,  которыми  он сейчас пользовался. А если холодно, то это терпимо.  Я еще молодой. Всего-то возраст Христа. Я еще достаточно крепкий, здоровый. Всяко сильнее любого холода.
Видимо, иначе подумала Зоя, если, едва  мы встретились, стала приставать ко мне, уговаривая сделать какой-то чудодейственный массаж. «У вас же сейчас зуб на зуб не попадает, а я вас помассирую,  и вам сразу станет тепло». Я от Зоиных услуг решительно отказался.  Для меня важнее не то, куда попадают мои зубы, а как бы поскорее отправиться в обратный путь. На моем попечении сейчас были: ослабленная недавно пережитыми родовыми схватками мама, наделенный еще неопытным в схватке с реальной жизнью иммунитетом новорожденный, пораженный несущей в себе смертельную опасность оспой пятилетний доходяга, и тесный, пропитанный бензиновыми парами, душный, не продохнуть салон машины. Преступная антисанитария.
       Ух! Мать перемать. Взрывоопасная   смесь.  Лучшего для разгула бактерий не придумаешь. Как бы  кто-то, особенно это касается новорожденного, пока едем, не стал их жертвой!  Случись такое, и я опять  окажусь за решеткой.  Боюсь, правда, на этот раз наказание будет пожесточе. Так же легко, почти бескровно, как в случае с «антисоветской пропагандой и агитацией» я уже  не отделаюсь. Я всю дорогу держал пальцы сжатыми в кулак. Зоя, вроде бы, потихоньку, побаиваясь, что ее услышат,  молилась. 
       К дверям больницы подкатили лишь в четвертом часу ночи. Хорошо, я сумел, когда проезжали мимо автозаправки, позвонить, предупредить дежурного, сказать приблизительное время, когда нас ждать. Какие меры незамедлительно применять. Еще когда выгружались, я почувствовал, что мне плохо. Зоя также это заметила. Почти в приказном тоне отправила меня домой. «Отдыхайте. Я все знаю. Я доделаю сама». Я догадывался, что со мной происходит. Какими средствами с этим бороться.
       Напился травяного чая с лимоном. Подготовил прохладный  влажный компресс, уложил на лоб, лег в постель и, кажется, почти мгновенно провалился в ту самую, уже напророченную тетей Ханной глубокую яму. Я полностью ото всего меня окружающего отключился.