Роман Виктюк. Город детства

Телепроект 2007 года


Роман Григорьевич Виктюк родился 28 октября 1936 года во Львове.
Режиссер, актер, сценарист. Окончил режиссерский факультет ГИТИСа. Работал в театрах Львова, Калинина, Таллина, Вильнюса, Минска, Киева, Москвы. С 1990 — художественный руководитель и режиссер «Театра Романа Виктюка». Постановки «Мадам Баттерфляй», «Служанки», «Философия в будуаре», «Рогатка», «Осенние скрипки», «Мастер и Маргарита» принесли Виктюку мировую славу.

1.

Когда произносят слово «Львов», а правильнее – «Львив», я сразу должен начать говорить на украинской мове. Потому что только украинска мова может передать мой восторг, что в душе остается на всю жизнь. Есть замечательное украинское слово «перехлестье». Львов – это пять мировых культурных дорог. Там встречаются украинская культура, польская, немецкая, австрийская, еврейская, русская. Это создает уникальный воздух города.
С первых же шагов, естественно, я прибежал в Оперный театр. А мне было лет 10, и никто не понимал, чей это ребенок сидит за кулисами на месте помрежа. Все меня обожали, и каждый раз пытались определить: где мама, где папа, кто за мной придет. А никто не приходил. Я мог делать все, что я хотел. В балете «Эсмеральда» у артистки, которая танцевала Эсмеральду, был бубен и козочка. Козочку она не могла мне дать домой на то время, когда у нее был перерыв между спектаклями. А бубен она мне доверяла. Придя домой с этим бубном, я повторял ее знаменитую вариацию.
В один день я увидел, что на 5 этаж идут девочки-мальчики в трусиках-маечках. А я туда не иду. Я попросил дома, чтобы мне пошили сатиновые трусы, маечка и тапочки у меня уже были. Я пришел в громадный балетный зал Оперного театра, у станка всё было занято. Я понимал, что я не могу не стоять первым, поэтому встал у двери. Это было начало зала. Я встал первым. Учительница не поняла, почему здесь еще один ребенок, но ничего не спросила. Наверное, решила, что директор балетного училища забыл ей что-либо сказать. Она требовала смотреть на руки, на ноги, точно делать все повороты. А я упорно продолжал искать глазами поток света, который должен был ко мне прийти сверху, потому что я видел прожектора во время спектакля. Я начал все делать по-своему. Она один раз сделала мне замечание, два. Мне было совершенно всё равно, я ее не слышал. Тогда она подошла ко мне с большой линейкой и дала мне по ноге, по щиколотке. Дверь была рядом. Я повернулся и ушел. Она спросила вдогонку: «Куда ты уходишь? А как тебя зовут?» Я не ответил. Я ушел из балета навсегда.


2.

Мои родители не имели никакого отношения к театру. Хотя удивительная вещь: мама была родом из Каменки-Бубской – это 40 километров от Львова. А там был первый украинский вертеп. Это такой религиозный театр на колесах, который ездил из одного села в другое. И мои давние предки были главными артистами и руководителями этого театра на колесах. Эти гены от первого украинского театра, конечно, во мне. Поскольку у нас была семья религиозная, мама должна была заниматься только детьми. И она всю жизнь посвятила нам. Поэтому я не знаю, что такое коллектив. Нас было трое: две сестры и я. Естественно, соседи говорили, что меня нужно отвести в детский сад. Это не удалось даже с десятой попытки, потому что, как только я перешагивал порог детского садика, и видел маленьких бандитов, я понимал, что никогда в жизни не стану еще одним участником этой бандитской секты.
Все друзья мамы и папы были людьми религиозными. Но никто никогда не заставлял меня во что-то верить. Я должен был сам к чему-то прийти. Никто меня не ругал, что я допоздна сижу, главное – чтобы учился. Я мог курить, драться, пить. Но я был занят другим. Я ставил спектакли, и ребята мне верили. Полет птиц меня всегда заставлял поверить в то, что я могу взлететь. В один прекрасный день я привязал веники к своим худеньким ручкам. Залез на дерево, собрал ребят. Я должен был, как мне казалось, набрать воздух, взмахнуть вениками и взлететь. Я действительно взмахнул руками и, конечно, оказался на земле. Отчаяния было – ноль. Я сказал: «Я опять лезу наверх», и опять я был внизу. После неудачного полета я вдруг сообразил, что на простых досках без веников, но через движение рук, поскольку я это уже видел у балетных в оперном театре, я могу создать ощущение полета. И когда я показал это своим артистам на третьем этаже, они кричали: «Ты был в воздухе, ты летал». И я поверил, что действительно летал.


3.

Во дворе жили поляки, евреи и украинцы, и никто не закрывал дверей своих квартир. Всё было открыто. И если было плохо евреям, украинцы тут же помогали. Если полякам было плохо, евреи помогали вместе с украинцами. Мы и не думали о том, кто евреи, кто поляки. Мы совершенно свободно переходили с языка на язык, и не было никаких проблем. И  рецепты всех национальных блюд были нам известны. Фиш - удивительное еврейское блюдо. Или польский холодный борщ. Соседи готовили и приносили друг другу попробовать. Весь дом был одной семьей. Никто не знал, что есть зависть, есть вражда или непонимание. Когда я ставил спектакль, весь дом приходил смотреть. Это был праздник. После этого нам готовили пирожки из тертой картошки, это называлось по-польски «пляцки». Эта атмосфера добра, любви и доверия друг другу – она во мне и сейчас.
В костел (там был Дом атеизма) мы ходили, потому что должны были бороться с религией. А в церковь я пошел к первому причастию, и потом нам сделали фотографию. Я на ней стою такой недовольный, что кто-то увидит, что я – пионер – был в церкви на причастии. Я поздно вечером ее нашел, взял ножницы и выколол себе глаза, чтобы меня никто никогда не узнал. А когда я пошел на исповедь, в церкви сказали, что, если будешь говорить неправду, тут же, на месте, тебя Бог покарает. Священник - я вижу только мерцание его глаз и слышу голос –  меня спрашивает: какие у меня грехи. А я рассказываю, что у меня ни одного греха – я понятия не имею, что это такое. И каждый раз я утверждаю, что я святой, а Бог меня не карает. Кончилась исповедь, а я живой. Бегу домой, снизу кричу на весь дом: «Бога нема, Бога нема». И ум моих соседей, и ум родителей был в том, что мне никто не сказал, что я глупый, что так делать нельзя, что я ошибаюсь!


4.


Когда я уезжал поступать в Москву, меня провожал на вокзале весь дом. У меня были громадные чемоданы. Все понимали, что я еду навсегда. Я брал с собой и перину, и подушки, и сковородки, и кастрюли, и всё. И деньги, которые собирал весь дом, были зашиты внутри трусов. Все соседки советовали, как лучше зашить, чтобы жулики во время поездки меня не обокрали, ведь надо было ехать 44 часа. Когда я приехал в Москву, на мне были  китайские брючки, которые на коленях вздувались пузырями, китайские тапочки и шотландка. И волосы были безумные: как они хотели, так и укладывались. Я об этом никогда не думал. Но я увидел, что поступают все такие одетые, в пиджаках и в галстуках, и в бабочках, и в жилетках, и на таких каблуках, все девочки накрашены! Может, в этом была вся моя прелесть, потому что мои безумные глаза - они были дороже всего остального. Оказалось, что мой багаж не пришел, что мои перины, подушки, одеяла – всё пропало. Я вышел на Киевском вокзале с зашитыми денежками, без аттестата – всё было в отдельном багаже. Нет багажа. Украинска детина подошла к автомату. Какой-то добрый человек дал копейку позвонить. Я позвонил 09, узнал телефон ГИТИСА, это был уже вечер, но проректор был на месте. И я ему рассказываю всё, как есть. Что вот перины, подушки, кастрюли не пришли, в трусах зашито с той стороны, паспорта нет. И я говорю: «Что мне делать?» Он сказал: «Приезжай немедленно». Я говорю: «А как проехать-то?» Он рассказал опять терпеливо: троллейбус №2. Я сказал: «А денег нет, зашиты с той стороны. Что мне вот здесь разрывать что ли? Увидят жулики. А там нет копеек. Вы знаете, там только рубли. И такие купюры, говорю, нехорошие, они большие. А менять - куда я пойду?» Он сказал: «Нет, не разрывай, поезжай зайцем». Научил меня, как войти в заднюю дверь, сесть и делать вид, что у меня есть билет. Вот я так и приехал. Я проезжал мимо Кремля и был сражен его красотой и магическим светом. Потом мы свернули, и я увидел первый дом от Кремля. Я отвернулся и сказал себе: какие счастливые люди – могут каждый день видеть эту магию, если они живут в этом доме. И этот дом был для меня сном, чем-то недостижимым, нереальным. Теперь, когда я живу в этом доме и могу из окна видеть Кремлевскую стену, того магического света я уже почему-то не вижу.


5.

Я поступил не только в ГИТИС, но и в другие театральные училища, в том числе и ВГИК, хотя конкурс был - тысяча человек на одно место. Тамара Федоровна Макарова меня приняла, как родного. Она спросила: «Что ты будешь читать?» А я видел ее в фильме «Молодая гвардия». Я не нее смотрю и понимаю, что это сон, который вдруг стал реальностью. Она говорит: «Читай». И я начал читать монолог Олега Кошевого: «Мама, мама, я помню руки твои...» Я так плакал, Макарова тоже плакала. Она стала меня успокаивать: «Сынуля, сынуля, успокойся. Это я – твоя мама». Я это помню, ее интонацию, как будто это было сию секунду. Мы обнимались. Она только просила: «Я тебя умоляю, всё будет хорошо, ты будешь у нас учиться. Завтра иди писать сочинение». Я в слезах говорю: «У меня нет никакой шпаргалки, я ничего не напишу». Она говорит: «Не волнуйся». Вытирает мне слезы, говорит: «Я тебе принесу шпаргалку, ты только приди». Я пришел. Тему эту я запомню на всю жизнь. Я ее даже врагам не пожелаю: Поэзия и поэт в творчестве Маяковского. Черт его знает, ребенок из Львова, откуда он может это знать? Приходит Тамара Федоровна с сумочкой. Подошла, вынула вырванные из учебника по литературе за 10 класс листы. Положила и сказала: «Я стою, а ты пиши. Только пиши, как там – все запятые, точки». И я сдал – счастливый.
Но в это время я еще поступил и в ГИТИС. А там была Алла Константиновна Тарасова. Я  только что видел фильм «Без вины виноватые». Читаю монолог Незнамова, который срывает с себя материнский медальон и кричит: «Эти сувениры жгут мне грудь». Я вижу вторую великую маму. Я реву еще сильнее. Комиссия сидит очень солидная. Но я их никого не знаю, и мне совершенно всё равно. Я тоже реву. Тарасова говорит: «Остановись, не надо плакать, читай басню». Я говорю: «Волк и ягненок». Но у меня волк был добрый и этого ягненка не хотел съесть. Волк плакал, а не ягненок, и я вытирал слезы, и объяснял, что я хочу его съесть, а вся комиссия хохотала. И когда я закончил эти страдания волка с ягненком, я услышал, украинское ухо настроено, чтобы всё слышать: я принят. Тоже было тысяча человек на одно место. И я даю телеграмму во Львов: Кино или театр? Молниеносно приходит ответ: кино – халтура, иди в ГИТИС. Всё было решено.
Года два прошло, я иду по Собиновскому переулку из ГИТИСа, вдруг рядом останавливается машина, и я вижу Тамару Федоровну Макарову. Рядом с ней сидит Сергей Герасимов. Она говорит: «Почему ты не пришел? Я тебя ждала». А я ей говорю: «Мне написали из Львова, что кино – халтура, а театр – искусство» Она помолчала и сказала Сергею Апполинарьевичу: «Ты видишь, какая великая правда?»