Виктор Ерофеев. Город детства

   Телепроект 2007 года
 
Виктор Владимирович Ерофеев родился 19 сентября 1947 года в Москве, в семье дипломата. В детстве жил с родителями в Париже. Окончил филологический факультет МГУ, аспирантуру Института мировой литературы. Известность приобрел благодаря публикации эссе о творчестве маркиза де Сада в журнале «Вопросы литературы». Был исключен из Союза писателей СССР за участие в организации самиздатовского альманаха «Метрополь». Роман Ерофеева «Русская красавица» переведен на двадцать языков. В России,  Европе и США, где он выступает с лекциями, вышли книги рассказов, сборник литературно-философских эссе, роман «Страшный суд». Среди его книг — «Русские цветы зла», «Мужчины», «Пять рек жизни».

1.

Я в нашей семье первый коренной москвич. Родился 19 сентября 1947 года. Меня назвали Виктором в честь победы над Германией. Родители были под впечатлением от победы и вот перед вами победитель.
         Самое первое впечатление связано со страхом смерти. Мы жили под Москвой, в том месте, где сейчас живет наша самая богатая суперэлита, это Барвиха, Рублевка. И мы жили на даче в месте, которое называется Раздоры. А там был электрический столб, и на нем был нарисован череп и кости. «Не влезай – убьет». Я читать не мог, я лишь видел череп и кости и боялся даже дотронуться до этого деревянного столба. Идея творчества рождается идеей переживания смерти. Мне кажется, что этот столб – моя основная муза в жизни.
Много связано с дачей. Первое – смерть, а второе – молнии. У нас было два шофера, папа занимал крупную должность – помощника премьер-министра, если переводить на европейские понятия. Он был помощником Молотова. Мы ехали по дороге рядом с Барвихой, и в дерево попала молния - божественный огонь. Это было очень красиво и очень страшно.
         Потом были романтическо-буколические впечатления. В то время крестьяне не держали коров, потому что был очень большой налог. Взамен у каждого были козы. Козье молоко - предел счастья. Я с козами общался, давал им что-то есть. Лето, трава, блеющие козы и козлы – вот  Подмосковье моего раннего детства.


2.

Весьма символическая история, что в нашем подъезде, где жили Сталинские вельможи, лифтером был повар, который работал у князя Юсупова. Он был старенький. Все у нас было знаково. В этом подъезде все квартиры были шикарными, но наша квартира была коммунальная. Когда мы въехали, одна комната еще была чужой, хотя там не жили. Я помню, как эта комната стала нашей, как оттуда все вынесли и меня туда заселили, это стала детская.
         У меня было невероятно счастливое сталинское детство. Все у нас было – дача, машины: сначала «Победа», потом «ЗИМ». Удивительная по тем временам московская квартира, ни у кого такой не было - роскошь. И это важно, потому что мне в жизни не нужно было гнаться наверх, верх был заложен в детстве. Скорее улица перенимала какие-то мои привычки, потому что было общее убеждение, что у меня что-то есть, но это «что-то» у меня не отнимешь и лучше ко мне примкнуть. Объясняю на простом примере: тогда дороже всего была жвачка, а у меня жвачка была. Дружить со мной было «правильно». И со мной дружили бандиты, хулиганы… Иначе – ну, раз они меня побьют, два - а потом-то что? Ну, я не буду с ними ходить, а так я доставал американскую жвачку. Но я, честно говоря, с этими бандитами не строил младенческую преступную группировку, просто они меня не били, скорее – уважали.
         Был замечательный случай. В этом - вся Россия. Мальчик, одноклассник и бандит Коля Максимов - потом он стал убийцей, убил хозяина голубятни - он пришел ко мне домой. Ему очень хотелось жвачки, а у нас дома было всё французское, родители недавно побывали во Франции. Он увидел на кухне такие подушечки, которые были похожи на жвачки. И он схватил эту подушечку и стал есть. А это был французский клей для обоев. И он не мог ни открыть рот, ни закрыть. Разлилось огромное количество клея, который тут же зацементировался у него во рту. Его юная испуганная бандитская физиономия до сих пор стоит у меня перед глазами.


3.


Школа у меня была хорошая, с углубленным изучением английского. Она находилась в странном месте. Палашовский переулок – из названия следует, что там когда-то жили палачи. И видимо, там были казни, и там же хоронили. Там было кладбище. Мы в детстве гоняли черепами в футбол. Эта школа соединяла в себе несоединимое. С одной стороны от нее были переулочки, в которых жили очень бедно – в подвалах, топили дровами, бедствовали чудовищно. И тут же, через дом жили советские сановники, жили похуже, чем сейчас миллиардеры, но, по крайней мере, как миллионеры. С прекрасной мебелью, картинами. У нас в доме жил Лактионов, который тут же написал нам портрет «Письмо с фронта». У нас соседом по черной лестнице был Фадеев, известный писатель. Мы жили в довольно любопытном мирке. И в школе происходило такое кровосмешение: с одной стороны сверху люди падали, с другой стороны снизу поднимались. Одни дети приходили с телохранителями, а других детей телохранители отгоняли, потому что эти дети были бандитами. У некоторых не хватало денег, чтобы купить школьную форму, а другие ее  специально шили на заказ. У меня была одна хлопчатобумажная форма, а другая - шерстяная. Но все равно времена были убогие, в «Детском мире» мы никак не могли достать шапку нужного мне размера, поэтому бабушка обшивала ее ватой, чтобы шапка не налезала мне на физиономию. Много было смешного.
         1954-й – это был первый год совместного обучения в школе, когда слили не только верх и низ, но и два пола. Когда в школе появились туалеты для девочек и для мальчиков. Это был первый год после смерти Сталина, когда из нас перестали делать солдат и стали делать, по крайней мере, граждан. Все мы были бритоголовые. А девочки – с большими коричневыми бантами и праздничными – белыми. С передничками. И нас сажали с девочками, тем самым в первый раз после Сталина соединяли полы. Искали решение полового вопроса через посадку за одну парту. Я влюблялся каждый год в ученицу более старшего класса: в первом классе я влюблялся в ученицу второго класса. Во втором - я уже был в Париже - любил ученицу третьего класса, в третьем – четвертого, и так продолжалось долго. Самое интересное, что моя первая жена тоже на год старше меня. А вторая – на 34 года младше.

         4.

Няня моя носила хорошую фамилию - Маруся Пушкина из Волоколамска. Она смотрела на меня, как на икону, она меня воспитывала почти как Арина Родионовна. Она мне передала русский дух. Я вообще редкий писатель, у которого 100-процентная русская кровь. И папа русский, и мама, причем в поколениях. У Достоевского в корнях Литва, у всех есть какая-то примесь. А у меня русская кровь. Поэтому я совершенно свободно могу быть и западным, и восточным, у меня нет никаких комплексов, я свободный. Моя няня, как каждая деревенская няня, считала, что надо есть много. У меня замечательное воспоминание, как она кормила меня яйцами и не соизмеряла количество соли с яйцом. Мне потом казалось, что так же нас перекормили марксизмом - это похоже на ощущение от сильно соленого яйца. У меня много интересных впечатлений детства. Это выросло в книгу «Хороший Сталин». Я показал совершенно удивительный мир высшего московского общества, который совмещал в себе коммунизм и послевоенную разруху.
         Мои родители обладали исключительной порядочностью. Они и мне показали, что лучше всего быть порядочным человеком. Я думаю, что мне очень многое разрешалось и меня воспитывали как в раю. Нет ощущения, что чего-то мне не доставало. Под Новый год дети получают от родителей два вида игрушек. Я знал, что есть настоящие игрушки, это мечта – пожарная машина с лестницами. Я достану подарок, мама подойдет сзади, а елка пахнет хвоей. А есть подарок на скорую руку, когда она купит что-нибудь, а это лото или еще какая-то дрянь. Еще в детстве я понял, что надо всегда делать хорошие подарки.


5.

Интересно, что в других городах мира центр – это ратуша и площадь, которая называется рынок. На Западе главная идея – это администрация и торговля. А у нас центр – это Кремль, где никогда никакой торговли не было, а только церкви и администрация. У них – рынок и администрация, а у нас – божественная власть и городская.
После смерти Сталина папа продолжал быть помощником Молотова до 1955 года. Потом мы уехали в Париж. Папе немало везло в жизни. Мы успели уехать в Париж в 1955 году, а в 57 году Молотова объявили членом антипартийной группы и разогнали весь его секретариат. Папа попал бы куда-то на плохое место, а так он уехал в Париж.
         Если в Москве после школы очень хотелось пойти на Патриаршие пруды, то в Париже в начале Елисейских полей по воскресеньям строили «рыночный марок». Я не случайно так говорю, потому что на самом деле это марочный рынок. Но я так волновался, когда я туда несся! Там были марки всех стран, такого не было в Советском Союзе! Я перепутал, и называл его не марочный рынок, а рыночный марок. Мне давали на это один франк в неделю. Честно говоря – мало давали, но раз в месяц я мог пойти покупать марки тех стран, в которые мне потом хотелось съездить, именно потому, что марки там красивые. Там были гениальные индейцы и ковбои, которые дрались – такие маленькие игрушки. Балаганы, тиры на площади инвалидов. Мы жили прямо перед посольством, и первое, что меня научили говорить по-французски: «Это улица Гранель, 69». Если я потеряюсь в Париже, то скажу полицейскому свой адрес не по-русски, а по-французски. Потом я выучил язык. Это великое детство, потому что я уже тогда стал натуральным диссидентом.
         Меня после детства в 12 лет привезли в Москву. Все вокруг говорят: «Мы строим коммунизм!» Мне стало страшно: они же просто нищие, почти из леса вышедшие. И Париж меня взял не капитализмом. Тогда же Париж был – это не только Пикассо, это были танцевальные народные балы в длинных юбках. Париж, который возродился после войны, это было счастье. И вдруг я приезжаю сюда – всё серое, убогое, без машин. Я говорю: «Что вы тут делаете, ребята, как так можно?» У многих на меня пошла реакция отторжения. Я не высокомерный человек, и никого ни в чем не упрекал. Мне было не то, чтобы себя жалко, я не сентиментальный, я довольно жесткий человек, мне просто казалось: «Ну, как же так, почему там люди могут жить нормально, а вы живете, как сволочи?»