Обрывок 28

Душевная у меня просьба: Если кто по-жизни шибко серьёзный; в нашем несмешном бытие ничего смешного не видит-лучше дальше не читайте. Не надо.

     Среди прочей, занесённой извне, новомодной заразы процветают сегодня в стране масса разномастных курсов - семинаров. Как правило в местах скопления людей наивных, но с устремлениями к совершенству, которому, как известно, нету пределов.
     Кто-то, из наивно верящих, верит через эти курсы стать худее телом, здоровее здоровьем, богаче духовней, богаче наличностью или наконец просто личностью. У всех же много комплексов и мало силы воли. Без курсов они хочут, а с курсами верют. Понимаю, сам такой, был.
     Там, на этих курсах - семинарах практикуют такой обаятельный вступительный ритуал: каждый верящий рассказывает о себе коротенько сокровенное, показывает свои "пёрышки". Откровения эти пользуются неизменным вниманием, помогают быстренько, а главное ненавязчиво, установить в группе начальную атмосферу любви и дружбы.
     В моей 83-й учебной смене, 2-й школы, 51-го учебного отряда подводного плаванья, несмотря на бесспорные педагогические способности инструктора Матлахова, такого ритуала не провелось. Имена и фамилии свои, из-за бесконечных перекличек, мы запомнили быстро, но дальше этого не пошлось.
     Никому из нас не привелось доверительно в тесном кругу поведать друг другу о главном. Затолкали как пассажиров в троллейбус и поехали в тряске, толкотне и напряжённой атмосфере. Поэтому климат любви и дружбы в группе эволюционировал своим небыстрым естественным путём и лишь потом установился.
     До этого мы тридцать ни разу не повторимых индивидуумов варились в атмосфере недоверительности, раздражительности, вспыльчивости и сердитости. Такая, знаете, атмосфера большой коммуналки, где круглые сутки толкаются одни и те же несимпатичные рожи. И у них несносные некоммуникабельные характеры.
     "Коммунальную" атмосферу усугубляли дисциплинарные гонения, ущемления и ограничения. Было ощущение, что моё насквозь гражданское существо затолкали в смирительную рубашку и стягивают всё туже. Непривычные нагрузки шокировали неподготовленный организм и он включил защитный механизм; хотелось постоянно есть и спать. Всё моё гражданское домашнее существо пищало во мне неприятием и протестом.
     Какого чёрта нужно было поднимать в шесть утра, в такую рань. Почему не в семь, а лучше в восемь; все бы согласились лучше позже лечь. Книги бы почитали, телевизор посмотрели, письма на родину длинные написали. Зато встали бы в восемь утра бодрыми и радостными. На страх врагам.
     Шалишь брат, а где тогда тяготы и лишения. Ты это брось. Помнишь, что ещё генералиссимус Суворов говорил: " Тяжело в учении, легко в бою". С первым вынужденно соглашусь, но не совсем со вторым: легко в бою можно только помереть. Собственно это и ожидается от военного человека: не задумываясь умереть, выполняя приказ.
     В моё время бытовал в тогдашней военно - морской атмосфере менее пафосный постулат: " Чтоб служба мёдом не казалась!". Почти как тост. Только, как бы в незаконченной спереди и сзади форме.
     Зато она была универсальной, применялась в различных вариациях, и с добавлением спереди и сзади обязательного непечатного слова, принимала свою законченность и смысловую нагрузку.
     Муки физической нагрузки мы переносили достаточно стойко и с юмором девушек нетяжёлого поведения: "Нас е...гнут, а мы крепчаем". А вот муки душевные, в отсутствии домашнего борща тепла и уюта, нарастали, как тесто на дрожжах и давили на стабильность психики. Просто камнем, гнётом просто.
     В соседней роте (насколько помню, в десятой) вытащили из петли парнишку. Повесился на чердаке, но успели вытащить. Что с ним потом стало не знаю, но было его жалко. Нервы подвели не совладал парень с собой. А может довели, но разбираться не стали.
     Да, хотелось уединиться, послать всё ко всем и уединиться, но не настолько же. Никогда до этого не знал, как же сильно может хотеться побыть наедине с самим собой. Ну на худой конец с девушкой хоть какого-то поведения. В мечтах конечно.
     Помнится в одно из воскресений июля или августа приспичило, обычно неактивной, демократии в СССР провести выборы. Выборы депутатов в делегаты. Всех праздников праздник. Для военных в том числе.
     Надо заметить, что выборы в стране были тогда максимально облегчены для народа. Выбор был, как бы, уже произведён и голосующему люду оставалость только отдать свой голос: получить бюллетень и быстрей спустить его в урну.
     Для соблюдения демократии всегда стояли кабинки для тайного обдумывания, но народ ими не пользовался. Потому что это надо было сделать на глазах комиссии, на глазах остальных голосующих, что немедленно притягивало к наглецу их подозрительные взоры. И осуждающие взоры: "Ты что, советской власти не веришь? Самый умный тут?" Поэтому голосующий народ был рад скорее избавиться от бюллетеня и выпить за торжество демократии.
     В  день Выборов нас с утра никто не командовал - командиры делали вид, что у нас демократия и никто никого не неволит - моряки самостоятельно поднялись, позавтракали и двинули без строя на избирательный участок. Как - то непривычно мы себя чувствовали в такой демократии.
     На участке очередь двигалась быстро: получаешь бюллетень, расписываешься, бросаешь его в урну и - свободен. В тот день мы весь день были демократично свободными, но в пределах забора. Ни криков командных, ни построений, ни топота строевых колонн. Тишина. Будто война закончилась.
     Как божьи коровки по весне, расползлись мы по сопке за казармой; упали на тёплые камни и травку и, не сговариваясь, полетели мыслями домой. Многие просто спали с этими мыслями.
     Даже лёгкий ветерок от этого поднялся и солнце над той сопкой в тот день грело особенно ласково. Много ли для счастья надо тоскующему существу. Демократия в СССР даже не догадывалась какую душевную терапию она в тот день нам организовала.
     Это сегодня для таких мечтаний имеются комнаты психологической разгрузки душевно угнетённого личного состава. А по надобности и к психологу обратиться можно и даже к богу. Через священника. Мы со своим душевным гнётом были один на один.
     У нас было несколько "отцов": командир роты, старшина роты, инструктор смены; но ни одной матери. А с отцами чего откровенничать. Теоретически за психолога был в роте замполит, но к нему мы практически не обращались по причине сомнений.
     Сомневались, что он станет слушать политически необоснованные душевные стенания. Или, чего доброго, станет нравоучения читать тошнотворные. Когда и так тошно.
     А к богу обращаться не имело смысла из идейных соображений. Пропагандировалась идея, что бога у нас, как и секса нет и нечего понапрасну возбуждаться. Возникающее напряжение (психическое) снимайте самостоятельно. Читайте устав, там всё написано.
     Случались минуты, когда голос искушения очень настойчиво предлагал перемахнуть через забор (забор-то был, как назло искусительно низким), на вокзал, там в поезд и домой к маме. Хоть на денёк, а там пусть расстреливают. Пару раз еле-еле не убёг.
     Но были душевноугнетённые, что поддавались искусу и сбегали. Обычно это случалось по воскресеньям или редким праздникам, когда ввиду незанятости тоска по родине сильно обострялась.
     В первые самые тяжёлые месяцы, не один раз происходили в отряде операции "Перехват"; это когда очередная поредевшая рота прочёсывали все закоулки отряда в поисках беглеца.
     Только куда ты убежишь; во Владивостоке патрули за каждым углом, на вокзалах тем более. По поездам милиция, а дома тебя военком будет ждать с милиционером. И повесят тебе на несчастные твои плечики гнёт похлеще, дисбат называется. Он по рейтингу выше стройбата будет.
     Дабы не вводить нас лишний раз во искушение, в такие критические дни сидели мы в заточении. Развлечься в казарме было особенно нечем; да это и не входило в преррогативу учебного отряда.
     В Красном уголке роты лежали подшивки газет под портретами руководящих и направляющих органов, да военно - политические журналы без единого женского лица. И те несвежие.
     Спасибо кино: оно было действительно главнейшим из искусств (других просто не было). Его крутили в субботу вечером или в воскресенье днём. Окна завешивали одеялами.
     Смотрели по телевизору всю небогатую чёрно - белую программу тех лет; впереди сидели старшины, а остальные в полудрёме на галёрке. Кто не хотел, но надо уже было, писал письма, мучаясь о чём писать.
     Сидели в кубрике за койками, зевая тянули разговоры за жизнь. О себе рассказывали не очень много; а что рассказывать-то: родился, учился, кому это интересно. Откуда родом, это ещё рассказывали. Потому как родина, а по ней тоска.
     Из казармы выпускали на улицу лишь в туалет. И только под запись у дневального и лишь на пятнадцать минут. Последующий должен был терпеливо ждать возвращения предыдущего. Ожидание в очереди было испытанием выдержки, возвращение - маленьким праздником.
     Гордости ради, надо сказать: из моей восьмой роты тогда никто не убёг. И в отряде после первых месяцев "ломки" тоже успокоилось; кому было невмоготу сбежали, кто ещё хотел, тех пристращали дисбатом.
     Постепенно физические нагрузки стали рутинными, привычными, как крест судьбы, и оттого переносились легче. Дисциплина покорила нас своей твёрдостью, как хорошая наездница, и мы под ней смирились.
     От этих положительных эволюций произошли в нас позитивные перемены. Душевный гнёт и давление на психику помаленьку отпустили, от чего окружающие уже не раздражали, а наоборот, пришла потребность в общении. Ведь сказано же, не держи на сердце камень, иди к людям.
     Уже не рожи виделись у товарищей, а вполне приятные лица; некоторые, как у Серёжки Катьянова, даже симпатичные. И характеры у ребят очень даже сносные, а такие, как у Жоры Айкелова, просто славные.
     И вот уже наше молодое жизнелюбие проросло дружелюбием; эра недоверия сменилась эрой милосердия. Служба от этого только выиграла, мёдом не стала, но стала легче.
     От недоедания стали мы поправляться; я умудрился прибавить к концу учебки 8 кг, другие тоже не похудели. От недосыпания мы научились спать при любом случае; даже стоя. Сидя это мы могли не хуже чем лёжа.
     Однажды, в порядке повышения нашей гордости за родной флот и почтения памяти его героического прошлого, командировали мою смену в музей. Музей был необычным; это был корабль - музей "Красный вымпел", что стоял на вечной стоянке в центре города.
     На "Аврору" он мощью не тянул, но тоже имел героические революционные заслуги. Потом эту традицию переняли у нас кубинцы и завели у себя революционную яхту "Гранма". И хороший пример бывает заразителен.
     Прокатились мы всей шумной группой на "речном трамвайчике" по заливу Золотой Рог; подышали, уже слегка забытым, воздухом гражданской жизни; повздыхали вслед недоступным прекрасным половинкам города Владивостока, и строем пошли в музей.
     Корабль - музей имел прекрасный внешний вид: покрашен, надраен, наполирован. Правда и был-то вовсе небольшим; шхуной какой-то. Но, как говорится: "Мал клоп, да кусачь". Внутри во всём до сих пор чувствовался революционный дух. Даже запах никак не выветрился.
     На переборках музея - шхуны в документах и фотографиях была запечатлена её революционная история. О славных революционных деяниях корабля своим завораживающим женским голосом поведала нам женщина - экскурсовод. Старше тридцати, но всё равно молодая и симпатичная.
     Она увидела в нас, таких симпатичных юных матросиках, благодарную публику и была хороша в своей белой блузке и своём предмете. Я, честно говоря, думами был далёк от революции, а ближе к экскурсоводу. Мои соэкскурсники, судя по характерному масляному блеску их глаз, были там же.
     День был жарким, женщина, думаю, тоже; музей качался на воде, убаюкивал; экскурс в историю затянулся и потянул нас в сон. Голос женщинский обволакивает и делает безвольным. Сил нету бороться.
     Сидим рядком вокруг женщины, глаза у всех на переносице и бессовестно, как куры на насесте, клюём носами. Картина маслом: "Сонная команда в музее".
     Инструтор смены Матлахов стоит подле, топчется как сторожевой петух на насесте, налился возмущённой краской и показывает кулак. Но это мало помогает. Больше он нас в музей-корабль не водил. Такая жалость, а я бы ещё сходил. У неё был такой обвораживающий голос и сама она.
     Небольшими группами по воскресеньям стали нас отпускать в город, в увольнение. Преподносилось это как поощрение; и проштрафившимся увольнение не полагалось. Альтернативой увольнению была самоволка и кому надо было ею пользовались. Не знаю почему, но мы все очень рвались в увольнение. Понятное дело, расслабиться.
     Ожидали мы чего-то от города: тёплых объятий, злачных заведений, женского внимания. Поскольку армия любима народом, а флот особенно. Да и слышали мы откуда-то о грешных прелестях портовых городов. Не наших, заграничных. Но всё равно втайне ожидали.
     Отпускали, понятное дело, в парадной форме и обязательно с комсомольским значком. Помню проверяли внешний вид и знание устава, как будто нам предстоял приём в Кремле. Еле выпустили. Пятеро нас было: Юдин, Рулёв, Бикмулин, Левченко и я. Все "знатоки" злачной жизни портовых городов.
     Первым делом, конечно, в фотографию. Фотографироваться. Надо же наконец послать домой фотографию красавца моряка. Чтобы маме было над кем поплакать, а отцу втайне погордиться. Ну и всем знакомым и родственникам показать, чтобы завидовали.
     После фотографии в общем потоке туда, куда и все. Города мы не знали, но это было и не обязательно: просто идёшь вместе с армией таких же выпущенных на волю. Во Владивостоке моряков и других военных людей почти столько же, скольке японцев, недружелюбно косящихся через пролив.
     А дорога-то одна: в центр. В центре таких как мы, якорю негде упасть. В белых бескозырках, белых форменках и чёрных брюках вся наша масса выглядела, как колония пингвинов в Антарктиде.
     А вот уже и патрули: рот не разевай, честь вовремя отдай. К салагам особенно придирчивы: " Бескозырку поправьте, ремень подтяните". И ждут всегда где-нибудь за углом. Расслабишься тут.
     Устали мы честь отмахивать, свернули с бродвея в более тихие улицы в смутных ожиданиях объятий, развлечений, внимания. Не сговариваясь, плутали в плену собственных возбуждений. В смысле заблуждений. Есть такое милое занятие, свойственное незамутнённой молодости.
     Конечно нам  на инструктаже строго - настрого наказали: чтобы ни - ни, и ни даже - даже. Но всё же...Адама с Евой тоже предупреждали.
     Купили мороженного и фланировали пригрустневшие. Вышли нежданно к пляжу. Народ загорает купается; прекрасный пол в прекрасном полуобнажении, в опасной искушаемости.
     Вспомнили с содроганием о своих сатинетовых трусах, подписанных хлоркой до дыр и не решились позорить флот такой рекламой. А пляжей для моряков нудистов тогда ещё не было. Ещё более погрустневшие повернули в город.
     Радости не добавлял тот факт, что своей строго уставной формой, мы невыгодно выделялись в массе моряков, уже послуживших. Краса и гордость моряка это конечно же его брюки - клёш. Я не знаю где их шили, наверно в женских колониях невыносимого режима, но крой-покрой этих брюк был просто оскорблением флота.
     Не было в них никакого клёша, зато была обширной ж...па. Похожие штанишки носит в мультике Карлсон, который живёт на крыше. Топорный советский ширпотребовский стандарт. Такой же, как и тогдашняя идеология: никаких вольностей. Оденешь такие и чувствуешь себя убогим, но идейным.
     Материал, правда, добротный: толстое сукно, на котором не держались стрелки; гладили стрелки с мылом, с воском и всё равно не держались. Додумались обдирать шерсть на штанинах хлебными корками-сухарями, материал от этого тончел и гладился уже лучше.
     Весь флот ночами перед увольнением, или отпуском не спал; их перешивал, под себя подгонял. Штанины жестоко растягивали на фанерных трапециях, гладили мокрыми на этих трапециях по-нескольку раз; и вот тогда в них появлялся клёш и в них не стыдно было выйти на люди. В смысле к девушкам. Ведь известно: девушки встречают парней по одёжке.
     Кстати, долгое время выходной летней формой - формой Номер один - "был белый верх, белый низ". К белой лёгкой форменке носили моряки белые парусиновые брюки. В летнюю жару намного практичнее тяжёлых суконных чёрных.
     Но ставший на короткое время Министром обороны, не чаявший моряков, волевой сухопутный маршал тов. Жуков Г.К. увидел в белых брюках кальсоны и приказал сделать реформу: отменить и ходить в чёрных. Чем на флоте и запомнился.
     Ботинки хромовые подвергались также косметическому ремонту. Стачивались, некрасиво выпирающие, как нижняя губа у Бабы - Яги, ранты; набивался и стачивался каблук. Командиры закрывали на это глаза, потому как сами понимали: народ любит красивых моряков.
     Помните у Чехова: " В человеке должно быть всё прекрасно...". А моряк, он ведь тоже человек. Про него даже песни поют. Но салагам этих вольностей в одежде не дозволялись: пусть некрасиво, зато по уставу.
     И вот идём мы по солнечному Владивостоку, как немодные старшеклаклассники среди своих модных одноклассников. Какое уж тут внимание, какие уж тут объятия. Настроение соответствующее. С таким настроением люди ходят в зоопарк и на рынок.
     Наконец нашли подходящее прибежище в кинотеатре "Океан". Наш деревенский клуб, лужа против океана, в сравнении с ним. Кресла мягкие, экран широченноэкранный. Девушки тоже пришли в кино, но, как сговорились, все в сопровождении.
     Было несколько свободных дев, однако не столь привлекательных, а мы не такие неразборчивые чтобы совратиться. Окинув безнадёжным взглядом зал, уселись холостяцкой кучкой и вперились в экран. Смотрели двухсерийный фильм: "Даки". Остросюжетный несоветский, но близкий по идеологии.
     Там даки сражаются за свою свободу с оккупантами из римской империи. Даки сражались храбро, но римляне умело протыкали их насквозь мечами и победили. Симпатии советских моряков были, конечно, на стороне угнетённых. Фильм своими кровавыми сценами держал нас в напряжении; мы даже не вздремнули ни разу.
     Вышли из "Океана", уже темнело. Где-то играла музыка. С последней неясной надеждой пошли на звуки. Парк. Танцплощадка. Полно танцующих; девушки нарасхват, моряки в переизбытке. Ожидать, что мы своим появлением произведём фурор в женских рядах, увы, не приходилось.
     К тому же здесь собрались люди, по всему видать умеющие танцевать. А я всего-то танго пару раз - как я думал - танцевал. Последний раз на выпускном с Еленой Анатольевной, историчкой нашей, все ноги ей оттоптал. И сегодня стыдно.
     По выражению лиц моих товарищей я понял: с танцами у них не лучше. Последняя надежда хоть на какой-то пристойный разврат растаяла. Как бы подводя неутешительный итог наших поисков, зазвучала мелодия "Чужая свадьба".
     В нашем коллективном сознании возникло щемящее осознание: "Чужие мы на этой свадьбе". Как-то совсем не так представлял я себе всеобщую любовь народа к его защитникам. Более доступной я её представлял.
     Из увольнения вернулись мы в отряд раньше времени; дежурный на КПП удивился. В роте тоже удивлённо посмотрели. Да идите вы, сами. Вообщем сходили все по разу с тем же успехом и успокоились. Увольте меня от таких увольнений.
     Уже осенью, где-то в конце октября, позвонили в роту аж с КПП отряда и потребовали явиться. Не ожидая ничего хорошего, рванул в темпе к воротам части. Взмыленный я возник на КПП и обомлел: стоит и ждёт меня там мой славный однокласник Вовка Титов. Это с ним мы после школы неудачно поступали на лётчиков в Омское училище гражданской авиации. Пролетели, что называется.
     Его забрали той же осенью в армию, в морскую авиацию, а меня следущей весной тоже в морской флот. Служил Вовка недалеко от Владивостока и пребывал уже в статусе старослужащего. Они там в морской авиации хорошо устроились: форму носили моряцкую, а служили только два года. И через год уже "дедушка".
     По этой привилегии он явился ко мне в приличной гражданской одежде: переоделся где-то у своих приморских знакомых. Назад в роту; замполит узнав в чём дело, выписал мне до вечера увольнение. Вовка в гражданском я в военном, отправились в город. Радости столько.
     В городе ветер осенний гуляет-продувает, патрули за углами встречают, придирчиво смотрят, подозревают: чего это военный с гражданским в рабочий день шастают. Не иначе с намерениями распивать спиртосодержащие напитки. А намерение такое у Вовки было: отметить на радостях нашу встречу. Хорошо они себя чувствуют в морской авиации.
     У меня это радости никак не вызвало: ему-то что, он гражданский, а меня обнюхивать будут. И я же Ваня, обязательно попадусь и огребу по самое "не хочу". Спишут в отстойный флот; конец моряцкой карьере; письмо папе с мамой напишут, позор на всю деревню. Вообщем, я не поддался соблазну и испортил всю радость встречи.
     Посидели мы с Вовкой в какой-то пирожковой, поговорили о житье - бытье; он попил пивка, я съел пирожка. Потом сфотографировались вместе. Потом расстались с чувством недолгой вины.