Бледные отсветы фонариков оплетали изгибы барабана и неглубокие выемки на нем. В каморах поблескивали контуры патронов тридцать восьмого калибра. Ровной линией по исцарапанному металлу шла гравировка из цифр и латинских букв… Я покорно стоял на коленях. Дуло упиралось мне прямо в висок. Капли дождя стекали по короткому стволу револьвера и падали, теряясь в лужах и грязи. Каждой клеточкой своего тела я чувствовал, что курок взведен. Я бы проверил, но любое движение кончалось ссадиной – рукоятка сразу заносилась надо мной. Глухой удар, немощный всхлип, едкий смешок и колющая боль. Никаких звездочек перед глазами – их давно занесло пеленой, окутавшей останки искалеченного сознания. Наверно, среди содранных кусков кожи на затылке уже проглядывался мой чуть розоватый от крови череп.
Что-то крупнее и теплее капли дождя потекло мне за шиворот. Здоровяк в маске Эрнеста Х, державший мой висок на мушке, оттянул маску и смачно харкнул. Перед плевком он громко, чтобы слышали его подельники, вычистил носовые пазухи от соплей.
Второй из их шайки – Фолкнер, наклонился ко мне. Ровно шаг разделял его силиконовые усы от моего лица. В хлам разбитого лица. Нос был сломан, и дышал я ртом. Глядя правым глазом, который еще не заплыл, я наметил искривленную дугой переносицу. Так явно быть не должно. Фолкнер же не мог налюбоваться своей работой. Малейший порез, синяк, кровоточащая ссадина и царапина возбуждали его, будили внутри вроде бы человека демоническо-зверское естество. Когда он нервно покусывал губы, облизывал их или шмыгал носом, силиконовые усы натягивались и шевелились, словно бы под маской от одного уголка рта к другому ползал жирный и вонючий слизняк. Его блестящие от удовольствия глаза жаждали моего ответа, но я помалкивал с самого похищения. Под угрозами проломить мне башку, отрезать пальцы и вспороть, как свинью, они затолкали меня в машину и всю дорогу колотили. То кулаками, то чем-то потверже. Как я понял потом – рукояткой револьвера и прикладом ремингтона. Минут сорок спустя мои ребра остро откликались на повороты их дребезжащей колымаги, выбоины, кочки и ямы в разбитом асфальте. Но вопросительный взгляд Фолкнера требовал какого-то ответа. Я поддался. Боль в челюсти не заставила себя долго ждать. По подбородку прокатились пару капель крови. Мне выбили три задних зуба – я выплюнул их еще в машине по дороге. Десны опухли. Остальные двадцать девять зубов шатались, как пьяницы. Пробовать заговорить снова я не решился – за новой попыткой последовала бы новая боль.
Фолкнер хлопнул меня по плечу, якобы намекая, что происходящее со мной не более чем высосанная из пальца шутка, и скоро под выстрелы разноцветного конфетти к нам выскочит съемочная группа какого-нибудь развлекательного телешоу. Ей богу, из-за всей этой пафосности, стоя перед лжеклассиками на коленях, я так и ждал от них глубокомысленного совета а-ля мудрецы дураку, но вместо этого получал рукояткой по голове, что никак не тянуло на совет.
Позади нас был заброшенный сарай, но мы все равно стояли под проливным дождем. Оглядываясь, я лишь отдаленно понимал, куда меня привезли. Тут было тихо… слишком тихо. Около часа машину трясло на грунтовой дороге. Ребра послушно отсчитывали булыжники, попадающие под колеса. Это пустырь? Ливень и вечерний полумрак, в противовес которым была лишь вереница старых фонарей вдали, лепили из пустыря серо-коричнево-черное месиво и теряющиеся в этом месиве силуэты моих садистских знакомых. Куда ни смотри – ни души на много километров вокруг. Нас вырвало из собственной реальности в какую-то альтернативную область, огороженную матовой бесконечностью сельской ночи. И мне слабо верилось, что кто-то из местных сорвет планы лжеклассиков – они наверняка неделями подбирали самую глухую глушь, чтобы ни одно деревенское быдло не встряло в самый разгар казни.
Эрнест Х и Джеймс Ди подкараулили меня перед дверью в аудиторию, где мне была назначена встреча. Ни приветствия, ни вопроса не прозвучало – меня ударили в живот, повалили на пол и начали избивать. Пару раз попали ботинком по затылку – через полторы минуты я уже ничего не соображал. Меня подхватили за руки и вынесли к черному ходу. Там дежурил Фолкнер в черном дождевике. Их силиконовые маски были очень дешевыми и некачественными, на вид чуть ли не самодельными, но это грустное лицо с широкими усами ни с чьим другим лицом не перепутать. Я попытался закричать, и мне впервые пригрозили заряженным револьвером. Потом меня вывели на задний двор. В углу, около мусорных контейнеров, стояла серая газель с помятым бампером. От задних фар до водительской двери тянулись здоровенные царапины. Видимо, кому-то когда-то очень насолила эта газель. За рулем сидел еще один тип – его я так и не рассмотрел. То ли молодой Говард Л, то ли старый Уильям Б. Теперь же образы писателей наслаивались друг на друга, размываясь в ночи. Его нескладная фигура под длинным, черным балахоном выдавала в нем дрища с сильно выпирающими ключицами. Балахон не придавал ему суровости – тощие руки, будто бы отлитые в чугуне, свисали по швам, а костлявые пальцы беспрерывно шевелились, точно клубок змей. Избитый и измученный… на каком-то безлюдном пустыре… я отдавал этому Говарду-Уильяму неоправданно много слов...
Лжеклассики никуда не торопились и смаковали каждую микросекунду расправы. Говард-Уильям стоял на шухере – высматривал местных, но появиться было некому. Он, скорее, наслаждался моим избиением, изредка оглядывая черноту вокруг нас и заброшенный сарай. Джеймс Ди вертел в руках ремингтон и перепроверял предохранитель, чтобы случайно не отстрелить себе ногу. Раз в пару минут я слышал двойной щелчок предохранителя и вздох Джеймса Ди. Казалось, он в жизни не держал ничего опаснее макбука. Эрнест Х, как уже было ясно, целился в меня из револьвера. Если не целился, то бил. Фолкнер же заправлял этой шайкой – молча командовал и смотрел на меня и мои раны.
Он снова махнул Эрнесту Х – еще два-три удара, и я бы отрубился… Силы совсем покинули меня. Вместо удара наплыла тьма. Плотный хлопчатобумажный мешок спрятал пустырь и сарай от здорового глаза. На шее завязали шнурки. Воздуха не хватало. Я запаниковал, шевелил губами, искал дырку для рта, но на язык попадались грубая ткань, земля и затхлый запах сырой картошки. Никакого воздуха… Меня подняли на ноги. Фолкнер выдал мне пинок под зад и глухо заржал, как старая кляча. Его смешки «велеречиво» скользили вокруг, лавируя в каплях дождя и предвкушая мою кончину. Лжеклассики куда-то меня повели, а я послушно шел – шаг за шагом туфли противно хлюпали по грязи. Шаг за шагом я все больше сомневался, что переживу эту ночь.
***
В день перед фатальной встречей с четырьмя доппельгангерами я выдавливал из себя очередную главу многострадального романа, но курсор мыши застрял на самом верху чистого вордовского листа, назойливо мигая и призывая автора набить лист чем-то поинтересней вакуума. Сам я валялся на диване в позе покойника, размышляя, чем пятно на потолке около люстры отличается от пятна над дверным проемом – занятие поистине достойное «писателя». Около полугода этот репетативный творческий мазохизм вгонял моего внутреннего читателя в тоску, а внутреннего критика заставлял зевать от скуки. Чужие романы в моих руках расщеплялись на сцены, абзацы, предложения и буквы – я мастерски поливал их дерьмом, но при всем этом мой собственный роман вонял такой же тухлятиной. Критика медленно, но верно убивала во мне творца… Другие авторы, другие критиканы, да и простые люди: весь писательско-читательский сброд убеждал меня, мол, критиканство выгоднее творчества. Порой я пытался доказать обратное, как в этот день, но доказательств собралось немного, и всем им выпадала судьба незавершенности. Шаткую веру в себя добивали фанатичные искатели справедливой критики. Книги, повести, рассказы и миниатюры никогда не приносили мне стабильных денег. Критика же принесла.
В кармане завибрировал смартфон, вывалив на весь экран напоминание о скорой лекции четверке горе-писак… Эти придурки узнали, что я живу в одном с ними городе, и выпросили индивидуальную встречу. Скидки… личные конференции по скайпу… бесплатные онлайн-курсы – я предложил все, лишь бы не видеть их вживую, но писаки напрочь отвергали все иные варианты, кроме встречи. Главным аргументом для меня стали двести евро. Согласившись, я даже и не представлял, чем обернется эта халтурка: похищение, револьверы и ружья, сломанные ребра, заброшенный сарай – еще днем это было бы перечнем конвейерного романа в мягкой обложке или очередного интернет-рассказа, но никак не моим скорым будущим.
– Ты не занят?
Не дождавшись ответа, в «камеру пыток» зашла Полина. Ее взгляд быстро зацепился за белоснежный вордовский лист, висевший надо мной чеховским ружьем (с вырванным затвором, погнутым крючком и холостыми патронами) – единственным, которое так никогда и не выстрелит.
– Пишешь? – она подсела рядом.
Я вздохнул, и Полина поняла меня без слов.
– Дашь почитать?
– Можешь начинать, – ответил я, указав на тот же пустой лист. – Захватывает, правда?
– Как давно ты не пишешь?
Двадцать четыре недели, три дня и пятнадцать часов. Ни абзаца, ни строчки, ни слова. Сплошная графомания одинокого в душе человека, которому постоянно кто-то пишет или звонит. Или заходит в «камеру пыток».
– Полгода.
Полина забралась на меня и легла на грудь – мы смотрели друг на друга, но она опять оглянулась на монитор. Вордовский лист до сих пор был пуст. Ее сердце билось очень медленно и спокойно. Мое же яростно барабанило по ребрам, отдаваясь аж в висках и требуя от меня аподиктических доводов не покончить с собой.
Полина взяла мой смартфон, и ее улыбку развеяло.
– Отменишь встречу?
– Нельзя.
– Давай посидим дома, – она запустила пальцы в мои волосы, приложилась губами ко лбу и зажала бедрами мои ноги. – Посмотрим что-нибудь, выпьем пива…
– И займемся сексом? – перебил я, легонько коснувшись ее талии.
– Ну, если тебе так надо…
Она прильнула ко мне и поцеловала, но все равно я был похож на мраморную статую с самой кислой рожей на свете.
– Мы уже договорились, а они арендовали зал, – ответил я на ее ласки. – Плюс, они заплатят двести евро.
– Боже, – Полина закатила глаза. – Разве это деньги?
– Это ты зарабатываешь полторы штуки. А у меня есть только курсы.
– Все равно нам надо больше.
Она вскочила с меня и полезла к компьютеру, открывая папку за папкой на рабочем столе в поисках… шедевра...
– Когда ты уже издашься и разбогатеешь?
– У меня есть ты. Разве от этого я не разбогател?
– Только если я стану проституткой. Но ты ведь против.
– Будь это путь к богатству – я бы сам раздвинул задницу.
– Ну, а все-таки? – Полина открыла вордровский документ с недописанным текстом. – Десять лет прошло. Когда издашься?
Этим вопросом я задавался несколько раз на дню, но реальность выстроила иную перспективу, в которой моя критика популярней моей книги. Люди с удовольствием читали разносы в грубо-шутливой форме, особенно если разносили их самих. Пускай Полина и спрашивала об издании моей книги, но я всем нутром чуял несерьезность этого вопроса, а потому промолчал и быстро сбежал в душ, чтобы побыть со своими демонами наедине. Все это время Полина читала мою книгу. Когда я переодевался, она все еще сидела в «камере пыток». Кажется, ей нравилась моя тухлятина… мне тоже нравилась, но духу не хватало закончить.
– Я постараюсь разобраться с ними побыстрей, – сказал я, собирая рюкзак.
– У тебя сегодня траур? – спросила Полина, не оценив мой темно-сине-черный наряд. – На улице жарко.
– А в душе холодно, – ответил я. – Короче, я с ними разделаюсь, а ты можешь сходить в магазин и спланировать наш вечер.
– Светлое или темное? – прозвучал короткий вопрос, уже не связанный с одеждой.
– Одно темное и два светлых.
– Возьму три.
Я обнял ее, а она облокотилась на меня.
– Завтра съемки обновленного курса для графоманов, вообще-то.
– А у нас ежеквартальный отчет на носу. Поэтому темное, три светлых, – она задумалась. – И еще тот сидр вкусный возьму. Ну, ягодный.
Четыре рукописи с плеядой красных пометок и комментариев, отдельные выводы с примерами ошибок и вариантами их решения, электронная читалка с моими собственными текстами для вычитки – более мне было не за чем задерживаться дома. Уже около лифта, когда двери распахнулись, меня пронял ступор – я задумался о Полине. То ли моя слабая интуиция пыталась уберечь меня, чего никогда ранее не случалось, то ли я был не до конца честен с собой и в глубине души мечтал отказаться от встречи, но что-то повело меня от грязной кабины лифта обратно в квартиру.
Полина все также сидела в «камере пыток» и читала мой роман. На ней был недорогой велюровый халат цвета вишни с простенькими узорами. Недавно высушенные, длинные волосы уже свисали до поясницы – русые, чуть завивающиеся, смазанные ароматным маслом. Она водила мышкой по коврику – мне очень нравился ее однородно бежевый классический маникюр. Я все никак не решался уйти… И вот она почувствовала меня за спиной.
– Что-то забыл?
– Да, – ответил я и продолжил ее разглядывать. – Я люблю тебя.
– До вечера подготовься к темному, четырем светлым и сидру, – без запинки ответила она.
Я почувствовал, что пора идти. Дверь захлопнулась, лифт поехал, а я достал электронную читалку, чтобы в тысячный раз забраковать написанный собою текст.
***
Местом кульминации была ложбина с одиноким деревом. Когда мы дошли, лжеклассики в унисон усмехнулись. Мешок сорвали с головы; меня повалили на землю. Кости чуть ли не трещали от моего же веса. Я кое-как поднялся и оглянулся на дерево – непримечательная херня возвышалась перед нами и торжествовала. Многие ветки уже были мертвы. Голые, в трещинах и мелких зарубках. Самые тонкие уже переломило – держались они на честном слове. При всей своей уродливости дерево сохранило отголоски полувекового дуба. Я не был фанатом ботаники, но в детстве у нас на хуторе стоял похожий дуб. На нашем, правда, были качели из толстой веревки и покрышки от легковушки. Я подолгу качался на них, размышляя о безобидной детской ерунде. У этого дуба, наверно, в прошлом тоже были свои «качели», но сейчас он умирал на пустыре в позорном одиночестве, пока термиты не изъедят его корни.
Фолкнер схватил меня за волосы и впечатал лицом в ствол. Мы только-только познакомились, а я уже ненавидел этот дуб. Ночью ливень бы оборвал его одиночество, но перед смертью дереву еще предстояло стать ключевым персонажем графоманского безумия.
По короткому указанию главаря рукоятка револьвера снова впилась мне в бок, и я повалился на колени, шипя от боли. Видимо, в машине и около сарая Эрнест Х бил только вполсилы. Сейчас же мои внутренности чуть ли не отскочили от места удара. Опять-таки, лицо Фолкнера скрывалось за маской, но я чувствовал, как оно ликующе натягивалось от удовольствия. К горлу подступил ком – меня вырвало. Тошнота накатывала из-за явного сотрясения, но невидимая мне одиозная улыбка-оскал Фолкнера сыграла в этом не последнюю роль. Опираясь ботинком на мою спину, он вдавил меня в землю. Грязь около дуба разительно отличалась от грязи перед заброшенным сараем – на вкус и на плотность.
Вдалеке мерцали фары проезжающих мимо нас машин. Пара белых или желтых, но слишком реалистичных пятен неслись вдоль пустыря, растворяясь в стене ливня. Никакие это не машины… Лишь галлюцинации из-за сотрясения…. Водители бы обязательно заметили нас… хотя бы черные тени… хотя бы долговязого Говарда-Уильяма...
Внезапно мне вспомнился прогноз на завтрашний день – обещали похолодание, а с утра густой туман. По радио всех водителей упорно призывали ехать с осторожностью. Я сразу представил, как туман повиснет над пустырем, как утром будет нихрена не разглядеть на расстоянии руки, а посреди всей этой меланхоличной идиллии на веревке покачивается моя окоченевшая туша. Рассказы По так и напрашивались на язык, но мне вспомнились только ленивые взмахи крыльев ворона в переводе Бальмонта. Надо мной сейчас махало своим плащом, как крыльями, другое существо. Такое же гордое, но куда более древнее и мейнстримное.
Мои мучители, видимо, думали о том же – они выдохнули и чуть ли не кончили от радости, одаривая полудохлый дуб одержимыми взглядами. Сцена выходила невообразимо удачно для них и гадко для меня. Многие годы я боролся с такими сценами, объясняя несостоятельность приевшихся штампов, но вот и сам стал главным персонажем штампа. Может, это и не так ужасно?.. И некоторые сцены существуют не из-за примитивности исполнения, а тяги неискушенных личностей к бесполезной зрелищности и пошлому символизму? И именитые деятели грешат ими ради таких вот полоумных придурков и их любви к чему-то картинно-фальшивому? Черт! Крепко же меня помяли, раз я всерьез критикую собственную виселицу…
Лжеклассики все-таки насмаковались и принялись за дело. Джеймс Ди передал ремингтон Говарду-Уильяму, ловко связал висельную петлю и перекинул веревку через намеченную Эрнестом Х ветку. Наверно, от черепно-мозговой травмы, или он действительно возился очень громко, но я ощущал трение кожаных перчаток о веревку, улавливал дыхание Джеймса Ди и вибрации трещащей ветки, когда ее проверяли на прочность.
Фолкнер поставил меня напротив петли. Ее накинули мне на шею. Быстро. Без лишних речей. Я поперхнулся – петля давила на кадык. Фолкнер бережно спустил веревку пониже и треснул мне в солнечное сплетение. Я согнулся, задыхаясь и кашляя. Джеймс Ди и Эрнест Х налегли на веревку. Меня дернуло назад и оторвало от земли. На высоте каких-то трех метров я извивался, крутился и корчился, чтобы заглотнуть немного воздуха. Сколько же сил появляется в человеке, когда его жизнь висит на волоске. Очень толстом и крепком волоске, обвязанным вокруг шеи. Я всячески пытался сорвать веревку, или сломать ветку, или перевесить Джеймса Ди и Эрнеста Х. Меня качало из стороны в сторону, и вдруг я уловил тени этих двоих. Они тужились, но работали. Ни усталость, ни мокрая веревка, ни я не помешают им довести задуманное до логического конца.
И вот все застила пелена ливня и истощенного сознания. В мгновение перед смертью я увидел, как чуть не захлебнулся в аквапарке, когда мне было девять. Сильный поток горки прижал меня к стенке. Отовсюду хлестала вода, а я кричал, захлебывался и летел в никуда. Я был беспомощным. Короткая жизнь в девять лет тогда пулей пронеслась перед глазами – жизнь в тридцать лет пронеслась ничуть не медленнее. Вечно эта извилистая черная горка с мигающей иллюминацией, десятками крутых поворотов, резких спусков и миллионами литров воды, наполняющих легкие. И я глотну этой воды вдоволь, ударюсь головой о стенку, исцарапаю спину о пластмассовые швы. И в конце не будет маленького бассейна, куда я, весь бледный и обессиленный, грохнусь, но все же выплыву. Меня встретит тупик. Я о него разобьюсь. Первородный ужас сдавил сердце – оно рвалось наружу, намереваясь пробить грудную клетку фонтаном артериальной крови. Мысли выцвели. Мигающие лампы горки превратились в тусклые пятнышки, меркнущие в темноте…
Хруст. Треск. Скольжение веревки. Вопль Эрнеста Х. Свободное падение. Глухой удар. Брызги. Шаги. Хлюпающая земля. Отборный мат. Паника. Расплывающийся свет. Крики. Эрнеста Х? Джеймса Ди. Свист ветра. Холодные капли. Шея. Сломанная кость. Серо-коричнево-черное. Грязь на лице. Опять боль. Опять стоны. Мои и...
Когда Эрнест Х выбирал ветку, а Джеймс Ди закидывал на нее веревку, ветка выглядела толстой и довольно прочной, но произошло то, что произошло — я распластался на земле (живой), глотая воздух воду и грязь, а мои мучители орали и бегали вокруг другого тела.
Говард-Уильям накинулся на кого-то с призывом не срывать маску. Всю дорогу до пустыря он молчал. Я-то не издавал звуков из-за кулаков и дула револьвера, упирающегося в висок, а он просто молчал. И когда все-таки подал голос, то он был до омерзения писклявым. Его что-то напугало. Что-то неизбежное, накрывшее его и не отпускающее, словно вся эта недостанинская казнь пробудила Великого Ктулху, дремлющего во многовековом сне внутри циклопического обелиска, или призвала Йог-Сотота, цепляющегося за прореху между миром нормальных людей и Югготом. Готов поклясться, Говард-Уильям был на грани истерики, чтобы плюхнуться в объятья липких щупалец несвоей больной фантазии, описывать которую было бы крайне нерационально и самонадеянно.
Но чего я ждал?! Моя судьба зависела только от меня. Конечности еле слушались, но я заставил себя сорвать тугую петлю с шеи. Кое-как встал – меня подкосило. Я упал и тут же поднялся, терпя ломящую боль. Меня уносило то влево, то вправо – я бежал (или ковылял) как можно дальше от дерева. Повезло, что никто не додумался прострелить мне ноги.
Сзади блеснула яркая вспышка, и прогремел гром. Лужу метрах в двадцати от меня разорвало. Послышался приглушенный звук перезарядки. Вспышка! Очередную лужу разорвало на шматы вязкой земли. Я мельком оглянулся, но запутался в ногах и упал. Фолкнер и Джеймс Ди гнались за мной. Говард-Уильям стоял около дуба и целился из ремингтона Джеймса Ди. Около него лежало тело. Маска уже не скрывала лицо, но разглядеть его не выходило. Да и что бы я там увидел ночью в разгар ливня? Сломанную шею? Перекошенное ударом толстой ветки настоящее лицо Эрнеста Х? Он уже мертв. А я… Вспышка! Говард-Уильям опять промазал – я даже не заметил, куда он попал. Этой штуковиной, еще и дробью, он бы застрелил меня разве что впритык, но не с сотни метров, разделяющих нас.
Я снова встал и побежал. Как оказалось, мы были около леса. Черная линия лесополосы надвигалась на меня. Или я на нее… Слева от нас была дорога, но туда бежать я не собирался. Толку-то? Ни машины на горизонте, значит, помощи я не дождусь, зато эти двое догонят меня и линчуют прямо у обочины. И потом какой-нибудь зазевавшийся водитель превратит меня в лепешку передавленных внутренностей и сломанных костей.
Джеймс Ди вовсю надрывал глотку, Фолкнер преследовал меня молча. Заряжал револьвер? Целился? Или думал, как быть, убеги я от них? При похищении, около сарая и во время повешенья он вел себя как человек, привыкший действовать, а не бессмысленно чесать языком. Или страх зажал его язык тисками? Плевать! Лишь в одном я был уверен на все сто – Джеймс Ди и Фолкнер не отставали, ведь их головы не кружились от сотрясения, а ребра не ныли после двух часов непрерывного битья. Добравшись до лесополосы, я опять оглянулся. Фолкнер был без оружия. Джеймс Ди, наоборот, махал револьвером. Наверно, забрал его у мертвого Эрнеста Х. Дуло косило в сторону – он матерился и сбивал себе дыхалку. Говард-Уильям стонал от ужаса, неуклюже держал ремингтон и, перебирая кривыми ногами, торопился к подельникам. Хватит! Не теряй времени зря! Бросившись вглубь леса, я старался не споткнуться о кочки и корни. Тьма приняла меня и стала единственным союзником.
***
Я нащупал выключатель, и флюоресцентные лампы обдали университетскую аудиторию холодным оттенком. За последние пару лет аудитория неоднократно служила мне задником интро для курсов, и сегодня я не изменял себе. Не спеша пройдясь вдоль парт, я отпер наглухо зашторенные окна, впустив чуть больше натурального света, установил штатив с камерой, настроил режим съемки, написал на доске пару примеров из свежих текстов современного «творчества», включил проектор, выставил на главный экран расписание, расценки и требования по курсу. В матовом стекле двери проскальзывали редкие силуэты студентов. Местные сессии по социальным знаниям были проще сессий остальных факультетов, поэтому в выходные университет пустовал, что играло мне на руку – никто не шлялся по аудиториям, чтобы выпросить пересдачу того или иного ерундового зачета. И хотя дома, когда я только начинал свой путь по дороге изощренной критики, мне никогда не мешали во время записи интро, но задник в виде аудитории с огромной доской и проектором выглядел куда солидней моей «камеры пыток».
Двадцать какой-то там по счету курс, а я до сих пор нервничал перед записью похлеще застенчивой девчонки на первом свидании и долго готовился к вступительной речи. Мое актерское мастерство позволяло мне разве что искренне поздороваться, но не более того. Раз десять я перечитал речь, уже включил камеру и, набрав в легкие воздуху, хотел было открыть рот, как дверь аудитории скрипнула (опять не заперся). Меня встретила женщина лет тридцати в джинсовых шортиках с короткой бахромой и в полупрозрачной синей блузке, сквозь которую просвечивался голубой кружевной бюстгальтер. Ничто в ней не выдавало домохозяйку, кроме мощного кисловатого запаха, которым пахнут все молодые мамы. Она поправила челку и сразу опустила взгляд к полу. Я даже не успел уловить цвет ее глаз.
– Sveicin;ti, (перевод: Здравствуйте) – сказал я и легонько улыбнулся. – K; varu Jums pal;dz;t? (перевод: Как я могу Вам помочь?)
Она ничего не ответила, но подняла голову. Ее заинтересовали камера и экран проектора с датами следующих курсов. На моем счету было много занятий – в интернете они пользовались популярностью (хоть и незначительной), но с их участниками я не встречался.
– Снимаешь новый курс? – спросила она, и меня отпустило, ведь теперь я мог спокойно общаться на родном языке.
– Участвовали в каком-то?
– Позапрошлой зимой. Ты меня помнишь? – она вроде как сделала шаг, но передумала и отступила. Голос у нее был грубым, возможно, прокуренным, а интонации не держали единую тональность, от чего каждая ее реплика была похожа на эмоциональный вызов.
– У меня отличная память на лица. Я помню ваше лицо, а вот имя… – мимолетом всплыли некоторые имена с прошлый курсов, но те, скорее, принадлежали персонажам участников, а не самим участникам. – И как вам курс?
Она смутилась и отвернулась к окну. Сначала я решил, что все дело в костюме, ведь обычные люди бояться людей в костюмах. Вторые вызывают у первых чувство стыда и страха. Пока она молчала, я быстро проверил коридор. Женщина пришла одна, и вряд ли уборщик, который каждую субботу драил тут полы, был с ней в сговоре.
– Я не люблю прерываться и, честно говоря, у меня всего три часа на запись… – добавил я, но она никак не реагировала. – Да… всего три часа, а горло першит, и голова не варит… трех часов может не хватить. Понимаете? – на все мои попытки быть дружелюбным она молчала. – Вы что-то хотели?
Она полезла в сумочку и вряд ли за ручкой и бумажкой – чем-чем, а искренними фанатами, охотящимися за автографом кумира, мои курсы меня не наградили, и звездной болезнью я не страдал. И чутье меня не подвело – в руке у нее была папка, что напрягло меня сильней, чем если бы она достала ручку и бумажку. Я старался избегать писак вне виртуального мира: некоторые из них были личностями ранимыми, ну а большая их часть до неприличия навязчивыми с миллионом бестолковых вопросов. Они бы с огоньком в глазах спрашивали, как правильно справлять нужду, если бы это хоть как-то помогало писать… Рассматривая толстенную папку и ее крепко сложенную владелицу, я пытался быть максимально вежливым, но все равно не мог скрыть неприязнь за то, что она встретила меня в реальной жизни.
– Боюсь, для этого надо записаться на новый курс, – ответил я, дабы отвязаться от прочтения ее текста.
– Тебе нравится быть паскудой?
Я оторопел. Вопрос прозвучал быстро и остро, словно бы мне лишь показалось. Ее взгляд говорил об обратном – вопрос прозвучал, и мне не стоило переспрашивать. Давно меня не ставили в такое неловкое положение. Я сглотнул, прежде чем найтись с ответом, но она меня опередила. Ничто не могло бы прогнуть ее уверенный тон.
– Ты разнес мою историю. Я неделю рыдала после курсов. И больше не хочу писать. Ты доволен? Идя к тебе, я надеялась на помощь и доверилась тебе, но ты – простой мошенник, а не критик.
– Вы меня с кем-то перепутали, – неубедительно выдавил я. – Моя критика может быть жестокой, даже очень… но она не мошенническая и дает то, что люди от меня ждут.
– Ждут? – она сказала это, и ее глаза округлились, как монетки. – Думаешь, мы ждем, что нас обосрут?
Взяв папку, я мельком пробежался по первой странице. Вспомнить «произведение» не составило труда – история о девушке-попаданце с проблемами в отношениях с красивыми мужчинами. На воскресном богослужении (автор была склонна к вере, что мне тоже не понравилось) ее телепортировали в магический город, и героиня, вся наполненная верой, победила жуткое зло, угрожающее вселенной. История была скучной тогда, осталась таковой и сейчас – эта работа была слишком бесталанная, чтобы забыть ее за пару месяцев.
– Покажи свое произведение, – сказала она, не дав мне слова. – Оценю человека, обосравшего меня на весь интернет.
– Я не публикуюсь – мне не хватает таланта, чтобы обнародовать свои работы, – ответил я, как отвечал сотням попрошаек до нее.
– Так легче обсирать других?
Ее тон меня раздражал – грудь сдавило злобой; я был слишком напряжен, чтобы адекватно отвечать, но до последнего пытался не терять лица перед какой-то обиженной домохозяйкой.
– Издатели и редакторы вообще ничего не будут объяснять.
– Из-за тебя эти люди бросают писать! И еще благодарят тебя за то, что ты их унизил! Но сам ты ничего не можешь, потому что боишься оказаться…
– Слабым писателем? – процедил я, надеясь хоть чуть-чуть поставить ее на место.
– Боишься оказаться опубликованным, но никем незамеченным, как мы. Мои друзья в запой читали мою книгу. В интернете все говорили, что я отлично пишу — у меня были положительные отзывы. И все это было, пока ты не плюнул в мою историю! Ты ее изнасиловал! – она сорвалась на крик, да такой неистовый, что ее щеки раскраснелись, а зрачки расширились. – Ты изнасиловал меня и мое желание писать! И сегодня, – она помахала рукой в камеру – быстро и неловко, будто бы не раз репетировала этот жест перед зеркалом, но сомневалась в нем. – И сегодня ты ищешь новых дураков, чтобы загнать их в газовую камеру критики и убить! Ты убийца!
Я промолчал, но подступил к двери и указал ей на выход. Со стороны я, наверно, смотрелся нелепо – она говорила грубо и категорично, а я от неожиданности не мог посмотреть ей в глаза. Женщина забрала папку и вышла в коридор.
– На твоих курсах нет литературы. Ты унижаешь писателей, выдирая из нас все, что смягчает окружающий серый мир. Но кто-то должен тебя заткнуть!
– И это будете не вы, – все же ответил я и запер дверь.
– Может, ты и опубликуешься, и, может, люди даже прочтут твою историю, – она задержала дыхание, сдерживая рвущегося изнутри зверя. – Но никто не вспомнит твоего имени! У тебя нет имени – только бестолковое признание с ценником и глянцевым видео!
Она еще долго стояла за дверью, выплевывая на матовое стекло поток едкой желчи из слов. Выговорившись, она ушла, а я пытался отвлечься продумыванием красивого вступления, но наша «случайная» встреча отбила какое-либо желание записывать интро. Я пару раз начинал, но сбивался, произнося вместо речи для курса обрывки ее оскорбительной речи для меня, потом злился и кричал на камеру. Эхо разносилось по всему университету. Ко мне стучались, но я злобно гнал всех прочь. Выключив проектор, стерев все с доски и сложив аппаратуру, я ушел, так и не записав ни минуты. И всю дорогу мне мерещился истеричный выплеск авторши. Имя никак не восставало из набросков памяти о старых курсах. Только текст, где были девушка-попаданец, красивый землянин (хороший полицейский, но плохой семьянин), красивый маг (плохой маг, но хороший любовник) и триста девяносто четыре страницы «приключений», подозрительно удачно выстраивающихся в пользу главной героини.
Вернувшись домой, я засел в «камере пыток», чтобы доказать этой женщине и еще с десяток подобных ей писак свою состоятельность, как писателя. Часы спустя внутренняя ненависть перелилась через край. Страниц в книге не прибавилось, а старые вызывали накатывающее чувство разочарования, словно любимое в прошлом блюдо напрочь растеряло свой вкус в настоящем. Моя книга мне то нравилась, то не нравилась, то выводила на эмоции, то выводила из себя, то я читал ее в запой, то представлял себя Гоголем, но сжигающим не шедевр, а нереализованные графоманские фантазии. Та женщина обрадовалась бы подобному зрелищу.
До самого вечера я курил на балконе и перечитывал опубликованный в сети текст домохозяйки, иногда отвлекаясь на отзывы. Еще недавно в пачке было не меньше пятнадцати сигарет (пачка была второй), но текст и комментарии я читал основательно, от того и курил точно также. До определенного момента люди хвалили ее и просили продолжение. Потом же… когда вышли мои курсы, положительные отзывы сошли на нет. Первые видео с впечатлениями о работах я выставлял в публичном доступе и со страницами самих авторов (так подогревался интерес других начписов – они видели результаты, критику, а потом вываливали деньги за курсы). Там я разгромил каждого участника… Зазвенел дверной замок – я нехотя поднялся, впустил Полину, не обмолвившись с ней ни словом, и вернулся к обряду самобичевания.
Ужиная, мы почти не разговаривали: она жаловалась на коллег, а я бормотал о писательстве, правда, думал совсем не о нем. Оба были глухи к репликам собеседника, но мы послушно выполняли свой социальный долг перед партнером, переводя часовой механизм бомбы внутри нас на сутки назад. Я совсем забыл ее голос в тот вечер. Говорила ли она с хрипотцой из-за усталости, или ее голосовые связки дрожали от злости к рутине, или она выдыхала слова, чтобы потом покойно лечь спать… Наблюдая за ее лицом, как она хмурилась, рассуждая об офисных дрязгах, я послушно кивал, если ее взгляд задерживался на моем чуть дольше десяти секунд.
Перед сном мы воплотили второй социальный долг: накрылись пледом, я забрался на нее, и мы даже целовались, ловя ритм друг друга, но кто-то из нас циклично фальшивил. Утыкаясь лицом в подушку, я вспоминал о судьбе моего романа… и, как ни странно, но еще я думал о той «писательнице» в полупрозрачной блузке с кислым амбре. Она меня бесила. Передо мной лежала красивая женщина – полностью моя, готовая к акту любви, готовая защитить своего любимого от всех гадостей внешнего мира. Я любил ее… но мысли неотвратимо несло к черным строчкам на белом листе: то моего романа, то романа о попаданце, и я сразу сбивался. Ноги были желейными, руки согнуло, как клешни игрового автомата с плюшевыми игрушками – я был похож на стыдливого толстяка, а наш секс на его неловкий забег на беговой дорожке перед толпой любопытных зрителей. На мгновение я притворился актером для самого себя, чтобы оборвать этот позор.
Липко-уничижительные мысли никак не уходили прочь, и я быстро оделся, чтобы в одиночестве покурить на балконе. Вместе со стыдом не уходил из головы и мой роман, в котором я так ни на йоту не продвинулся за целый день… за очень много-много дней, похожих на этот. Оправдываться не было сил, сожалеть тоже, и мне оставалось изучать себя и то, что я вообще творю с собой, зарывая талант в том, что таланта совершенно не требовало.
– Идешь спать? – крикнула Полина, когда я очень долго не выходил с балкона.
– Да, да, – ответил я, хотя сигарета давно потухла, а дым давно выветрился.
Как оно всегда бывает – одно сомнение сменяет другое, за ним следующее… следующее… и вот я уже сидел на балконе, отягощенный невозможностью своих великих планов, а напротив меня, на дюралевой табуретке, ждала своего часа красная коробочка с таким же красным бантом (на замену великим планам всегда должно быть что-то попроще). Внутри хранились ответы на многие вопросы, но я не жаждал их услышать. Я прятал эту коробочку в кладовке, чтобы Полина ни при каких условиях ее не нашла. Из раза в раз хороня идеи о писательстве под каменным надгробием, я доставал эту коробочку и подбирал правильные слова – уже несколько лет как подобрал, но так и не обрамил в приличную упаковку.
– Выйдешь за меня? – шептал я выкуренной сигарете, но та в ответ даже не зажигалась красным угольком.
Отказы рождались сами собой – плясали перед глазами, вылетая из сознания пулеметной очередью. Я оказывался тет-а-тет с развязкой, наводящей на меня жуткую панику. Докуривая энную по счету сигарету, я думал… но до помрачения отупел, и заветная коробочка со всеми ответами немедленно превращалась в обыкновенную коробочку с дурацким красным бантом и без какого-либо глубинного смысла.
Не всему в ту ночь были характерны объективные умыслы быть именно там и именно тогда. Некоторые сомнения следуют за нами в самые обычные дни, некоторые вскрываются, как гнойник, от простого тычка, что и сотворила эта домохозяйка, а некоторые являются, стоит нырнуть в неизвестность, обнесенную ледяной тьмой и управляемой парочкой психов. Докурив, я бросил окурок в окно, спрятал коробочку и вышел в последнюю ночь с Полиной перед лжеклассиками (за три ночи до встречи с ними). Признания в любви ударились о нас тихим стуком, как окурок, пущенный из окна, ударился об асфальт безлюдной улицы.
***
Деревья и кусты крутило в бешеной центрифуге. Я все-таки споткнулся и покатился вниз по оврагу. Даже сгруппироваться не успел – меня несло по земле, как мешок с дерьмом, и ребра снова сосчитали все острые камни и твердые выступы. На дне мое тело искренне молило сдаться лжеклассикам и оборвать этот кошмар. Я глубоко, насколько позволяла боль, дышал, и сломанные ребра упирались в легкие. Стоны сами собой рвались наружу. Руки еще слушались – массировали шею, чуть не хрустнувшую из-за висельной петли. Кончики пальцев попадали на свежую рану от веревки. Шевельнул ногами, и правую от колена до голени прожгло раскаленным железом. По ощущениям был нехилый вывих, хотя врачом я был таким же, как и ботаником, но для перелома жгло недостаточно сильно.
Ветер истово хлестал лицо. Развалившись на мокром мху, я буравил взглядом растянувшуюся надо мной однотонную черноту. Колючие кусты, густые деревья, столпы света, мелькающие где-то позади, капли дождя, скатывающиеся по опухшему лицу на холодную землю. Задерживаться в овраге чревато неприятностями, но я все равно не двигался. Надежды затеряться в лесу, отсидеться до утра возле шоссе, укрывшись ветками и землей, чтобы потом поймать машину и… они отправлялись в утиль, чтобы истощенный мозг изваял из них что-то стоящее. Так меня найдут… нашпигуют пулями и подвесят на одиноком дереве в дань рассказам По… Или я умру сам по себе, пока буду ждать случайного дальнобойщика, заехавшего в такую глушь.
Вставай! Ну же! Вставай!
Первый шаг не удался – нога меня не держала. Пришлось на ощупь ползти по оврагу, но довольно быстро я натолкнулся на ветку, вполне подходящую под импровизированную трость. Облокачиваться на нее не стоило – «трость» бы сразу сломалась, но даже так лучше, чем скакать на одной ноге. Метрах в ста с запада (или востока, или севера, или юга...) мелькали белые огоньки. Лжеклассики прочесывали местность. Порой оттуда доносились взаимная ругань, мат и редкие вскрики Говарда-Уильяма, который явно трусил бродить по ночному лесу, отдаленно напоминающему данвичские леса. Не буду шуметь – не найдут. Верней всего искать шоссе, но не выходить на него, а идти параллельно, скрываясь в зарослях, чтобы лжеклассики не заметили меня, уловив вполне логичный ход моих мыслей о побеге.
Сколько раз я повернул, бегая по лесу? Мое внимание занимали лишь преследователи. Потом я упал и покатился в овраг. Шоссе могло быть где угодно. Не потеряй я свои смарт часы, сориентировался бы по навигатору… Эрнест Х избавился от них где-то на середине пути, и если полицейские найдут часы по GPS, мы уехали слишком далеко, чтоб это не дало результата. Оставалось хромать вперед и следить за рельефом, чтобы не упасть в другой овраг… Новые травмы были ни к чему. Но я постоянно оборачивался к фонарикам – два столпа света, пробиваясь сквозь тонкие стволы и миллионы ниспадающих с неба капель, гипнотизировали и манили к себе. Но почему их только два? Фолкнер отправил струхнувшего Говарда-Уильяма к машине, чтоб тот загрузил труп Эрнеста Х в багажник? Или кому-то из них вовсе не требовался фонарик, и он отлично видел в темноте? Да бред же!
Пустота наваливалась, и мне нечем было отбиться – уж точно не «тростью». Она кусала, царапала и колола, а я боязливо отмахивался, тщетно надеясь ранить ее блеклыми искрами витальных иллюзий на завтрашний день. Городские, вроде меня, слабо представляют себе ночь в лесу. Даже луна, пара светлых окон или фары доживающей свой век развалюхи обнажат секреты городской улицы. Ночь настоящего леса бескрайняя – я не видел даже своих рук. Бродя по темному тоннелю, я заворачивал, а тоннель заворачивал вместе со мной. И куда ни иди – конечная точка не изменится… Опираясь на тот или иной ствол дерева, перелезая через наваленные повсюду коряги, я по нескольку раз перепроверял ногой, куда я ступаю, не споткнусь ли о выпирающий корень, и нет ли там очередного оврага, мелкой ямы, кочки или еще какой-нибудь подставы. И травмы только мешали, особенно сотрясение. Каждые пять минут меня рвало желчью. Еды в желудке не было уже девять рвотных позывов назад, но организм упрямо настаивал, чтобы я хорошенько проблевался.
Кроме шума дождя, шагов, треска веток и рвотных позывов, остальные звуки подчистую вымерли (как будто мне было недостаточно и этих звуков, но я отчаянно пытался услышать что-то менее угрожающее). Отовсюду волочился неразборчивый шепот лжеклассиков – их рассуждения, как убить падлу, выколотить из нее (меня) сопливую мольбу с чистосердечным раскаянием. Лес существовал только для нас четверых. Не было ни птиц, срывающихся с веток при виде чужаков, ни грызунов, прячущихся во мхе. Живых существ выгнали, дав ритуалу мести случиться без лишних свидетелей. Страх и боль сплелись воедино, сдавливая меня. Я даже не плакал... Или же слезы прятались за дождем… Хруст-хруст-хруст. Кто-то общался со мной? Природа подсказывала, куда идут убийцы? Но я не слушал – мысли мотало по сознанию лихими пируэтами, пробивая тьму фантасмагорией самых разных исходов моих блужданий. В них не было ни намека на спасение. Мне бы скрыться во мхе, как крысе, или улететь в тучи, как птице. Но я не спрятался и не улетел.
Ценой моих трудов была собственная жизнь, но, опершись на очередной ствол дерева, я совсем потерял контроль над телом – руки и ноги отказывались подчиняться… Всепоглощающая слабость одолела меня; я целиком поддался ей и, честно говоря, был тому не против. Сила воли человека измеряется его триумфами, будь то шестизначный счет в банке, мировая слава, верные друзья и заклятые враги – моя же сила воли, истлев, шагала прямиком в подвальное отделение морга, чтобы устроиться на холодном металлическом столе для вскрытия… Любое уважающее себя произведение накинет на героя кандалы и ополоснет беспощадной правдой, где он не более чем винтик с руками, ногами и какой-никакой мотивацией. Но герои эти стремятся выжить. Я же мало-помалу размышлял о конце с наименьшими мучениями. Реальность не книга – раненный человек ничто против трех вооруженных психов. Из трясущихся рук не стрельнут искры, моя «трость» не станет посохом и не плюнет в лжеклассиков белым силуэтом оленя при восклике «Экспекто патронум». И не будет нечеловеческой мощи на грани страха и боли или подмоги перед самой смертью. Меня немедля застрелят.
Смерть уже не просто дышала в затылок – она забралась на плечи, нашептывая о своих планах, но я никак не выкидывал из головы литературный анализ сложившейся ситуации. И пускай он был омрачен действительностью, но погибать в шкуре дешевой картонки дешевого романа… От пули в лоб или петли на шее. Во что меня превратили лжекслассики? Я бредил о самоубийстве, как о достойной решении, куда убедительнее, нежели о спасении. Вобрав в себя остатки личности, стоит перегрызть себе вены… или забраться на дерево и нырнуть головой вперед. Совсем рехнулся… Я купажировал смерть и жизнь в дырявой посудине собственного «Я», и отчаянье тягуче перерастало в полоумную смелость… или тупость. Но я же хотел жить, бороться и победить. Точно? Все за и против не давали ответа, почему мне стоит жить, и я всерьез был обязан спорить об основаниях своего существования. И кто бы подумал, но я спорил и постепенно проигрывал.
Неподалеку хрустнула ветка. Опять галлюцинации? Черепно-мозговая травма только и делала, что потешалась надо мной, наигрывая в ночи звуки, отдаленно напоминающие кроткие шаги, прерывистые вздохи, щелчки предохранителя на ремингтоне, и половина того, что я слышал, могла быть лишь бредом, навеянным стрессом и ранами. Верить всему было нельзя, и я не поверил хрусту. Свет фонариков еле виднелся вдали, огибая стволы деревьев. Лжеклассики рыскали где-то там. И все-таки зря я отбросил оклики паранойи, зря опустил голову и выдохнул, чтобы избавиться от надоедливых нереальных звуков. Из темноты выплыл длинный ствол ремингтона. Его обхватывали столь же длинные руки с длинными костлявыми пальцами – возле сарая и виселицы они не казались такими вытянутыми… Затем выплыл черный балахон, сливающийся с ночью, и очертания маски Говарда-Уильяма. Еще никогда я не был так счастлив своим темно-синей рубашке и черным брюкам. Меня не заметили. Но это не помогло. Ступор сразил тело; руки вцепились в «трость»; ноги приросли к земле.
Говард-Уильям смотрел в мою сторону, но не стрелял. Я не шелохнулся, когда маска обернулась ко мне. Желудок взбунтовался, и меня вновь накрыли рвотные позывы – метаморфоза из тихого и незаметного в громкого и заметного была очень несвоевременной. Я зажимал рот, сглатывал кислую желчь, и смотрел на Говарда-Уильяма, на его балахон, утяжеленный дождем, на ствол ремингтона, мотающийся туда-сюда в поисках цели, на силиконовую маску, вздымающуюся и сжимающуюся от учащенного дыхания. Его глаза… эти мелкие точки сверкали разрастающимся ужасом. Кто-то из нас должен был сдохнуть. И мы оба не осознавали, а кто именно – ни для кого не было веских доводов не перестать дышать. Желудок вконец взбесился, и меня понесло прямо себе в руки. На миг померещилось, что я уловил мысли Говарда-Уильяма. Нашел! Жми на крючок! Пальни и все! С такого расстояния дробь разорвет эту гниду на кусочки! Стреляй!
Ударом «трости» я повалил его на землю. Ремингтон вылетел из рук куда-то в кусты. Говард-Уильям взвизгнул и кинулся к оружию, но я прыгнул на него и зарядил локтями в грудь. Та жутко хрустнула… как хрустели ветки, когда я бродил по лесу. Говарда-Уильяма придавило моими восьмьюдесятью кило. Из-под маски вырвался короткий всхлип. Меня все еще рвало прямо на Говарда-Уильяма. Я вцепился ему в горло и сжал. Его глаза надулись, как шарики. Длинные руки толкали меня; костлявые пальцы тянулись к лицу, но я привстал и снова упал на него, зажав ногами. Он извивался, щипался; его конечности еле-еле дрыгались. Говард-Уильям пытался закричать, но я надавил сильней. Глаза теряли блеск – капилляры лопнули, залив белки. Кадык шевелился под кожей, мускулы напрягались и сокращались. Я прекрасно чувствовал тонкую трахею – она медленно и верно прогибалась во внутрь, пока… пока Говард-Уильям не перестал дергаться… пока с ним не было покончено.
***
Свои рассказы писаки скинули мне за две недели до нашей встречи. После десятков сотен текстов от десятка сотен подобных авторов во мне досрочно закрадывались предпосылки к разочарованию, поэтому с разборами я не торопился и серьезно подготавливал себя к моральной экзекуции. Издержкой критики стала одна, но значительная вещь – книги давно перестали быть просто книгами.
На первой вычитке я механически обводил красными чернилами мелкие ошибки. Двое из них подражали нафталиновому советскому стилю обилием «забавного» канцеляризма. Третий яро пресмыкался перед эпосом. Путаность его слога отправляла меня на ладье во времена самоотверженных схваток с многоголовой Гидрой или затяжной осады Трои с последующими тяжеловесными напевами о былом геройстве. Веки непроизвольно слипались, и меня одолевала зевота. Берясь за последний текст, моя вера в их таланты подчистую издохла, но награда в двести евро мотивировала не опускать руки. Четвертый писал без изысков – его предложения не отягощались оборотами, длинными конструкциями, разбитыми ритмами, кучей синонимов, сравнений и прочего. Текст напоминал не роман, повесть или рассказ, а дневник человека среднего класса, который втихаря от жены прятался на кухне и, подсветив бумагу экраном дешевого смартфона, изливал душу в миниатюрную записную книжку. И эта душа там была: неловкая, резкая и обрывистая, но при всей ее первобытности она коснулась души черствого критикана – ропотно, моля не уродовать ее страницы красными чернилами. Правда платили мне не за то, чтобы давать слабину хорошему тексту, и вычитка все равно была безжалостной.
Под вечер красная ручка отправилась в ящик рабочего стола – туда же я кинул три рукописи, а четвертую взял с собой в гостиную. Полина отдыхала на диване под какую-то старую голливудскую хрень, и я прямо зажегся идеей поделиться с ней этим текстом. Подсев с краю, я погладил ее по плечу, и она сразу убавила звук. Уже очень давно я не делился с ней чьим-то творчеством (особенно своим), и слова застряли в горле. Я показал ей папку с рассказом, но не решился дать почитать, а сам, хоть и с трудом, начал говорить:
– Герой и три его друга обиделись на местного финансового аналитика и придумали кокнуть его старым дедовским методом.
– Выпороть ремнем до смерти? – спросила Полина в полусне.
– А из тебя выйдет неплохой маньяк, – я придвинулся ближе и приобнял ее. – Нет, они увезли его куда-то за город. Автор полтора абзаца описывал коз, коров и ветхие заборчики с электрической проволокой. Потом они кинули ему петлю на шею и повели к дереву.
– Звучит очень скучно, – ответила Полина. – Ты же знаешь, я такое не люблю.
– Конечно-конечно, – обиделся я, вспомнив наш долгий спор (или даже ссору) о важности релейта в книгах. – Текст не назвать суперским. Он часто повторяется, иногда вообще пишет так… на дневник грузчика похоже. Но это неплохо. Это стиль.
– И что тебя не устраивает? – спросила Полина.
Ей удавалось выразить издевку лучше всех — иной раз случайный свидетель нашего разговора ничего бы не заподозрил. Я бы тоже не понимал, но Полина всегда нежно касалась меня, как мать касалась ребенка, переполненного гордостью за свои детские достижения. И тогда она погладила меня по щеке. Злость разлилась по телу – я напрягся, смяв папку с текстом. Вряд ли в списке ее идеального субботнего вечера был пункт с моей хлесткой тирадой о четырех МТА (молодой и талантливый автор), но у нее совсем не было выбора.
– Да там клише на клише, – я перелистнул пару страниц. – Загибай пальцы и приготовь пальцы на ногах. Раз – они привезли аналитика на старой газели куда-то за город. Блин, не хватает ржавчины, вмятин на кузове и дурацких наклеек! Всегда эти газели или жигули! Два – если вешать, то, конечно же, только на одиноком дереве на пустыре около заброшек. Три – у одного револьвер, а у главного так вообще ружье. Где они их раздобыли? Мы же не в Америке, где у любого быдлана есть пушка. Но канон требует оружия, и оно есть. Я бы для хохмы дал им игрушечные револьверы, очень похожие на настоящие. Четыре – у всех какие-то претенциозные маски, отображающие характеры персонажей. Главный в маске медведя, второй в маске осьминога, третий в маске марлина, а четвертый… он в маске пирата. Еще бы неоновую подвеску к маскам прикрутил для зрелищности. Пять – идет дождь. Без него в таких сценах ну никак. Шесть – ветка ломается! Вот есть другие деревья, есть оружие, но вешать надо именно на такой ветке, чтоб она сломалась. Семь – аналитик сбежал в лес, а похитители, конечно же, находят его в лесу. Но ведь лес – это не комнатка тридцать на тридцать метров. Ну хрен ты кого-то там ночью найдешь.
Я на секунду запнулся, перебирая в голове еще с десяток подобных глупостей. Из этого рассказа вышло бы неплохое пособие по штампам. Может, я был резковат в высказываниях, но писаки сами наняли меня судьей их детищам, а я до сих пор был обижен на них за то, что они узнали мой адрес.
– Короче, пишет он нормально, но с клише перебрал. Еще он постоянно настраивает читателя против аналитика. Даже российские СМИ так открыто не говнят запад, как говнят аналитика в этом рассказе.
– А как? – из явной вежливости спросила Полина.
– Автор делает из него конченного урода.
– Вечерами он достает свою девушку чужими рассказами и теорией по литературе?
– Ха-ха, – ответил я. – Люди у него делятся на три типа: полезным он целует задницу, доверчивых дрючит в задницу финансовыми махинациями, а всех остальных шлет в задницу. И вот он весь такой разговорчивый и крутой… но когда дело дошло до похитителей, то проглотил язык, а по пути к месту казни умудрился обоссаться. В рассказе есть три упоминания его измен жене с лишними подробностями. У автора, похоже, нездоровый фетиш к налитым молодым сиськам и женским ступням. Зачем так подробно об этом писать? В лесу же, когда казнь не удается, аналитик с каким-то странным удовольствием убил одного из похитителей, а потом харкнул трупу в лицо. Из всех персонажей он единственный матерится, хотя на фоне остального это уже ерунда.
– Ну, да, такой себе парень, – хмыкнула Полина, листая ленту новостей в смартфоне.
– Подобную мразотность очень часто называют характером. Мы сами даем этим мразям нами помыкать. Разве нет? – ответил я, не зная зачем оправдывая аналитика. – Но да… до самого конца он ведет себя как ублюдок. Удивительно, как его не кокнули раньше...
– В чем вообще смысл этого… рассказа?
– Ну… я все сильно сократил. Там тридцать шесть страниц. Смысл же… – я задумался, хотя основная идея улавливалась с десятой строчки. – Зло нашего мира никогда не победить, и его трон принадлежит мудакам. Хорошие же парни, чтоб победить, должны уподобиться мудакам, и цикл повторяется. Но, может, я ищу смысл там, где его нет.
– Да, в этом ты профи. Я лучше почитаю короля.
– Он тоже любит тупую жесть и чернуху.
– Но пишет интересно. И атмосферно.
– Вся его атмосфера – сплошная Джимла, и сыпется как старая штукатурка.
– Долго придумывал? – съязвила Полина. – Ты, вообще, скоро закончишь?
– Скоро… – ответил я и в расстроенных чувствах вернулся в «камеру пыток».
Рецензии писались как из-под палки – меня раздражала неотвратимость встречи с писаками, а в дальнейшем и их реакция на сами рецензии. С облегчением выдохнув, когда последняя из них оказалась в папке со всеми работами, я пошел в спальню, чтобы хоть немного поспать (уже была середина ночи). На секции горел ночник, мягко освещая бежевые стены. Полина всегда его зажигала, засыпая одна. Она тихонько посапывала, даже не накрывшись одеялом – в очередной раз не дождалась своего критикана… Я прилег рядом и взял со столика читалку, чтобы на ночь перепроверить самую свежую главу романа. Первые минут двадцать я исправно читал, но… он быстро мне надоел, как, наверно, надоел бы и обычным людям. Закрыв свой роман, которому никогда не обрести приемлемый вид, я перекинул на читалку рассказ четвертого автора и заперся в «камере пыток», чтобы не разбудить Полину своим бормотанием.
Читая о финансовом аналитике, а его внутренним переживаниям уделялось очень мало времени, я снова ловил автора на навязчивых повторах о его недостатках, количестве любовниц, украденных суммах и обманутых им людях. Я пытался ему сопереживать, но не выходило. Мразь – он и есть мразь, но я чувствовал с ним какую-то связь. Четыре друга не вызывали у меня... релейта. Марионетки управлялись незрелым кукловодом. В куске дерьма же я видел гадкого, но человека.
– Аналитик подобрал наш ремингтон 870. Ему должны были понравиться рисунки на прикладе. Королевская кобра извивалась закругленными узорами и жрала жирную крысу (я большими буквами отметил автору, что в действительности эти кобры питаются другими змеями, а не крысами). Макс долго искал резчика для такого рисунка. Аналитик точно увидел в себе змею. Нас он видел крысами. Четырех извергов... Вообще, уже двух. Третьему сломало шею, а четвертого задушили. Дождь заливал рты трупов, и аналитик, наверно, испытывал невероятный кайф, когда думал, как черви будут барахтаться у этих тварей в глазницах. Гребаный извращенец. Аналитик перезарядил ремингтон – он бы точно это сделал, заполучив его. Пустая гильза бы звякнула где-то позади него. Ему больше не надо убегать – жертва превратилась в охотника, хоть и не в полноценного.
Кровь, кишки, перекошенные в судорогах лица, смерть – этого в заключительной части было навалом. Но чернуха меня не отталкивала и не пугала. Иногда жестокость – это лишь жестокость без убедительных на то причин, а иногда жестокость умышленно опускает читателя в самые дебри собственных отвратных желаний, символизируя что-то трепетное и возвышенное. Простой инструмент, сводящийся лишь к таланту автора, а уж автор рассказа о финансовом аналитике знал толк в жестокости – она была продумана и выверена до такой степени, что ее жаждали не только похитители… Страницы утопали в бардовых тонах, и будь эта история настоящей, ее бы стоило писать кровью. Я же и подумать не мог, что кровожадность рассказа была лишь прелюдией настоящему зверству, в котором даже я замараю руки.
***
Реминтон подходил под «трость» куда лучше коряги – он не прогибался под моим весом и придавал уверенности шагу. Опираясь на приклад, я хромал от трупа, а свет фонариков позади стремительно разрастался и догонял. Лжеклассики слышали драку и сорвались на помощь подельнику. Но теперь я был не беззащитен. Но сколько патронов в магазине? Во время поездки и у сарая ремингтон был у Джеймса Ди… вряд ли Говард-Уильям прихватил с собой запасные патроны… Если придется стрелять, они должны стоять рядом (на случай только одного патрона). Я не собирался никого убивать… никого более. Но два маньяка, рыщущих за мной по лесу, вряд ли проникнутся ко мне подобной жалостью. Они, не дрогнув, накинут мне петлю на шею или накрутят мои кишки на ствол дерева, как гирлянду, или еще чего похуже.
На ладонях застыло ощущение худой шеи Говарда-Уильяма; ее сокращающихся мышц и продавленной трахеи. Мимолетом в темноте леса проскальзывали очертания силиконовой маски, будто бы я никуда не уходил, а душил его и душил, а он все еще сопротивлялся, умирал, но вновь и вновь воскресал, и мы вновь смотрели друг на друга – с испугом и ненавистью.Вечная борьба… пока Фолкнер или Джеймс Ди не оборвут ее выстрелом из револьвера. Говард-Уильям был мертв, но его призрак тащился следом за мной. С кривой шеей и заваленной на правое плечо головой. Он пялился на меня сверкающими мелкими глазами, растворяющимися в черноте. Надо было думать о шоссе, а не о трупе, но лжеклассик возвращался… Выживи он, и его бы не мучили галлюцинации, он бы не задавался вопросом о моральной каре за свой поступок, и совесть бы его не грызла, как меня… Я убил человека… и, возможно, это было не последнее убийство за эту ночь.
Из-за спины послышался крик Джейма Ди. Но крик тут же оборвался. Они нашли труп и не нашли ремингтон. Звуки всего, что бы то ни было, мешались в неперевариваемую кашу, сверлящую уши, но в калейдоскопе ударов, реплик, хруста и стонов я улавливал истерично-хаотичные предположения Джеймса Ди о смерти Говарда-Уильяма и циничные ответы Фокнера. Всего-то и надо было подобрать ветку покрепче, и не на старом дубе в центре пустыря, а живое и глубже в лесу – прощай тогда погоня и прощай я. Наверно, лжеклассики уже сотню раз пожалели о своем пристрастии к символизму.
Впереди был пригорок, а за ним, возможно, долгожданная дорога. Я карабкался, но почти сразу скатывался. Что-то не пускало меня прочь из леса. Сорвавшись в очередной раз, у меня мелькнула шальная мысль расстаться с ремингтоном, но крупицы здравого смысла называли это чистым кощунством к собственной жизни. Забирайся хоть целую вечность, но выкинешь ремингтон – подпишешься на смерть… Мучительную смерть. Лжеклассики отомстят за двух друзей – синяками и ссадинами не отделаться. Меня привяжут ко пню и начнут медленно полосовать ножом. Легкое дежа вю нахлынуло откровением, стоило лишь подумать о планах лжеклассиков на мой счет. Эти ужасы придумал не я… кто-то другой. Я уже забирался по этому склону? Или это был не я? Но не я ли хватался за ветки, чтоб не грохнуться в овраг? И не я ли держал ремингтон? Именно этот, а не какой-то другой. Ведь я даже не знал настоящей марки этого ружья, но сразу же назвал его ремингтоном... Пальцы касались резьбы на прикладе, и я догадывался, куда завернет та или иная линия. Толстая кобра с полосатым окрасом обвивалась вокруг чего-то овального и шершавого. Ядовитые клыки упирались в жирную тушу крысы...
До уступа было всего-ничего – я всем нутром чувствовал это, но на радостях расслабил ноги, и земля под ними провалилась. Я покатился вниз с ремингтоном в обнимку. Все тело горело. Стоны уже не помогали. Боль расходилась по мышцам, отдаваясь в костях. На самом днем (теперь уже на самом-самом) я отпустил ремингтон и закрыл глаза. И речи не шло о том, чтобы проснуться на пропотевшей подушке и смятой простыне. Наоборот. Я искал дорогу в умиротворяющий сон, чтобы леса вокруг меня не стало, как и не стало бы в нем лжеклассиков. Чтоб ужасы, случившиеся со мной этой ночью, оказались гиперреалистичным бредом, навеянным чтением придурошного рассказа.
Мох, деревья, кусты, ливень и ночь… они слились воедино, размыв очертания леса. Пятно накатывало на пригорок и отступало, как нефтяной прилив, опутывая ноги и налипая на одежду. И вот оно добралось до рук – полезло на грудь. Колючий холодок скользнул по телу… Безграничное ничто поглотило меня. И вдруг, пробив тьму, вверху загорелась яркая точка. Ее опоясывали мутные разводы, разбредаясь по ровной глади ночи. Точка увеличивалась и заострялась – я принял ее за тот самый свет в конце (уж очень она походила на проход), но приближаясь ее очертания становились все яснее и яснее… Черные шрамы шли слева направо, то единой линией, то резко прерывались. Наконец, я разглядел в шрамах буквы, слова и предложения. То был никакой не проход в царствие небесное, а лист с текстом, монитор, рабочий стол и камера пыток. Единственное окно в комнате было перекрыто здоровенными прутьями, а подоконник обтянули колючей проволокой… Мы живем на восьмом этаже. Какая к черту проволока и прутья? Мы никогда их не ставили… Я подошел ближе к рабочему столу. Ребра не ныли, ноги отлично меня слушались, а голову не сдавливало, словно бы меня накачали обезболивающими.
Рассказ четвертого автора висел в мониторе. Весь в красных пометках и комментариях. Взгляд никак не фокусировался на тексте целиком, только на отрывках моего же разбора. Почему ему так надо на это шоссе? Зачем он шумит, убивает похитителей и приманивает к себе остальных? Почему он не забрал у трупа смартфон и не позвонил в полицию? На что он надеялся, когда перестал прятаться? Почему выбросил оружие? Череда вопросов критика двигалась по направлению к развязке, но я сам же и опровергал его претензии и допускал все перечисленные глупости. Голову вновь закрутило – я больше не мог смотреть на текст, свои комментарии и камеру пыток. Монитор погас, и я вышел из комнаты. За мной тянулся мутный след – я не сразу это понял, но с меня текла грязная вода.
В гостиной я застал Полину – она спала на диване. Под кофейным столиком лежали три пустых бутылки светлого, бутылка темного и сидр. Там же в полиэтиленовом пакете была моя доля. Полина так сладко спала... Я наклонился к ней, но в горле застрял ком, а язык онемел и распух. Даже малейший непереводимый звук ударялся о него и потухал. Я шептал, но не шептал… мычал, но не мычал. Мы застряли в немом кино, разве что на гостиную наложили водянисто-пастельные фильтры, а не черно-белые, и всю картинку не перебивали длинные линии склейки старой кинопленки. Полина чуть посапывала. Она всегда посапывала, если напивалась, а напивались мы часто. Как еще проводить вечера с парнем, играющим в писателя и прожигающего свои драгоценные дни? Я нередко размышлял об этом… пьяный, засыпая под звуки ее тяжелого, но милого дыхания.
В гостиной витала полупрозрачная дымка, отдающая сырой землей. Оглядевшись, я не находил различий – это была наша гостиная, но за стенами не было внешнего мира. Мы застыли в невесомости… Ни утро, ни день, ни ночь – за окном висел серый брезент, отдаленно напоминающий туманное полотно. Не густое и плотное, а двухмерное – навешенное перед реальностью, как дешевая одноразовая загородка. На секции лежала пустая обложка моего недописанного романа, покрытая толстым слоем скептики, а рядом с ней десяток страниц книги – все, чего я добился за десяток лет. Под влиянием дурацкой орфеевской привычки я вечно оглядывался… и шел назад. Я оттягивал книгу, выдумывая правки сюжета, оттягивал свадьбу, выкладывая призрачные ступени перед дверью во взрослую жизнь. Полина часто об этом говорила, а я только отвечал. И вот я смотрел на Полину сквозь белесую дымку обещаний и… почему я только обещаю? Складно и ровно, мастерски пудря мозги не только другим, но и самому себе… До дел же ни одно из обещаний так и не дошло.
Не пора ли все менять? Признаться Полине и отдать ей то, что принадлежит ей по праву, что уже несколько лет таится в тени моих страхов? Я ринулся в кладовку. Ящики, наваленные перед заветным секретом, летели в коридор: гвозди, шурупы, банки, макароны, старые ботинки и куча другого мусора. Я хорошенько закопал коробочку, чтобы Полина ее не нашла – каждый год добавлял что-то новое, лишь бы сохранить свою тайну. Весь хлам валялся в коридоре – я вычистил полку (даже несколько в довесок), но красная коробочка исчезла… Обыскав кладовку, я убедился, что ее нигде нет. Неужели опоздал, и коробочку выкинули? Или украли?..
Откуда-то донеслось знакомое трусливое кряхтение. Я вернулся в гостиную и увидел Говарда-Уильяма. Он материализовался около телевизора (или стоял там все это время). Вместо глупого черного балахона на нем был дырявый хлопчатобумажный мешок, измазанный грязью и кровью. Я догадывался, что грязь эта из ложбины с дубом, куда меня макал Фолкнер, а кровь не чья-либо, а моя, пролитая Эрнестом Х по пути к виселице. Движения Говарда-Уильяма были рваными, как у куклы-чревовещателя. Он трясся и хихикал. Или же где-то громко скрипели проржавелые петли. На его подбородке, сквозь обрывки силикона, что-то поблескивало, но источник блеска не улавливался из-за дымки. Говард-Уильям подошел ко мне (или подплыл, или подлетел – мешок свисал до пола, скрывая ноги, как подол платья). Из-под маски торчали щупальца, и у каждого по центру, среди склизких розовых присосок, проступал желтый глаз, налитый кровью. Щупальца извивались; в них что-то позвякивало. Говард-Уильям качнулся, и его голова перевалилась на правое плечо – мертвые глаза смотрели прямо на меня. Такие же желтые, с продолговато-прямоугольными зрачками. Щупальца же игрались с брелком и ключами, испуская на ковер зеленую жижу. Это были те самые ключи от той самой газели. Щупальца расслабились, и ключи упали на пол.
Дыхание перекрыло; голову закружило, ребра заныли, а ноги подкосились, и я повалился на кресло. Говард-Уильям стоял передо мной и никак не реагировал. Его руки все так же аморфно висели по швам, чуть ли не сливаясь с мешком.
Я бы мог оттолкнуть воскресшего лжеклассика от своей девушки, но из-за боли я был не в силах пошевелиться. Говард-Уильям то ли тужился, то ли стонал, а щупальца на бороде скрутились спиралью. Их глаза раздулись. Узорами красных капилляров на белках вырисовывались какие-то странные внеземные символы. Зеленая жижа запузырилась. В этом извивающемся зеленом месиве показалась пасть с четырьмя рядами пилообразных зубов. Воронка уходила вглубь Говарда-Уильяма, а он тужился и хрипел – что-то застряло у него в глотке. Зубы раскачивались, потихоньку вытягивая наружу обслюнявленную красную коробочку с жеваным бантом. Может, я окончательно рехнулся, но, когда коробочка выскочила из пасти, щупальца поймали ее липкими присосками и задрожали, причмокивая и разрывая податливую ткань банка.
Коробочка раскрылась – на мягкой подложке извивалось оторванное щупальце – точь-в-точь как с бороды. На нем было кольцо с синим топазом, которое я очень долго выбирал… сравнивал, приценивался и сомневался… Сколь же долго я его прятал от Полины… даже умудрился забыть размеры топаза.
Щупальце заползло на край, перевалилось с коробочки на живую бороду и упало прямо Полине на грудь. Она спала и ничего не почувствовала. Из зубастой пасти Говарда-Уильяма волочилось гортанное гудение, и его ритм все учащался и учащался. Щупальца то опадали с каждой паузой, то вновь оживали, сворачиваясь в клубок. Гортанные звуки перерастали в какие-то еле уловимые обрывки слов. Но слова эти могли быть очередными бреднями моего воображения – нельзя было верить ничему, что я видел или слышал. И даже звуки из глотки, отдаленно напоминающие буквы, вряд ли по-настоящему были буквами. Гггглююуугииии...Гггглююуууугиииоооотттгаааэээлииии...
Фантомная боль разлилась по телу, словно бы меня опять били рукояткой револьвера. Из последних сил я оттолкнулся от кресла, чтобы помешать дохлому лжеклассику вручить Полине мое кольцо. Все мыслимые и немыслимые сюжеты, как я признаюсь ей в накопившихся чувствах, были на грани небытия. Нет! Я тебе не позволю!.. Не смей, урод!..
Стоило мне стряхнуть щупальце, и Говард-Уильям набросился на меня, притянув к «бороде». Его шею с хрустом дернуло – мы чуть ли не соприкасались лицами… Щупальца взбесились; зеленая жижа брызгала на меня, отдавая гнилым мясом. Нас тянуло обратно к телевизору, на экране которого сквозь помехи проглядывался пустырь и одинокое дерево с висельной петлей на ветках. Меня трясло от ужаса, глядя на петлю. Ее больше нет! Ветка сломалась! Веревка лопнула! Я убежал! Отдай мое кольцо! Снимай его с этого ****ского щупальца! Жмурясь от боли, я вырвался из хватки мертвого лжеклассика, вновь повалил его на землю и вцепился ему в горло. Щупальца совсем сошли с ума, и зеленая жижа фонтаном заливала мои руки и ковер, но я не отпускал Говарда-Уильяма. Его пасть ехидно улыбалась – зубы в воронке мерно покачивались, словно убаюкиваясь. Я никак не мог нащупать трахею, чтобы задушить Говарда-Уильяма. Он раскрыл ладонь – оторванное щупальце с кольцом подхватило ключи и заползло в нее. Говард-Уильям протянул мне этот подарок. Все его тело расплылось, как кисель, и вдруг порвалось, хлынув на пол такой же зеленой жижей.
Серый брезент лопнул, впустив тьму. Капли дождя пробежались по лицу. Я в полном бреду шептал о ключах и душил шмат мокрой земли. Жуткий кошмар перевоплотился в жуткую действительность. Ни гостиной… ни Полины. Только я, ремингтон, лес и два лжеклассика где-то посреди ночи.
***
До встречи с писаками был еще час – я приехал пораньше, но вышел за пару остановок, чтобы в парке оценить рассказ четвертого автора без критиканских замашек. И давно я так не делал… даже с признанными авторами, которым я и в подметки не годился.
Тривиальная история отмщения главного героя с очередным прочтением открывала очередные, якобы незначительные детали – так я понял, что отнюдь не финансовый аналитик изменял своей жене. Это похитители думали, что он изменял. Парень в маске медведя нарядил собственные предположения в осязаемую оболочку, неощутимую при первом прочтении. Он вливал их в свою месть обезличенному чудовищу, орудовавшем в нем самом. Он искал аналитика, кричал на своего партнера; его трясло от злобы на неудачную казнь. Длинным абзацем он упрекал сообщников и винил в их смерти не себя, а аналитика. Вены на его руках взбухали, так крепко он сжимал револьвер. Лицо под маской медведя прело от духоты. Пот попадал в рот, по шее затекал под одежду, но медведь ни на миг не снимал маску и непрестанно искал аналитика в лесу. Когда он и его подельник в маске пирата нашли второй труп, душа его ушла в пятки (по словам автора), но я с трудом верил, что у такого существа вообще могла быть душа. Он надел ему на голову маску осьминога и поклялся отомстить аналитику. Правда, у того теперь был ремингтон, и «медведь», перед актом мести хорошенько изучив аналитика, знал – он любил сходить с друзьями на стрельбище.
«Пират» просил «медведя» вернуться к машине и забить на аналитика, мол, тот серьезно ранен и уже не выберется из чащи, а они лишь зря рискуют, но «медведь» не отвечал на призывы к рациональным действиям. Эмоции поглотили его – двое сообщников мертвы, и отомстить стало делом его чести. «Пират» не имел за собой такой гордой мотивации, но следовал за «медведем». Внутреннее спокойствие быстро растворялось в судорожной ломке перед безграничным лесом, и он вновь молил «медведя» одуматься, приводя в аргументы ремингтон против мелкого револьвера и охотничьего ножа. «Медведь» злился – строки сочились ненавистью, выливаясь в мельчайших режущих звуках букв, коротких словах и рубленных предложениях. Они барабанили по читателю, и мне даже казалось (хоть я и читал этот рассказ уже седьмой раз), что «медведь» вот-вот не выдержит и сам застрелит «пирата».
Чтобы избавиться от надоедливых просьб своего сообщника, «медведь» отправил «пирата» прочесывать лес, а сам двинулся в сторону дороги. Я быстро летел по строчкам – автор гнал меня к развязке. И она была просто до верху набита информацией – глаза разбегались, и я не знал, за чем именно мне стоит следить и на чем заострять внимание. Декорации леса мешались с мыслями «медведя», его идеями о смерти аналитика и освобождении собственной сущности после свершения приговора. Ничто не происходило отдельно – сцена и герой двигались в унисон, уводя меня все глубже и глубже в нутро «медведя».
Прогремело два выстрела. Как оказалось, «пират» напоролся на аналитика, услышав его ругань на пень, о который тот споткнулся, бродя по лесу в полной темноте. «Пират» промазал. Аналитик попал. Дробь разорвала колено – «пират» с криками свалился на землю. Главный герой только слышал выстрелы. Когда он прибежал на выручку, «пират» уже был мертв. Из груди у него торчала рукоятка охотничьего ножа. Ударов было так много, что кишки вывалились наружу. «Медведь» стоял напротив трупа и описывал все в мельчайших подробностях, словно видел убийство воочию. Ни одна деталь не ускользала от его взгляда.
Ремингтон валялся около трупа – стрелять там уже было нечем. «Медведь» подобрал его, вытащил из кармана пару дробовых патронов с высокими юбками для большей мощности (автор специально выделил эту максимально точную и бесполезную черту патронов) и зарядил ремингтон до предела. Он провел рукой в перчатке по резьбе на прикладе. Он не видел рисунка, но «кайфанул», ощупывая его. Меня воротило от «медведя», но я лез ему в голову, чтобы раскусить суть затеи с казней. Ответов автор не давал, но ненависть «медведя» была безгранична и бездонна – им двигало нечто большее, чем месть за сгоревшие на инвестициях деньги. И плевал он на жертв аналитика. Если же «пират», «марлин» и «осьминог» мстили за себя – об этом автор сам говорил, когда аналитика только-только схватили на выходе с работы, то столь изощренно, как это делал «медведь», человек мог бы наказывать лишь себя самого.
«Медведь» анализировал испорченный план – весь символично-торжественный бред с деревом и веревкой не был ошибкой, лишь плачевной случайностью. По его мнению, аналитик мог умереть только так, иначе бы вся их авантюра потеряла вкус. Порой мне казалось, что «медведь» родился за день до похищения и покинет этот мир, когда сердце аналитика остановится. Он бродил по лесу и выглядел совершенно инородным существом. Растения отстранялись от «медведя», стоило ему пройти рядом, а животные прятались, ощущая нечто ужасное на своей территории. Автор описывал «медведя» поверхностно и нечетко, словно это существо не дышит и вообще является плодом творения иной вселенной, и единственная пища, употребляемая им без рвотных позывов – это насилие. Ни слова о родственниках и друзьях, ни слова о его прошлом и будущем – только цель и жертва этой цели. Даже сообщники… он злился и кричал, находя трупы, но злость эта была подобием разочарования, мол, эти олухи не справились, и ему все придется делать самому…
Ближе к концу рассказ выдыхался. «Медведя» притягивало к аналитику какой-то паранормальной силой – он шел ровно туда, куда шел аналитик, не применяя навыков выслеживания или чего-то еще. Был путь, был он и была жертва – все остальное замерло, словно задник старенького мультфильма. Подельники были мертвы, но они будто бы были не нужны «медведю» и автору – очередные марионетки, исполнившие свои функции. Кроме масок их ничего не отличало друг от друга, и их отсутствие никак не сказывалось на повествовании. Аналитик бежал, «медведь» гнался за ним, и я несся на такой же скорости, проглатывая слова и без остановки проматывая страницу электронной книги.
Выйдя на дорогу, аналитик шел чуть с краю, прячась в зарослях, и выскочил в самую середину дороги, лишь когда по ней поехал сельский грузовик. Испугавшись истошного вопля, водитель выскочил из салона, чтобы выяснить, что произошло с аналитиком. Звучали какие-то вопросы, которые аналитик никак не мог расслышать. Он умолял водителя ничего не говорить и просто уехать отсюда, но не успел. Первым выстрелом «медведь» убил водителя. Крупное тело деревенского мужика поймало всю дробь. Аналитик бросился к грузовику, но прогремел второй выстрел. Зажимая разорванный бок, аналитик повалился на дверь. «Медведь» особо не медлил – прицелился и еще раз выстрелил. Он плавно шел к грузовику, перезаряжая ремингтон. Еще выстрел в ноги. Перезарядка. Еще выстрел в голову. Перезарядка. И так, пока не кончились патроны. И я бы отдал все на свете, чтобы «медведь» не описывал ошметки трупа после семи выстрелов дробью. Автор и до того хвастался виртуозными навыками выделять мерзости, но здесь он превосходил самого себя, и меня невольно подташнивало каждый раз, когда я читал о последних секундах жизни аналитика. Рассказ обрывался на месте, когда «медведь», отрезав аналитику голову охотничьим ножом, пошел обратно к сараю. Что он потом сделал с головой оставалось на волю читательской фантазии…
Минуты перед встречей напрочь стерлись из памяти – после парка я отправился к лжеклассикам, но помнил лишь, как они схватили меня перед аудиторией и отобрали рюкзак. И всю дорогу по сельской глуши до сарая Фолкнер что-то читал. Скорее всего, он изучал мои комментарии к рассказам, но какой из рассказов принадлежал ему? Он морщился; маска натягивалась. Я слышал, как он бормотал о моем разборе, потом задумывался, говорил о чем-то с водителем и под конец давал команды Эрнесту Х треснуть меня рукояткой по затылку.
***
Чем бы ни была развязка четвертого рассказа: пошлой фантазией психопатов или вещим трактатом моей же смерти, но роли каждому в ней отвели конкретные, и о шоссе более не могло идти и речи. Но что из этого было реальным, а что уловками? И вдруг они подстроили все так, чтобы я вернулся к сараю, задумав убить их и уехать?.. Идти ли на поводу автора, дабы не распластаться окровавленными ошметками на дороге? Рассказ был резким и односложным – он писался на одном дыхании (сиплом и прерывистом). Я ощущал это при прочтении, но разве человек в состоянии столь явно предсказывать вышедший из-под контроля хаос? Наваждения следовали за мной по пятам – я бы мог разделаться с лжеклассиками и, не ограничиваясь одной критикой, ворваться в рассказ, чтобы переиначить всю его концепцию.
Совершенно неструктурированная ночь топила меня в вязком омуте времен, и очередное темное пятно могло означать очередной омут… Отработанные шаблоны преобразовались в нечто путанное. Я вырисовывал следующие сцены, раз за разом улавливая мелочность своей фигуры в общем сюжете. Главным героем рассказа были похитители, а не аналитик. Почему же я считал себя главным героем, а не добычей? Мне подарили чрезмерно много страниц похожей истории. Облик убийц аналитика и моих убийц сплетались в единое целое, образовав нерушимый альянс, главной целью которого было загнать любое из олицетворений меня в могилу. И я заведомо одобрил этот альянс задолго до похищения – проверяя, находя ошибки и дорабатывая… Меня вновь замутило, но рвать уже было нечем. Я корчился, выплевывая наружу звуки, отнюдь не присущие главным героям.
Путь от Говарда-Уильяма до пригорка возрождался в памяти разрозненными кусаками. В лесу я почти не пользовался пятью стандартными чувствами: из-за темноты и травм. Вперед меня вело исключительно предчувствие. Один столп света был очень близко (и двигался очень быстро). Я хромал чуть поодаль, от дерева к дереву, прижимаясь спиной к коре, чтобы не попасться Фолкнеру или Джеймсу Ди. Лжеклассик миновал меня, с каждой секундой все отдаляясь, но я все равно осторожничал, словно бы призраки Говарда-Уильяма и Эрнеста Х при любом удобном случае сдадут меня своим живым подельникам.
Возле трупа орудовал второй лжеклассик. На свет фонарика попадала лишь часть манипуляций – он долго возился с телом, обматывая конечности веревкой. Потом он затянул узлы, перекинул веревку через плечо и потащил труп. Лишь убив его, я смогу уехать… Проведя пальцем по спусковому крючку, я представил, как дробь вонзается в грудь, кромсает ребра и рвет внутренности. Маска была в тени, но подсознание твердило, мол, передо мной именно Джеймс Ди, мол, Фолкнер рыщет по лесу, вооруженный истовой жаждой мести и револьвером. И растения отстраняются от него, как от «медведя», а животные, не сбежавшие из леса до этого, несутся прочь, чтобы не встретиться с настоящим монстром. Главное, разделавшись с Джеймсом Ди, не потроши его охотничьим ножом на потеху автору рассказа.
Шаги Джеймсу Ди давались нелегко; пару раз он останавливался на передышку – довольно уважительно облокачивал труп Говарда-Уильяма о дерево и с пару минут нервно оглядывал лес. Видимо, и ему докучали призраки… Я сам ощущал их присутствие за своей спиной. Бормотания – слабые отголоски слов, сплетающихся в еле уловимую просьбу смерти… Потом Джеймс Ди подбирал веревку и молча тащил груз дальше. Если Фолкнер отправился на поиски меня в одиночку, значит, револьвер у него, а кроме револьвера и ремингтона другого оружия я не заметил. Не считая ножа, но тот упоминался в рассказе. За всю ночь лжеклассики ни разу его не показали, но я был не в том положении, чтобы предполагать и ошибаться. Пускай Джеймс Ди дотащит Говарда-Уильяма к газели, а уже там я разделаюсь с ним и уеду. Нападу здесь – Фолкнер услышит стрельбу и сорвется на помощь, а уж до сарая он доберется куда раньше меня.
Почва становилась тверже, деревьев меньше – я без труда различал фигуру Джеймса Ди, и теперь уверенно шел след в след, ни на секунду не теряя его из виду. Сначала он, потом и я вышли на знакомый пустырь. Знакомая вереница старых фонарей, тающая вдали, знакомый полуразрушенный сарай с оторванными дверьми, затопленная ложбина и одинокая виселица. Сломанная ветка – около нее первый труп. И вроде бы я совсем недавно бродил по лесу, а один из лжеклассиков совсем недавно скончался, но… время потеряло объективные меры исчисления, и пару часов во тьме превратились в несколько лет, наполненных миражами давящего страха.
Реальность беспрестанно сливалась с небылицами, и я не был до конца уверен, чем там занимался Джеймс Ди, подтащив Говарда-Уильяма к Эрнесту Х: связывал или приносил их в жертву, благословляя неудавшуюся охоту? Размытые точки колыхались на серо-коричнево-черном пустыре. Он обмотал трупы веревкой, опять закинул ее на плечи и потащил обоих к сараю. Я же полз по земле, неторопливо и обдумывая каждое действие, стараясь слиться с фоном ночи. Всякий раз, стоило лишь подумать, что Джеймс Ди оглянулся к лесу, я всем телом прижимался к земле, зарываясь лицом в грязь, которая совсем потеряла вкус… Когда я дополз до дуба, Джеймс Ди сложил тела возле газели и полез в багажник.Звуки сами собой всплывали в воображении: как хлюпали его ботинки, пока он шел до багажника, как просел кузов, когда он залез внутрь, как звякнули ключи, когда он вставил их в замок зажигания. И вдруг зажглись фары. Я кувыркнулся к темному куску пустыря, чуть не выблевав все внутренние органы. Чем ближе была кульминация, тем медленнее я двигался. У меня могло не хватить сил. Джеймс Ди мог бы вынуть какой-нибудь запасной револьвер. Или в ответственный момент окажется, что магазин ремингтона пуст. Стоило учитывать любую мелочь, но я был до того вымотан, что не придумал ничего лучше, чем застрелить лжеклассика и уехать домой.
Газель была в паре метрах от меня – я привстал, опираясь об оторванную дверь сарая. Рвоту, которую я выблевал по приезду сюда, уже смыло дождем. Ямки, вырытые моими коленями, когда меня били и готовили к казни, залило водой. Я смотрел на все это… а ведь от моего побега до возвращения к исходной точке прошли какие-то часы… даже не недели… Я зашел в сарай и сразу натолкнулся на труп Эрнеста Х. Лицо вновь скрывалось маской. Из шеи у него выпирала кость. Кожа неестественно натянулась, но не лопнула, из-за чего кость напоминала набухшую раковую опухоль. Говарда-Уильяма и Джеймса Ди я нигде не видел. Взяв ремингтон, как меня учили на стрельбище, я захромал к машине. Мушка и прицел расплывались. Мир перед стволом раскачивался и кувыркался, точно на импровизированных качелях моего детства. Возле багажника сломанные ребра предательски уперлись в легкие. Я тихо застонал, еле сдерживаясь, чтобы не грохнуться на колени и не разрыдаться. Говард-Уильям был внутри – его аккуратно усадили к стенке. Казалось, он вовсе и не умер, а отдыхал после тяжелого похода. Костлявые ладони лежали на коленях; ноги растянулись от одной стенки до другой; на худой шее просматривались синяки, формой повторяющие контуры моих пальцев. Джеймса Ди внутри не было.
Удар в спину. Я надавил на тугой спусковой крючок, но ремингтон не выстрелил. Меня обхватили и вытолкнули из машины; я заревел от боли. Мой крик, наверно, разнесся по всему лесу… Перед глазами наплыла тьма. К горлу прислонилось лезвие охотничьего ножа. Липкая маска касалась затылка. Я чувствовал чье-то учащенное дыхание. И успокоилось оно лишь когда ремингтон вновь оказался у законного владельца. Джеймс Ди выдохнул, но в его выдохе не было ничего психовано-радостного, скорее, искреннее и бескрайнее, словно ужасы этой ночи подошли к концу. Щелкнув предохранителем, он сразу выстрелил в потолок. Нам на головы посыпались щепки, и Джеймс Ди отступил, чтобы те не залетели ему под маску. Пугал ли он меня или набирался смелости, демонстрируя умелое обращение с оружием?.. Наверно, он задавался тем же вопросом. И вот Джеймс Ди прицелился в меня. Надежды вернуться домой тут же рухнули камнем на дно затопленной ложбины с виселицей.
Я поднял руки, самонадеянно призывая Джеймса Ди сжалиться, хотя он и не стрелял. Его челюсть нервно шевелилась, но он молчал, будто бы набив рот едой, чтобы намеренно не выдать своих эмоций. Его сразил какой-то странный паралич. Наши взгляды встретились. Джеймс Ди кивнул, указывая на Эрнеста Х – его надо затащить в машину. Подчинившись, я подступил к трупу, но смог лишь приподнять тело, потом сразу же уронил его и сам упал. Выпирающая кость была в миллиметрах от меня. Резкое желание одним рывком выдрать эту кость вместе с хребтом Эрнеста Х всколыхнулось во мне, но вместо этого я обернулся к Джеймсу Ди. Он опустил ствол; нож вернулся в ножны на ремне. Мы дотащили труп до багажника и уложили рядом с Говардом-Уильямом – столь же уважительно, но я бы с радостью кинул его туда, как мешок с дерьмом.
Ствол ремингтона уперся в поясницу, и я опять поднял руки. Иллюминация горки ослепила как никогда ранее – я отдался ее потоку, стремительно летя вниз, минуя повороты и спуски. Меня вели к выходу из сарая, но ноги просто отнялись, и я не мог сделать шаг. Джеймс Ди бил меня ремингтоном между лопаток, чтобы как-то растормошить и заставить идти. Как скоро полиция найдет мой труп? Неделя? Месяц? После всех пыток и естественного гниения хоронить по старинке будет крайне нетактично. От гроба придется отказаться, как и от традиционных последних слов покойнику, одетому в дорогой костюм. Никаких шествий до вырытой могилы и фраз «Пусть земля тебе будет пухом» – только кремация, иначе вид изуродованного тупа навсегда осядет у людей в памяти. Потом меня навестят два человека в масках. Они заглянут в урну, посмеются надо мной и харкнут в прах.
Джеймс Ди оборвал воображаемые поминки и остановил меня около водительской двери. Он кивнул на ключи – я не задавал вопросов. Мы сели в газель – я на место водителя, а Джеймс Ди на место пассажира. Посмотрев друг на друга, мы увидели отражение друг друга – потерянных существ, не понимающих, чего им ждать дальше. Глаза Джеймса Ди блестели, как у напуганного ребенка, осознавшего всю тяжесть своего проступка. Я примерно представлял овал его лица. Кажется, он плакал. Из-под маски сочились отрывки какой-то молитвы. Приглядевшись повнимательней, я заметил, что руки Джеймса Ди совсем не похожи на мужские. Лунки ногтей были идеально ровной формы, сами ногти подстрижены, а ладони, похоже, ежедневно смазывали увлажняющим кремом, но из-за всех сегодняшних происшествий они распухли и покраснели. Несомненно, это были сильные руки, и вся комплекция Джеймса Ди поразила бы меня при встрече, знай я, что передо мной женщина. Пальто раздуло ее фигуру до несуразной формы, но руки… я вновь посмотрел в глаза и уловил тонкую линию теней на верхних веках и синюю подводку на нижних веках. Глаза эти были пропитаны отчаяньем. Джеймс Ди не понимала, как ей поступить – пару часов назад был четкий план, в котором я красиво болтался на веревке, дополняя безысходную атмосферу этого богом забытого места, но теперь двое из подельников мертвы, а третий рехнулся и рыщет по огромному лесу за жертвой…
Лобовое стекло треснуло. Голова Джеймса Ди ударилась о сиденье и повалилась мне на колени, заливая брюки кровью. Пуля пробила толстое стекло, но разлетелась на кусочки: мелкие дырочки зияли в районе виска и щеки. Лжеклассик была еще жива. Я зажимал рану, чтобы остановить кровотечение, а Джеймс Ди дрожала и просила о помощи, но, видимо, из-за болевого шока слова превращались в неразборчивый хрип, тонущий в соплях, слюне и крови. Одна из убийц умирала у меня на коленях; на пустыре же, выбрав наиболее картинно-фальшивую позу, стоял второй убийца. Широко расставив ноги, в ореоле пойманных светом фар капель, отбивающихся от черного дождевика, Фолкнер целился в газель из револьвера. В лобовом стекле образовалась новая паутина трещин. Осколки разорвали подголовник пассажирского сиденья. Третий выстрел, четвертый, пятый, шестой. Наступила тишина. Я выскочил из машины, чтобы спрятаться за багажником. Его фигура была метрах в пятидесяти от сарая. Беглого взгляда хватило, чтобы ощутить всю решимость по отношению ко мне… Облокотившись о бампер, я положил ремингтон перед собой и стал прислушиваться. Он мог зайти откуда угодно… В ушах барабанило, сдавливая череп – звуки внешнего мира перебивались обрывками собственных мыслей. В этой каше было ни черта не разобрать… Я лег на живот, рассматривая пустырь через пространство между землей и дном газели. Этот уверенный и размашистый шаг… Боится ли он хоть чего-то? У меня же ремингтон, а у него лишь револьвер… Но он шагал к газели, презирая здравый смысл. Я щелкнул предохранителем. Задержи дыхание. Цель на мушке – жми. Как на стрельбище. Не закрывай глаза… Даже, если от вида разорванной плоти тебя вырвет. Я бы душу продал за короткую затяжку самой дрянной сигариллы с химически-фруктовым привкусом… Хромая по лесу, убив Говарда-Уильяма, преследуя Джеймса Ди… Не покончу с Фолкнером, живым отсюда не уйду.
Он уже должен был добраться до машины, но никто так и не выскакивал ко мне. Концентрируясь на окружении, я закапывал поглубже чувства и фантомные развязки, всплывающие в мозгу. Я пытался уловить что-то, способное выдать лжеклассика и спасти меня, но выдавал себя только я – учащенным дыханием и диким стуком сердца, который подобно набату приманивал убийцу ко мне… Кто-то застонал. Руки вцепились в ремингтон, но я запретил себе касаться спускового крючка. Нервы были на пределе. Я бы выстрелил, лишь услышав малейший шорох. В голову. Целься в голову. Или в живот. Да, в живот – так не промажешь. Вряд ли Фолкнер выживет с дырой в теле, нашпигованной свинцом.
Вновь шаги. Откуда? Слева. Из-за угла выплыл короткий ствол револьвера (как выплыл из тьмы ствол ремингтона, когда я столкнулся с Говардом-Уильямом). Я смотрел на него… целую вечность. Вот и рука в перчатке, вяло держащая рукоятку револьвера. Перчатка была вся в волнистых бугорках, натянутая на кисть кое-как, будто наспех. Я не выдержал. После выстрела от кисти осталась культя со свисающим на сухожилии большим пальцем. Револьвер отлетел в сторону, ударившись о прогнившие доски стойла. Опиши я, каким было облегчение, когда руку разорвало, и рай захлопнул бы передо мной ворота, навесив на толстые прутья громадный замок без замочной скважины. Послышался отчетливый женский вопль, и чувство победы вмиг оставило меня. Хриплый, возможно, прокуренный, но вопль точно принадлежал женщине. Лжеклассик не остановился – ему ничуть не мешала страшная травма. Движения тела были какими-то ненатуральными… будто конечностями управляли с помощью прозрачной лески. Все прояснилось, когда он полностью вышел ко мне… Фолкнер держал перед собой Джеймса Ди. Он вытащил ее из машины и вручил револьвер для обманки. Та вопила во весь голос, зажимая рану и глядя, как кровь хлещет на землю.
Не промедлив ни секунды, Фолкнер бросил в меня Джеймса Ди, как какой-то метательный снаряд. Она визжала мне в ухо, билась в конвульсиях и мешала перезарядить ремингтон. Наконец оттолкнув ее, я кувыркнулся от газели к стойлам, перевернулся на спину и прицелился. Охотничий нож был наготове; как и твердая уверенность убить меня. Я выстрелил. В кузове образовалась дыра сантиметра четыре в диаметре, но… лишь в кузове. Очередная перезарядка. Гильза застряла в затворе. Фолкнер навалился на меня, целясь лезвием прямо меж глаз. Я отпихивал его ремингтоном, чувствуя стальной запах ножа. Из-под маски вырвался свирепый рык. Демон учуял лазейку в сознании хозяина, стукнул когтями по стенам и овладел собственной клеткой. Фолкнер набрал воздуха в легкие; грудная клетка будто бы надулась, вдове увеличившись в размерах, и он надавил всем телом. Его колено впилось мне в бедро, но я терпел, чтобы не ослабить хватку.
Уловив момент, я дернулся и ударил Фолкнера свободной ногой в пах. Он зарычал и откатился к газели. Я пятился, стараясь не терять его из виду и при этом вытащить гильзу из затвора. Сохраняй хладнокровность, как сохранял ее «медведь», убивая аналитика. Но… против того был матерящийся урод без каких-либо намеков на моральные принципы, всеми своими репликами и действиями источающий отвращение. Передо мной же был человек, который просто стоял и смотрел на меня без толики страха в глазах. Вытащив гильзу, я перезарядил ремингтон. Фолкнер расставил руки – театрально, словно принимая патетичную смерть, в последствии придавшую ему лик мученика. Или он верил, что дробь не навредит ему? Или она действительно ему не навредит… Хватит! Стань хоть в чем-то уверенным! Я надавил на спусковой крючок – нехотя, но он поддался легко и плавно, как не должны идти механизмы смертельно опасного оружия. Щелчок. Только щелчок.
Бондиановские злодеи захохотали бы в голос, и хохот бы эхом разносился по округе, оповещая зрителей о фатальном поражении главного героя. Но Фолкнер не издал ни единого звука и бросился на меня. Я бросился на него, замахнувшись ремингтоном, как дубиной, чтобы выбить нож из руки, но промахнулся. Приклад угодил ему по плечу. Мы отскочили и снова бросились друг на друга. Фолкнер увернулся: приклад пролетел мимо, а лезвие полоснуло меня по груди. Этой ночью кровь уже стала чем-то естественным. Ни порезы, ни сломанные ребра, ни вывихнутая лодыжка, ни сотрясение уже не собьют меня с пути, но и его тоже – мы оба будем драться, пока кто-то из нас не сдохнет. Стычка. Приклад попал по руке. Нож вылетел, вонзившись в землю. Фолкнер не растерялся, крепко сжал кулак и двинул мне в челюсть. Чернота перед глазами. Я упал, выронив ремингтон. Фолкнер навалился сверху, яростно колотя меня по лицу.
Все расплывалось. Я тянулся к нему, как тянулся ко мне Говард-Уильям, но его кулаки исправно находили цель. Он бил, бил и бил… Сначала Фолкнер превратился в силуэт. Еле-еле различались контуры дождевика, кулаки и маска. Потом силуэт расплылся до мутного пятна. Полутемный потолок, освещенный фарами, тоже расплывался. Доски слились в единый коричневый квадрат. Силиконовое лицо… уже неразборчивый овал с черным плевком усов. Главная роль сей истории достанется победителю, превозмогшему все трудности этой ночи, и я не был тем фаворитом, чье имя прославят сводкой новостей в криминальной передаче… Последний удар, и моя голова треснет, как прогнивший кокос. Кулак уже занесся надо мной, возвещая о финале – вспышки прошлого, отрывки настоящего и невозможного будущего рассеивались мерклыми бликами, пока я смотрел, как сжимаются пальцы, как скрипит кожа перчаток, как из-под маски вырывается едкий смешок, как поблескивают злые глаза, наполненные жаждой мести.
Внезапно Фолкнер расслабил пальцы. На груди, в районе сердца, вырос странный бугорок – Фолкнер опустил к нему взгляд; ткань натянулась, и лезвие прорезало его дождевик. Испытывал ли он боль? Или был ошеломлен таким развитием событий? С первых секунд нашей встречи Фолкнер ни проронил ни слова. И даже сейчас, смертельно раненный, он не сподобился сказаться хоть что-то. Фолкнер упал, и я увидел второй силуэт – Джеймс Ди стояла на коленях, прижимая культю к балахону. Тоже ничего не сказав, она отползла назад, попыталась подняться, но не удержалась и повалилась рядом с Фолкнером, так и не выпустив из целой руки охотничий нож.
Мое лицо опухло и было твердым, как камень. Я ощупывал скулы, сломанный нос, разбитые брови. Все было влажным и липким. Потихоньку коричневый квадрат наверху вновь становился потолком, разделенным на длинные доски. Колокола поутихли, и я услышал ливень и ветер. Невыносимая мелодия, преследовавшая меня всю ночь. Наверно, теперь я возненавижу дождь… Набравшись сил, я поднялся и подобрал ремингтон. Куда? Что? Где? Я ковылял, стараясь найти что-то настоящее и осязаемое… Фолкнер лежал на спине и сипло посапывал. Он не задыхался, не стонал и не говорил – просто мирно лежал на спине, словно бы замечтавшись. Я представил, как под черным дождевиком по груди расползается бардовая клякса. И более ничего. Ключи в замке зажигания. Мне надо уезжать… Я бы так и сделал, но Фолкнер зашевелился и протянул мне руку. Он просил о помощи? Или же просил покончить с этим столь же эффектно, как это началось возле виселицы, не желая принимать дешевую смерть в сарае от прозаической колотой раны в груди? Он засмеялся… Сквозь кашель, оплевывая маску… по-настоящему смеялся и захлебывался кровью. Булькая во рту, она стекала по губам на подбородок… Эта сволочь смеялась надо мной, будто бы я умру вслед за ним.
Удар. Удар. Удар. Удар. Челюсть хрустнула. Я отчетливо чувствовал, как приклад отбивался от глотки и ломал зубы. Носа у Фолкнера больше не было – лицо просело, словно из черепа потихоньку выкачали воздух. Короткий язык мельтешил туда-сюда, выдавая что-то наподобие смеха... Фолкнер даже не думал просить пощады – его взгляд не терял жизни и… не был похож на взгляд проигравшего. Его голова уже напоминала смятую жестяную банку, а этот ублюдок все смотрел на меня с огоньком, будто бы я точь-в-точь выполняю его предсмертное требование. Я ударил по глазам, но со взглядом ничего не сталось… Ударил опять – опять хруст. Приклад сломался – кобру располовинило, разделив ее и крысу ровно на стыке ядовитых клыков и крысиной туши. Фолкнеровские глаза застыли – свет в них лопнул, как лампочка от скачка напряжения; зрачки остекленели. Следующие два удара стали проверочными. Он не шевелился. Маску я так и не снял.
Мотор гудел; фары освещали пустырь, чуть-чуть не доставая до ложбины с виселицей. Как мне вообще ехать? Сев на водительское сиденье, я кинул ремингтон к Говарду-Уильяму и внимательно всмотрелся в пейзаж, разрезанный паутинками трещин на лобовом стекле. Реальность мешалась с красным, заплывая тьмой. В ушах до сих пор отдавался хриплый смех лжеклассика. Мне придется давить педаль газа, держать руль и следить за дорогой, но пустырь потерял объем, приняв структуру брезента из бредового сна… А победил ли я?..
Где-то фоном, словно бы из приглушенных динамиков вне сарая и этой ночи, я слышал собственные мысли – собственные упреки аналитику, что он не искал телефоны у мертвых похитителей. Открыв бардачок, я нашел чей-то смартфон и карманный фонарик, который, похоже, кто-то забыл, когда меня повели к виселице. На экране высветились какие-то иероглифы. Скорее всего это были цифры ПИН-кода, но мой глаз (который еще не заплыл синяком) видел лишь какие-то непонятные значки. Код, конечно же, был мне неизвестен, но я бездумно тыкал по цифрам, часто промахиваясь, надеясь на щепотку удачи, ведь иным способом я отсюда не выберусь, но вскоре выскочила табличка с красными буквами. Текст расплывался, но чутье подсказывало, что речь идет о провальных попытках отгадать ПИН-код. Удача точно не была моим вторым именем… На задней панели я нащупал круглую выемку сканера отпечатка пальцев. Похоже, с лжеклассиками я не расстанусь, пока сарай не окажется мутной картинкой в стекле заднего вида, а потом и столь же замутненным воспоминанием. Я вылез из газели, опираясь на ремингтон, и подступил к Фолкнеру. На его пальцы сканер никак не реагировал. Я вообще не заметил у него никаких отпечатков. Ровные подушечки без узоров, и меня это ничуть не удивило. Оглядев сарай, я молил всех возможных богов, лишь бы смартфон принадлежал не Джеймсу Ди. Немало мерзостей случилось со мной этой ночью, но собирать куски чьего-то тела, по очереди прикладывая их к сканеру… К счастью, главный экран смартфона разблокировал костлявый указательный палец Говарда-Уильяма.
Нажав на иконку навигатора, мне вновь поплохело от разбежавшихся по экрану вихляющих дорог, обрамляющих зеленые участки этой глуши. И ни единого серого пятна, означавшего цивилизацию. Путаясь в куче названий регионов и поселков, я очень долго искал свой город. Мы были в каких-то трех часах езды от него… Рядом с сараем я заметил пару хуторов и какой-то населенный пункт. Очень маленький… по сравнению с окружающими его лесами совсем крошечный. Я попросил гугл-ассистента набрать полицию.
Безразлично-монотонный голос девушки напугал меня похлеще наставленного дула револьвера к виску – я затрясся в лихорадке и чуть не выронил телефон. Она лишь поздоровалась, но мне уже показалось, мол, ей плевать на меня… Я все равно заговорил. Я объяснялся очень четко… вроде бы: описал четырех маньяков, что они планировали со мной сделать, что с ними сделал я, а она вновь и вновь задавала какие-то неуместные вопросы о личностях похитителей. Все ее вопросы звучали неуместно, ведь после услышанного она была обязана выслать ко мне отряд спецназа и врачей. Я описывал пустырь, в какой машине я сижу, как выглядят развалины сарая. Был ли я так хорош, или полиция отследила звонок по своим системам, но девушка поблагодарила меня, придав монотонной интонации монотонную жалость, и трубку сразу взял мужчина со строгим голосом. Я и ему описал сарай, дорогу, в подробностях объяснил, как светят фонари у обочины, насколько бесконечен лес и кем примерно могут быть четыре лжеклассика. И потом сразу засомневался, что он вообще знает значение слова «лжеклассик». Мужчина поблагодарил меня. Голоса из трубки звучали какое-то время. Гудки попадали в ритм пульса, и вскоре я перестал слышать хоть что-либо.
***
С десяток врачей носились по отделению неотложной помощи: они интересовались моим самочувствием, то у полицейских, которые меня привезли, то у меня, внимательно слушая мой малопонятный шепот. Я так устал, что был не прочь отрубиться, но медсестры будили меня и вновь спрашивали о травмах… Где болит? Везде. Что болит? Все. Вы нас слышите? Не очень… Кабинет за кабинетом; вопрос за вопросом; процедура за процедурой – казалось, они решили испробовать на мне все свои медицинские штуки. Действительность рассеивалась среди мелькающих белых халатов и встревоженных лиц – похоже, за эти полчаса я стал местной знаменитостью, на которую вылез поглядеть весь медперсонал. Получив все ответы, врачи сбавили темп, и медицинские носилки более не мчались по коридорам со скоростью света. Меня поблагодарили, похвалили за выдержку и попросили не волноваться, но я уже ни на что не влиял, а потому не волновался. Медсестра сделала мне укол и разрешила отрубиться. Я без пререканий последовал ее совету.
Бирюзовые стены с мозаикой трещин; торчащие отовсюду трубы с сантиметровым налетом; кривой ламинат со вздувшимися от старости пузырями; белый потолок… вообще-то, когда-то белый, а теперь весь в желтоватых пятнах; больничная кровать – жесткая и узкая, но куда мягче и приятней багажника или мокрой земли; широкое окно без занавесок. Я смотрел на улицу, надеясь не признать в ней дешевого брезента. Деревья, пристройки больницы, коридоры и люди – живые, не застывшие вне времени. Выдохнув, я тут же скорчился от боли в груди. Меня перебинтовали, как мумию. На теле не осталось живого места, и, видимо, врачи израсходовали на меня все запасы больничного бинта. Остальные койки пустовали. Изредка ко мне заходила медсестра. Она что-то вычитывала в планшете с диагнозом, проверяла время на часах, давала таблетки и смотрела на меня, как на затравленного щенка из утренних телешоу о жестоком обращении с животными. Потом следователь расспрашивал меня о лжеклассиках. В трех из них опознали бывших участников литературных курсов, чему я не удивился. Других врагов у меня быть не могло. И лишь четвертый остался для полиции тайной. Ни отпечатков, ни документов – тень, не существовавшая до моего похищения, но следователь с огоньком в глазах пообещал раскрыть личность Фолкнера. Я признался ему, что плевать хотел на реальное имя лжеклассика.
Никто не спрашивал, как голова Фолкнера превратилась в кашу, а я боялся этого вопроса. Эмоции победили рассудок, и я бил прикладом без зазрения совести. Теперь, когда лес, сарай и смерть отошли в прошлое, я старался не думать о своем поступке, да следователь и не настаивал на подробностях – его суровое лицо, на котором картой из морщин отпечатались предыдущие убийства, говорило о… ну, в нем не было осуждения.
Полина приехала на следующий день, хотя я слабо понимал, когда кончался один день и начинался следующий – время в палате текло иначе. Я просыпался днем, говорил с медсестрой, терпел больничные процедуры, а потом засыпал и вновь просыпался днем на пару часов. Испугало ли Полину мое перебинтованное тело? Или опухшее лицо? Или надломлено-бессильный голос? Она держалась молодцом, не подавая виду, – сидела рядом и говорила со мной. Я попросил ее привезти старенький ноутбук. Полина кивнула, а потом опять заговорила, заполняя тишину (я молчал, чтобы не отрубиться). Иногда я вновь просил ее что-то привезти и напоминал о ноутбуке, а она покорно отвечала и пыталась улыбаться, за что я был ей безмерно благодарен. Смог бы я сохранить улыбку, выгляди моя любимая, как списанная со счетов боксерская груша?
Полина рассказывала о работе, о паре писем от начписов с просьбами поскорее выложить следующий курс, о нескольких звонках следователя, который пытался установить личность Фолкнера, а я молчал и слушал. Эта ночь доказала мне, что в ожиданиях и сомнениях нет смысла – жизнь склонна оборваться в одночасье без предварительных ласк, и второго шанса может уже не представиться. Для последней просьбы я собирался с духом, пускай недолго, но орфеевская привычка так и тянула оглянуться… и отступить. Что-то внутри скребло проволокой, сдавливая и без того покалеченные внутренние органы, но я пересилил себя и все-таки попросил Полину покопаться в кладовке, на второй полке, около пластмассовой коробки с шурупами, гвоздями и гайками. Я уловил ее легкую улыбку, словно бы она догадывалась о мотивах этой просьбы. И ведь порой бант был завязан менее аккуратно и симпатично… Я не придавал этому значения, списывая все на свою пьяную нерасторопность… Скольким еще важным вещам я не придавал значения?
Нашу беседу оборвала медсестра – милая девушка, которая не тревожила нас лишнее полчаса, дав нормально побыть наедине. Ее глуповатое лицо сияло каким-то неземным счастьем. Она наблюдала за происходящим, как за сюжетом популярной мелодрамы. Вообще, все ее взгляды и эмоции описывались отношением к той или иной телепередаче – именно так я и понял, что лежу в местной больничке, недалеко от глуши, где в тихие часы медперсонал развлекал себя просмотром телесериалов и ток шоу. Иногда на перевязках она рассказывала мне о злоключениях главных героев, удивляясь моим ответам, что я не смотрю эти сериалы. Она без тени коварства и злобы утверждала, мол, хорошо же мне повредили голову, раз я сознательно не пользуюсь единственным телевизором на все палаты. Наглядевшись на нас, медсестра предупредила о скором визите врача и очередной болезненной процедуре, к которой надо бы морально настроиться. Я вяло кивнул ей и улыбнулся (эти несколько дней я очень часто улыбался людям).
Скоро Полина найдет коробочку, развяжет бант и разыграет удивление, будто бы я не в больнице где-то за городом, а рядом, обнимаю ее и целую. Призрачные ступени перед дверью разравнивались, более не налезая одна на другую. Бесконечный подъем к вершине превратился в ровную тропинку, и завтра Полина вернется с кольцом на безымянном пальце. Она наклонится ко мне и прошепчет на ухо ответ, который многие годы был у меня на устах, но погибал из-за страхов. Впервые легкая дымка сна опутывала разум не из-за бессилия… Мне было хорошо, было тепло и спокойно. Ничто не заставляло дрожать от страха… ничто не заставляло оглянуться, чтобы пойти назад… Вечная жажда чистовика без помарок и ошибок… эта жажда вела меня в камеру пыток, душила во мне творца, превратив в коршуна… Я был так занят созданием идеального шедевра из неидеального черновика, что не осознавал полное отсутствие каких-либо черновиков.
В тишине больничного коридора скрипнул ламинат. Я всегда слышал, что кто-то идет ко мне, за пару минут до того, как отпиралась дверь. Болезненная процедура? Медсестра хмурилась, предупреждая о ней. Но что могло бы быть невыносимее виселицы, избиения и убийств? Я уже приготовился поприветствовать врача, помахав ему рукой, когда он войдет, но все сочиненные минутой ранее сцены моего беззаботного будущего вмиг разъело пристальным взглядом злых глаз через прорези в силиконовой маске. Вместо черного дождевика был белый халат, а вместо охотничьего ножа скальпель. Подбородок, рот и нос скрывались под марлей, но я узнал своего посетителя.
Стены резко наехали на нас; мы будто бы были в метре друг от друга. Раны вновь стали кровоточить; гематома надавила на глаз; лодыжку прожгло, а швы на лице разошлись. В больнице я соблюдал строгий постельный режим, но голова закружилась, и к горлу подступила кислая желчь. За какое-то мгновение, замерев на месте и ничего не произнеся, он заставил меня испытать всю боль нашей бесконечной ночи…
Фолкнер подступил к моей койке и подобрал планшет с диагнозом. Взгляд бегал по записям, и естество чудища прямо сочилось восторгом от детализированных описаний моих травм. Очередной сообщник? Но фигура… движения… даже смешки, лавирующие в спертом воздухе больничной палаты точно так же, как в развалинах сарая, когда Эрнест Х целился в меня из револьвера. Они принадлежали лжеклассику, чью голову я раскроил прикладом ремингтона. Подступив ближе, Фолкнер дал себя разглядеть и опровергнуть домыслы о сообщнике. Передо мной был тот самый Фолкнер, спланировавший казнь на пустыре. Тот самый Фолкнер, воспользовавшийся Джеймсом Ди, как щитом. Тот самый Фолкнер без отпечатков, без документов – призрак, внезапно исчезнувший и появившийся вновь, ведь его предназначение не было исполнено. Я смотрел на маску, и та чуть натянулась. Он положил планшет на прикроватную тумбу и протянул руку со скальпелем. Живот скрутило, стоило мне лишь представить одиозную улыбку-оскал, бывшей такой же частью моего воображения… Фолкнер положил стопку белых листов и шариковую ручку на планшет. Меня что-то душило, я не мог пошевелиться, словно бы испытав сонный паралич. Скальпель коснулся моей шеи. Я послушно принял «подарок» Фолкнера и вырвал из планшета листы с диагнозом. Опять смешок… Скальпель медленно двигался вдоль повязки, еле-еле касаясь ее. Я ощущал всю его истовую ненависть – желание исполнить планируемую месть.
«Чего пялишься?! Описывай все сотворенное нами и сотворенное тобой! В подробностях! Литрами льющуюся кровь, засохшую блевоту, торчащие кости, запах пороха и вкус смерти! Не скрывай ничего! Создай историю, дабы я упился ею! Давай же! Пиши этот ебучий рассказ и не смей лгать! Я окажусь на страницах твоего произведения, лжекритик!»
Бумага никак не закреплялась в планшете – руки тряслись, и я лишь помял листы. Скальпель медленно шевельнулся, надрезав повязку и кожу. Тонкая струйка скатилась на белый бинт, но мозг никак не мог заставить руки взяться за написание рассказа… Миллиарды идей и сюжетов, созидателем которых я бы с радостью стал, ждали своего часа, но похищение, сатанински-отвратный ритуал и прятки в лесу, приведшие к жестоким смертям, были именно тем сюжетом, запечатанным в тюрьме памяти, чтобы ни при каких условиях не вынести его в реальный мир. Сущности монстров и людей сплелись вместе, выплеснув зверства пяти персонажей. И лжеклассик явился ко мне, потребовав своего воскрешения…
Разговаривая с врачами, медсестрами и Полиной, я забывал слова, путался в мыслях и терял нить самого разговора, но теперь слова шли на бумагу без заминок. Пережитый кошмар отпечатывался четкой линией моего почерка: сцены, сравнения или метафоры формировались не дольше пары секунду. Я видел ночь воочию, добавлял к ней рассказ четвертого автора, нагло воруя самые мясистые куски. Мы были едины с автором – наши рассказы были едины и друг без друга теряли всякий смысл. Скальпель же не отступал от моего горла. Стоило перевернуть лист или закрепить новый, рука Фолкнера непроизвольно подрагивала – он вожделенно наблюдал, как рождалась его история. Мельком оглядываясь, я все еще пытался понять… надеялся, что брежу, и это лишь очередной сообщник, решивший довести дело главаря до логического конца… И вроде бы люди не восстают из мертвых, но никто в целом мире не смотрел на меня, как смотрел реальный лжеклассик Фолкнер – столь искусное притворство было бы не меньшей фантастикой…
Я откладывал планшет, чтобы размять пальцы, но Фолкнер прерывал любую передышку, требуя писать рассказ. Скальпель глубже вонзался в кожу. Я вновь продолжал «творить». Куда пропали медсестры? Врачи? Охранники? Мы писали рассказ несколько часов, но в коридоре не было слышно ни шагов, ни разговоров, ни шума телевизора. Фолкнер прикончил их, чтобы никто не мешал? И не поднялась паника? Моя медсестра, наверно, посмотрела на убийцу, как героиня фильма «Психо» посмотрела на маньяка в ванной… И закричала, пока ей не перерезали артерию на шее… Рассказ и мои мысли о загадочном исчезновении медперсонала шли нога в ногу, и я уже не был уверен: писал ли я рассказ или думал о своей жизни?
Последняя точка. Перечитывать ли рассказ? Редактировать ли его? И без того я понимал, хорошим он вышел или плохим – ужасным! Подлинность сцен и эмоций бросали меня в дрожь. В них был не только я, но и вся та боль, испытанная мной тогда и сейчас… Если рассказ четвертого автора казался поверхностной планировкой моей смерти, из всех щелей сочащейся кровью, то мой стал глубоким и выматывающим самоотвержением, сочащимся раскаленной агонией.
Фолкнер заметил, что я больше не пишу, кинул скальпель на тумбу и отобрал рассказ, жадно читая его и нервно перелистывая страницы. Существо, спокойно наблюдавшее за тем, как меня избивают и вешают, сгинуло в пучины чистого безумия иного существа – дышащего местью. Он будто впитывал тьму, прикованную к бумаге обыкновенными синими чернилами обыкновенной шариковой ручки. Страница за страницей – Фолкнер гнался за кульминацией истории, позабыв обо всем на свете.
Проведя пальцем по шее и нащупав рану, я вновь потерял осязаемые границы мира, попав в водоворот кривых линий и пастельных цветов. В окне красовался знакомый плохо натянутый брезент с непрорисованными пристройками, блеклыми деревьями и коридорами с обездвиженными силуэтами людей. Где же я на самом деле? В больнице или в сарае? Меня перевязали бинтами или тугой веревкой? Положили на кровать или бросили в багажник? Со мной говорила Полина или какой-нибудь из лжеклассиков?.. Но Полина же была настоящей… мы прикасались друг к другу; я слышал ее дыхание; слышал ее фразы… Не мог же я выдумать все настолько правдоподобным и последовательным… Этот день мне казался сказкой, а я никогда не сочинял сказок. Обещания разбились вдребезги, похрустывая под твердой подошвой резиновых сапог лжеклассика. Но разве я не перестал обещать? Разве не решил действовать, оставив позади все лазейки для отступления? На тумбочке лежал скальпель. Что бы ни произошло, но Фолкнер не изменит мой приговор, даже если кончит от рассказа. И если все дни после той ночи до этого «гостя» были сказкой, значит, мне суждено обезглавить дракона, посягнувшего на мой замок.
Фолкнер дочитал развязку рассказа быстрей, чем я успел опомниться. Его глаза сверкали… как-то иначе. Маниакальная жажда насилия уступила умиротворению. Ему угрожали скальпелем, а он просто смотрел на меня и… тихо хныкал? Я представил, как слезы текли по его лицу, огибая острые скулы и попадая на тонкие губы. Фолкнер двигался плавно, довольствуясь происходящим – рассказ привел его в бешеный восторг, хотя в развязке некая демоническая сущность, пленившая тело смертного, вырвалась наружу и умерла из-за того, что прототип на бумаге вышел в тысячи раз интересней оригинала. В реальности Фолкнера не разорвало…
Лезвие скальпеля неуклонно следовало за ним. Я боялся моргнуть или вздохнуть – мне чудилось, что он вмиг убьет меня, стоит лишь дать ему малейший шанс для атаки. Лицо жутко чесалось, ладони вспотели, и рукоятка вот-вот могла выскользнуть…Капля пота скатилась по лбу, угодив в раскрывшийся шов на брови – я взвыл от боли… Фолкнер взмахнул планшетом. Потом еще раз взмахнул. Еще раз и еще раз… Он будто бы отдавал кому-то почести, дирижируя невидимым оркестром. От этих взмахов, описывающих дугу прямо у меня над головой, в глазах потемнело… Меня затошнило, и Фолкнер резко подскочил к кровати, схватив со стула полотенце, которым я вытирался после туалета. Шею сдавило. Я махал скальпелем, явно попадая по Фолкнеру, но тот не отпускал. Я резал его и резал, а он все сильней и сильней сдавливал мою шею. И вот скальпель упал на пол. Фолкнер оттянул меня к стене, и я словно бы не лежал на кровати, а висел на ней. До меня донесся шепот. Тягучий, налипающий на меня, как деготь, но при этом шершавый и жесткий, как наждачка.
– Ты написал прекрасный рассказ. Несомненно, ты лучше тех троих. На твоем фоне они обыкновенные бездари с бесконечным эго! Сколь хрупки были их мечты о писательстве, и сколь ранимы были их души, когда дело шло к критике! Ты был обязан править ими… Разжигать внутри пламя, превозносить идеалы и унижать скверну! Жаль, что мы не в бездарном рассказе привлекательной домохозяйки, да? И даже не в твоем превосходном рассказе!
Я изо всех сил вертелся, чтобы слететь с кровати и ринуться за подмогой, но Фолкнер ничуть не уступал мне. С каждым рывком и толчком полотенце затягивалось все туже и туже. И вдруг нас как будто окатило из бочки – потолок протекал, будто бы этажом выше случился настоящий потоп. С нас текла вода; вся простыня и одеяло было мокрыми. Вода с мощным запахом сырой земли капала на пол, расплываясь по ламинату мутными разводами. Откуда-то из-за стен послышались хлюпающие звуки. Я услышал ор… Ликующий ор психопатов, устроивших сатанинскую казнь.
За окном блеснула молния. Брезент охватило огнем: корпуса больницы, деревья, коридоры и силуэты в них… Все стремительно сгорало, покрываясь сажей. Вспышка! Молния прорыла в земле огромную дыру в самом центре больничного двора. Та заполнялась водой. Вспышка! Фолкнер уже стоял перед кроватью. Я налег с новыми силами, но вместо махровой ткани полотенца почувствовал жесткую веревку. Вспышка. К нам явилась Джеймс Ди. Вспышка – Говард-Уильям. Вспышка – Эрнест Х. Ни отстреленной руки, ни следов удушья, ни торчащей из шеи кости. Они были живы. Вспышка… Рядом с ними появилась Полина. На безымянный палец правой руки она надела кольцо с синим топазом. Вспышка. Я смотрел на самого себя. Вспышка. Брезент догорел; за ним проступил сарай, сельская дорога и вереница старых желтых фонарей. Мой рассказ валялся в луже. Чернила смазывались, слова растворялись, смываясь с белоснежного листа… Я кричал Полине… подойди, перережь веревку и освободи меня… Ты же надела кольцо… ты же сказала… И Полина подошла к виселице. Мускулы лица были обездвижены – ее силиконовая маска еле-еле шевелилась. Я как мог молил ее о помощи… но Полина протянула руку, легонько коснулась моей щеки и укоризненно покачала головой… Вспышка. Лжеклассики смеялись. Где-то далеко надо мной, пробиваясь сквозь шум дождя и свист ветра, прозвучала последняя истина, которую, я, наконец, осознал, вернувшись из миража в реальность:
– В этом рассказе ветка не треснула.
Фанфик по писателям
© Copyright: Андрей Косов3, 2020
Свидетельство о публикации №220041900941
Свидетельство о публикации №220041900941
Рецензии