Откуда родом Эдита Пьеха

   Телепроект 2007 года

Эдита Станиславовна Пьеха родилась 31 июля 1937 года в Нуаэль-су-Ланс на севере Франции. Окончила отделение психологии философского факультета Ленинградского государственного университета. Будучи студенткой, выступила с первым в СССР вокально-инструментальным ансамблем «Дружба». Первой из артистов нашей страны пела в Нью-Йорке, дважды выступала на сцене парижского зала «Олимпия». Певица имеет множество наград, в том числе ордена Трудового Красного Знамени, Дружбы народов, «За заслуги перед Отечеством», французский орден «За укрепление мира искусством», орден Дружбы Афганистана и медаль «Воин-интернационалист». Является почетным гражданином России. Народная артистка СССР.

1.


Я родилась во Франции за два года до начала второй мировой войны. На самрм севере, это почти Германия. Город Нуайе-су-Ланс, рядом - канал Ла Манш. Я родилась, и через два года началась война. Война – это ужасно, особенно в шахтерском поселке, где и так грустно. Роберт Рождественский написал: «Где-то есть город, тихий, как сон, пылью тягучей по грудь занесен». Там жили шахтеры, которые в 40 лет уходили в мир иной. Я этого еще не знала, а тут прибавились бомбежки. Мы выкапывали соседей из подвала дома, в который попадала бомба. Я видела, как расстреливали ни в чем не повинных шахтеров-заложников. Я бегала в школу, а оттуда мы сразу бежали в бомбоубежище. Во Франции в 6 лет я пошла в школу. И падали бомбы, и свистели сирены, оповещающие об очередной бомбежке. Мне было 4 года, когда я увидела черный цвет. Цвет траура моей мамы, которая похоронила моего папу. Мой папа спустился в шахту в 16 лет, а в 37 его уже не стало от силикоза. У него всегда черным были подведены глаза, я спрашивала у мамы, почему у папы такие глаза? А это въедается угольная пыль. Мы подводим глаза карандашиком, чтобы их лучше было видно. А глаза папы было видно далеко на расстоянии. А через три года - опять траур, потому что умер мой брат-шахтер, ему было 17 лет. Я бы переименовала город моего детства в город грусти, начавшейся в 4 года.
         Французская школа под крылом католического костела, у нас отдельно были девичья и мальчишеская школа. Учительницы были не замужем, если они выходили замуж, то уже не имели права быть учительницами. И они нас жестко воспитывали. Нельзя было сказать ничего лишнего, ты получал за это линейкой, на уроке плохо ответил – попадал в угол, где надо было стоять на горохе. Но нет худа без добра, это палка о двух концах. Горох – чтоб больно было, чтоб запомнил. Этот метод воспитания кажется жестоким. Но он воспитал во мне чувство собственного достоинства. А я не хочу, чтоб меня били линейкой, я не буду больше говорить на уроке. А я не хочу больше стоять в углу на коленях, я буду внимательно слушать урок, чтобы хорошо ответить. И поэтому, когда мне было 6 лет, я терялась и плакала, а уже в 7-8 лет стала отличницей.
         В 45 году кончилась война, мы радостные выбегаем из бомбоубежища. Учительница сказала, что мы можем петь на улице. Запрещенная «Марсельеза». Это было мое первое исполнение, мы кричали во всю мощь своих легких, а нам было всего лишь восемь лет…

2.


Мама во мне заложила все. И костел, в который мы ходили по воскресеньям, несмотря на бомбежки. Там под орган пел церковный хор и все прихожане. Я им пыталась вторить своим детским голосочком. А дома мама брала мандолину и тихонечко пела грустные песни. Это запало мне в душу, и я поняла, что без пения нельзя.
         Кончилась война, уже радость, нечего бояться. Но мама была вынуждена выйти за шахтера второй раз, потому что мы жили в казенных домах на две семьи, - это была собственность хозяина шахты. И вот мама вышла замуж за отчима, он тоже был поляк, он был коммунист. И он сказал: «Едем в Польшу, я устал работать на капиталистов.» 1946 год, мы оказываемся в Судетах, в маленьком шахтерском городке Божья Гура, по-немецки Вальденгура - это были немецкие земли, после войны присоединенные к Польше.
Веселья не было, но не было уже и бомбежек. Работало антинародное движение, люди, которые были против народной власти. Они по ночам выходили из леса, это были банды УПА. Продолжались перестрелки и взрывы. А днем было спокойно, днем уже никто не бомбил. И я снова пошла в школу, но поскольку у меня была французская школа и язык, в Польше я опять стала отстающей и ничего не понимающей. Я    очень плохо говорила по-польски, в пределах: «Мама, дай кушать», «Спасибо». Я пошла в школу, завела друзей-немцев, там было много немецких детишек, потому что это были немецкие земли. В 9-летнем возрасте я научилась говорить по-немецки. А в школе надо было говорить по-польски, хотя мой первый язык был все-таки французский.
         Итак, Польша, 1946 год, маленький город Божья Гора, 600 метров над уровнем моря, замечательный климат. Я склонна к заболеваниям, мама боялась, что я тоже туберкулезом заболею. Брат-то умер от чахотки в 17 лет, и меня начали лечить. Отчим завел кур, это была большая радость. Каждое утро я получала взбитое яичко - гоголь-моголь, получала стакан теплого молока с маслом, чтобы смазывать горло и не кашлять. Всего этого я не видела во Франции, там был голод, были только супчики, которые варганила мама.
Любовь... Тогда я разве знала, что это называется любовь? Увлечение. Это уже было в средней школе, в педагогическом лицее. Это было в Польше. Как я позже узнала, в меня был влюблен мальчик по фамилии Брода. Эугениуш Брода. Мальчик был красивый. Я не знала, что он за мной ухаживает: он мне подставлял ножки, вредничал, чтобы обратить на себя внимание. У меня были косички, два такие маленьких уха. А много лет спустя, когда я стала артисткой, 1964 год, в городе Вроцлаве на сцену выходит молодой человек, дарит мне зайчика и говорит: «Я тот самый Брода, который тебе подставлял ножки. Я уже взрослый, ты взрослая, как жаль, что наше детство закончилось.»
         Французское детство было черное и грустное. Польское детство – это уже солнце, достаток в доме, это мама, которая уже стала улыбаться, это уже солнышко, которое сияло в Судетах каждый день. Это санки, нарты, лыжи, коньки, я стала спортсменкой, я стала нормально развиваться. В школу я шла на коньках, тащила за собой санки, в школу мы ходили с большим удовольствием, у меня завелись подружки. И вот в третьем классе у меня появилась подружка, ее звали Ханка Замужневич, Ханя. Мы с ней вместе сидели до 12 класса, потом вместе поступили в педагогический лицей, она хотела стать учительницей, я тоже, но судьба далеко меня унесла. Мое польское детство было счастливым, хотя тоже было трудным.

3.


Из социалистической Польши на продолжение обучения отправляли в Советский Союз. Потому что здесь были самые лучшие учебные заведения. А с Францией Польша не очень дружила. А потом, учеба у капиталистов стоила гораздо дороже, чем в Советском Союзе. И поэтому Советский Союз стал новой страницей в моей жизни.
         Это было тяжко, хуже, чем ностальгия. Для меня дом – это мама. Она всегда была со мной, и в трудном французском детстве, и в польском. Мама вышла замуж второй раз, родила своему мужу сына, и я уже была анклавом, государством в государстве, я была не нужна. Но я жила с мамой, и ей было трудно все это совмещать. Я была не нужна в этой семье, я мешала маме, она должна была полностью отдаться маленькому сыну, он младше меня на 9 лет. И я молила господа бога: как бы убежать из дома, как бы уехать. Моя молитва была услышана, мне позволили поехать учиться в Советский Союз. И, оказавшись здесь, не зная русского языка (его в начальной школе провинциального городка его очень плохо преподавали), вдали от мамы в общежитии, где в комнате 8 коек, я плакала по ночам. Я купила картину Васнецова «Аленушка», повесила над кроватью, потому что боялась повесить кого-нибудь другого. Я на нее глядела и думала: она такая же одинокая, как и я. Плакала по ночам, но потом узнала, что есть хор польских студентов, побежала и записалась в него. Я начала петь, а польских песен я знала тьму, и сразу почувствовала, что я не последний человек на этой земле. А через полтора года я вышла замуж.
        Семья формируется в зависимости от того, где она находится. Моя семья формировалась в трудных условиях, в атмосфере войны, мы были закаленные. Меня закалили трудности до такой степени, что мне было ничто не страшно, и по сей день я знаю, что в любой момент выйду из положения, в жизни нет безвыходных ситуаций. Я всегда поднимаю глаза и говорю: «Боженька, помоги, все будет хорошо!» Я знаю, что и моей маме было трудно, и всем людям, которые узнали вкус войны. И я знаю: трудное детство – это не самое страшное.
         Мой знаменитый акцент - это помесь. Мне надо было во что бы то ни стало хорошо учиться в польской школе. Я приложила к этому все усилия, а французский забыла. Когда много десятилетий спустя я вернулась в свой Нуайе-су-Ланс, будучи приглашенной в парижскую «Олимпию», я вообще не знала французского языка, но за две недели воскресила его в памяти.
         Когда я снова оказалась в городе детства, то почувствовала, что там все чужое. Как будто это было не со мной. Мне показалось, что «сосны до неба», «до солнца дома» - этого ничего не было. Только шахтерские  домишки – маленькие, двухэтажные, запыленные, и школа. Мне раньше казалось, что это огромное здание, а это одноэтажный дом с маленькими классами. Естественно, я сходила на кладбище, где похоронены мои папа и брат. Человек жив, пока жива его память. Мое детство научило меня ничего не забывать. Вплоть до последней крошки хлеба, которая иногда была для меня слаще любого пирожного, вплоть до последней крошки, которой я ждала из руки мамы.