Венцы Глава 10

     Затаится Колька в кукурузе и много дум к нему идет. Два месяца, как немцы  в хуторе, а сколько нового произошло. С солдата сапоги сняли, раскопав  могилку в первую же ночь и безобразно раскидав вокруг ссохшуюся землю. Дед Авдей  прилюдно  кстился тогда сжечь  хату  зверю,  смотрел на бабку Самошиху зло, в упор и  та не выдержав   убежала в хутор , крича на ходу.
 - Не суди Авдей, не знамши, сам судим не будешь.
- Не сужу, глаза сами судят. Гляди, как поспешаешь, не мужская рука эта – женская.
 Дед говорил громко, доходчиво  и от этого у Кольки на душе тогда стало гадко. Глаза его набухли и он усиленно моргал ими. 
Он не верил  деду. Как и сейчас не верит. Не могла Самошиха  снять с солдата сапоги. А почему не верил, он не знал. Тутовник у её двора всегда обильный и сладкий обчищался детворой. Да и она, когда была в духе, выносила Кольке пирожок, а на Пасху -крашеные яйца. Не могла она, румыны да. Они ему не нравились. Проныры и лошадники. Колькин бык, как бельмо у них в глазу, а кабана он от них  прячет и выгоняет каждое утро на зады в кукурузу. Загоняет поздно, уже петухи с румынами спят и ночь по хутору   гуляет.
 Учительница паскудница с немцем живет, наших двое солдат  отступленцев в том краю у теток разведёнок живут: днями на чердаках, а ночью в хаты спускаются.  А еврейку с  дочкой люди прячут. Дед Авдей при всех Самохе сказал.
- Смотри идол, на твоей совести, вякнешь немцам мертвым тебя найду.
Как нагадал. На следующий день появились другие в черном. Эсесовцы. Со своими немцами  разговаривали жестко и искали евреев. Гоняли румын, как заключенных. Пытали Самоху и других полицаев с белыми вокруг рук повязками, но не нашли. Немец Курт, неуклюжий и полный попался им под руку,  и они засадили его  и двух    румын в амбар на три дня и три ночи.  На третий день они оголодали. И Пашка с адъютантом воспользовались этим. Они совали им хлеб  в щель между бревнами, дразнили их и били по высунувшимися рукам   прутьями от ивы. Командовал Пашка. Румыны шумели, наверное, ругались, а Курт молчал. Пашка, засунув руку по локоть, дразнил немца салом и тот не выдержав доверчиво высунул руку.   Пашка с силой наотмашь стеганул её ивой.   Михалюков не было, Колька молчал, а Пашка, ухмыляясь, зверствовал.  Адъютант его  притворно жалостливо советовал ему.
- Дай кацапу, дай ему хворостинку, вишь как просит.
Колька не просил, он стоял в стороне и жалел эту  полную   немецкую руку. Курт её уже не высовывал и затих  в амбаре.  Там воцарилась тишина. Ни шороха, ни звука.   Пашка подразнил салом   ещё раз, но Курт молчал, наверное, стараясь по звуку голосов запомнить обидчиков. Пашка отвесил увесистый подзатыльник адъютанту.
- Дурак, он же по голосу тебя узнать могёт. Сидеть заместо ёго будешь.
 Пашка шипел шёпотом, а выпустили Курта с румынами тогда в срок, минута в минуту. К вечеру собрали всех пацанов у школы и заставили их  вытянуть руки.  Он стоял с Михалюками,  Пашкина свора в дальнем от него краю  нервно переминалась с ноги на ногу. «Почуяли, заразы, шас вас хлестать будут» Прокуренные пальцы адъютанта, Пашкины в цыпках выделялись  среди  других   и поймать их   для немцев было  плевое дело. Староста путаясь в русских словах, командовал каждому.
- Ладоня верх, ладоня низ!
И чем ближе  подходил Курт, тем страшнее становились   румыны.  Страх перед ними  из-за кабана, быка они не трогали, видимо по немецкой разнарядке он  был им не под силу. Он всматривался в свои руки, они были без цыпок и дрожали. Курта он не боялся. Он часто сидел с матерью, бережно разложив перед ней свои фотографии. На них были       видны  две девочки,  белобрысая тетка и сам Курт важно смотрящий куда- то.   
 - Гитлер пук, Сталин пук!
Показывал матери на руках, как бы он сделал это. Вставал с завалинки и молча уходил.
- Ухажёр захаживал?
- Деду, да  буде вам.
Дед Авдей стоял у плетня.
  - А быка вам менять надо, Валентина. Лучше на муку, пока румыны его с кабаном  не съели.
 С  ними Колька дрался. Хряк, измазанный дегтем от мнимой мамкиной болезни, гулял  по двору. Немцы тыкая в него пальцами выспрашивали мать.
- Матка, кранк(больной)?
Мать покорно соглашалась, кивала головой.
- Нихт эссен, матка, нихт эссен.(не кушать)
И  уходили, а румыны плевали на хворь и гнали кабана улицей. Колька не давал и огрел одного из них палкой.  Мать плача бежала к комендатуре, а Курт от нее стрелял.  Румыны прижав его к земле, испугавшись немца, тогда его не тронули. Но злобу затаили. И сейчас он их боялся.
 Мехалюковы руки не вызвав подозрений остались у Курта позади, на Колькины он даже не глянул, а румыны, идущие позади  уже зловеще  улыбались ему.
 - Свинья где?
- Померла.
Верили ли они ему, он не знал.  Он опустил глаза потому, что не мог смотреть на свои трясущиеся руки.  Только чувствовал боковым зрением, как Курт стал, обернулся на румын и те тронулись дальше. Волна облегчения окатила его, а Пашкин край дрогнул и побежал.  Побежали и они врассыпную. Немцы стреляли вверх и гоготали. Он не видел этого, забежал в проулок, затем в кукурузу, промчался мимо кабана   и забежал в хату.  Она была пуста, только Улька с улицы хлопнув калиткой бежала по двору.
- Коля, Коля!
Она была в красном платье, выделялась среди других и староста иной раз совал ей шоколадку. Она впадала в ступор, не брать ничего от немцев, потом, не совладав с собою, выхватывала её  и бежала со всеми делиться.
 На следующее утро всё было так, как и прежде. Немцы «бежали зарядку», румыны были впереди и только Курт, отстав, держа ботинки под мышками, боясь росы, босыми ногами выбирал дорогу посуши. Он опять был наказан, а за что Кольке не докладывали,  мать собиралась в поле.
- Коля, ночью перегоним быка в соседний хутор, обещали мешок муки за него.