ПриОбская правда-2

ПриОбская правда2
Чем старше становилась Вероника, тем больше она походила на всех нас, на большинство. Это тенденция всякого, кто перебродив в молодости, к своей наступающей зрелости, перестаёт отличаться от других и даже особо не мудрствуя, приходит к одинаковым неутешительным выводам. Что говорит лишь о том, что глубокие различия, как нам казалось когда-то, вовсе таковыми и не являлись. Вероника ненавидела людей. Это благородное чувство, этот циничный опыт многолетнего общения приходит ко всякому. Некоторые так пугаются искреннего цинизма, с которым мы презираем себе подобных, что  бросают все силы, чтобы избавиться или хотя бы притупить это гадкое ощущение, которое кажется нам неестественным и богопротивным. Они  обращаются за  спасением  в церковь или к нововерам-психоаналитикам, принимают толерантность, как новую универсальную религию, в конце концов, цепляются за самых ближних своих, пытаясь найти в них  хоть какой-то смысл и любовь, вопреки неумолимому здравому рассудку. Ничего не может помочь. Обманом не исправишь человеческую подлость. Все, лишь с разной степенью успешности скрывают, как исчерпаны в их душах запасы нежности и благосклонности друг другу, терпимости, понимания, всепрощения и добра. Никого не жалко, никто не достоин снисхождения, ничья жертва не нужна.
И быть может надежда, затухала бы брошенным окурком, где-нибудь на периферии нашего сознания, там, где прибывают в консервации наши не убиваемые мечты и не вытравляемые иллюзии, если бы не это предательство. Вероника всё думала, когда она проморгала этого подлеца? Ведь не могло это произойти внезапно. Нельзя же верить в необдуманные порывы, за любым поступком стоит история. История последовательных действий и мыслей. Речь уже не шла о прощении или о принятии, ей хотелось одного, распутать чужую логику предательства. Хронику грехопадения, проследить цепочку событий, что привела к замыканию разума. И для этого ей надо было снова оказаться там, куда ей страшно не хотелось возвращаться, в Сибирь, на навсегда, как казалось, брошенную родину. В страну и город, туда, где ничего не осталось для неё близким, но туда где остался её муж, диким способом, безумным обманом, немыслимым способом, непонятным смыслом.
Ничего уже не могло показаться Вероники ужасным, несусветная очередь к пограничным кабинкам, толпа китайских туристов, с флагами и стеклянными колбами, злобная прапорщица  с кривым ртом спрашивающая, цель вашего визита. Здесь, правда, Вероника вдруг задумалась, но быстра пришла в себя, звонко отрапортовала, что прибыла осмотреть привлекательный город Новосибирск, и только потом вернулась к своей ненависти и тяжелейшим темам, что словно тектонические плиты, медленно и беспощадно передвигались в её сознании. В такси всё немного успокоилось, чтобы не зацикливаться на одном и том же, она решила сконцентрироваться на пролетающем за окном пейзаже.  Октябрь в Западной Сибири не торопился с репрессиями. Не горячее солнце светило, как юное весеннее солнышко, слабый ветерок безучастно шевелил ослабевшие золотые листья на тополях, и даже всёпоглощающая грязь, без обязательного осеннего дождя, была сухой, бессмысленной и почти незаметной. Навстречу заляпанному такси неслись неумытые машины и Вероника ещё раз возвращалась к тому , что преследовало её уже полгода, к  чёрт его возьми, к гробу, который вот так же, как ей сейчас подумалось везли, только в обратную сторону, в аэропорт, как значилось в грузовых накладных,  тело её мужа.
В гостинице «Обь», что как и положено возле этой же реки,  грозно и  возвышалась, Вероника не раздеваясь села на кровать и набрала номер Дмитрия. В трубке, через почти минуту длинных гудков, наконец раздалось.
-Да, Вероника, доброе утро, Вы уже прилетели?
-Я ни хера не удивляюсь, что для Вас, это плохая новость!
-Ну, что Вы так, я помню о нашей встрече, сейчас только 9 утра, до 12 столько времени, всё в силе.
-Хотелось убедиться в этом ещё раз. Всё, жду Вас.
Короткий разговор, где собеседники не были особенно щепетильны друг с другом, но всячески подчёркивали, как важна их будущая встреча.
Вероника, как была в пальто и сапогах, грохнулась на гостиничную кровать, а Дмитрий, если бы он знал, как синхронно подскочил со своего, но домашнего дивана.
Для Дмитрия Бородина, не было ничего более важнее  в ближайшее время, чем сегодняшняя встреча с этой женщиной, специально прилетевшей из Германии, чтобы в полдень заказать себе кофе и поговорить именно с ним. Он был готов к этому разговору и не знал, что ему сказать ей. Сразу, как только его вытолкнуло из спокойствия и сна, этим обычным телефонным звонком, он ещё несколько минут бестолково метался по квартире, словно забыв с чего начинается день, после пробуждения. Как обычно, неврологические скитания способно остановить только зеркало, но не оно , как таковое, конечно, а отражение невротика. Поймав себя в его рамке, Дмитрий остановился, посмотрел себе в свои глаза и кажется начал совсем терять самообладание.
«Блииин, что я ей скажу? Чёрта лысого она мне поверит. Ты слышал её? Да ты же видел её, она раскусит меня, как младенца. А, что мне остаётся делать, Димычь? В твои годы врать надо уже уметь виртуозно, как Спиваков ( сработало неуместное сравнение, но сам себя Дмитрий же понимает), должно получиться, почему у меня собственно не получится, она что Шелленберг (какие только персонажи в такие минуты лезут в голову)? Обязано получится, в конце концов, я выиграю время, хоть немного. Она улетит скоро обратно и дальше …дальше…тишина…(мало кто знает, что была такая пьеса, которую на исходе жизни играли Раневская и Плятт…вот, что приходит в голову людям, когда их мозг работает на высоких оборотах)»
Дмитрий не мог отделаться от круговорота одних и тех же неотвечаемых  вопросов, откуда ему было знать, что Вероника в это же время так же бродила бессмысленно по своему номеру и так же мучилась от повторение одного и того же. Но в отличии от него, её круг замыкался не на что делать, а на какого чёрта с ней так поступают?
 Что же эти милые люди так страдают?
Чего им не живётся спокойно и умиротворённо?
Зачем и ради кого через три часа им так необходимо увидеть друг друга?
О чём так неотложно суждено говорить и почему они так взволнованы?
                2
Ничего бы этого не было, никто бы н собирался, ни прилетал, ни нервничал, ни ломал головы, если бы полгода тому назад, в одной из местных больниц не произошёл, в общем-то рядовой  случай. Ну помер человек, рано или поздно, это заурядное событие случается с каждым, а тем более в больнице, в каждой приличной больнице имеется для этого даже небольшое неотапливаемое помещение. И делать из простой смерти нечто особенное принято только у ближайших родственников, ненадолго оставить срочные и повседневные дела свои и все силы употребить для неотложного решения одной неприятной заботы. Спрятать от живых, с каждой минутой всё быстрее разлагающие тело усопшего подальше, поглубже, короче с кого спроса нет, нет и прока.
Всё было бы как обычно, если бы покойник был бы простым скучным жмуриком. И вообще, как никто не собирается помирать не раньше времени, не вообще, никто не думал закручивать  жгут этой  истории так крепко. Всё началось метельным февральским утром, когда в одну из палат горбольницы,  зашёл пытаясь поскорее отыскать свою кровать, как ни глупо звучит будущий покойник, который так и не смог умереть один раз и навсегда.
Игорь Высоцкий оказался в этой палате случайно, в больнице свои законы и правила, по  крайне мере в русской. Русский госпиталь, это невероятная смесь общежития, тюрьмы и монастыря. Казармы умирающих и выздоравливающих пропахли туманом лекарств, столовской рыбы, запахом больных тел и выдыхаемым   дымом дешёвых сигарет тех, кто приплёлся с перекура. Усталый от собственной боли народец печально лежит по койкам и ведёт неспешную больничную беседу.  Кажется, ещё немного и все твои соседи окончательно надорвутся и переедут в морг, до того всё так уж плохо, но всё происходит, как раз наоборот, они кряхтят, ворчат, но неуклонно выздоравливают, освобождая свои мятые постели, для новеньких.
Игорь зашёл в соседнею палату  в поисках старшей сестры. Он уже разобрался, что это дама одна могла решить все проблемы любого из временно здесь прописанных. Коменданта от медицины он там не нашёл, но стал невольным свидетелем заселения новенького. Это был высокий, немного сгорбленный мужчина, на голове которого оставшиеся седые волосы развернули безуспешную войну с победоносно наступающей по всем фронтам, начиная с  макушки, как с плацдарма, лысиной. Горбоносый, с грустными голубыми глазами, всё время неловко улыбающийся и конечно, как и у  всех вокруг, время от времени, по его лицу пробегала гримаса то ли боли, то ли усталого отчаянья.  Игорь услышал, как он несколько раз повторил дежурной сестре свою фамилию и имя. Гюнтер Игорь.  Уже до завтрака, к нему приклеилось прозвище, «Ещё один немец», просто «Немцем» пару дней до этого прозвали Высоцкого.
Как известно, в замкнутых пространствах, в условиях ограниченной свободы, или когда свободное время становится не роскошью, а ленивым сном после обеда, хочется общаться сильнее, чем просто формальные блаблаблашки. Тянет на откровенные признания, жаждешь искреннего сочувствия, хочется  поделиться с кем-нибудь, как несправедливо с тобой обошлась судьба и как обидела жизнь, такого замечательного и несравненного тебя. Поэтому люди и тянуться к тем, кто по их логике способен хотя бы выслушать тебя без переводчика, землякам, однополчанам, соседям, или просто по каким-то соображения близким духовно. Чего же удивляться, если два не совсем полноценных, в расовой принадлежности немца, встретившись после обеда, променяли послеобеденную негу, на расклинивании при знакомстве. Дружба начинается по-разному, иногда с первой фразы, иногда сразу с мордобоя, порой ничего вообще не предвещает в будущем. Два Игоря, улыбнулись друг другу так, что если смотреть на них в этот момент со стороны, то  казалось, что встречаются давние знакомые. Первый «Немец» протянул руку «Ещё одному немцу» со словами. (Он сам сначала  хотел поприветствовать его словами «Гутен так», но почему-то передумал, странно, но ему это, отчего то показалось через чур вульгарным, здесь, в больнице и в городе, в Сибири)…Меня тоже зовут Игорь.
«Ещё один немец» смутился, так как не знал, как реагировать от подобного приветствия незнакомца, но всё же заулыбался, и  как ни в чём ни бывало ответил, что очень приятно.
В таких заведениях, как общественная больница, как то не принято проявлять особенную вежливость, особенно среди равных, обращаться на вы, это к врачам, а среди больных царят нравы простые и панибратские, поэтому новые знакомые не стали церемониться и приступили к самому важному, к прощупыванию, к принюхиванию, к индиффикации. Опознавание, в стилистике «свой-чужой», когда собеседники, пока только догадываются, способны ли они стать кем-то друг другу. Именно здесь и сейчас выкладываются на обозрение личные культурные коды, демонстрируются запрятанные внутренние хранилища той душевной работы или безделья, что всю нашу жизнь принято считать личной жизнью, и в силу наших собственных убеждений, наше духовное нутро или демонстрируется всё сразу, как вульгарный жест, как  интимное достоинство, или только  маскируется ещё больше от чужих глаз и выдаётся в виде разнообразных полунамёков и полутонов. Впрочем, если не быть любителем межличностных игр и бульварного самолюбования, лучшее взаимодействие, это ироничная беседа, искренняя настолько, насколько незнакомцы серьёзно относятся к происходящему.
-Будем знакомы, я из соседней палаты, я слышал вашу фамилию, настоящий немецкий вкус, нас для удобства сестра на посту разделили на «Немца» и «Ещё  одного Немца», уже слышали?
«Ещё один Немец» так растеряно усмехнулся, что не оставалось сомнений, что он совершенно не в курсе происходящего, причём всего что происходило вокруг. Всё что он сделал, так это тихо заметил : «Да? Ну наверное, это забавно?»
-Знаете, когда устроитесь, и там все эти анализы и направления получите, заходите в гости. Если захочется, - добавил просто «Немец» и ушёл. Вечером, после ужина, когда ходячие, а значит не теряющие надежду постояльцы вышли, чтобы размяться перед последними на сегодня процедурами, «Немцы» встретились в полутемном коридоре и их разговор, как потом вспоминалось Высоцкому, кажется не прекращался всю следующую неделю. Гюнтер сразу успокоил и настроил их беседу грустной и такой беспомощной лёгкой улыбкой, что никто не мог и подумать, что они только утром перекинулись парой слов.
Что-то, может быть явная актуальность, злободневность и насущность, настроило собеседников начать с темы одиночества. Оно, это самое одиночество не обходит, даже случайно никого из нас. Отличается только наше к нему отношение и то, как оно с нами поступает. Неотложно уничтожает нас или закаляет до состояния буддийского отшельника.
Гюнтер,  всё с той же гибельной для любого спора грустной улыбочкой, с каждой саморазоблачающей фразой, всё ниже и печальнее опускал долу глаза, стал признаваться Высоцкому в тотальном одиночестве.
-Я с мамой знаете прожил все годы. Она, после развода с отцом, никогда и не с кем не встречалась. Кажется, не только не хотела этого, а просто возненавидела мужчин. Хотя…не думаю, что она любила людей, как таковых. Эмпатия, казалась ей странной слабостью, мешающая трезво оценивать людей. Так получилось, что какого-то  опыта сожительства у меня не с кем не вышло, не было, да как-то даже не намечалось. В молодости я почти женился на одной девушке, но сейчас я даже уже не помню, но что-то случилось и мы расстались. А потом? Мама меня родила, когда ей было за сорок, я много работал, она вышла на пенсию и много хворала. И знаете, эта пресловутая скорость жизни, эта всёпоглощающая  лень что-то менять в страхе потерять долгожданное, пусть и тягостное спокойствие.
Ещё немного и Гюнтер опустил бы голову на колени и разрыдался, подтверждая, как всё было плохо.
-Ну постойте, давай на ты будем общаться? А то мне такие реверансы, напоминают деловые переговоры, или собеседование или допрос в полиции.-
Игорь тряхнул в знак согласия лысиной, его седые вихри подковой стягивающей голову, и   длинными полосами уложенные поверх гладкой безжизненной поляны,  открыли  всю безнадёжность стараний, что-то скрыть от любопытного взгляда.
-Полгода назад, мама умерла,-самым спокойным голосом продолжил Гюнтер, он выпрямился, став вновь сгорбленным долговязым страдальцем и отворачиваясь к зашторенному пыльной тулью окну, подытожил,-я ждал, что будет плохо, но оказывается, это хуже всех ожиданий. Тотальное, полное одиночество. Остаёшься ты и весь мир, который не знает и не желает тебя знать.
Возле процедурной громко рассмеялись, мужские голоса подхватили чей-то грубый смешок и эхо наигранного гогота пошлым многоголосьем разлетелось по отделению терапии. Собеседники вздрогнули, как от пощёчины.
Высоцкий, сначала вздохнув процедил…дааа, но потом резко поднялся и подхватив под локоть страдающего меланхолика потащил того по коридору.
Игорь хотел только поддержать своего собеседника. Прервать сиюминутное страдание, успокоить, не дать волне безысходности поглотить и уничтожить этого слабеющего на глазах пациента терапевтического отделения провинциальной больницы.
Вот так, легко, почти не касаясь локтя, а только, как бы обозначая положение своей руки и предавая тем самым поступательное движение от скамейки у палаты в сторону ординаторской, один человек, взял на себя смелость, хотя бы на время одолжить у Одиночества, другого человека. Конечно на время, но и это, кукольное бегство, может придать силы, даже самым отчаянным. 
Одиночество убивает медленно, как сильное снотворное, чем дольше к нему привыкаешь, тем  опаснее его действие. То, что совсем не пугает в начале, позже становиться непреодолимой силой, кажется, что быть одному, это для тебя не только естественно, но и вполне заслуженно. И если, это проклятие, то оно не случайно. Тех, кого бросили единожды, выкинут из своей судьбы и жизни и все остальные. Можно не смиряться с подобным ходом событий и страдать снова и снова, но придёт время и любой одиночка всё же успокоиться и пустит жизнь на самотёк. Ни старая что-то изменить, не сближаясь и не удаляясь от людей. Приходит осознание того, что каждый заслуживает того, что имеет. Безразличие и отстранённость окружающих, пустоту общения, ненужность присутствия, брезгливое сосуществование.
Одиночество, в первую очередь, это отчаянье. Это неверие в возможность быть необходимым кому-то до такой степени, что вся жизнь становиться бессмысленной, без присутствия, без существования кого-то. Всё теряет смысл, и ты сам, не имеешь ни капли смысла, если без тебя, без твоих слов, улыбки, прикосновений, никто не скучает, не ожидает тебя, не ищет твоего лица в череде приходящих, не мечтает утром, проснувшись почувствовать сердцем, что ваши жизни взаимосвязаны, необходимы, родственны, живы ради друг друга. 
Игорь, как самый закоренелый одиночка, давно знал свой очерченный мир, то пространство, в котором ему ещё как-то можно чувствовать себя спокойно и умиротворённо. Прошло слишком много лет, с тех пор, как кому-то всерьёз хотелось заглянуть в его личное пространство, никто не стучался в запертые ставни его души. Парадокс заключается в том, что нет ни одного одинокого человека, кто заколачивает намертво дверь в свой внутренний мир, она всегда открыта, даже если, мы и утверждаем,  что слишком во всём разочарованы и замкнуты, мы, даже за гранью отчаянья, надеемся, и наши надежды кончаются  только с куском хлеба на стакане с водкой, оставленные на нашей могиле.
Гюнтер сел в самом углу тёмного, у огромного куста в кадке, промазанной полосами олифы. Закинул  ногу за ногу, отбросил в сторону седую прядь, в этот раз удачно прикрывая почти всю голову, он заговорил медленно, без эмоций. Высоцкий стоял напротив, его почти не было видно, лампа на потолке перегорела и широкие листья никому из них неизвестного растения закрывали его, так словно он спрятался. 
«…я, как-то быстро привык к тому, что я никому не интересен»,-без сожаления о сказанном начал Гюнтер.
-мне с детства нравилось это состояние, когда ты всюду и всегда один. Мне не было скучно самим с собой, наоборот, фантазии, мысли, представления, всё что угодно овладевали мной. Окружающие, только отвлекали от того мира, что я мог создать и конструировать. Чем старше я становился, тем меньше мне для спокойствия требовалась чья-то компания. Люди сразу замечают таких, как я. Одиночек даже не то, чтобы не любят, от них шарахаются, опасаются, что если заметят  тебя в их компании, то не дай Бог, кто-то решит, что и ты такой же, такой же ненормальный. Вообще общество, твёрдо уверенно, что одинокий человек, ненормален. В разной степени и  разной степени тяжести диагноза сумасшествия.  Всякий одиночка тратит полжизни, чтобы вопреки своему желанию, сосуществовать с кем-нибудь. У всех по разному, конечно, но сколько не мучайся, не старайся и если ты не залезешь в петлю, то наконец найдёшь свою раковину рака-отшельника. Правда к тому времени…
Где-то за пол-минуты до этих слов, какой-то больной мужик, в бесформенных тренировочных  штанах, бессовестно украшенных логотипом «Адидас» , подошёл к «немцам», кажется не только попытался прислушаться к тому, кто говорил, но и если судить, по активной мимики и понять о чём речь. Но, молча в бессилии развёл руками, громко рыгнул и тряся пустой головой, пошаркал в неизвестном направлении. Словно немая аллегория. Выйдя из небытия, двинулся обратно. Сценка изрыгающего неприятия и непонимания, кажется сбодрила Гюнтера и он заговорил активнее и живее.
-Ну, да ладно. Чего там. Одиночество, оно же разное и в каждом возрасте своё, да?
В юности, в молодости, мы мучаемся, но как. Да, мы на грани самоубийства, но тоска белого, молочного оттенка. Это они, они, это все, абсолютно все и виноваты в нашей изоляции и неприкаянности и горько пожалеют об этом. Так как, ещё немного и на небе взойдёт звезда нашей успешности и признания. Одиночество юности-одиночество скрытого терпения. Мука  терпеливой надежды. Почти заговор, одного, против всех. Глубина этого одиночества велика, но никак не бездна. А вот сейчас, когда мир отвернулся от тебя навсегда. Когда ты знаешь себе цену и понимаешь, что нет тебе цены, потому что пустота твоей жизни никому не нужна. Ох, не выбраться  уже из петли безверия в себя.
Мимо коридорных философов быстро и делово прошагала дежурный врач. Мужчины,  проводили её невыразительными взглядами, погружённые в свою беседу, они даже не акцентировали своё внимание на тех частях женского тела, какие даже под медицинским белым халатом, привлекают и возбуждают фанатазию. Но проход молодой женщины, всё же изменил ход мыслей и течение разговора.
-Любовь, конечно, неудачная любовь, приложила руку ко всему этому, так ведь, -спросил Высоцкий.
-Не знаю. Кажется, её полное отсутствие. Я из тех самых, кто знает о ней, только в умозрительных представлениях. Что-то, кажется читал когда-то и пожалуй, всё. А то, что я слышу вокруг о любви, я не понимаю, что это собственно?. Страсть, секс, измены, браки-разводы, извращения, обещания, обманы, какие-то сказочные сериалы, это межполовая  борьба, война и мир двух видов. Где осталось любовь? В искусстве? В страданиях пубертатов? В терминологии?
-Ты, разочарован, -перебил его Высоцкий.
-Разочарован?! Ещё бы! До такой степени, что не одиночество меня пугает, а каждый, кто пытается его нарушить…Любовь? В наши годы, это слово, переходит из разряда устаревших, в неупотребляемые. У меня не было никогда детей, я даже про её опасность и угрозу, мораль никому не прочитаю. А ведь знаешь, необходимость в любви, в теплоте с годами нисколько не угасает. Пожалуй, её отсутствие, невозможность, угнетает всё сильнее. Мои ровесники закрывают пустоту её отсутствия, жалким ожиданием праздничной пьянки, и нетерпеливо подбухивают в выходные. А я вот пить не научился, скриплю зубами без обезболивающего,- Гюнтер  отвернулся в чёрный пыльный угол и замолчал.
Высоцкому показалось, что он плачет, и хотя он не видел сейчас его лица, он без труда представил, как слёзы по щекам стремятся потоками к подбородку и сливаясь в  водяную бородку, уже свисают и падают под ноги Гюнтеру.
-Есть, есть, это граница безнадёжности. Многие годы ожидания чудес, когда находишь силы во что-то верить и терпеть, они только подтверждают, что всё было напрасно. Ищешь альтернативу, спасение в чём-то, но осталось так мало инструментов, которые могут придать тебе уверенности и заставить, хотя бы просто жить и отыскать хоть в мелочах жизни, радость. Любую, там вкусный кусок там какой-то еды, сладкий сон, игра, вид заледеневшего окна, хорошая книга. Всё это проглатывается одиночеством не глядя, когда ты даже взглядом не можешь не с кем поделиться, даже прохрипеть кому-то, выругаться, просто глубоко вздохнуть и выдохнуть, чтобы этот обычный процесс был кому-нибудь нужен, всё, и ты сам по себе теряешь всякий смысл, -голос дрожал, но был равнодушно спокоен. И когда Гюнтер быстро обернулся из мрачного угла лицом к больничным лампам, сухое и бледное, оно почти ничего не выражало. Кроме, пожалуй,  «венецианской» маски отстранённой.
-Знаешь, вот я сейчас скулю о том, какой я несчастный и одинокий, а ведь это обычность. За редким каким-то исключением, мы все такие.
В больничных палатах выключили свет. Кашель усилился, гулкий бубнёшь, несмелый храп, хлопанье дверей, заполнило пространство отделения терапии.
-Ты же понимаешь, -присаживаясь рядом с Гюнтером, со вздохом проговорил Высоцкий.
-В браке, одиночество и неприкаянность не исчезает. Ждёшь от семьи чего-то обратного, но редко ожидания сбываются. Близость, она успокаивает на время, но и жестоко обманывает. Как-то очень быстро, ты и она, начинают играть в пользу собственной выгоды. Где-то интересы совпадают, но каждый всегда при своём. Это, как мирный договор двух государств, взаимные интересы, не дают соперникам пойти открытой войной. Но, только до поры до времени. Баланс сил меняется и сильный пользуется слабым. И, как это бывает, терпение становиться обузой, и союзники целенаправленно ищут новых, более перспективных партнёров. Лучшее и счастливое, что было когда-то не принимается в расчёт, всё, что связывало варварски уничтожается. Каждый надеется, что достоин большего. Брак или распадается или беспощадно перекраивается, на новых условиях, выгодных, для кого-то одного. Так что, никого не волнует, что твориться в сердце каждого, это просто сделка, бессовестная и крайне деловая. И счастлив в браке лишь тот, кто знает чего он хочет, и получает это, расплачиваясь мелкой монетой.
-Это не семья, это контора?
-Да. Игорёк, Рога и Копыта!
-И что лучше по-твоему? Быть одному или быть одному, но нести при этом ответственность за другого?
-Сейчас мне кажется, что мы с тобой хронические больные, что не странно, мы же в госпитале. Может отделение, только не соответствующее? Не можем, не в состоянии, не принять, не изменить то, что имеем. То ли не отыскали в жизни тех самых близких нам людей, которые были нам суждены? То ли их нет и не было никогда. Может быть просто не в нашей силе, способности нашего разума принять всё как есть? Может мы с тобой обычные неудачники, и чтобы мы не предпринимали, всё одни поражения и беды, я не знаю. Я вот сейчас не уверен, стоит ли что-то менять или пусть вся эта жизнь катиться к чертям, на полной скорости? Уже ясно, что сколько бы нам не осталось, там не может быть много и счастливо.
Выключили свет в палатах и коридорах. Потом и уличные фонари перестали работать. В сонной тишине трещал только общественный холодильник у поста медсестры, стало так темно и грустно, что эти двое, что всё еще приглушённо басили в углу, были похожи не на ночных откровенных собеседников, а на двух бестелесных демонов, вросшихся в чёрное пространство и кающихся в смертных грехах.
Утром, в час когда дяденьки и тётеньки, разносят анализы по лабораториям и хлопают мотыльками невыспавшихся   глаз, в очередях для сдачи крови, Высоцкий проходя от одного кабинета к другому, вдруг услышал тревожный возглас, как будто именно от его появления. Кто-то прошептал «О, Боже мой» и отвёл перепуганные глаза от него. И  шёпот, нездоровый, нехороший, удивлённый, перепуганный. Заходя в палату, его приветствовал седобородый обладатель множественных «адидасов» на своих трениках громким и вызывающем возгласом : «Да жив он, что с ним сделается! Слышал, говорят кого раньше времени хоронят, жить будет долго, а?».
«А, что случилось?»
«Да сказали, сегодня ночью немец умер. Я говорю, какой из этих, я их вечером обоих живых видел, они сидели в углу у кадки с цветами, кто из них откинулся? Наш вот от живёхонький! Значит другой!» Мужик рассмеялся, но быстро осёкся, но его смех словно завис над палатой, как будто голос превратился в табачный дым и сизыми кольцами упрёка ещё долго наполнял пространство и напоминал о своей бестактности и неуместности. Высоцкий этого не заметил, оглушённый он не слышал уже не смеха, не отвратительной тишины после него, он тут же развернулся и вышел из палаты и куда-то пошёл, ещё сам не представляя для чего, зачем и собственно куда.
№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№№
Вероника вышла из отеля за пятнадцать минут до встречи. Никакое беспокойство не тревожило её рассудок. Она шла по улице уверенно, спокойно, бесстрастно, опустошение владело её сознанием. Если бы вдруг спросить, что она думает, что с ней происходит, она бы ответила самым уверенным тоном : «Ничего, совершенно ничего, иду себе и всё!». Такое случается с теми, кто без усталости, без перерыва и отдыха истязал себя долгое время,  какой-то одной проблемой и дошёл до самого конца, исчерпал без остатка свои душевные силы, измучил себя бесконечностью ответов на нескончаемые вопросы, выстрадал истину, понял её до самой сути и от боли, от правды, от лжи перестал быть самим собой и потому, перерезал глотку своему внутреннему диктору. Мир замолчал, а то, что шумело вокруг, было просто временем, которое принадлежит другим людям и озвучивает другие жизни. Когда тебя предают (а это чёртово слово, «предательство» несколько месяцев, на разных языках, гремело в голове Вероники набатом, призывом к мучительным размышлениям) не о чём невозможно думать, кроме предательства и если, что-то отвлекает, то возвращение к нему, ещё болезненней, как будто переживаешь его снова и снова, словно оно произошло только что.
Последнее время, Вероника не анализировала больше: почему, за что, как это возможно? А вспоминала саму себя. Ей стало интересно и важно, что происходило с ней, тогда, когда она провалилась в топь безнадёжности, что ей приготовила жестокая судьба. Вот и сейчас, остановившись на светофоре и не замечая окружающих её людей, она вдруг снова вернулась к много раз всплывающей передней картиной. Тот день, когда, выходя из морга, она останавливается на парковке, вдруг обращается к молодому индусу, просит сигарету, закуривает и начинается тот самый ад, который быстро изменит всё, что было когда-то её внутренним миром и как она поняла, достаточно скоро, просто убьёт её.
Предательство убивает. Пусть тот, кого предали и останется жив, но лучше бы, он был мёртв.
Справившись с вероломством, с жестокостью, с презрением, пережив невыносимую боль, собрав по мелким, ничтожным осколкам остатки самоуважения, напившись собственных слёз, захлёбываясь, задыхаясь, замирая от собственной ничтожности, проклиная всё, что было почти святым, мы исчезаем. Дальше продолжает жизнь другой человек. А так, как воспоминания запрещены, иначе они сжигают душу, мы забываем сами себя. Преданные, теряют связь с собой прежним, они находят что-то другое, порою совершенно чуждое самим себе прошлым. Это не просто, это мучительно, но только так возможно не сойти с ума, не разделаться со своим телом, не удалиться от людей в сектантство или алкоголь, или стать омерзительным мстителем всем и во всём.
Вероника, прошла на краю всех шатких обрывов, была готова на всё, избежала сладкого соблазна избавиться от мучений одним разом, похудела, справилась с неизбежной, длительной бессонницей, выплакала котлован слёз, ставила свечки в церкви, ходила к психотерапевту, вылакала бассейн русской водки, уволилась и вернулась обратно на свою работу, потеряла из вида дочь и родных, переспала с молодым балбесом с сайта знакомств, похорошела, постарела, накупила новой косметики, почернела от горя и наконец нашла частного детектива и прилетела в Россию.
И сейчас сидела в кофейни, рядом с хореографическим училищем, тупо ничего не соображая смотрела в меню и никак не могла придумать, что ей собственно заказать. Ей ужасно мешала одна мысль, что бешенным теннисным мячиком скакала у неё в голове. «Что я здесь делаю, зачем, зачем, зачем?». Когда он страшным усилием  воли взяла себя в руки и пробормотала заказ студентки-официантке, которая, как ненормальная пять минут стояла и безразмерно улыбалась в ожидании, когда прозвучит, что-нибудь в её адрес, из-за её спины вынырнул Дмитрий. Полминуты, они молча смотрели на знакомые по плоским экранам, физиономии друг друга. Так же молча, Дмитрий присел напротив.
Даже общаясь на вполне себе реалистичных видиоэкранах, объёмные копии людей предлагают нам совсем иное зрелище и впечатление, превосходит наши предположения. С разной степенью успеха, порою удручающее, порою совсем наоборот. Глядя со стороны на эту парочку, неуверенно осматривающих друг друга, можно было бы подумать, что они встречаются здесь, после непродолжительной беседы на сайте знакомств. И вовсе не похоже, что она уже два месяца переводит ему евро на карту, а он отчитывается за каждый еврик, фотоотчётами и комментариями. Он был почти восхищён её красотой и несоответствующей её возрасту моложавости, а она сразу раскусила в нём почти спившегося неудачника и неряху. Но обоим отступать было поздно, да и некуда. Без лишних и некому ненужных приветствий, Вероника начала:
- Я здесь кое-что решила сделать по-другому, короче, передумала. Значит так. Я не собираюсь с ним встречаться и видеть его тоже не хочу. Не думаю, что мне доставит, хоть какое-то удовольствие, видеть его рожу. Но я прилетела сюда не просто так, поэтому ты поработаешь ещё. Ты же хочешь заработать в валюте, не против, надеюсь?-
Дмитрий слушал внимательно немного раздражённый голос Вероники  и отмечал про себя, что и её голос, немного низкий, с хрипоцой, ужасно подходит к образу, что складывался у него всё это время. Такой уверенной, даже властной женщины за сорок, не терпящей возражений, знающий цену себе, своей привлекательности и при всём при этом, страшно оскорблённой и униженной.
Он, что-то хотел спросить, но она только покачала головой и продолжала.
-Короче, мне нужна твоя помощь, активная. Начиная с того, что я много чего уже не понимаю в этой стране и вообще, чужой город, мне нужен кто-то, ориентировал меня просто, вокруг. По местности. Конечно, я оплачу твой труд, мы договоримся-
- И что же мне делать?- впервые что-то сказал Дмитрий.
Обезображенная улыбкой официантка-студентка принесла кофе и Тирамесу и расставив заказ, вопросительно  посмотрела на Дмитрия. «Ничего не надо», пробурчал он, раскачивая головой.
Вероника с удивлением разглядывала наполненный пенкой стакан и кусок пирога и продолжала:
-Сегодня вечером уговорите его встретиться. Выпейте побольше, так, чтобы у него не было никаких планов, кроме как, умирать от похмелья. Бухать он любит, а здоровья уже нет. Завтра он нужен мне раздавленный, как клоп. Видишь ничего трудного. Даже наоборот. Только вот, что. Когда нажрётесь, держи себя в руках, я понимаю, все мужики по пьяни стремятся натворить что-то такое , на что у них трезвых решительности не хватает. Поэтому не разболтайся о том, что я здесь и вообще помни, что это твоя работа и ты работаешь на меня. Я могу надеяться?-
-А, какой повод нашей пьянки. Э, нашего застолья?-
-Что? С каких это пор, здесь в России нужен повод, чтобы напиться? Хочешь сказать, что я вернулась в совсем другую страну и сейчас водка перестала быть в центре русской вселенной?!-
-Я подумал, может быть , что…ну…что-то…ааа…-
-Просто напейтесь и всё. Важно, чтобы завтра утром, ему не хотелось жить и это главное. Пока всё.
Вечером в шесть я позвоню. Если, что-то пойдёт не так, пиши. Но, только аккуратно. Он ничего не должен даже подозревать-
Дмитрий, что-то ещё говорил, скомкано и неуверенно прощался и уходил, а Вероника уже отвернулась к окну и внимательно смотрела, как одиночные капли дождя разбивались о стекло. Потом одинокие самоубийцы стали потоком и уже многослойными волнами стекали, закрывая обзор, на опустевшую улицу. « А мои слёзы? Когда я заплакала? Это из-за дождя? Сука, я уже не замечаю ничего!». Вероника достала бумажную салфетку, приложила к щекам и уже убирая её и зажимая , мокрую в кулаке, предстала перед этим миром совсем другим человеком. Трезвым, спокойным и почти каменным. Она знала, что ей нужно делать, как и главное зачем.
Женская месть, несравнима ни с чем. Можно подобрать несмелые, жалкие эпитеты, но они будут не силах отразить её суть. По коварству, по вероломству, по изобретательности, изощрённости ничего нет подобного. Только наши нежные подруги могут сжечь нас заживо, в костре справедливого гнева. Сверхтончайшие , прирождённые знатоки мужских душ, они безошибочно, интуитивно знают, какого унижения мы достойны. Что доведёт нас до безумия и как страдание сломает хребет, нашему мнимому мужскому самомнению. Терпеливые, хладнокровные, они способны ждать годами, чтобы одним движением слабого указательного пальчика, мягко надавить на спусковой курок и разрывная пуля мщения, снайперски продырявит именно ту часть мозга беспечного мужчины, которая отвечает за его самоуважение. Совершенно фальшивое, с дамской точки зрения, кстати. Разхуяренное таким образом мужское спокойствие, может никогда не вернуться к норме, в этом случаи многое зависит, от способности мужика к самовосстановлению. А есть ли такое у него, он узнает только тогда, когда окажется раздавленным женской местью, никак иначе. И ещё. Женская мстительность всегда идёт до конца, она никогда не остановиться на полдороге, не передумает, не одумается. Слепая и беспощадная, она не замечает преград и препятствий. Когда я читаю в воспоминаниях Вертинского, как цыганка кидает младенца в полицейского, только сразу кажется это дикостью, но потом понимаешь, что это женщина, которая в отчаянии готова на всё, лишь бы уничтожить обидчика.
Вероника вышла из кофейни, вооружённая несгибаемым желанием мести, не замечая холодного осеннего дождя дошла до перекрёстка и свернула на улицу Семьи Шамшиных. Пройдя ещё немного, увлечённая сложным конструктором мстительной инженерии, не очень понимая для чего, она открыла какую-то дверь в павильон, одного из однотипных зданий один за одним протянутых по правой стороне этой улицы и услышала тихое, какое-то безвольное приветствие грустного человека.
-Я вас слушаю. Я могу вам чем-нибудь помочь?-
Только сейчас, она осмотрелась и поняла, что оказалась в магазине похоронных атрибутов. За человеком, в затянутом под горло свитере, плотными рядами сочувственно взирали на неё венки с лентами, искусственные букеты и невыразительные фотогалереи тех, кому уже не страшны губительные эмоции. Вероника купила пластмассовые цветы, завернула их в чёрный пакет и отправилась в гостиницу, по дороге размышляя над тем, зачем ей собственно этот кладбищенский букет нужен.
-Много мне приходилось слышать. И в этом кабинете немало, но ты постарался. Наговорил такой дичи, не знаю, что ответить сразу. Ты давно уехал из России или тогда ещё из Союза?-
-в 1992 году-
-Не захватил значит девяностые, так краем. Тогда, это, ёщё было возможно, но и тоже, не просто и не легко. Сейчас? Я могу тебе помочь, если сделаю вид, что этого разговора не было. Свидетелей нет, разговора нет, никаких предложений нет, нет и не было ничего. А, если мы и говорили о чём-то, то о твоей выписке. Как тебе такой поворот, хорошее предложение. Со всех сторон безопасное?-
-Я добавлю столько, сколько вы скажите. Наверное, я продешевил, это не жадность, я не очень ориентируюсь в ценах, сегодняшних здесь. Скажите, я не обладаю какими-то безграничными ресурсами, но кое-что добавлю, скажите, говорите, сколько?-
-Это уголовное дело.-
-Я понимаю-
-Нет, милый мой, не хрена ты не понимаешь. Под старость, вместо пенсии, вместо огорода и баньки, если я тебя послушаю, мне придётся с уголовниками в бараке вонючем годы свои последние доживать. В вонючем, страшном, вонючем бараке. Ты вот мне деньги предлагаешь, а я после, добавки баланды на них ни куплю. И молодые упыри мне будут плевать на лысину. А я буду утираться и что мне тогда, тебя материть, думаешь, мне легче будет?!-
-Ну, да…да, при самом плохом раскладе, если всё рухнет и всё пойдёт ни так. А, если получится? Я понимаю, но такого варианта, что я вам предлагаю, не предлагают каждый день? Я удвою сумму, Юрий Сергеевич, ради подобных денег, можно рисковать. По любим меркам, это крупная сумма. Перечислю вам уже сегодня. Я всегда буду крайний в этой ситуации, вы, всё, что вам возможно предъявить, это ошибка, путаница, может быть простой сбой системы, неразбериха. О деньгах , никто ничего не узнает, это мои сбережения и информация о моих деньгах доступна только мне, а мне признаваться в этом, нельзя категорически. Это первый и последний наш разговор, все следы, все сообщения, следы транзакций, я уничтожу. Если сделать всё быстро и чётко, а главное продуманно и чисто. Всё получится.-
-Да, зачем тебе, это нужно? Ты скрываешься от кого-то, от полиции, тебя разыскивают там, в Германии?-
-Нет-
-Ну ведь тогда смысла никакого нет! Ты объясни мне, ты уезжаешь отсюда живёшь там полжизни и хочешь нелегально остаться здесь, под чужим именем и под страхом, что тебя разоблачат? Что за причина, что происходит, ты пытаешься меня убедить в том, что я не могу понять, не могу поверить, без серьёзной причины таких вещей нормальные люди не делают!-
-Я попробую объяснить. –
-Ну, давай, дорогой. Я жду-
-Ничего в жизни я не хочу. Когда я это понял, когда сам себе сказал об этом, я к тому же понял, что это со мной же давно. Давно и поэтому, и за своей собственной глупости, неспособности слышать самого себя, я…я…я испугался…испугался, того, что потерял самого себя. Бешено стал вспоминать, к чему стремился последние годы, чего хотел добиться, мечтал ли о чём-то. Всё оказалось мелочью и обычным бытом, вроде смены постельного белья, новой зубной щётки, выбора новогодних подарков, упаковки таблеток, бутылки пива. Давно я живу так. Мечта, это то, что сбылось или нет в прошлом. А ведь прошлого нет, а значит и я исчез. Нет, я как бы есть, я же сижу перед вами, я не галлюцинация, не подумайте, это не психоз, или, не только он, я знаю и про возрастную психологию, и про кризисы среднего возраста. Всё это, только утяжеляет моё отчаянье и только, но не является причиной. Причина в том, что я больше не могу жить так, как живу сейчас. Безропотно, бесцельно, бессмысленно, безнадёжно! Если единственное, это то, что я представляю из себя сейчас, этот я, который перед вами. То я никому не нужен и мне никто уже не нужен. И раз так, всё, что мне остаётся, это спрятаться. От себя, от других. Если я этого не сделаю, всё, что мне останется, это прокалывать новые дырке в ремне и чередовать снотворное с виски. Я буду всё омерзительнее и сентиментальнее,  с каждым годом, на глазах у всех, всё дряхлее и отвратительнее. Отравлять близким их жизни, потому что моя пуста, как котлован. Но разве я способен, что-то изменить, кроме цвета пижамы, кроме оправы к очкам, кроме своих же выделений и то в худшею сторону?
И вот, каким-то невероятным образом, мне представился шанс, прожить что-то совершенно другое. Пусть не с чистого листа, под другим именем, в другой стране, под страхом разоблачения. Но так, где всё будет завесить только от одного человека, от меня самого! Да, это мысль пришла мне час назад, там в морге, когда я пришёл увидеть Игоря в последний раз. Я подумал, а что, если это я умер, тот я, который и не знал, зачем он и жил, собственно? Моментально, глядя на спокойное лицо его, меня осенило, что если я и буду ещё жить, то совершенно иначе. План бегства, цель, алгоритм действий сложились сразу и чётко. Мне даже не нужно было его обдумывать, я вышел и пока поднимался из подвала, уже всё представил себе без черновика и вопросов. Я знаю к кому мне обратиться, кто и как мне поможет, что надо делать, а что нет. Наш с вами разговор, ваша реакция, сомнения и мои доводы, всё, как будто уже состоялось. Я даже не удивляюсь ничему. И я знаю, что вы мне поможете. И уже вижу это. Не переживайте, всё пройдёт идеально, потому что…это именно то, что мы заслуживаем. -