Жидики

 29 сентября 2021 года исполняется 80 лет со дня зверского истребления фашистами еврейского населения города Киева. Этот рассказ посвящается всем невинно замученным и расстрелянным в Бабьем Яру.

 “Мида кенегет мида - Мера за меру”
        (Мидраш повествует)

   В Киеве воробьев называли “жидики”. Причины никто не знал, кроме одного человека - дяди Коли. Это был его секрет и поэтому он относился к воробьям с большим уважением. Каждый день, в обеденный перерыв, сидя на деревянной бочке, он крошил в своих больших, мозолистых ладонях, чёрный ржаной хлеб и разбрасывал  его вокруг себя. Стайки сереньких комочков давно привыкли к этому месту и к дяде Коле, и как только он появлялся слёту рассаживались вокруг, что вызывало на его рябом, сером лице жалкое подобие улыбки. Худощавый на вид, с жилистой, крепкой плотницкой рукой, с глубоко посаженными глазами, прячущимися под кустами огромных бровей; быстрый в движениях, на своих коротких мускулистых ногах, он был порождением среды в которой вырос. Совершенно безграмотный, умеющий поставить в заработной  ведомости только свои инициалы, дядя Коля был хорошим плотником не без смекалки и находчивости. Его нельзя было уличить в бездельи, как других  и это его злило.
Из-за безграмотности его не продвигали по работе и его серая однообразная жизнь породила в нём характер и привычки, резко отличающиеся от нормы. У него никогда не было настоящей семьи, а та, которая могла бы ею называться, отказалась от него из-за невыносимого характера. Вот и сейчас, он сцепился с Вовкой из-за того, что тот взял из его инструментального ящика, без разрешения, какой-то инструмент.

- Эй, сколько раз тебе говорено, без спросу не лазить, может, я там гроши держу!- начал закипать дядя Коля.
- А ты бля... возвращай сразу инструмент, а то больше не дам,- огрызнулся Вовка, поправляя защитные очки на горбатом носу. Я этот коловорот уже час ищу, пока вспомнил, что ты одолжил. И, вообще, чего ты в бутылку лезешь, сам ведь виновен.
У меня работа срочная, а делать её нечем.
Лицо дяди Коли перекосилось от злости и он, выбрасывая на стол из инструментального ящика всё содержимое орал, стараясь перекричать визжащую в дальнем углу циркуляру.
- Ты мне баки не забивай, историй не придумывай. Я вон в ящике полтинник держал, а теперь найти не могу. Наверно он к твоему коловороту прилип. Молодому, смышлёному Вовке эта словесная перепалка нравилась и он, увидев ещё одну возможность вывести дядю Колю из себя, продолжал:
- Да ты, что - мудак, фашист необразованный. Кому твои деньги нужны, да у тебя в жизни таких денег не было, кому ты баки забиваешь, кому лапшу на уши вешаешь.
Я всё про тебя знаю!

  Вовка, ничего конкретно не знал. Так, слухи, разговоры всякие. Но этого было достаточно, чтобы одуревший от злости плотник, с острым, как бритва топориком бросился на Вовку. Побледневший, он пулей вылетел из столярки и не возвращался до тех пор, пока сбежавшиеся на шум рабочие не отобрали у дяди Коли топорик и не успокоили его.
  Нервишки у дяди Коли пошаливали со времён войны и его предохранители сгорали при первой перегрузке. Даже без неё он постоянно искал любую причину, чтобы с кем-то сцепиться. Причина не имела значения и все это знали, стараясь не давать никакого повода для ссоры. Его терпели, не обращая внимания на выходки и даже иногда, когда он появлялся на работе выпивший, прятали, чтобы начальство его не заметило. Проблем вокруг было достаточно и личность этого человека не вызывала особых тревог, так как он был маленьким и не очень нужным винтиком в большой машине называемой производством. Столярка находилась на отшибе от основных корпусов, и большое начальство никогда здесь не появлялось - ноги не доходили. Дядю Колю все давно оставили в покое. На собрания и субботники он не ходил, в столовку тоже.

Никогда ни с кем не здоровался и не прощался. Приходил на работу раньше всех, а уходил всегда последним. Создавалось впечатление, что он здесь живёт, среди столярного оборудования и досок, опилок и тырсовой пыли, накапливающейся в этом помещении, в больших количествах, в течении всего рабочего дня. Он здесь ел, мылся после работы под струёй огородного шланга и даже брился, используя осколок зеркала и свой острый, как бритва, топорик. Единственной его радостью было общение с воробьями - жидиками, как он их называл. Было смешно наблюдать со стороны, как он за ними ухаживал, разговаривая с ними, как с живыми людьми. Странные это были беседы, загадочные, вёл он их, когда никого рядом не было, оглядываясь по сторонам и стараясь, чтобы никто не подслушал. Отношения между Вовкой и дядей Колей были испорчены на всю жизнь. Зная об этом, Вовка решил отомстить ему. Дружба с Эмилем, настройщиком электроаппаратуры в лаборатории сборочного цеха, подсказала идею. Проще пареной репы было спрятать в бочке, на которой, обычно, сидел дядя Коля, переносной магнитофон. Пара отверстий, сделанных ручной дрелью и прекрасная акустика обеспечена. В идею решили никого не посвящать, пока не появятся щрезультаты. И скоро они появились. И какие!
   
   Это была история пребывания дяди Коли в оккупированном Киеве, рассказанная воробьям в течение двух обеденных перерывов. В очередной раз, разбрасывая хлебные крошки, дядя Коля обратил внимание на одного особенно задиристого и бойкого.
Он чирикал во всю, будто пытаясь обратить на себя особое внимание. И дядя Коля, улыбаясь сам себе, вспомнил песенку, которую всегда напевал один из давно работавших с ним столяров краснодеревщиков, которого звали Семёном. Ему, вдруг, показалось, что это вовсе не воробей, а тот Семён, которого уже много лет нет в живых, и который вновь напевает ему эту же песенку:

Эй, бескрылый человек,
У тебя две ножки.
Хоть и очень ты велик,
Едят тебя мошки,
А я маленький совсем,
Зато сам я мошек ем.

- Смешной ты, жидик, смешной! Что ты знаешь о себе, что ведаешь? А мне судьбой уготовано, всех вас подкармливать. Кыш, кыш жидки, куда без очереди лезешь, опять плети захотел. Быстро же, милые, вы всё забыли, быстро. Напомнить? Ну, поговорим. Может поймёте, может вспомните. Ничего вам сегодня не нужно. Серенькие вы, маленькие, гладенькие, все одинаковые. А когда-то всё нужно было. И барахлишко, и золотишко. Всё немец снял, всё отобрал, проклятый, с нами не поделился. А помогали то мы ему как!Ох, как помогали, всё от души делали, на совесть. Хороший месяц сентябрь был, тёплый. Выгоняли мы вас со всех дворов, а кто задерживался палкой по спинам, плеточкой по бокам да по рёбрам. Люди вроде бы, а как стадо. На убой коровок ведут: они чуют, мычат в испуге. Так и вы, крик и плач кругом, наверно тоже чуяли. Ну, а мне что и дружкам моим - работа есть работа. Не вас, так нас бы немец побил. А так душу отвёл и всё тут. Всех положили - покосили в том Яру Бабьем. Как сейчас вижу, чую. Не считал я, некогда было. Люди говорят, тысяч сто там явреев и солдатиков наших забили. Не жалел немец и нашего брата - украинца. Положил наших немало.
А вы, жидики, народ живучий, во, гляди, как устроились, в птичек обернулись, в сереньких, в одинаковых. Думали, не узнаю вас. А я ваши привычки хорошо запамятовал: и походку, и поведение, и носики - всё, как у тех.
 
И вот опять вы здесь в Киеве, в другом виде. Ну, что ж, прикормлю я вас, прилащу, а там видно будет. Вон Мао Цзе Дун культурную революцию придумал, и китайчики вас стаями отлавливают по его приказу, в пищу потребляют. Откуда им узкоглазым, знать, что вы жидики. А может и впрямь  прав китаец, пользы от вас никакой, одно разорение. Людей у них много, а вы их пшеницу клюёте, голод от этого может случиться. Мы этого в нашей стране тоже не допустим, что-то наше дорогое правительство придумает, а пока оно думает - вот ты серенький, шустренький иди сюда, иди к дяде Коле. Вишь, какой доверчивый. Ну, посиди на моей ладони, ну, поклюй крошек жидик, жидик и есть. Неожиданно, дядя Коля прикрывает ладонь и воробышек полностью прячется в ней. Между пальцами торчат лапки и во все стороны крутится головка, пытающаяся больно ущипнуть толстый мозолистый палец. Ах ты, какой шустрый! Кусаешься, свободы захотел? Я тебе покажу Кузькину мать. И дядя Коля, никогда не расстающийся  со своим острым, как бритва топориком, тут же, на ребре бочки отрубывает по колено, лапки воробышка. Его рука непроизвольно разжимается и обезумевшая от боли птица моментально исчезает за деревянным забором. Дядя Коля, как ни в чем не бывало, с какой-то злорадной улыбкой, прячет топорик и отряхнув остатки крошек с передника направляется в столярку.

 Через десять минут Вовка, бледный как полотно, постучался в кабинет секретаря парторганизации. На стол легли магнитофон с плёнкой и отрубленные лапки воробышка.
-На следующее утро дядя Коля на работе не появился. Не появился он и на второй и третий день.р Вовка и мастер столярного цеха были вызваны в кабинет секретаря.
-Товарищи,- сказал он, без каких либо эмоций на лице,- я не думаю, что нам нужно предпринимать какие-то меры в связи с безобразным случаем в вашем цеху. Виновник уже наказан. Только что нам позвонили из Октябрьской больницы. Во вторник, в 6 часов вечера к ним доставили человека, который попал, на улице Саксаганского,под трамвай. У пострадавшего были отрезаны обе ноги.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Будь Тлен за Кровь и Пепел

   Дядю Колю выписали из больницы через два месяца. Похудевший, неряшливо побритый, с двумя культями, замотанными в вафельные полотенца, он сидел у окна в коляске, в которой привезли его два дня назад, и не моргая смотрел в одну точку. На детской площадке играли дети, катаясь на качелях, бегая друг за другом, гоняя мяч. Это спокойное, тёплое утро, радовавшее людей, птиц, деревья и, кажется, всё живое, не производило на него абсолютно никакого впечатления. Он, как замороженный застыл в своей беде, в своём одиночестве.
   Кто мог подумать, что оставшись в живых, после такой ужасной войны, он потеряет свои ноги в мирное время. Кто мог подумать? Эта мысль преследовала его, не оставляя ни днём, ни ночью. Неужели это его озлобленность и нелюбовь к людям сделали своё дело. Он всегда считал себя лучше других, умнее и способнее. В силу своего характера его всегда возмущали и раздражали ошибки других вызывавшие в нём презрение и антипатию. Его последняя ссора с Вовкой всплыла перед глазами яркой вспышкой, вновь вызвав в нём бурю негативных эмоций. Этот жиденок, посмел обвинить его в воровстве, не понимая с кем он имеет дело.

   Как он посмел? Да я с такими, как он расправлялся без раздумий. Попался бы он мне во время войны, я бы его в порошок стёр. Но война давно закончилась, немцы повержены в прах, а он,  несчастный калека, один на всём белом свете, терзает себя, вспоминая о своих былых заслугах. Дяде Коле было что вспомнить. Молодой, здоровый парень не любил эту власть. Его родители, когда-то, были раскулачены  и сосланы в Сибирь, где он родился и вырос воспитанный ими в этом же духе. Когда они умерли он, оставив незатейливое хозяйство, вернулся на Украину. Не имея прописки и прячась от властей, он подрабатывал на пропитание, где придётся. Однажды, в Белогородке, дядя Коля познакомился с девушкой приехавшей из Киева навестить больную бабку. Через неделю он сделал ей предложение на что она с удовольствием согласилась не понимая, что ее ждёт впереди. Так дядя Коля попал в Киев. Вскоре после их женитьбы началась война. Увиливая от призыва в армию он, наконец, дождался прихода немцев в Киев. Радости его не было предела. Он встретил их с распростертыми объятьями и тут же поступил к ним на службу. Люди боялись его, так как он отличался  от других полицаев особой жестокостью и злобностью. Немцы заметили и оценили его преданность, назначив старшим полицаем.

А он продолжал удивлять даже их, то вывесив, на фасаде своего дома немецкий флаг, а то, выставив в окно динамик, проигрывал на всю громкость немецкие марши. Дядя Коля ходил королём в отутюженной форме и начищенных до зеркального блеска сапогах. Вот только дома проблемы росли, как снежный ком. Его жена Настя, не выдержав позора и издевательств, исчезла с годовалым сыном. Он мотнулся в Белогородку, подумав, что она у бабки, но где там. От Белогородки осталось только пепелище. Немцы сожгли село вместе с бабкой. Оставшись бобылём, он замкнулся в себе, став ещё более злобным и жестоким. Дошло до того, что сами полицаи почти пристрелили его. Но он выдюжал, оправился от раны, отлежался в еврейском доме, пообещав им защиту в случае необходимости. А когда она понадобилась, он исчез из Киева не оставив и следа. Прошедшая жизнь проплывала перед глазами дяди Коли, как-будто это была не его жизнь, а чья то. Кадр сменялся молчаливым кадром, как в том, однажды, виденном, немом кино. Он был так занят своими мыслями, что даже не заметил, как в комнату вошла медсестра, которую больница посылала два раза в неделю, чтобы сделать перевязку, воткнуть в ягодицу пару уколов и напоить каким-то пойлом, называемым лекарством.

- Ну что, товарищ Суханов,- вдруг, прозвучало над его ухом,- вы так размечтались, что даже не слышали мой стук в дверь.
- Сестра, сделай одолжение - никогда не называй меня товарищем, я тебе не товарищ,- грубо оборвал он её.
- А как же называть вас?- не обратив внимания на грубость, спросила сестра.
- Для тебя я просто Суханов и все дела. У меня нет товарищей и никогда не было.
А может и были, так все вымерли. Понятно?
- Понятно, то понятно, а вот, как ваши дела господин Суханов я хотела бы узнать,- съехидничала она. Вы ещё находитесь под наблюдением больницы и ваше состояние должно быть записано в больничный лист.
- Послушай, делай своё дело и уходи, не до тебя мне сегодня,- снова оборвал её дядя Коля. Ему начала надоедать эта глупая перепалка и он готов был выгнать её не медля, но сдержался. Болели култышки, очевидно на погоду, и тазик с тёплой содовой водой совсем не помешал бы. Сестра молча проделала положенные процедуры и обиженная ушла не попрощавшись.

- Присылают тут разных,- недовольно пробурчал себе под нос дядя Коля, снова уставившись в окно. Погода, как и предсказывали култышки, начала портиться. Вдруг, непонятно откуда, взявшийся ветер, нагнал тучи и начал моросить мелкий дождь. Опустела детская площадка и только ветки, заглядывавшие в окно, мирно шелестели протирая стёкла и струившуюся по ним дождевую воду.
  Полудрёма сморила дядю Колю, но неожиданный удар в окно вывел его из этого состояния. Стая воробьев, усевшись на ветки перед окном, пыталась спрятаться от дождя. Очевидно один или несколько, ударились о стекло, пытаясь пролететь сквозь, остальные расселись на ветках, переговариваясь друг с другом о чём-то. Это неожиданное вторжение настолько обескуражило дядю Колю, что он интуитивно выставс распростертыми ладонями.
- Черт возьми, да так можно с ума сойти,- подумал он. Зачем они здесь? Почему именно сейчас, когда я сижу перед окном? Эти серые комочки, действительно, действовали ему на нервы, поворачиваясь  из стороны в сторону на ветках, прочёсывая перья своими клювами и абсолютно не обращая на него никакого внимания.   

   Что-то знакомое пробуждалось в сознании дяди Коли. Он напрягал свою мысль, но никак не мог сосредоточиться. Какие-то отрывки картин появлялись и исчезали в его памяти, покрывались туманной дымкой и таяли, проявляя очертания чего-то важного и давно забытого. Чтобы избавиться от этих видений дядя Коля ударил себя рукой по шее, но они не исчезли, а наоборот, начали проявляться с ещё большей реальностью. Он потянулся рукой к бутылке с водкой, которая стояла с правой стороны его коляски. Отхлебнув из полупустой бутылки, он закашлялся и отбросил её в сторону. Бутылка, ударившись о ножку железной кровати, разлетелась в дребезги, залив остатками водки пол. Дядя Коля громко выругался и вяло осел в коляске. Видения, которые появлялись в его голове, как только он закрывал глаза, не исчезали, а появлялись, всё чаще и чаще, мучая его своей настойчивостью. Дождь во дворе прекратился, но дерево за окном продолжало шелестеть, но уже не от дождя. Воробьи, вместо того, чтобы улететь продолжали оккупировать  ветки и их количество с каждым моментом, становилось всё больше и больше. Сквозь пелену своего опьянения дядя Коля не понимал, что происходит.  Ему казалось, что их тысячи, сотни тысяч слетелись сюда праздновать своё торжество над бедным, несчастным калекой.

- Кыш, кыш, жидики,- кричал он, размахивая руками. Никто его не слышал. Никто не обращал на него никакого внимания. Смутно, в его больном, пьяном сознании начало созревать понимание того, что происходит.  Они слетелись сюда, чтобы отомстить ему. Он никогда не любил этих птиц. По настоящему, он даже не знал их породы. Звал всегда жидиками сам не зная почему. Не знал? Он хорошо знал, почему их так называет. Просто боялся сам себе в этом признаться. Боялся, потому-что они напоминали ему его прошлое. Глаза его закрылись, и он уронил голову на грудь. Он ещё продолжал слышать шелест листьев на дереве и не умолкающий, картавый говор воробьев, напоминающий карканье ворон слетевшихся на трапезу. Перед ним снова поплыли картины и образы из прошлого. Огромный воробей, одетый в кирзовые сапоги, телогрейку и ушанку тащил его куда-то пьяного в полицейской форме. Он вырывался проклиная всё на свете и умоляя отпустить его, но тот продолжал тащить, громко хохоча над ним. Наконец, воробей споткнулся под тяжестью своей ноши и упал лицом в грязь. Дядя Коля выхватил пистолет и выстрелил прямо ему в затылок. Над околицей раздался протяжный волчий вой, и тут он увидел стаю волков пожирающих других таких-же воробьев валяющихся вокруг. Почему-то, это были обычные волки, но только с немецкими кокардами на лбу. Они приветствовали его, благодаря  за ещё одну жертву преподнесенную им на обед.

   Дядя Коля узнал это место. Это был огромный Яр на Куреневке в районе Киева.
Он бросился бежать. Спотыкаясь, он падал, поднимался и снова бежал. Опьянение испарилось, как утренний туман. Ему действительно было страшно. Никогда в жизни ему не было так страшно, как сегодня. Ему казалось, что эта волчья стая сейчас бросится за ним, и будет терзать его, рвать на куски, как этих несчастных, серых воробьев. Уже отрезвевший, но ещё полностью не пришедший в себя, он увидел такое, отчего даже у него видавшего все ужасы этой войны, волосы встали дыбом. Вокруг валялись не воробьи, а люди. Такие же, как он люди, с двумя руками и ногами, молодые и старые, женщины и дети, старики и старухи. Всё у них было такое, как у него, только вот носы, носы были воробьиные. Жидики, жидики и есть - подумал он. Его не мучила совесть, он не убивал. Только одного, случайно, да и то воробья. Это всё они - волки. Те, что с кокардами на лбу. Он что, он только пригнал их всех сюда. Всех без исключения. Да, он выполнял свои поручения добросовестно - наказывал за непослушание. Это была его работа. Ему приказывали и он не мог ослушаться. Но он не убивал. Только одного, и то случайно, да и то, воробья.

   Он продолжал бежать сломя голову, а за ним неслись крики, вопли, стоны и треск пулемётных очередей. Всё это сливалось в одну какофонию звуков. Смешивалось, ударяясь выстрелами между небом и землёй, и летело дальше, опережая его и исчезало,где-то за горизонтом, падая куда-то вниз, в яму, называемую Бабьим Яром. Дядя Коля дёрнулся в коляске от очередного удара по стеклу и открыл глаза. Ещё находясь в полудрёмном состоянии, он не переключился от забытья к реальности. На дереве, за окном, продолжало сидеть  несметное количество птиц. Это был настоящий птичий базар. Гомон, исходящий от этого сборища был настолько силён, что стекло вставленное в раму окна дрожало от натиска звуковой волны. Дядя Коля отъехал вглубь комнаты, но это не помогло. Вдруг, стекло лопнуло и разлетелось на тысячи мелких осколков. Дядя Коля не успел ахнуть, как комната наполнилась птицами, сидевшими до этого на дереве. Они кружились плотной массой по часовой стрелке и вместе с ними кружилась коляска в которой сидел дядя Коля. Трудно сказать, как долго это продолжалось, но ему казалось, что этому не будет конца.
И другое волновало его. У птиц были человеческие лица - женские, детские, мужские, лица стариков и старух.р

  Это были застывшие лица-маски с выражением скорби, ужаса, страха, отчаяния и безысходности. Инвалидная коляска с дядей Колей продолжала крутиться по комнате и, вдруг, подхваченная тысячами крыльев взвилась в воздух и, вылетев через разбитое окно, понеслась вместе с тучей птиц в сторону горизонта. Был уже вечер, когда они опустились на поляну возле огромного памятника. Коляска упала рядом, выбросив из своего сидения дядю Колю, который упал лицом к памятнику с распростертыми в сторону руками и вытянутыми вдоль култышками завёрнутыми в грязные вафельные полотенца. Дядя Коля узнал это место. Это был тот самый огромный овраг на Куреневке в районе Киева, который назывался Бабьим Яром. Он приподнялся на локтях глядя перед собой, и волосы зашевелились  у него на голове. Птиц принёсших его сюда нигде не было видно, но памятник, поставленный погибшим, был сделан из сплошных голов с застывшими лицами-масками, выражающими скорбь, ужас, страх, отчаяние и безысходность. Возле памятника справа стояла бронзовая скульптура Раввина со скрижалями, на которых были выжжены слова пяти новых заповедей:

                Не делай никому, того чего бы ты не пожелал себе
                То, что позволено Мне, не позволено другому
                Восстаньте  павшие и месть пусть будет кровной
                Исчезнет тот, кто пытается истребить Моё начало
                Будь тлен и проклят за кровь и пепел павших

      
       Здесь с 28 по 30 сентября 1941 года была умерщвлена часть Моего народа.

                Ноябрь, 2006 год