Георгий Иванов

Один из крупнейших поэтов русской эмиграции, прозаик, переводчик, литературный критик и мемуарист Георгий Владимирович Иванов родился в октябре 1894 г. в родовом имении Пуки Ковенской губернии. Он был младшим, любимым сыном незнатного, но волей судьбы ставшего на некоторое время очень богатым, отставного военного. Детство писателя прошло в имении Студенки на границе Польши, где юношу окружала живописная природа и произведения искусства. «Имею ласковую мать, отца нестрого. И все мне делает семья, чего хочу», - писал Георгий Иванов. Представленный сам себе, мальчик увлекался античной мифологией и даже назвал подаренный ему отцом остров на одном из прудов имения Цитерой. В 1906 г., после разорения и самоубийства  отца, Георгия определили  во Второй петербургский кадетский корпус (шефом его был популярный поэт великий князь Константин Романов). Но карьере военного помешало увлечение поэзией. В 1910 г. стихи 16-летнего Иванова впервые появились на страницах печатных изданий. Вскоре юный поэт познакомился с известным писателем-символистом Чулковым, а тот представил его Блоку; каким-то образом состоялось знакомство с другим знаменитым поэтом Кузминым. В декабре 1911 г. Иванов издал свой первый еще во многом подражательный сборник «Отплытие на о. Цитеру». Уже будучи до некоторой степени известным в литературных кругах, он в том же 1911 г. близко сошелся с Игорем Северянином и даже числился некоторое время его последователем-эгофутуристом. Но увлечение это было коротким –  связав свою судьбу с Гумилевым и акмеистами, Иванов быстро отдалился от Северянина.

Со вступлением в «Цех поэтов» для Георгия Иванова начались самые яркие, самые памятные во всей последующей жизни поэта годы. Весной 1914 г. вышла его вторая книга «Горница». Вскоре после начала  Первой мировой войны, Иванов, по рекомендации ушедшего на фронт Гумилева, стал заведовать в журнале  «Аполлон» отделом поэзии. Подобно многим другим, он отдал тогда щедрую дань патриотической теме. Его третий сборник с выспренным названием «Памятник славы» (1915) сплошь состоял из звонких стихов, пронизанных казенным оптимизмом. (В дальнейшем Иванов никогда его не переиздавал). В том же году вышел «Вереск» - лучшая из дореволюционных книг поэта. При всем том, что стихи в ней по большей части оставались легковесными, сама техника стихосложения заметно возросла, достигая порой прямо-таки графической ясности. В конце 1915 г. Иванов женился на француженке  Габриэль Тернизьен; брак оказался скоропалительным и длился недолго, хотя и был отмечен рождением дочери.

Начало Февральской революции Георгий Иванов встретил с энтузиазмом, но Октябрьскую воспринял как бедствие, несчастье, демонскую стихию. Под советской властью он прожил до своего отъезда пять лет, претерпев за это время обыск, арест и утрату друзей (самой трагической была гибель Николая Гумилева). Однако в эти же годы Георгий Иванов нашел свою «вторую половину» - поэтессу Ирину Одоевцову, с которой прожил потом в любви и браке 37 лет.  Не имея возможности издаваться, он много переводил. Когда же с наступлением НЭПа с книгопечатанием стало чуть легче, Иванов выпустил сборник «Сады» (1921) – самую лучшую из всех его книг, написанных в России.  Ее подлинными жемчужинами стали любовные стихи, обращенные к Одоевцевой. Литературная слава Иванова благодаря «Садам» заметно упрочилась.

Осенью 1922 г. Иванову удалось выбраться из России в Берлин. Эта не было бегством – он уехал в командировку «для составления репертуаров государственных театров». Вслед за ним отправилась за границу жена. Однако Советская Россия так и не дождалась своего «командировочного». Весной 1923 г., вместо того чтобы возвращаться в Петроград, Ивановы переехали в Париж. Этот город быстро превращался тогда в центр русской эмиграции. Во французской столице проживало множество русских литераторов, в большинстве своем бедствовавших и едва сводивших концы с концами. На этом фоне творческая судьба Георгия Иванова может считаться более чем успешной. Одна за другой перед ним открываются двери редакций всех литературных журналов, включая самый престижный из них - «Современные записки». В отличие, положим, от Цветаевой, Иванов никогда не испытывал трудностей с публикацией своих произведений. Начало его славе положили мемуарные эссе «Китайские тени», печатавшиеся в еженедельнике «Звено». Иванов обратился к ним в середине 1924 г. «Тема моих очерков, – писал он, -  быт литературного Петербурга последних десяти-двенадцати лет». Как оказалось, она интересовала всех без исключения русских. Мастерство Иванова-рассказчика, а так же тот факт, что он был лично знаком со всеми видными писателями и поэтами Серебряного века, придавало его очеркам редкую занимательность.  Одновременно в газете «Дни» стал выходить другой цикл ивановских эссе «Петербургские зимы», составивший потом, в 1928 г., самую известную из всех его книг (быть может, вообще одну из интереснейших книг за все годы русской эмиграции). Таким образом, сразу и без усилий Иванов занял выдающееся место в русской эмигрантской литературе. В 1928 г. в газете «Последние новости» он опубликовал первую часть  своего единственного романа «Третий Рим». Работая над ним, Иванов постарался открыть и показать скрытые пружины катастрофы 1917 г.   По ходу действия автор вводит читателя в хорошо знакомый ему мир столичной бюрократии, титулованных марксистов, вельможных шпионов и великосветских шулеров. Вывод его неутешителен – все эти люди, в не меньшей степени, чем революционеры,  способствовали разрушению империи. Вторая часть «Третьего Рима» печаталась в 1930 г. в журнале «Числа», однако роман так и остался неоконченным (действии его было доведено только до Февральской революции).

Эмиграция не убила в Иванове поэта. Можно сказать даже, что подлинно свою тему он обрел заграницей, и потому как большой русский поэт состоялся лишь во Франции. В то время как русские эмигранты в большинстве своем надеялись на скорое возвращение в Россию, Георгий Иванов одним из первых осознал, что чуда не случится, что «все, для чего мы росли», кончится на чужбине, - «не потому, что жизнь проходит, а потому, что жизнь прошла». Сознание невосполнимой, горькой утраты, появившееся у Иванова в Париже, и стало отныне его главной темой. Духом отчаяния и отречения был пронизан сборник «Розы» (1931). Особенную остроту трагизма придавали этой книге  чеканные, афористичные, богатые смыслом стихи. Поражало отсутствие всякой декорации, риторики, орнамента и метафоричности. Этого не могли не оценить современники. «Розы» сразу стали литературным событием. Подтверждением служит тот факт, что сборник  быстро разошелся – случай редчайший для эмигрантской поэтической книги. Он имел огромное и долгое  влияние на всю русскую эмигрантскую поэзию. После «Роз» за Ивановым твердо закрепился статус «первого поэта эмиграции» и даже «живого классика».

В 30-е гг. жизнь четы Ивановых вообще складывалась очень успешно. В 1932 г. после смерти отца Одоевцева получила большое наследство. Супруги смогли переселиться в респектабельный парижский район на рю Франклин.  В январе 1937 г. Георгий Иванов выпустил свою главную книгу - сборник «Отплытие на остров Цитеру», куда вошли тщательно отобранные стихи из трех предшествующих сборников («Вереск», «Сады» и «Розы»), то есть лучшее из всего им написанного. В том же 1937 г. вышла поэма в прозе «Распад атома». Повествование этого в высшей степени специфического произведения облечено в форму исповедального монолога лирического героя, в котором сплавляются импрессионистические зарисовки Парижа, мучительные философские раздумья об исчерпанности прежних идеалов, светлые воспоминания о любимой женщине и приобретающие зловещее жизнеподобие чудовищные фантазии. С беспощадной правдивостью и «мучительной остротой» в поэме обнажены трагические противоречия человеческого существования и по-новому, в экзистенциалистском преломлении, осмыслены «вечные» проблемы любви и смерти, отчуждения, утраты «сокровенного смысла жизни». Трагический пафос – осознание абсурдности человеческого бытия и всего мира в целом сближает «Распад атома» с произведениями французских экзистенциалистов, в первую очередь с романом Ж.-П. Сартра «Тошнота» (1938).  Но, в отличие от сартровского протагониста, герой Иванова не верит в «утешенье вымышленной красотой». Он доводит чудовищную логику абсурда до абсолютного предела – когда самоубийство становится единственным способом избежать окончательной духовной гибели. «Распад атома», несомненно, самая трагическая книга Георгия Иванова.

Предчувствия не обманули поэта. Менее чем через два года началась война, положившая конец, как его личному благополучию, так  и благополучию всего «русского Парижа». 1939-1946 гг. Иванов с женой провел в небольшом курортном городке Биарриц на берегу Бискайского залива, где у них была своя вилла. В 1944 г., после очередной бомбардировки союзников их дом сгорел дотла.  Парижская квартира Ивановых так же была разграблена. Вернувшись в 1946 г. в Париж, супруги оказались без своего дома и без средств к существованию. Печататься было негде. Наступили годы нищеты и полуголодного существования. Многие старые друзья отвернулись от поэта, считая, что он был не в меру лоялен к оккупантам. Все эти обстоятельства отравили последние годы жизни Георгия Иванова. В 1950-м г. вышел его поэтический сборник «Портрет без сходства», проникнут глубочайшим пессимизмом. «Друг друга отражают зеркала, взаимно искажая отраженья. Я верю не в непобедимость зла, а только в неизбежность пораженья. Не в музыку, что жизнь мою сожгла, а в пепел, что остался от сожженья», - читаем мы в одном из его стихотворений.

После инсульта 1951 г. Иванов почти не писал новых стихов. В 1955 г. супруги переехали в Йер и поселились в международном старческом доме. Здесь в глубокой бедности Георгий Иванов умер в августе 1958 г. Он немного не дожил до выхода его последнего сборника «1943-1958. Стихи».

x x x

Россия счастие. Россия свет.
А, может быть, России вовсе нет.

И над Невой закат не догорал,
И Пушкин на снегу не умирал,

И нет ни Петербурга, ни Кремля -
Одни снега, снега, поля, поля...

Россия тишина. Россия прах.
А, может быть, Россия — только страх…

Веревка, пуля, каторжный рассвет
Над тем, чему названья в мире нет.

x x x

Гаснет мир. Сияет вечер.
Паруса. Шумят леса.
Человеческие речи,
Ангельские голоса.

Человеческое горе,
Ангельское торжество...
Только звезды. Только море.
Только. Больше ничего.

Без числа, сияют свечи.
Слаще мгла. Колокола.
Черным бархатом на плечи
Вечность звездная легла.

Тише... Это жизнь уходит,
Все любя и все губя.
Слышишь? Это ночь уводит
В вечность звездную тебя.

x x x

Все образует в жизни круг —
Слиянье уст, пожатье рук.

Закату вслед встает восход,
Роняет осень зрелый плод.

Танцуем легкий танец мы,
При свете ламп — не видим тьмы.

Равно — лужайка иль паркет —
Танцуй, монах, танцуй, поэт.

А ты, амур, стрелами рань —
Везде сердца — куда ни глянь.

И пастухи и колдуны
Стремленью сладкому верны.

Весь мир — влюбленные одни,
Гасите медленно огни...

Пусть образует тайный круг —
Слиянье уст, пожатье рук.

x x x

Туман. Передо мной дорога,
По ней привычно я бреду.
От будущего я немного,
Точнее — ничего не жду.
Не верю в милосердье Бога,
Не верю, что сгорю в аду.

Так арестанты по этапу
Плетутся из тюрьмы в тюрьму...
...Мне лев протягивает лапу,
И я ее любезно жму.

— Как поживаете, коллега?
Вы тоже спите без простынь?
Что на земле белее снега,
Прозрачней воздуха пустынь?

Вы убежали из зверинца?
Вы — царь зверей. А я — овца
В печальном положеньи принца
Без королевского дворца.

Без гонорара. Без короны.
Со всякой сволочью на «ты».
Смеются надо мной вороны,
Царапают меня коты.

Пускай царапают, смеются,
Я к этому привык давно.
Мне счастье поднеси на блюдце -
Я выброшу его в окно.

Стихи и звезды остаются,
А остальное — все равно!..

x x x

Над розовым морем вставала луна,
Во льду зеленела бутылка вина,

И томно кружились влюбленные пары
Под жалобный рокот гавайской гитары.

— Послушай. О, как это было давно,
Такое же море и то же вино.

Мне кажется, будто и музыка та же...
Послушай, послушай, — мне кажется даже...

— Нет, вы ошибаетесь, друг дорогой.
Мы жили тогда на планете другой,

И слишком устали, и слишком мы стары
Для этого вальса и этой гитары.

x x x

На грани таянья и льда
Зеленоватая звезда.

На грани музыки и сна
Полу-зима, полу-весна.

К невесте тянется жених
И звезды падают на них.

Летят сквозь снежную фату,
В сияющую пустоту.

Ты — это я. Я — это ты.
Слова нежны. Сердца пусты.

Я — это ты. Ты — это я
На хрупком льду небытия.

x x x

Это только синий ладан,
Это только сон во сне,
Звезды над пустынным садом,
Розы на твоем окне.

Это то, что в мире этом
Называется весной,
Тишиной, прохладным светом
Над прохладной глубиной.

Взмахи черных весел шире,
Чище сумрак голубой...
Это то, что в этом мире
Называется судьбой.

x x x

Только темная роза качнется,
Лепестки осыпая на грудь.
Только сонная вечность проснется
Для того, чтобы снова уснуть.

Паруса уплывают на север,
Поезда улетают на юг,
Через звезды, и пальмы, и клевер,
Через горе и счастье, мой друг.

Все равно — не протягивай руки,
Все равно — ничего не спасти.
Только синие волны разлуки,
Только синее слово «прости».

И рассеется дым паровоза,
И плеснет, исчезая, весло...
Только вечность, как темная роза,
В мировое осыпется зло.

x x x

Все бездыханней, все желтей
Пустое небо. Там, у ската,
На бледной коже след когтей
Отпламеневшего заката.

Из урны греческой не бьет
Струя и сумрак не тревожит.
Свирель двухтонная поет
Последний раз в году, быть может.

И ветер с севера, свища,
Летает в парке дик и злостен,
Срывая золото с плаща,
Тобою вышитого, осень.

Взволнован тлением, стою
И, словно музыку глухую,
Я душу смертную мою
Как перед смертным часом — чую.

x x x

Снег уже пожелтел и обтаял,
Обвалились ледяшки с крыльца.
Мне все кажется, что скоротаю
Здесь нехитрую жизнь до конца.

В этом старом помещичьем доме,
Где скрипит под ногами паркет,
Где все вещи застыли в истоме
Одинаковых медленных лет.

В сердце милые тени воскресли,
Вспоминаю былые года, —
Так приятно в вольтеровском кресле
О былом повздыхать иногда

И, в окно тихим вечером глядя,
Видеть легкие сны наяву,
Не смущаясь сознанью, что ради
Мимолетной тоски — я живу.

Модернизм и постмодернизм  http://proza.ru/2010/11/27/375