Собственное бессилье

               

    Пробуждение всегда связано с тревогой: как оно сейчас там, где днём ярко светит солнце. А ночью на тёмном бархате неба загадочно серебрится луна, и сверкают россыпи звёзд.
    Прежде отсутствовали всякие эмоции, связанные с паникой. Так и тревога появилась недавно, пустила корни, они дали обильные всходы.
    В комнате серый сумрак, через плотный занавес штор свету снаружи не пробиться; тьма поглотила разум, сковала невидимыми путами руки и ноги.
    Висят на шее вериги запретов: туда не суйся, туда нос не кажи, туда не ходи, там не ступай, сюда не смотри, идёшь – не оборачивайся.
    Остаётся одна отдушина, куда свои грязные лапы не в силах запустить вездесущая паучиха информация, всюду она плетёт сеть коварства и интриг. Блокаторы задерживают информационную грязь, отделяют зёрна истины от плевел лжи; отшелушивают нагнетающие страх и ужас, вербальные установки и чистый ручей достоверных познаний, – тонкий и светлый, - втекает по руслу знаний в моё сознание.
    Сон никогда не прекращается: грежу ли днём наяву, дремлю ли ночью. Сон всегда один и тот же; пишущий сценарий не обладает богатой фантазией. Но на этот раз сценарий сновидения изменился.
    Город пуст. Его виды явственно напоминают декорации к когда-то виденному фильму с постапокалипсическим сюжетом. Оборваны провода электролиний. Без стёкол уныло смотрят окна в никуда, в сохранившихся острых осколках солнце отражается неестественно-забытыми золотисто-слепящими бликами.   
    Руины кишат одичавшими домашними животными. Птицы улетели в разросшиеся леса, агрессивно вторгающиеся в границы города. Тёмно-зелёная трава и мелкие кустарники изуродовали асфальт дорог мелкими разломами, изгрызли своими корнями плитку тротуаров и подземных переходов.
    Вечереет. Смеркается. Но ещё относительно светло. Удивительно синее небо расчерчено редкими перистыми сизо-молочными облаками.
    Осторожно пробираюсь по изученному рельефу города. Аккуратно ступаю с места на место, с плитки на плитку; прежде, чем перенести вес с ноги на ногу, зондирую почву на прочность. Бордюры стараюсь обходить.
    Не смотря на светлый вечер. Пробираюсь по городу с опаской, на ощупь. Привыкшие к сумраку помещений глаза болью и резью реагируют на солнечный свет.
    Как и всегда в моём сне, я выхожу на центральную площадь города. Предо мной раскрывается прекрасная панорама, вид на ту часть города, куда не забредал прежде – сон непременно обрывался, едва я заходил на круглую клумбу, поросшую дикими цветами.
    На этот раз что-то изменилось.
    Едва ступаю на клумбу, как что-то легко подтолкнуло меня в спину. Немедленно спотыкаюсь, падаю лицом в цветы в яркие чашечки и бокалы и начинаю чихать от попавшей в нос пыльцы.
    Впервые слышу свой смех. Открытый. Не спрятанный за лицевой маской из грубой материи.
    Стою на четвереньках. Сотрясаюсь от смеха. Срываю с радостью маску с лица и жадно дышу забытыми естественными природными ароматами: цветов, травы, сыростью земли и песочной пыли.
    Солнечные лучи ласкают обросшее щетиной бледно-землистое лицо; чувствую, как к щекам приливает кровь, они начинают забыто гореть и пылать.
    Стою на четвереньках и не спешу подниматься. Мне так чертовски хорошо! Чертовски приятно чувствовать себя прежним, забытым, свободным! И снова некто несильно невидимой ступнёй пинает в зад: не тормози, иди вперёд!
    Оглядываюсь в поисках увидеть смельчака-невидимку. Никого вокруг! Ни единой живой души! Я один почти на всём белом свете!
    Становлюсь на колени. Руки опускаю вдоль тела. Закрываю глаза. Запрокидываю голову и …
    Следует отдельно заметить, за этим «и» следует невообразимо не придуманное: я слышу музыку! Симфоническую! Незнакомую! В прежние докатастрофические времена увлекался классикой: мог с первых аккордов отличить сороковую симфонию Моцарта и пятую симфонию Бетховена, сонату «Лунную» от «Аппассионаты».
    Эта же мелодия необычна.
    В каждом такте слышится эпика и торжественность, воодушевление и восторг. Гулко звенят литавры. Ритмично рассыпают дробь барабаны. Ведут главную партию струнные.
    И внезапно мелодия на подъёме обрывается. Издалека доносится пение – пианиссимо – хоровое; голоса выводят мелодию. Синкопы дробят слух. Давно забытые ощущения шевельнулись в груди, приятной негой заныло сердце, возникла нервозная, щемящая, ледяная пустота в желудке…
    На крещендо пение, как и музыка, обрывается, складывается впечатление, будто порвалась плёнка в старой кассете.
    После длинной ферматы снова полилась музыка: соло скрипок и альтов.
    И тут я запеваю…
    Я пел и шел, выпрямившись и раскинув руки через клумбу, сквозь густые заросли переплетшихся цветов и ветвей кустарников.
    Я шёл по растрескавшемуся асфальту безбоязненно и пел.
    Я был лёгок.
    Я был почти невесом.
    Я пел во всю мощь лёгких, и пение без затруднения лилось на руины и деревья, на осыпи камней и скрученные обрывки проводов живым исцеляющим словом.
    Я пел и в своём сне удивлялся своему вокалу, этим певческим данным, коими обладаю в тревожных грёзах и завидовал самому себе; прежнее – докатастрофическое – моё искусство пения не иначе как художественный крик не называли.
    Я шёл по городу дальше и дальше. Я шёл, ступая уверенно на острые куски асфальта и бетона, не боясь подвернуть ногу, оступиться, споткнуться, упасть, повредить ступни или руки.
    Я шёл смело, отважно смотря вперёд и вверх, храбро продвигаясь по незнакомой местности.
    Я шёл, впитывая глазами новые перспективы пространства, открывающиеся предо мной.
    Я шёл в поисках чего-то и пел!.. Пел!.. Не просто пел, а исполнял незнакомую песню.
    В тревожном пробуждении в ярком свете, залившем моё жилище, я не запомнил слов. Помню, что автоматически повторял слова припева, словно отпечатавшиеся на скрижали моей памяти.
    Слов прекрасной песни с длинными целыми нотами, соединёнными легато в неимоверно долгое звучание.
    Голос мой лился легко и непринуждённо, красиво и просторно, широко и протяжно над давно умершим городом, над его руинами и заросшими парками и город преображался, менялся, солнечный свет живительным золотом окроплял всё вокруг.
    Я повторял лишь слова припева, они прочно впечатались в бронзу скрижалей моей памяти.
    Слова, будто диктуемые мне извне опытным суфлёром, боящимся, что я невзначай забуду текст или собьюсь…

                И я себе врачую раны
                И я распрямляю крылья
                И я тону в океане
                Собственного бессилья…

                Якутск. 20 апреля 2020г.